Не расстанусь с Ван Гогом Островская Екатерина
– Всю неделю солнце.
Режиссер ругался вслух. А потом пытался оправдаться:
– Дождь нужен – кровь из носа! Любой дождик, а уж мы его превратим в проливной.
Надо было снимать пропущенный эпизод из начала фильма – герой Холмогорова убегает с фазенды наркобарона, за ним гонятся головорезы, хлещет ливень, кто-то из преследователей срывается со скалы в пропасть, а герой, скользя по грязи, несется по склону, пока не вылетает на размытую дождем проселочную мексиканскую дорогу, где на обочине увяз джип симпатичной американской журналистки, оказавшейся потом офицером Федерального агентства по борьбе с наркотиками. Эпизод с погоней уже сняли в один из ясных вечеров, так как небо по-прежнему оставалось безоблачным. Двое гостиничных садовников запускали вертикально вверх струи из шлангов, а Надя лила воду из лейки, держа ее перед самым объективом камеры.
Однажды утром Саша произнес:
– Баста, сеньоры! Сегодня мы Надеждой отдыхаем. И маньяна{Маньяна – завтра (исп.). отдыхаем. И после маньяна тоже. Трес диас – полная сиеста с фиестой. Три дня отдыха – какое счастье!
Съемки в Хорватии завершились. После чего надо было вернуться в Россию, немного поснимать там на натуре, затем последуют несколько съемочных дней в павильоне, озвучка и – все, для Холмогорова работа была окончена. Разумеется, не надолго. А для Нади последний съемочный день в Хорватии стал расставанием с миром кино. В России с актерами должен будет работать уже другой ассистент. Всей группе дали три дня на отдых, пляж и шопинг. А Надя с мужем провели это время в гостиничном номере, потому что не могли насладиться друг другом.
И в салоне самолета она сидела, склонив голову на плечо Холмогорова.
Ровно гудели двигатели, за шторкой окна висела газовая пелена невесомых прозрачных облачков. Кто-то рассмеялся у них за спинами…
И тогда Саша шепнул едва слышно:
– Мне обещали полторы тыщи за съемочный день. Выходит, сорок пять тысяч евро за этот месяц только. Может, машину купим?
– Как скажешь, – одними губами ответила Надя.
И сама не услышала своего голоса.
…Спектакль подходил к концу, но перед самым финалом Надя поднялась с приставного стульчика и выскользнула из зала. Ей надо было срочно попасть за кулисы, хотя она даже не знала зачем. Вероятно, по работе. Ей, судя по всему, заказали рецензию. Но какую и о чем? Она не помнила даже названия постановки, не то что действия. Вполне возможно, ставили «Волки и овцы», но и в этом Надя не была уверена. Если в самом деле Островский, то весьма странная интерпретация. В памяти не осталось ни имен персонажей, ни фамилий актеров, и представляемые образы ускользнули от нее, словно она и не была на спектакле вовсе.
Колыхнулась драпировка из пыльного плюша, за занавесом должен быть проход к служебным помещениям, но выбраться из портьеры не удавалось – Надя запуталась в ней и чем больше хваталась за ткань, тем темнее и страшнее ей становилось. Где-то далеко отзвучали аплодисменты и унеслись куда-то. Осталась только пыльная душная тишина. Надя хотела крикнуть, но не знала, кого можно позвать. И внезапно поняла, что бесполезно кого-либо звать, потому что она там, где уже никто не поможет. И от этой простой мысли стало вдруг муторно и жутко, испарина выступила на лбу, холодок пробежал по спине. Захотелось закричать, нет – заорать. Не звать кого-то на помощь, а именно так распрощаться с жизнью, чтобы хоть кто-то услышал ее в последнее мгновенье.
Ткань вдруг начала раскручиваться, и Надю завертело как в водовороте. Наконец она поняла, что ее ничто не стесняет, не держит, и разглядела бледный свет ночника в театральном коридоре, а рядом с собой крупную фигуру какого-то старика. Хотела поблагодарить его, но только тут узнала. Это был народный артист Журавлев.
– Спасибо, Николай Георгиевич, – поблагодарила его Надя.
И вдруг осеклась, вспомнив, что Журавлев уже давно умер. Когда-то он и в самом деле приходил к ним домой, сажал к себе на колени маленькую дочку своих учеников, ставших его коллегами по театру, друзьями, произносил возле ее маленького ушка раскатистым бархатным басом:
У Лукоморья дуб зеленый.
