Прогулка среди могил Блок Лоренс
— А вы могли бы заплатить миллион?
— Не выезжая за границу — нет. У меня счет в банке на Каймановых островах, и на нем полмиллиона. Здесь, в сейфе, около семисот косых. В сущности, я мог бы собрать остальные триста в городе, надо было только кое-кому позвонить. Не знаю...
— А что?
— Да так, одна дурацкая мысль. Как вы думаете, если бы я заплатил им миллион, они вернули бы ее живой? Если бы не торговался по телефону, говорил бы с ними вежливо, лебезил бы перед ними и все такое?
— Они бы все равно ее убили.
— Вот и я то же самое себе говорю, но почем я знаю? Меня не оставляет мысль, что я мог бы сделать что-то еще. Например, упереться и не платить ни цента, пока они не представят мне доказательства, что она жива.
— Очень может быть, что ее уже не было в живых, когда они вам позвонили.
— Дай Бог, чтобы это оказалось так, — сказал он. — Но я не знаю. Я все думаю, что наверняка как-то мог ее спасти. Мне все кажется, что это моя вина.
Мы поехали в Манхэттен по скоростной трассе — Прибрежному шоссе, шоссе Гоуэнес и через тоннель. Машин в это время было мало, но Пит ехал медленно, и только изредка скорость доходила до 70 километров в час. Сначала мы почти не разговаривали, и паузы становились все длиннее.
— Да, веселенькие выдались деньки, — сказал он в конце концов.
Я спросил, как он держится.
— А, нормально, — ответил он.
— На собрания ходили?
— Постоянно хожу. — Помолчав немного, он сказал: — Но с тех пор как началась вся эта хреновина, не ходил ни разу. Понимаете, просто не до того было.
— Вы не сможете помочь брату, если сорветесь.
— Это я знаю.
— В Бэй-Ридже тоже бывают собрания. Вам необязательно ездить в центр.
— Знаю. Я хотел пойти вчера вечером, но так и не получилось. — Он побарабанил пальцами по рулевому колесу. — Я думал, может, мы сегодня успеем попасть на собрание у святого Павла, только уже поздно. Пока мы туда доберемся, будет уже десятый час.
— На Хьюстон-стрит собрание начинается в десять.
— Ну, не знаю, — сказал он. — Мне еще надо заехать к себе, взять кое-что...
— А если не успеете к десяти, там бывает собрание и в двенадцать. В том же самом месте, на Хьюстон-стрит, между Шестой и Вэрик-авеню.
— Я знаю, где это.
Что-то в его тоне отбило у меня охоту лезть с новыми советами. Через некоторое время он сказал:
— Я знаю, мне не надо бы пропускать собрания. Постараюсь успеть на десятичасовое. А насчет полуночного — не уверен. Мне не хочется оставлять Кинена одного так надолго.
— Вы можете завтра днем попасть на какое-нибудь собрание в Бруклине.
— Возможно.
— А как насчет вашей работы? Ее вы можете пропустить?
— Пока да. Вчера и сегодня я сказался больным, но если в конце концов они меня уволят, ничего страшного. Такую работу всегда найти можно.
— Вы ведь работаете посыльным?
— На самом деле доставляю обеды на дом. От магазина на углу Девятой авеню и Пятьдесят Седьмой.
— Должно быть, не очень приятно работать на посылках, когда брат гребет деньги лопатой.
Он некоторое время помолчал, а потом ответил:
— Я стараюсь одно с другим не смешивать, понимаете? Кинен хотел, чтобы я работал на него или вместе с ним, называйте, как хотите. Но если я этим займусь, то обязательно сорвусь. Дело не в том, что зелье всегда под рукой, потому что на самом деле это не так, иметь дело с товаром приходится не часто. Дело в самой обстановке, в отношении к этому, понимаете?
— Конечно.
— Вы были правы, когда сказали про собрания. Мне хочется выпить с тех пор, как я узнал про Франси — ну, про похищение, еще до того, как они такое с ней сделали. Я бы не сказал, что был на волоске или что-нибудь вроде того, но от этой мысли нелегко отделаться. Я ее прогоняю, а она тут же возвращается.
— А вы не говорили со своим наставником?
— У меня, в сущности, нет наставника. Мне дали наставника на время, когда я только бросил, и сначала я встречался с ним довольно регулярно, но потом мы как-то разошлись. И к тому же его трудно застать по телефону. Мне надо бы найти постоянного наставника, но почему-то все руки не доходят.
— И все же надо...