Златая цепь на дубе том…
Он рассказывал так проникновенно и ясно, что Надя видела перед собой огромное дерево с густой кроной, кота, гуляющего по толстой золотой цепи, русалок, царевну в темнице и серого волка… Николай Георгиевич лучше всех читал стихи. Он был учеником самого Качалова, и многие, кто мог их сравнивать воочию, говорили, будто Журавлев в декламации даже превзошел своего великого учителя.
– Зачем ты здесь? – спросил у Нади старый актер, и от его голоса задрожала свеча ночника в пустом и жутком коридоре.
– Заблудилась, – прошептала Надя, замирая сердцем от того, что ей приходится разговаривать с человеком, которого уже давно нет на свете. Промелькнула почти безумная мысль: а вдруг Журавлев не умер, а просто ушел из театра? Сам же инсценировал свои похороны, и панихиду в Доме актера, и прощальные речи друзей и чиновников от искусства, сам написал тексты прощания и сказал, как надо произносить то или иное слово, а в каком месте делать паузу и смахивать платочком слезу…
– Не бойся, святая душа, – улыбнулся Николай Георгиевич и погладил ее по голове, – ступай себе с богом. Только будь осторожна – постарайся не встретить едоков картофеля.
Ночник вспыхнул и приблизился в одно мгновенье. Теперь Надя стояла перед входом на темную лестницу. Она обернулась, чтобы увидеть мастера – человека, которому ее родители поклоняются всю жизнь, но позади была лишь тьма, и ничего больше. Надя вступила на каменные ступени и содрогнулась – те качались, и подниматься по ним было очень трудно. Но она шла и шла вверх. Потом свернула в какой-то коридорчик, затем в другой. И вдруг поняла, что не может найти выход. Надя металась в разные стороны, но везде были одни лишь каменные стены. Наконец блеснул слабый свет, и она пошла на него. Коридор постепенно расширялся, еще несколько шагов, и Надя оказалась на пороге просторного помещения с высокими, теряющимися где-то наверху потолками. Шагах в десяти от входа стоял стол, освещенный висящей в воздухе лампадкой, на столешнице виднелось огромное блюдо с какой-то едой. Люди ужинали. Надя шагнула к ним, чтобы узнать, как выбраться из этого страшного места, и – замерла, потому что поняла: четверо людей, сидящих за столом совсем рядом, – неживые. Они неподвижны, они застыли в вечности. Даже нарисованная в воздухе лампа – предмет более одушевленный, чем эти существа…
Надя стала пятиться, стараясь остаться не замеченной этими людьми. Посмотрела на стол и задрожала от ужаса – по плоской поверхности перекатывались картофелины, и не просто перекатывались, а бегали одна за другой, что-то кричали друг другу и ругались – только слов не было слышно. Надя подняла взгляд и застыла: четверо человек, сидящих за столом, теперь смотрели на нее.
– Простите, – прошептала Надя, – мне надо идти.
После ее слов неживые люди переглянулись, и один из них кивнул. И тут все пространство, весь темный мир, который окружал Надю, затрясся, дрогнула лампа над столом, и в единое мгновенье мир свернулся, как старый ковер, который кто-то смог так ловко сложить, перед тем как вынести во двор и выбить из него пыль…
Ровно работали двигатели, из-за шторки на иллюминаторе пробивалось солнце. По проходу авиалайнера стюардесса катила тележку с прохладительными напитками.
Глава 6
Татьяну они решили не предупреждать о своем приезде. Когда вышли из лифта, сразу услышали громкую музыку, которая неслась из-за двери их квартиры. Холмогоров отпер ключом дверь и вошел первым. Вошел, опустил на пол чемодан и остановился удивленный. Через проем входа в гостиную было видно, как какой-то невысокий темноволосый парень танцует с полной молодой женщиной. Они прижимались друг к другу в танце, рука парня скользила по полной талии все ниже и ниже, а женщина, которой, судя по всему, очень нравились его прикосновения, гладила мужскую ладонь, сжимавшую ее ягодицу, и откидывала голову назад, подставляя лицо для поцелуев.
Саша шагнул в гостиную.
– Добрый вечер, господа.
Взял лежащий на столе пульт от музыкального центра и выключил звук. Надя заглянула из-за спины мужа и увидела Татьяну, которая пыталась вырваться из крепких объятий другого парня. Бровкина попыталась вскочить, но тот, с кем она еще мгновение назад целовалась, удержал ее за шею.
– Сиди, я сказал.
– Так… Никто не хочет здороваться с хозяином дома? – удивленно произнес Холмогоров.
– Проходи и садись за стол, – махнул рукой мужчина, удерживавший Бровкину. – Бери кушать, пить бери, что хочешь. Хочешь коньяк, хочешь вино.
– В своем доме я могу обойтись без вашего приглашения, – тряхнул головой Саша. И посмотрел на Таню: – Что тут вообще происходит?