— Знаю. А у вас есть наставник?
Я кивнул.
— Мы встречались вчера вечером. Обычно мы обедаем вместе по воскресеньям, вспоминаем всю прошедшую неделю.
— И он дает вам советы?
— Иногда, — ответил я. — А потом я иду и делаю, что хочу.
Когда я вернулся к себе в отель, первый, кому я позвонил, был Джим Фейбер.
— Я только что говорил о тебе, — сказал я ему. — Один приятель спросил, дает ли мне советы мой наставник, и я сказал ему, что всегда поступаю в точности, как ты советуешь.
— Тебе повезло, что Господь не разразил тебя громом тут же на месте.
— Знаю. Но я решил не лететь в Ирландию.
— Да? Вчера вечером ты как будто совсем решил лететь. За ночь передумал?
— Нет, — сознался я. — Совсем не передумал, утром пошел в бюро путешествий и умудрился достать дешевый билет на вечерний рейс в пятницу.
— Да?
— А потом, после обеда, мне предложили работу, и я согласился. Не хочешь поехать в Ирландию на три недели? Не думаю, что смогу получить обратно деньги за билет.
— Ты уверен? Обидно терять деньги.
— Ну, они предупредили меня, что деньги обратно не выдают, а я уже заплатил. Ничего страшного, я зарабатываю достаточно, чтобы расстаться с парой сотен. Я только хотел дать тебе знать, что не полечу в этот Содом и Бегорру[11].
— Я подумал, что тебе там может оказаться нелегко, — сказал он. — Вот почему я беспокоился. Здесь ты еще как-то ухитряешься не сорваться, просиживая ночи напролет со своим другом в его баре...
— Он пьет за нас двоих.
— Ну, так или иначе, как будто обходится. Но по ту сторону океана, за тысячи километров от того, что тебя поддерживает, да еще в таком беспокойном настроении...
— Знаю. Но теперь ты можешь не волноваться.
— Хотя сам для этого ничего и не сделал.
— Ну, не знаю, — сказал я. — Может, это как раз благодаря тебе. Неисповедимы пути Господни и чудеса, которые он творит.
— Ну да, — отозвался он. — Разве что так.
Узнав, что я все-таки не лечу в Ирландию, Элейн сказала, что ей очень жаль.
— Неужели ты не можешь отложить эту работу? — спросила она.
— Нет.
— Или разделаться с ней до пятницы?
— К пятнице я только за нее возьмусь.
— Жаль. Но ты как будто ничуть не огорчен.
— По-моему, нет. Во всяком случае, я еще не звонил Мику, так что не придется звонить снова, чтобы сказать, что я передумал. Честно говоря, я рад, что получил эту работу.
— Теперь тебе есть во что вцепиться зубами.
— Правильно. Именно это мне на самом деле и нужно, а не отпуск.
— И интересное дело?
Я еще ничего ей про него не говорил. Подумав немного, я сказал:
— Дело жуткое.
— Да?
— Господи, что только люди друг с другом вытворяют! Пора бы мне к этому привыкнуть, но я так и не могу.
— Хочешь мне рассказать?
— Когда увидимся. Как насчет завтрашнего вечера?
— Если только твоя работа не помешает.
— Не думаю. Я зайду за тобой около семи. Если буду задерживаться, позвоню.
Я принял горячую ванну и выспался, а утром пошел в банк и добавил семьдесят стодолларовых бумажек к своим запасам в сейфе. Две тысячи долларов я положил на свой счет, а оставшуюся тысячу сунул в задний карман брюк.
Было время, когда я тут же поспешил бы их раздать. Тогда я немало часов проводил в безлюдных церквях и, так сказать, вносил свою лепту, запихивая в первый же попавшийся ящик для пожертвований ровно десять процентов полученных наличных. Эта странная привычка прошла сама собой, когда я бросил пить. Не знаю, почему я перестал так делать, но, с другой стороны, точно так же я не мог бы и сказать, почему начал.
С тем же успехом можно было теперь сунуть в первый попавшийся ящик для пожертвований и мой авиабилет — все равно я за него ничего не получу. Я на всякий случай заглянул в бюро путешествий, и тамошний служащий подтвердил мои опасения: что деньги за билет мне действительно не вернут.
— При других обстоятельствах я посоветовал бы вам попросить врача написать справку, что полет вам противопоказан по состоянию здоровья, — сказал он. — Но тут это не поможет, потому что вы имеете дело не с авиакомпанией: мы закупаем билеты у компаний оптом, поэтому и продаем их с большой скидкой.