– Это моя старшая сестра Валя, – начала объяснять Бровкина, – а это ее коллеги по работе.
– Здрасьте, – широко улыбнулась Валя. И показала рукой на парней: – Аслан и Ахмет.
– Вы на овощном рынке трудитесь? – поинтересовался Холмогоров у старшей Бровкиной.
– Почему? – не поняла та. – В фирме работаю…
Оба парня внимательно изучали Холмогорова. Они, видимо, не ожидали, что хозяин квартиры окажется таким высоким и крепким.
– Если бы ты был в моем доме, – сказал приятель Татьяны, – то я бы тебя принял, как полагается.
– Дело в том, что я в чужие дома без приглашения хозяев не хожу. А если бы оказался в ситуации, подобной теперешней, то немедленно извинился бы и постарался поскорее исчезнуть. Чего от вас и жду.
Мужчины переглянулись. У них явно были свои планы на вечер, и уходить они не собирались.
– Ты хоть знаешь, кого гонишь? – поднимаясь с дивана, произнес тот, что сжимал в объятьях Бровкину. – Понимаешь, что оскорбляешь нас? А оскорбления не прощают…
– Надеюсь, минуты вам хватит покинуть мой дом. Девушек можете с собой забрать. Напитки и закуски тоже прихватите, я все равно их выброшу.
Парни снова переглянулись. А Холмогоров снял пиджак, чтобы соперники увидели, какие у него накачанные руки.
– Время пошло. Через пятьдесят секунд я выбрасываю вас лично или приглашу для этого специально обученных людей в бронежилетах и с автоматами.
Саша взял за руку Надю и повел на кухню. Посадил ее на стул, а сам остался стоять. Отсюда было слышно, как собирают со стола, как звякает посуда и как, упав на пол, разбился бокал. Оба парня шепотом возмущались, но слов было не разобрать.
– Минута прошла! – крикнул Холмогоров в пространство коридора. – Вызываю ОМОН!
В прихожей прозвучали шаги. К входной двери подошла сестра Татьяны, отодвинула защелку и распахнула дверь. Тут же мимо нее проскочили оба парня, нагруженные полиэтиленовыми пакетами.
– Нашего ничего не прихватили? – крикнул им вслед Саша.
Таня не появлялась. А сестра ждала именно ее.
– Одну секундочку, – обратилась Бровкина-старшая к сидящим на кухне хозяевам, – последний штрих, как говорится. – И крикнула в сторону гостиной: – Ты скоро? Семеро одного не ждут.
Что ответила Татьяна, слышно не было, но ее сестра махнула рукой:
– Ну, как знаешь, расхлебывай все сама.
Дверь в квартиру захлопнулась. Холмогоров подошел и запер ее на задвижку. Не торопясь разулся, сунул ноги в домашние тапочки. В коридор вышла заплаканная Бровкина.
– Спасибо тебе, Саша, – прошептала она, – ты меня спас. Еще немного, и меня бы изнасиловали.
Холмогоров посмотрел на нее и покачал головой:
– Мне показалось…
– Тебе показалось, что я веселая? Так не кричать же! А вдруг бы ты полез в драку… Они страшные люди, у них ножи, могли ударить в спину. Я бы себе этого не простила.
Наде надоело просто присутствовать, сидя на кухне и делая вид, будто ничего не слышит и не понимает. Она тоже вышла в коридор.
– Здравствуй, Наденька, – прошептала Татьяна, – прости меня.
– Зачем ты их привела?
– Я? – возмутилась Бровкина. – Да я никогда бы не сделала такое! Все Валька придумала. Позвонила и сказала, что у нее для меня важное сообщение по поводу аренды квартиры. Я сказала: «Заходи». А она, гадина, привела этих…
Татьяна закрыла глаза руками, и плечи ее затряслись.
– Простите, простите, простите…
– Да ладно, – махнул рукой Саша, – сама хороша.
На том все и закончилось. Хотя нет, может быть, с этого все началось.
За балконной стеной гостиничного номера сияли звезды, а где-то внизу надрывались ночные цикады. Холмогоров поцеловал плечо жены, и она засмеялась.
– Щекотно? – спросил он. – Прости, но у меня по роли трехдневная щетина.
– Какая разница, есть у тебя щетина или нет, – ответила Надя. – Это я от счастья. Страшно даже подумать, что было бы, если б ты тогда не решился меня проводить.
– Решился бы в другой раз. Кстати, та попытка тоже была не первой.
– А почему ты выбрал именно меня? Ведь у нас столько красивых девушек училось?