Он сказал, что попытается перепродать мой билет, я оставил билет ему и пошел на метро.
Весь день я провел в Бруклине. Уходя из дома на Колониал-роуд, я захватил фотографию Франсины и показывал ее всем, кому мог, в «Д'Агостино» на Четвертой авеню и в «Арабском гурмане» на Атлантик-авеню. Я предпочел бы работать по более горячему следу — шел уже вторник, а похищение случилось в четверг, — но ничего поделать теперь нельзя. Было бы лучше, если бы Пит позвонил мне в пятницу, а не ждал до понедельника, но они были заняты другим.
Кроме фотографии я показывал карточку «Доверия» со своей фамилией и объяснял, что расследую дело, связанное со страховкой. В автомобиль моей клиентки врезалась машина, которая тут же уехала, не остановившись, и она получит свою страховку быстрее, если мы сможем разыскать виновника происшествия.
В «Д'Агостино» я поговорил с кассиршей. Она припомнила Франсину — их постоянную покупательницу, которая всегда платила наличными: в нашем обществе такая привычка обращает на себя внимание, хотя среди торговцев наркотиками это дело обычное.
— И могу вам еще кое-что про нее сказать, — добавила кассирша. — Готова спорить, что она хорошо готовит.
Вероятно, мое лицо выразило удивление.
— Она никогда не покупала полуфабрикатов и всяких этих замороженных штучек. Брала все только свежее. И такая молодая, сейчас редко кто из молодежи любит готовить. Но у нее в тележке никогда не было никаких готовых обедов.
Мальчишка-посыльный тоже ее помнил и сообщил, что она всегда давала на чай по два доллара. Я спросил про фургон, и он вспомнил, что перед магазином стоял закрытый голубой фургон, который отъехал вслед за ней. Он не обратил внимания ни на марку фургона, ни на номер, но цвет помнил хорошо, и еще ему показалось, что на боку фургона было написано что-то про ремонт телевизоров.
На Атлантик-авеню припомнили больше, потому что там было на что обратить внимание. Продавщица сразу же узнала Франсину на фотографии и сказала мне, что та купила: оливковое масло, кунжутную приправу и еще какие-то совсем неизвестные мне продукты. Как ее похищали, она, правда, не видела, потому что в тот момент обслуживала другую покупательницу. Она слышала, что случилось что-то необычное, потому что вошедший покупатель рассказал, как двое мужчин и одна женщина выбежали из магазина и прыгнули в фургон. Покупатель решил, что они убегали, ограбив кассу.
До полудня я успел опросить еще несколько человек, а потом подумал, не пойти ли пообедать где-нибудь поблизости. Но вместо этого вспомнил, что советовал накануне Питеру Кхари. Я и сам не был на собрании с субботы, а сегодня уже вторник, и вечер я собирался провести с Элейн. Позвонив в межгрупповой центр «АА», я узнал, что в двенадцать тридцать будет собрание в десяти минутах хода отсюда, на Бруклин-Хайтс. Там выступала маленькая пожилая дама, такая чопорная и добропорядочная, что дальше некуда, но из ее рассказа явствовало, что такой она была далеко не всегда. По ее словам, раньше она была бездомной попрошайкой, спала в подъездах, никогда не мылась и не меняла одежду, и она снова и снова вспоминала, какая тогда ходила грязная и как ужасно от нее воняло. Трудно было представить себе, что все это происходило с той самой дамой, которая сейчас говорит, сидя за столом.
После собрания я вернулся на Атлантик-авеню и снова занялся своим делом. В кулинарном магазине я купил сандвич и банку крем-соды и заодно поговорил с хозяином. Выйдя из магазина, я перекусил, а потом побеседовал с владельцем газетного киоска на углу и с двумя покупателями. После этого зашел в «Алеппо» и поговорил с кассиром и двумя официантами. Снова вернулся в «Айюб» — после всех разговоров с людьми, которые так называют этот магазин, я и сам стал про себя называть его так. К этому времени кассирша вспомнила фамилию покупателя, который решил, что люди из голубого фургона ограбили магазин. Я нашел его номер в телефонной книге и позвонил, но там никто не отвечал.
Взявшись за Атлантик-авеню, я решил не рассказывать о страховке: эта история плохо вязалась с тем, что могли видеть там свидетели. С другой стороны, я не хотел давать людям повод думать, будто речь идет о похищении и убийстве, чтобы какой-нибудь законопослушный гражданин не счел своим долгом сообщить об этом в полицию.
Я придумал другую легенду, которую немного видоизменял в зависимости от того, с кем говорил. Выглядела она примерно так. Сестра одной моей клиентки собирается вступить в фиктивный брак с иммигрантом, который живет в стране нелегально и надеется таким способом здесь остаться. У будущего жениха есть девушка, чьи родители категорически против этого брака. Двое мужчин, родственников той девушки, несколько дней приставали к моей клиентке, пытаясь заручиться ее поддержкой, чтобы расстроить брак. Она готова была войти в их положение, но ввязываться не захотела. В четверг они следили за ней до самого «Айюба» Когда она вышла из магазина, они под каким-то предлогом заставили ее сесть в фургон и увезли, чтобы попытаться уговорить. Когда ее отпустили, она была близка к истерике и, вырываясь от них, потеряла не только покупки (оливковое масло, приправу и прочее), но и сумочку где лежал довольно дорогой браслет. Она не знает, ни как зовут этих людей, ни как их найти, и поэтому...
Не думаю, чтобы у меня получилась сколько-нибудь убедительная история, но я и не собирался предлагать ее в качестве сценария для телесериала. Мне она нужна была только для того, чтобы добропорядочные граждане не сомневались, что помочь в этом деле будет и безопасно, и благородно. Я получил множество советов -например: «Такие браки добром не кончаются, ей надо бы предостеречь сестру». Но я услышал и немало полезной информации.
В начале пятого я там закончил и доехал на метро до Коламбус-серкл, едва успев до начала вечернего часа пик. Дежурный в отеле отдал мне почту — по большей части всякую макулатуру. Как-то раз я заказал что-то по почте с доставкой на дом, и с тех пор каждый месяц мне присылают десятки каталогов. У меня одна маленькая комната, и в ней не хватило бы места даже для самих каталогов, не говоря уж о товарах, которые мне предлагали купить.
Поднявшись к себе, я выкинул в помойку все, кроме счета за телефон и двух записок — в обеих говорилось, что мне звонил Кен Карри: один раз в 2.30 и потом еще в 3.45. Я не стал тут же ему звонить — слишком устал.
День выдался утомительный. Не физически — я ведь не мешки с цементом грузил, — но вести все эти разговоры с людьми тоже нелегко. Постоянно находишься в напряжении, особенно когда рассказываешь выдуманную историю. Для всякого, кто не патологический лжец, врать труднее, чем говорить правду, — на этом принципе основан детектор лжи, да и моя практика это подтверждает. Когда целый день врешь и выдаешь себя за кого-то другого, это здорово изматывает, особенно если за весь день почти не присел.
Я принял душ и побрился, потом включил телевизор и минут пятнадцать послушал новости, задрав ноги и закрыв глаза. Около половины шестого я позвонил Кинену Кхари и сказал ему, что добился кое-каких успехов, но ничего определенного сообщить не могу. Он спросил, может ли он что-нибудь сделать.
— Пока нет, — сказал я. — Завтра снова поеду на Атлантик-авеню — может быть, удастся выяснить что-нибудь еще. А когда закончу, приеду к вам. Вы будете дома?
— Конечно, — ответил он. — Мне уходить некуда.
Я поставил будильник и снова закрыл глаза. Звонок прервал мой сон на самом интересном месте в половине седьмого. Надев костюм и галстук, я отправился к Элейн. Она налила мне кофе, а себе минеральной воды, потом мы взяли такси и поехали в центр, в Азиатское общество, где недавно открылась выставка, посвященная Тадж-Махалу, это было как раз по теме занятий Элейн. Обойдя все три зала выставки и произнеся все подобающие слова, мы вслед за остальными посетителями перешли еще в один зал, где, сидя на складных стульях, послушали музыканта, игравшего на ситаре. Не имею ни малейшего представления, хорошо он играл или нет. И вообще не понимаю, как это можно определить и откуда сам он знает, не расстроен ли его инструмент.
После концерта был прием с вином и сыром.
— Долго задерживаться нам необязательно, — шепнула мне Элейн, и после нескольких минут улыбок и вежливых разговоров мы вышли на улицу.
— Я вижу, каждая секунда там доставляла тебе несказанное удовольствие, — сказала Элейн.
— Да нет, в общем ничего было.
— Ну и ну, — сказала она. — На что только не идут мужчины в надежде охмурить женщину!
— Да ладно тебе, — сказал я. — Не так уж и плохо все было. Это та же самая музыка, какую играют в индийских ресторанах.