– Причин много. Во-первых, ты красива, обаятельна, изысканна. Ты – вишенка в шампанском, а все другие рядом с тобой – шелуха подсолнечника в стакане дешевого портвейна. Ты умна, но не это самое важное. Причин очень много, а главное то, что я люблю тебя…
Это было в Хорватии. Вот и сейчас, проснувшись среди ночи, Надя подумала, что они еще там. Потому что хорошо и просто было на ее душе. Она обняла Сашу и прижалась к нему.
– Завтра надо съездить на студию, – сказал тот, не открывая глаз. – Решетов, если помнишь такого, позвонил и сообщил, что для меня имеется серьезное предложение.
Надя выскочила из метро и увидела стоящий на остановке автобус. Побежала к нему, хотела уже прыгнуть на ступеньку, но дверь захлопнулась перед самым ее носом. Автобус тронулся и – тут же остановился. Надя осторожно вошла внутрь.
– Спасибо! – крикнула она водителю.
– Меня благодари, – произнес женский голос за спиной. – Если бы я не завопила, этот нехристь так бы и уехал без тебя.
Надя обернулась и увидела Радецкую.
– Добрый день, Елена Юрьевна.
Пожилая дама подвинулась, освобождая часть сиденья, на котором сидела сама.
– Рассказывай, как устроилась.
Радецкая вела в институте историю театра и была очень требовательным преподавателем. Ей было за семьдесят, но выглядела женщина очень хорошо, а двигалась так грациозно и с таким достоинством, что многие студентки смотрели ей вслед с завистью. Елену Юрьевну уважали и боялись: сдать у нее экзамен с первого раза удавалось немногим. Надя была как раз из числа таких прилежных студентов. И, вероятно, поэтому Радецкая ее помнила хорошо. А может, еще и потому, что они жили поблизости и не так чтобы часто, но встречались в транспорте или в магазинах.
Встретив сейчас бывшую преподавательницу в автобусе, Надя рассказала о своей работе в журнале и еще кое-что по мелочам. Так увлеклась, что даже проехала две лишних остановки, пришлось возвращаться пешком, потеряв минут пятнадцать. Как потом выяснилось, именно эти пятнадцать минут сделали ее несчастной.
Она вошла в квартиру и услышала, как в открытые окна вливается стрекотание газонокосилки.
«Саша спешил на студию и не закрыл створки», – подумала Надя и хотела прикрыть окно на кухне, шагнула туда. Но тут же услышала какой-то иной звук и даже не поняла, что услышала, только это «что-то» долетело в ее сознание не из окна. В доме еще кто-то находился.
Надя заглянула в гостиную, посмотрела в сторону спальни. Быстро прошла по ковру, распахнула дверь. Распахнула и зажмурилась от того, что увидела. Через мгновение, открыв глаза, столкнулась взглядом с Бровкиной. Таня спокойно смотрела на нее поверх мускулистого плеча Саши и молчала. При этом продолжала двигаться всем телом, но уже молча, хотя за несколько секунд до этого стонала от страсти.
– Хватит! – крикнула Надя и выскочила из комнаты.
Перестало скрипеть супружеское ложе. Что-то шепнул Холмогоров, но не было слышно, какие слова он сказал Бровкиной. Только Надя и не хотела ничего слышать. Она прижала ладони к ушам, в которых продолжали звучать неискренние Танькины стоны. Все расплывалось перед глазами. По стеклу портрета мамы в роле Кручининой ползла муха. Газонокосилка под окном смолкла, и мир накрыло тишиной, от которой стало еще страшнее.
– Надя, – прозвучал за спиной голос мужа, – это не то, что ты думаешь…
– Саша попросил меня для роли с ним поработать, – пришла на помощь Холмогорову Татьяна.
Надя обернулась и увидела мужа, застегивающего на груди белую рубашку. Бровкина в шифоновом платье стояла в шаге от него и делала вид, будто ничего особенного не произошло. Платье она, видимо, в спешке снимала через голову и в спешке снова влезла в него, не заметив, что надевает изнаночной стороной наружу.
– Для роли, – повторила Танька. – Это же имитация была, а не на самом деле.
Холмогоров скривился от ее лжи, но промолчал.
Надя посмотрела на мужа, и тот отвернулся.
– Хорошо, – кивнула Надя, – продолжайте репетировать. Только не в этом доме. Собирайте свои вещи и подыскивайте себе другую сцену…
Холмогоров наконец посмотрел на нее и все понял. Сжался как-то весь и вернулся в спальню к гардеробу.
Зато Бровкина не шевельнулась.
– Ты что, обиделась? – удивилась она. – Но мы же подруги! Ну, да, признаю, мне не надо было ложиться на эту репетицию топлес. Но Саша сказал, что в сценарии…
Надя посмотрела за спину Бровкиной и увидела, как Холмогоров упаковывает свои вещи в тот самый чемодан, с которым они летали в Хорватию.