— Но там необязательно ее слушать.
— А кто ее слушал здесь?
Мы пошли в итальянский ресторан, и за кофе я рассказал ей про Кинена Кхари и про то, что произошло с его женой. Когда я закончил, она некоторое время сидела, уставившись на скатерть перед собой, словно там было что-то написано. Потом медленно подняла глаза Элейн — женщина, видавшая виды, и много чего может вынести, но в этот момент она выглядела трогательно беззащитной.
— Господи Боже мой! — сказала она.
— Чего только не вытворяют люди друг с другом.
— И конца-края этому нет, верно? Как бездонная яма. — Она отхлебнула воды. — Какая жестокость, какой жуткий садизм. Как можно... ну, что толку спрашивать.
— Я думаю, все это ради удовольствия, — сказал я. — Наверное, они получали наслаждение — не только от самого убийства, но и от того, как издевались над ним, как водили его за нос, как говорили, что она в машине, потом — что она будет дома, когда он вернется, и в конце концов подсунули ее изрубленную на куски в багажнике старого «форда». Чтобы убить ее, не нужно быть садистом. Думаю, они просто хотели себя обезопасить — побоялись оставить свидетеля, который мог бы их опознать. Но растравлять его рану так, как они это делали, никакой необходимости не было. Им пришлось попотеть, пока они расчленяли тело. Прости, это, кажется, не совсем застольный разговор, да?
— Ничего, пустяки, перед сном слушать такую историю было бы еще хуже.
— Создает настроение, верно?
— Да уж, самый лучший способ распалить человека. Нет, ничего страшного. То есть это, конечно, страшно, очень страшно, но я не такая уж чистоплюйка. Ужасно, когда кого-то режут на кусочки, и все-таки это не самое ужасное, правда? Самый ужас в том, что такое зло существует в мире, что оно в любой момент может обрушиться на тебя неизвестно откуда и без всякой видимой причины. Вот что ужасно, а натощак об этом думаешь или на полный желудок — значения не имеет.
Мы пошли к ней, она поставила пластинку пианиста Сидара Фолтона, которого мы оба любим, мы уселись на диван и почти все время молчали. Когда одна сторона кончилась, она перевернула пластинку, и где-то на середине второй стороны мы пошли в спальню и с неожиданной страстью предались любви. Потом мы долго молчали, а в конце концов она сказала:
— Знаешь что, мальчик? Если так пойдет и дальше, у нас в скором времени это будет неплохо получаться.
— Ты так думаешь?
— Я бы не удивилась. Вот что, Мэтт, оставайся сегодня у меня.
Я поцеловал ее.
— Как раз это я и собирался сделать.
— М-м-м. Умница. Я не хочу оставаться одна.
Я тоже не хотел оставаться один.
4
Я остался у нее завтракать и добрался до Атлантик-авеню только около одиннадцати. Там я провел часов пять — большей частью на улице и в магазинах, а еще в местной библиотеке и в телефонных будках. В начале пятого я, пройдя два квартала, сел на автобус, который идет в Бэй-Ридж.
Когда я в последний раз видел Кинена Кхари, он был растрепан и небрит. Теперь, в легких серых габардиновых брюках и неяркой клетчатой рубашке, он выглядел спокойным и уравновешенным. Я прошел за ним на кухню, и он сказал мне, что его брат утром поехал в Манхэттен на работу.
— Пит сказал, что хочет остаться здесь, а на работу ему наплевать, но сколько можно говорить об одном и том же? Я заставил его взять «тойоту» для разъездов. Ну, а как дела у вас, Мэтт? Что-нибудь получается?
Я сказал:
— Двое мужчин примерно моего роста схватили вашу жену на улице перед «Арабским гурманом» и заставили ее сесть в закрытый голубой фургон или крытый грузовик. Похожий грузовик, вероятно, тот же самый, поехал за ней, когда она вышла из «Д'Агостино» На дверцах фургона была надпись — по словам одного из очевидцев, белыми буквами: «Телевизоры — продажа и обслуживание», и название компании из неустановленных инициалов. Не то «Б энд Л», не то «Н энд М» — разные свидетели говорят по-разному. Два человека припомнили, что там еще был указан адрес в Куинсе, а один с уверенностью утверждает, что адрес был в Лонг-Айленд-Сити.
— А существует такая фирма?
— Слишком туманное описание, фирм, которые под него подходят, наверное, больше десятка. Инициалы, ремонт телевизоров, адрес в Куинсе. Я обзвонил восемь или десять таких заведений, но не нашел никого, кто ездит на голубом фургоне или у кого недавно такой фургон угнали. Да я на это и не рассчитывал.