– Тебя, Таня, это тоже касается, – с неожиданным спокойствием напомнила она недавней подруге, – так что забирай свои топлесы и катись…
Бровкина всплеснула руками и покачала головой.
– Наденька, я ж не хотела! А Саша уговорил, дескать, для искусства требуется. Я же такая доверчивая, когда у кого-то что-то не ладится…
Холмогоров дернул плечами, замер, вероятно, хотел обернуться, но не стал. А Надя ждала, потому что решительности у нее уже никакой не осталось.
Слезы кончились, и сил рыдать больше не было. Ломило все тело, и Надя не могла пошевелиться, чтобы не причинить себе новой боли. А боль внезапно возникала в самых неожиданных местах: могла выстрелить в висок, в сердце или в спину. Каждый из этих «выстрелов» не был смертельным, но приносил новую муку и не давал забыть о том, что произошло днем. Она не хотела об этом вспоминать, но и думать о чем-то ином не могла. Причем думала вроде и не сама Надя, а чье-то сознание, может быть, даже ее собственное, но существующее отдельно от нее и в каком-то другом измерении, где нет ничего, кроме мыслей о Саше. Надя лежала с пустой головой, из которой непонятным образом вылетели всякие мысли о будущем, о добре, о ней самой, о газонокосилке, удалившей с земли вместе с травой ростки всего лучшего, что было в мироздании…
Надя продолжала лежать, когда за окном начало светлеть небо. И потом, когда проснулись птицы и по улице поползли первые троллейбусы, все так же лежала неподвижно, уткнувшись взглядом в потертую обшивку старенького дивана. Спала ли она вообще?
Глава 7
Семь лет назад Надя получила диплом, а в памяти о радостном событии осталась только пьянка. Почти шесть лет назад она развелась, и подробностей развода не помнит вовсе. Осталось только ощущение глупости и бессмысленности всего происходившего, да еще фраза, брошенная вскользь Холмогоровым: «Хочешь всю жизнь быть дураком – женись на умной».
Это было очень обидно. В чем ее вина? В том, что не простила? Так ведь Саша сам подал на развод. Вернее, подавали оба, но Надя надеялась, что он в самый последний момент разорвет свое заявление, прижмет ее к себе и не отпустит никогда. Даже представляла, как будет сопротивляться, вырываться, плакать и кричать, что ненавидит его. Но ничего этого не случилось. Холмогоров не только не разорвал злосчастную бумажку, но и написал новую – с просьбой развести их побыстрее и без его присутствия, так как очень занят на работе, которая связана с постоянными разъездами. Дама, принимавшая заявления в загсе, с восторгом смотрела на него и бросала осуждающие взгляды на Надю, словно не сомневалась в истинном виновнике, то есть виновнице разрушения молодой семьи. Развели Надю в гордом одиночестве.
Холмогоров к тому времени уже перебрался в Москву, и дела его быстро шли в гору. Саша много снимался, у него брали интервью, а в журналах рассказывали, что он любит есть, у какого модельера одевается и с кем спит. О последнем, правда, в интервью не спрашивали, но намекали о его знакомствах с гламурными красотками.
Тогда же, в день развода, когда Надя возвращалась из загса, моросил нудный дождик, мелкий и равнодушный. На душе у нее тоже была сырость. Теперь в ее жизни не осталось никого, ради кого стоит жить. Мужа нет – плохо, друзей нет – беда. Хотя, если честно, вряд ли она считала Бровкину настоящей подругой. И все же было обидно, что Холмогоров именно с ней совершил эту подлость. Прикидываясь невинной овечкой, Татьяна несколько раз звонила, но Надя бросала трубку. Потом Бровкина заявилась в квартиру – якобы за оставленными вещами. Вещи ее и в самом деле там оставались, но Таня пришла не только за ними: она снова попыталась все объяснить. Правда, версию о репетиции какой-то Сашиной роли уже отбросила и честно сказала, что не устояла: «Он ведь такой сильный!» И в этот раз собиралась включить вариант об изнасиловании. Только Надя ее вещи заранее собрала и упаковала, так что Бровкина ненадолго задержалась в квартире и развить тему не успела.
На работе все было плохо: журнал разорялся, зарплату задерживали, сотрудники разбегались. Наде приходилось работать больше, причем как раз тогда, когда делать что-либо не хотелось вовсе, да и сил не было.
А теперь еще и этот дождик…
Она вошла в магазин, свернула зонтик, стряхнула с него капли. И тут же увидела Радецкую. Елена Юрьевна помахала ей рукой, Надя подошла и поздоровалась.
– Почему такая грустная? – спросила пожилая дама.
Надя пожала плечами.
– Обыкновенная.
– Это ты-то сейчас обыкновенная? – рассмеялась старушка. – Рассказывай, что у тебя стряслось.
– С мужем только что развелась.
– Так это он должен горевать, что тебя потерял, – продолжала радоваться Радецкая. – Я, например, трижды была замужем, и каждый раз счастливо. Первый муж бросил меня и потом локти кусал. Второй бросил не меня, а Родину – эмигрировал во Францию, я отказалась с ним ехать. Там он стал весьма известным художником. А третий муж два года назад умер. Так что не стоит отчаиваться: только у мужчин жизнь делится на две половины – одна до брака, вторая после развода. А женщинам…
Елена Юрьевна заглянула Наде в лицо.
– Ты что, голубушка, плакать собралась?
– Это дождь, – объяснила Надя.
– Ну, и правильно, – согласилась старушка, – так что готовься ко второму браку.
– Два раза в одну реку?
– Почему в одну и ту же? Ты всяких там Гераклитов слушай, они потому и вымерли все, что забивали свои головы философской ахинеей. Семейная жизнь – счастье, когда оба любят. А если нет взаимной любви, зачем тогда такой брак? Семья ведь не игра, в которую один играет, а второй подыгрывает. Это ж дело такое – все вместе, все пополам, все на двоих: и любовь, и дружба, и страсть, когда ласковые и нежные слова произносишь не по обязанности или по привычке, а от всего сердца и от души, которая переполнена любовью… Ты зачем в магазин пришла?
Надя пожала плечами.
– Ну, тогда ничего не покупай. Я вот тут тортик взяла, а разделить его было не с кем. Так что пойдем ко мне чай пить.
Квартира Радецкой оказалась огромной. Три большие комнаты и еще маленькая, возле кухни, которая, вероятно, когда-то планировалась как жилплощадь для прислуги. В этой комнатушке Елена Юрьевна и оборудовала свою спальню. Впрочем, именно ее она Наде и не показала. Махнула рукой и сказала: «Вон там я ночую». Зато другие покои демонстрировала с явным удовольствием. Мебель была старой, с резьбой на фасадах, но Надя лишь бросила беглый взгляд на шкафы и горки, потому что нашлось еще куда посмотреть – все стены были увешаны картинами.
– В моей семье никто целенаправленно не коллекционировал живопись, – объясняла Радецкая, – но прадед кое-что приобрел в подарок прабабке, потом дед купил пару этюдов Шишкина, вот они висят, а отец был знаком с Ларионовым, и тот подарил ему небольшую работу.
– Тут же, наверное, целое состояние! – поразилась Надя.
– Думаю, так и есть. Если бы продать все это, то можно обогатиться, без сомнений. Но я ни с одной из картин расставаться не собираюсь. Каждое из полотен что-то для меня значит, навевает какие-то воспоминания. А как отказаться от своей памяти? И если в трудные годы никто из моих предков ничего не продал, то почему я должна это делать? Кстати, тут много работ моего второго мужа. Было больше, но большую часть я ему отвезла, когда он на Западе в фавор вошел. Михаил тут же их на продажу выставил. Что ж, его право: он автор, хочет – продает, хочет – печку своими холстами топит.
Надя остановилась у небольшого полотна в темных тонах, стала разглядывать его, а потом обернулась и посмотрела на хозяйку.
– Эту копию сделал ваш муж?
Радецкая помялась, а затем покачала головой.
– Хотя нет, это не копия, – сказала Надя, продолжая разглядывать холст. – У Ван Гога за столом сидят пятеро, три женщины и двое мужчин, а здесь только четверо, и позы у них другие… Лампа вроде такая же, хотя я не очень хорошо помню.
– Ты права, – кивнула Елена Юрьевна. – Ладно, пойдем чай пить.