— Почему?
— Не думаю, что фургон был угнан. Скорее всего, в четверг утром они устроили засаду у вашего дома, надеясь, что ваша жена выйдет одна. А потом поехали за ней. Возможно, они и раньше за ней следили, поджидая удобного случая. Вряд ли они стали бы каждый раз угонять фургон и целый день ездить на машине, которая в любой момент может оказаться в розыске.
— Вы думаете, это был их фургон?
— Скорее всего. Думаю, они написали на нем вымышленное название и адрес компании, а потом закрасили их и написали что-нибудь еще. Не удивлюсь, если узнаю, что они перекрасили и весь фургон, так что он теперь уже не голубой.
— А что насчет номера?
— Вероятно, в тот день номерной знак подменили, но это не имеет значения, потому что все равно номера никто не помнит. Один свидетель решил, что эти трое — бандиты, которые ограбили супермаркет, но у него хватило ума только на то, чтобы зайти в магазин узнать, все ли в порядке. Еще один человек подумал, что происходит что-то неладное, и взглянул на номер, но запомнил лишь, что в нем была девятка.
— Это уже кое-что.
— Конечно. Мужчины были одеты одинаково — темные штаны, такого же цвета рабочие рубашки и куртки-ветровки. Похоже на униформу, и рядом с фирменным фургоном они не вызывали никаких подозрений. Я давным-давно убедился, что с папкой бумаг в руках можно проникнуть куда угодно, потому что тогда человек выглядит так, словно идет по делу. Этим они и воспользовались. Два свидетеля, с которыми я разговаривал, независимо друг от друга решили, что эти двое в штатском из Службы иммиграции и натурализации задерживают нелегальную иммигрантку. Может, поэтому никто не вмешался. Ну, а кроме того все кончилось раньше, чем они успели сообразить, что к чему.
— Ловко сработано, — сказал он.
— Эта одежда, похожая на униформу, сослужила им и еще одну службу. Она сделала их невидимками: все запомнили только одежду и что они выглядели одинаково. Я говорил вам, что на них были еще и фуражки? Свидетели описали мне и фуражки, и куртки — но они, конечно, надели их, только когда пошли на дело, а потом выбросили.
— Значит, у нас практически ничего нет.
— Не совсем так, — сказал я. — У нас нет ничего, что позволило бы выйти непосредственно на них, но кое-что у нас все же есть. Мы знаем, что они сделали и как, что они изобретательны и что у них был план. Как вы думаете, почему они выбрали именно вас?
Кинен пожал плечами.
— Они знали, что я торгую наркотиками. Я понял это из разговора с ними. Такой человек — хорошая мишень. Все знают, что у него есть деньги и что он не обратится в полицию.
— Что еще они о вас знали?
— Мою национальность. Один из них, первый, обзывал меня всякими словами.
— Да, вы об этом говорили.
— Арабское отродье, бурнус сраный. Неплохо, а? Бурнус сраный. Он еще забыл сказать «верблюжий жокей» — я это слышал от мальчишек-итальянцев в школе святого Игнациуса. «Эй, Кхари, верблюжий жокей!». А я верблюдов видел только на пачках «Кэмела».
— Вы думаете, они выбрали вас, потому что вы араб?
— Это мне не приходило в голову. Против нас, конечно, есть некоторое предубеждение, тут сомневаться не приходится, но обычно я его не ощущаю. Родители Франсины — палестинцы, я вам это говорил?
— Да.
— Вот им приходится хуже. Я знаю палестинцев, которые, чтобы избежать придирок, говорят, что они ливанцы или сирийцы. «Ах, ты палестинец, значит, ты террорист». И всякие идиотские замечания в том же роде, а кроме того, есть люди, которые настроены против арабов вообще. — Он возвел глаза к потолку. — Как мой отец, например.
— Ваш отец?
— Я бы не сказал, что он так уж не любил арабов, но у него была целая теория, будто мы на самом деле не арабы. Видите ли, в нашей семье все христиане.
— Я как раз подумал, что вы могли делать в школе святого Игнациуса?
— Я и сам иногда удивлялся. Нет, мы христиане-марониты, и если верить отцу, то мы финикийцы. Вы когда-нибудь слышали о финикийцах?
— Это в библейские времена, да? Торговцы и путешественники, что-то в этом роде?