В чем она права, Надя так и не поняла – в том, что картина не копия, или в том, что не помнит хорошо? А хозяйка быстро перевела разговор на другое:
– У меня внук тоже художник. Очень талантливый мальчик, но безалаберный. Хочет – рисует, а нет – ерундой какой-то занимается. Я как-то прихожу к нему в мастерскую, гляжу – на стене висит полотно Караваджо. Но поскольку это не мог быть Караваджо, пригляделась получше. «Павлик, – спрашиваю, – ты что, копии начал делать?» Он молчит, стоит и улыбается. Ясно, что не копия, потому что такой работы Караваджо я не знаю. Сюжет понятен – «Отречение Петра»: стражники схватили Петра и показывают на Христа, а тот руки в стороны разводит. Я подошла ближе – Караваджо чистой воды! Подрамник проверила – старый, на холст с обратной стороны глянула – современный. «Павлик, – говорю, – если ты решил подделками заняться…» Тогда он объяснил, что какой-то нынешний нувориш «завис», как внук выразился, на Караваджо и хочет иметь у себя в доме. А где ж Караваджо купишь? На аукционах его не бывает. Рубенс или Тициан – пожалуйста. Даже Рембрандт как-то в «Кристи» или в «Сотбис» выставлялся на торги. А подлинный Караваджо – никогда. С такими шедеврами владельцы не расстаются. Они скорее всю остальную коллекцию продадут и дом в придачу, нищими станут, но что бы такое полотно потерять…
– То есть вы хотите сказать, что даже вы, когда увидели в мастерской своего внука…
– Именно, – гордо произнесла Радецкая, – купилась как последняя лохушка.
Бывшая преподавательница и бывшая студентка пили чай, долго разговаривали, потом еще раз смотрели картины. И Надя снова остановилась возле «Едоков картофеля». Она уже не задавала вопросов, потому что догадалась, что это творение не Ван Гога, а внука Радецкой. Поразилась про себя мастерству воспроизведения манеры великого художника, глубине темных красок, сочетаниям лиловых и желтых тонов.
Так у Нади появилась новая подруга. Они встречались часто, а перезванивались по несколько раз на дню. Елена Юрьевна была одиноким человеком – о внуке своем она вспоминала часто, но тот пропадал неизвестно где. Вполне возможно, Радецкая что-то знала о его местонахождении, но молчала по какой-то причине. А Надя и не расспрашивала. Сама она хотела лишь одного – спокойствия.
Жизнь без Холмогорова не то чтобы наладилась – как раз наоборот: каждый день становился лишним подтверждением тому, что ничего уже не вернуть, однако кое-что положительное все же случалось. У журнала, в котором работала Надя, появился новый владелец, увеличивший, пусть даже немного, оклады сотрудникам. А еще он сменил название: теперь издание носило громкое имя «Подмостки». Оставшиеся в штате соревновались в остроумии, придумывая и другие «звучные» названия: «Подметки», «Подмышки» и тому подобное, которые, понятно, произносились с оглядкой и шепотом. Так же тихо все хихикали. Все, кроме Нади. Она приходила в редакцию работать, и только.
Все шло своим чередом – чередом серым и унылым. Пока снова на ее горизонте не появилась Бровкина.
Глава 8
Новый год Надя и Елена Юрьевна решили встретить вместе. Конечно, Наде хотелось, чтобы и родители приехали, но у отца с матерью была золотая пора заработков. Папа – вечный Дед Мороз, а мама, много лет радовавшая детвору в образе Снегурочки, теперь представляла сказочную Фею. Впрочем, Надя сама не хотела оказаться в шумной компании – общество Радецкой ее вполне устраивало.
Пришлось, правда, настоять, чтобы Елена Юрьевна пришла праздновать к ней, чтобы не вынуждать пожилого человека торчать в предпраздничные часы на кухне в ожидании гостьи. Надя собиралась наготовить побольше, да и посидеть, отмечая наступление нового года, подольше. Но старушка, словно почувствовав подвох, явилась намного раньше назначенного времени. Вместе они не спеша готовили салаты и разговаривали. Вскоре Надя поняла, что по части кулинарии ей за Радецкой не угнаться.
– Как же вас первый муж бросил? – удивилась она. – Красавица, образованная, да еще и готовите так, что только за это муж должен был вас ценить.
– Так и ценил. Ну, глупость сделал, а я не простила. Прибегал потом, обратно просился. И даже, когда снова женился, а я замуж вышла, все равно приходил к нам, поболтать будто. Мне жалко его было. И к тому же я уважала его. Большой ведь талант.
– О ком вы говорите?
– Моим первым мужем был Николай Георгиевич Журавлев, артист, к сожалению, не только на сцене, но и в жизни. Каждый его выход – мизансцена. И всегда блестящая. А если что-то спрашивал меня, то тут же повторял вопрос, но уже с другой интонацией: ему хотелось быть убедительным даже в мелочах. До самой своей смерти оставался большим ребенком, наивным и чистым. Квартира ведь мне от него досталась, он ушел от меня к своей студентке, а потом уж получил, как народный артист и лауреат, другую.
– Ну, ему хоть тратиться на новое жилье не пришлось.