— Точно. Великие мореплаватели. Они плавали вокруг всей Африки, колонизировали Испанию и, вероятно, достигли Британии. Они основали Карфаген в Северной Африке, ведь в Англии находили множество карфагенских монет. Они первыми открыли Полярную звезду — то есть обнаружили, что она всегда стоит на месте и ею можно пользоваться для навигации. Они изобрели алфавит, который лег в основу греческого. — Он умолк, немного смутившись. — Отец все время о них говорил. Должно быть, отчасти и меня заразил.
— Похоже на то.
— Это не было у него навязчивой идеей, но он многое знал. Поэтому у меня и имя такое. Финикийцы называли себя «кена'ани», то есть хананеянами. Мое имя надо бы произносить «Кенан», с ударением на последнем слоге, но все всегда говорят «Кинен», с ударением на первом.
— В записке, которую мне передали вчера, было написано «Кен Карри».
— Да, это обычное дело. Иногда я заказываю какой-нибудь товар по телефону, и его отправляют мне на имя фирмы «Кин энд Карри», словно это какая-то адвокатская контора, которая принадлежит двум ирландцам. Так или иначе, по словам отца, финикийцы не арабы, а совсем другой народ. Это хананеяне, они существовали уже во времена Авраама. А арабы — потомки Авраама.
— Я думал, что потомки Авраама — евреи.
— Правильно, через Исаака, который был законным сыном Авраама и Сары. А арабы — потомки Исмаила, сына, которого Авраам прижил от Агари. Господи, как давно я обо всем этом не вспоминал! Когда я был мальчишкой, отец поссорился с бакалейщиком, у которого была лавка в квартале от нас, на Уин-стрит, и называл его не иначе как «это Исмаилово отродье». Господи, вот характер был у человека!
— Он еще жив?
— Нет, умер три года назад. У него был диабет, и за многие годы это отразилось на сердце. Когда я недоволен собой, то начинаю думать, не от огорчения ли он умер, что у него такие сыновья. Он надеялся увидеть Пита архитектором, а меня врачом, а вместо этого получились пьяница и торговец наркотиками. Но убило его не это. Его убила невоздержанность в еде. У него был диабет и двадцать килограммов лишнего веса. Из нас с Питом могли вырасти хоть Джонас Солк и Фрэнк Ллойд Райт[12], и все равно это бы его не спасло.
Около шести мы разработали план, и Кинен сделал первый из целой серии звонков. Он набрал номер, дождался гудка, потом набрал собственный номер и положил трубку.
— Теперь подождем, — сказал он, но ждать пришлось недолго. Меньше чем через пять минут телефон зазвонил.
— А, Филип? — сказал он. — Как дела? Отлично. Я вот почему звоню. Не помню, знакомил ли я тебя с моей женой. Понимаешь, нам тут пригрозили похищением, и мне пришлось отправить ее за границу. Мне почему-то кажется, что это связано с нашими делами, понимаешь? И вот что я сделал — нанял одного человека, который все это выяснит, вроде как профессионала. И я хочу, понимаешь, чтобы об этом знали, потому что у меня такое чувство, что эти люди взялись за дело всерьез и они, по-моему, настоящие убийцы. Правильно. Ну, в том-то и дело, старина, мы легкая добыча, у нас куча наличных, а позвать полицию мы не можем, так что для грабежа и прочего лучшей мишени не найдешь... Правильно. Я только хочу сказать, будь осторожен, понимаешь, и держи ухо востро. И передай это, понимаешь, всем, кому надо. А если услышишь про что-нибудь такое, позвони мне, понимаешь, старина? Правильно.
Он положил трубку и повернулся ко мне.
— Не знаю, — сказал он. — По-моему, единственное, в чем я его убедил, — это в том, что я на старости лет стал параноиком. «Зачем ты отправил ее за границу, старина? Почему бы просто не купить собаку или не нанять телохранителя?» Потому что ее нет в живых, кретин ты этакий, но я не хотел ему это говорить. Если об этом узнают, начнутся неприятности. А, черт!
— В чем дело?
— Что я скажу родным Франсины? Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь, что это кто-нибудь из ее двоюродных сестер. Родители ее разошлись, и мать уехала обратно в Иорданию, но отец все еще живет тут, а родственники у нее по всему Бруклину. Что им говорить?
— Не знаю.
— Рано или поздно все равно придется рассказать. А пока буду говорить, что она отправилась в круиз или что-нибудь в этом роде. Знаете, что они подумают?
— Что у вас нелады в семье.
— Точно. Мы только что вернулись с курорта, с какой стати ей ехать в круиз? Должно быть, у Кхари что-то неладно. Ладно, пусть думают, что хотят. На самом деле мы не сказали друг другу ни одного плохого слова, ни разу не ссорились. Господи...
Он взял трубку, набрал номер, потом, дождавшись гудка, набрал свой, положил трубку и принялся нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Когда телефон зазвонил, он взял трубку и сказал:
— А, привет, старина, как дела? Ну да? Не может быть. Послушай, я вот почему звоню...
5
К восьми тридцати я отправился в церковь святого Павла на собрание. По дороге мне пришло в голову, что я могу встретить там Пита Кхари, но его не было. Потом я помогал убирать стулья, а после этого вместе с другими пошел пить кофе в «Огонек». Но там я пробыл недолго и уже в одиннадцать оказался в баре «Пуган» на Западной Семьдесят Второй — в одном из двух мест, где между девятью вечера и четырьмя утра обычно можно найти Красавчика Дэнни Белла. В остальное время его нельзя найти нигде.
Другое из этих мест — джаз-клуб «Матушка Гусыня» на Амстердам-стрит. «Пуган» ближе, поэтому я начал с него. Красавчик Дэнни сидел за своим обычным столиком в дальнем конце зала и разговаривал с очень черным человеком с острым подбородком и курносым носом. На этом человеке были огромные темные очки с зеркальными стеклами и серо-голубой пиджак с такими широкими плечами, что это не могло быть делом рук ни Господа Бога, ни тренера по тяжелой атлетике. На макушке у него была маленькая соломенная шляпа цвета какао, украшенная ярко-розовой, цвета фламинго, лентой.
Я взял себе кока-колы и стал ждать у стойки, пока этот человек не кончит свои дела с Красавчиком Дэнни. Минут через пять он слез со стула, похлопал Дэнни по плечу, рассмеялся и направился к выходу. Я повернулся взять сдачу, а когда снова посмотрел в ту сторону, его место уже занял какой-то лысеющий белый с усами щеточкой и толстым животом. Первого человека я не знал и мог только догадываться, кто он, но этот был мне знаком. Его звали Зелиг Вулф, он был владельцем нескольких автостоянок и принимал пари по поводу разных спортивных соревнований. Много лет назад я как-то арестовал его за нанесение побоев, но пострадавший отказался от обвинения.
Когда Вулф ушел, я взял себе еще стакан кока-колы и подсел к столику Дэнни.
— Ты сегодня весь в делах, — сказал я.
— Верно, — ответил Красавчик Дэнни. — Рад тебя видеть, Мэттью. Я тебя еще раньше заметил, только пришлось целый час просидеть с Вулфом. Ты наверняка знаешь Зелига.
— Конечно, а вот другого не знаю. Должно быть, он главный сборщик пожертвований в Объединенный фонд негритянских колледжей, да?
— Человек не должен тратить свои умственные силы на праздные размышления, — торжественно произнес Красавчик Дэнни. — В частности, на то, чтобы судить о людях по их внешнему виду. Этот человек носит классическое произведение портновского искусства, известное под названием стильного костюма. У моего отца в шкафу хранился такой же — память о его бурной молодости. Время от времени он доставал его и грозился надеть, а мать только глаза закатывала.
— Ее счастье, что он только грозился.
— Этого типа зовут Николсон Джеймс, — сказал Красавчик Дэнни. — На самом деле его должны были звать Джеймс Николсон, только давным-давно в каких-то официальных бумагах имя и фамилию перепутали, а он решил, что так шикарнее. Я бы сказал, что это гармонирует с костюмом в стиле ретро. Мистер Джеймс — сутенер.
— Да ну? Никогда бы не подумал.
Красавчик Дэнни налил себе водки. Его стиль — неброская элегантность: темный костюм с галстуком, сшитый хорошим портным, яркий узорчатый красно-черный жилет. Он — маленький, худощавый афроамериканец; чернокожим его не назовешь, потому что он какой угодно, только не черный, — он альбинос. Ночи Красавчик проводит в барах и не любит яркого света и громкого шума. Заставить его показаться на улице средь бела дня так же трудно, как Дракулу, в это время он даже почти не подходит к телефону и никого к себе не пускает. Но каждый вечер он появляется в «Пугане» или в «Матушке Гусыне» — выслушивает разных людей и сообщает им всякие сведения.
— Ты сегодня без Элейн, — сказал он.
— Сегодня — да.
— Передай ей привет.