– Даром и тогда ничего не давали, – заметила Елена Юрьевна. – Какому талантливому человеку охота читать в Кремлевском дворце съездов стихи о советском паспорте или отрывки из поэмы «Ленин»? Хотя нет, были такие, что от всей души рвались на эту сцену и там в исступлении орали: «Партия и Ленин – близнецы-братья! Кто более матери-истории ценен…»
Радецкая рассмеялась. А Надя вдруг вспомнила, как на втором курсе они с Холмогоровым готовили оливье, и Саша неожиданно опустился возле стола на колено и попросил стать его женой. Может, и ее муж большой талант, а она, плохая жена, этого не разглядела?
Надя отложила в сторону нож и опустила руку: ладонь абсолютно явственно ощутила прикосновение Сашиных губ. И в то самое мгновенье раздалась трель квартирного звонка. Надя вдруг подумала, что это может быть только Холмогоров, и бросилась к двери. Распахнула…
На пороге стояла Татьяна Бровкина, забормотавшая:
– Прости… Пришла просто поздравить…
– Я не одна.
– Я на минуточку только. Не помешаю. Вот…
Бровкина протянула пакетик.
– Это подарок от меня.
Надя спрятала руки за спину.
– Мне от тебя ничего не надо.
И тут подошедшая Радецкая взяла сверток.
– Проходите, барышня. Не знаю, какая кошка пробежала между вами, но все обиды следует оставить в уходящем году.
– Но… – попыталась возразить Надя.
Елена Юрьевна погладила ее по спине.
– Прости ее, и тебе самой легче станет.
Спорить не имело смысла.
Так втроем и встретили Новый год. На удивление, Бровкина вела себя спокойно и говорила мало. Рассказала только, что нашла себе другую работу. Зарплата, правда, небольшая, зато есть хорошие перспективы для карьерного роста. Как выяснилось, Татьяна стала трудиться в районном КУГИ{КУГИ – Комитет по управлению городским имуществом.}. Надя слушала, что та говорит, и делала вид, будто ее это очень мало интересует, а потом поняла: а все же слушает. Неужели уже простила? Хотя, собственно, прощать-то за что? В чем провинилась девушка? Во всем виноват Саша! Как он там, кстати…
Часть вторая
Глава 1
Холмогоров прошел за кулисы и прислонился к стене. Рядом притоптывал ногами и прищелкивал пальцами человек в шароварах с блестками и с испитым лицом – популярный некогда эстрадный певец. Саша не мог вспомнить ни его имени, ни фамилии. Крутилось что-то в голове и не всплывало. Но в голове сейчас все крутилось.
А на сцене клуба гремели гитары, и какие-то мальчики орали:
- Будем пить водку и есть оливье
- С первого и по тринадцатое…
Холмогоров обратился к человеку в блестящих шароварах:
– Пацаны через пять минут закончат, я вас уже объявил, так что выходите на сцену и работаете. Только у меня просьба: у вас по программе две песни – постарайтесь растянуть их. Поговорите с залом, поздравьте с Новым годом, анекдотец расскажите…
– А я че, похож на артиста разговорного жанра? Щас, ага, разбежался! А не пошел бы ты…
Это было уже хамством, и Холмогоров убрал с лица всю доброжелательность.
– Послушай, ты, звезда девяностых! У меня седьмой корпоратив за неделю, и если я сейчас не полежу полчаса, то вырублюсь. Короче, ты эти полчаса делаешь то, что тебя просят и за что лично от меня получаешь пятьсот баксов.
– Тысячу!
Саша достал из кармана бумажник, вытащил из него пять банкнот и протянул немолодому человеку со словами:
– И так переплачиваю. Постарайтесь увлечь их своими хитами хотя бы на тридцать минут.
Затем вышел в коридор. И тут же рядом с ним вырос какой-то работник клуба со съехавшим набок галстуком-бабочкой.
– Саша, не обессудьте, но дочка, узнав, что вы у нас сегодня будете, просила для нее автограф. Она коллекционирует.
Мужчина держал в руках раскрытый блокнотик и «паркер» с золотым пером.
– Как дочку зовут? – устало спросил Саша.
– Кристина. Кристина Петрова. Жена ее так назвала, – извиняющимся тоном добавил человек со съехавшей бабочкой.
Пришлось взять блокнот и написать. «Александр Холмогоров желает Кристине Петровой большой и чистой любви».
– То, что нужно! – обрадовался работник клуба. – А то она…
– Где у вас комната отдыха?
– Прямо по коридору. Только там сейчас… В общем, занято помещение. Но на втором этаже есть номер с кроватью и душевой.
– Мне бы на полчасика просто ноги вытянуть, а то гудят – еле стою.
Собеседник поднялся с Сашей по лестнице и подвел актера к двери.
– Располагайтесь.
Холмогоров кивнул, поправил галстук на шее сопровождавшего и попросил: