Путешествие вокруг света на корабле «Бигль» Дарвин Чарльз

Глава IX. Санта-Крус в Патагонии и Фолклендские острова

Санта-Крус. – Экспедиция вверх по реке. – Индейцы. – Огромные потоки базальтовой лавы. – Обломки, которые не могла перенести река. – Образование долины. – Кондор, его образ жизни. – Кордильеры. – Крупные эрратические валуны. – Предметы, оставленные индейцами. – Возвращение на корабль. – Фолклендские острова. – Дикие лошади, коровы, кролики. – Волкообразная лисица. – Костер из костей. – Спосо охоты на диких коров. – Геология Каменные потоки. – Картины геологических потрясений. – Пингвин. – Гуси. – Яйца дориды. – Колониальные животные.

13 апреля 1834 г. «Бигль» бросил якорь в устье Санта-Крус. Эта река протекает миль на шестьдесят южнее бухты Сан-Хулиан. В свое последнее путешествие капитан Стокс поднялся по ней на 30 миль, но затем из-за недостатка провизии вынужден был вернуться. За исключением того, что было им открыто, едва ли хоть что-нибудь еще было известно об этой большой реке.

Капитан Фицрой решил пройти теперь по ее течению настолько далеко, насколько позволит время. 18-го вышли три вельбота с трехнедельным запасом провизии; в состав экспедиции входило 25 человек – этого числа было бы достаточно, чтобы противостоять большому отряду индейцев.

При сильном приливе и ясной погоде мы прошли порядочный путь, вскоре добрались до пресной воды, а к ночи оказались уже за пределами области прилива.

Река здесь уже приняла те размеры и вид, которые почти не изменялись до самого конца нашего пути. В ширину она была большей частью от 300 до 400 ярдов и имела около 17 футов глубины посредине. Самую замечательную особенность реки составляет, должно быть, ее быстрое течение, имеющее на всем протяжении скорость от 4 до 6 узлов. Вода чистого голубого цвета, но с легким молочным оттенком и не так прозрачна, как ожидаешь, на первый взгляд. Река течет по руслу из галечника, такого же, каким сложены берег и окружающие равнины. Она вьется в долине, которая тянется по прямой линии на запад. Ширина долины колеблется от 5 до 10 миль; ее ограничивают ступенчатые террасы, громоздящиеся по большей части одна над другой до высоты 500 футов, замечательно соответствуя друг другу по обеим сторонам реки.

19 апреля. Против такого сильного течения, разумеется, совершенно невозможно было идти на веслах или под парусами; поэтому все три шлюпки связали друг с другом – нос с кормой, на каждой оставили по два матроса, а все остальные сошли на берег тянуть бечеву. Так как распорядок, установленный капитаном Фицроем, много облегчал нашу работу, в которой все принимали участие, то я опишу здесь, как все было организовано. Все без исключения участники экспедиции были разделены на две смены, и каждая тянула бечеву по очереди, по полтора часа. Офицеры каждой шлюпки жили вместе со своим экипажем – ели одну и ту же пищу, спали в той же палатке, – так что каждый бот был совершенно независим от других.

После захода солнца первое же ровное место, где росли какие-нибудь кусты, выбиралось для ночлега. Каждый из команды по очереди становился коком. Как только шлюпку притягивали к берегу, кок разводил огонь, два других матроса разбивали палатку, старшина выдавал вещи из шлюпки, а остальные сносили их в палатки и собирали хворост. При таком порядке за полчаса все бывало готово для ночлега. На вахте всегда стояли два матроса и офицер, обязанностью которых было присматривать за шлюпками, поддерживать огонь и охранять лагерь от нападения индейцев. Все мы дежурили по часу каждую ночь.

В этот день мы протянули шлюпки лишь на небольшое расстояние, так как на пути было много островков, покрытых колючим кустарником, а протоки между ними были мелкие.

20 апреля. Мы миновали острова, и работа закипела по-настоящему. За день мы обыкновенно продвигались, хоть это и было достаточно тяжело, в среднем только на 10 миль по прямой, но в общем миль на пятнадцать-двадцать. Вверх от того места, где мы провели последнюю ночь, страна становится настоящей terra incognita, ибо отсюда и повернул назад капитан Стокс.

Мы видели вдали густой дым и нашли скелет лошади, из чего заключили, что где-то поблизости находятся индейцы. На следующее утро (21-го) мы заметили на земле следы большого числа лошадей и знаки, оставленные волочившимися по земле концами чусо – длинных копий. Наше общее мнение было таково, что индейцы высматривали нас ночью. Немного спустя мы подошли к одному месту, где, судя по не оставлявшим сомнений свежим следам взрослых людей, детей и лошадей, группа переправилась через реку.

22 апреля. Местность оставалась по-прежнему крайне неинтересной. Полное однообразие природы на протяжении всей Патагонии – одна из самых порази-тельных ее особенностей. На гладких равнинах сухого галечника попадаются все те же чахлые и низкорослые растения, в долинах растут те же вооруженные шипами кустарники. Повсюду мы видим одних и тех же птиц и насекомых. Даже самые берега реки и прозрачных ручейков, в нее впадающих, не оживляются более яркой зеленью. Проклятие бесплодия тяготеет над страной, и на водах, текущих по руслу из гальки, лежит то же проклятие. Поэтому и число водяных птиц здесь крайне незначительно: в водах этой бесплодной реки нет ничего, что могло бы поддерживать жизнь.

Но как ни бедна Патагония в некоторых отношениях, она может похвастать большим количеством мелких грызунов[177], чем, вероятно, какая бы то ни было другая страна в мире. Характерным внешним признаком нескольких видов мышей являются большие тонкие уши и очень нежная шерстка. Этими зверьками кишат заросли в долинах, где им приходится целыми месяцами оставаться без единой капли воды, если не считать росы. Все они, видимо, каннибалы, потому что не успевала еще попасть в мой капкан мышь, как ее уже пожирали другие.

Маленькая изящная лисичка, также встречающаяся здесь в изобилии, питается, вероятно, здесь одними только этими зверьками. Гуанако тут тоже на своем месте; часто попадались стада в пятьдесят-сто голов, и, как я уже говорил, мы видели как-то одно, в котором должно было быть по крайней мере пятьсот голов. Пума, сопровождаемая кондором и другими стервятниками, следует за этими животными и нападает на них. Следы пумы видны были почти повсюду на берегах реки, а останки нескольких гуанако со свернутыми шеями и перебитыми костями свидетельствовали о том, как они погибли.

24 апреля. Как мореплаватели былых времен, приближаясь к незнакомой земле, мы осматривались и следили за малейшим признаком какой-нибудь перемены. Плывущий по течению древесный ствол или валун первичной породы мы приветствовали так же радостно, как если бы увидели лес на склонах Кордильер. Впрочем, тот признак, что вершина тяжелой гряды облаков почти все время оставалась в одном положении, был самым многообещающим и оказался, в конце концов, правдивым. Сначала мы принимали облака за сами горы, а не за клубы испарений, сгустившихся над их ледяными вершинами.

26 апреля. В этот день мы натолкнулись на резкую перемену в геологическом строении равнин. С самого начала экспедиции я внимательно осматривал гальку в реке и в последние два дня заметил в ней присутствие немногочисленных мелких голышей очень ячеистого базальта. Постепенно численность и размеры их увеличивались, но ни один не достигал еще величины человеческой головы. В это утро, однако, голыши той же породы, только более плотной, вдруг стали попадаться в изобилии, и не прошло и получаса, как мы увидели на расстоянии 5 или 6 миль острый угол огромной базальтовой платформы. Подойдя к ее основанию, мы увидали, что река тут прорывается между обвалившимися глыбами.

На протяжении следующих 28 миль течение реки было загромождено такими базальтовыми глыбами. Выше этого рубежа столь же многочисленны были громадные обломки первичных пород, отколовшиеся от окружающей валунной формации. Ни один из обломков сколько-нибудь значительных размеров не был унесен течением больше чем на 3–4 мили вниз по реке от своей материнской породы; если принять в соображение исключительную скорость огромных водяных масс в Санта-Крус, по которой нигде не встречается тихих излучин, то оказывается, что эта река – самый разительный пример того,как мало способны реки переносить обломки даже средних размеров.

Базальт есть не что иное, как лава, излившаяся в море под водой, но извержения при этом происходили, должно быть, в грандиозных масштабах. В том месте, где мы впервые встретились с этой формацией, она имела 120 футов в толщину; вверх по течению реки поверхность незаметно поднималась и массив становился все толще, так что в 40 милях от начала он достигал толщины 320 футов. Как велика может быть толщина его у самых Кордильер, мне совершенно неизвестно, но платформа достигает там высоты около 3000 футов над уровнем моря; следовательно, мы должны рассматривать эту великую горную цепь как источник данной формации: такого источника вполне заслуживают потоки, разлившиеся по слегка наклонному морскому дну на расстояние целых 100 миль.

С первого же взгляда на базальтовые утесы по разным сторонам долины было ясно, что пласты представляли когда-то одно целое. Какая же сила снесла на всем протяжении страны сплошной массив очень твердой породы, средняя толщина которого была почти 300 футов, а ширина колебалась почти от 2 до 4 миль? Хотя река так мало способна переносить даже незначительные обломки, но в течение веков, путем постепенной эрозии, она может привести к последствиям, о которых трудно судить в целом. В данном случае, однако, независимо от маловажности подобного фактора можно привести основательные доводы в пользу того взгляда, что в прошлом эту долину занимал морской рукав.

В настоящем сочинении нет нужды распространяться о доводах, ведущих к такому заключению; оно следует из формы и природы ступенчатых террас по обеим сторонам долины, из того, каким образом дно долины поблизости от Андов, расширяясь, переходит в большую, напоминающую эстуарий равнину с песчаными буграми на ней, и из факта нахождения в русле реки немногочисленных раковин морских моллюсков. Будь у меня больше места, я мог бы показать, что Южную Америку некогда прорезал здесь пролив, соединявший Атлантический и Тихий океаны подобно Магелланову. Но все-таки как же был снесен сплошной массив базальта?

В прежнее время геологи для объяснения пустили бы в ход сокрушительное действие какой-нибудь катастрофы; но в данном случае подобное предположение совершенно недопустимо, ибо те самые ступенчатые равнины, на поверхности которых лежат раковины современных морских моллюсков и которые вытянулись по линии патагонского побережья, простираются и по обеим сторонам долины Санта-Крус. Немыслимо, чтобы действие какого бы то ни было наводнения могло придать местности ее настоящий вид как в долине, так и по открытому берегу; сама долина была выдолблена при образовании этих ступенчатых равнин, или террас.

Хотя нам известно, что в узкой части Магелланова пролива приливная волна движется со скоростью 8 узлов, но, нужно сознаться, голова идет кругом, когда подумаешь, сколько лет, столетие за столетием, должны были прилив и отлив, без помощи сильного прибоя, разрушать такую необъятную поверхность и толщу сплошной базальтовой лавы.

Тем не менее надо полагать, что напластования, подмытые водами этого древнего пролива, разбились на громадные обломки, которые, будучи разбросаны на взморье, превратились сначала в меньшие куски, затем в гальку и, наконец, в тончайший ил, занесенный отливами далеко в восточный и западный океаны.

С переменой геологического строения равнин изменился и характер ландшафта. Когда я бродил по узким и каменистым теснинам, мне иногда казалось, будто я вновь нахожусь в бесплодных долинах острова Сантьяго. Среди базальтовых утесов я отыскал некоторые не виданные еще мной растения, в иных же распознал пришельцев с Огненной Земли. Эти ноздреватые утесы служат резервуарами для скудной дождевой воды, и потому на линии, где сходятся изверженные и осадочные породы, бьют маленькие ключи (редчайшее в Патагонии явление); их можно распознать издалека по пятнам зеленой травы вокруг.

27 апреля. Русло реки несколько сузилось, отчего течение стало быстрее. Скорость его была 6 узлов. По этой причине, а также из-за множества больших угловатых обломков тянуть боты стало опасно и тяжело.

В этот день я застрелил кондора. В нем было от конца одного крыла до конца другого 8 1/2 футов, а от клюва до хвоста 4 фута. Птица эта, как известно, имеет широкое географическое распространение: она встречается на западном побережье Южной Америки от Магелланова пролива, вдоль Кордильер, до 8° к северу от экватора. Крутой обрыв близ устья Рио-Негро отмечает ее северную границу на патагонском побережье; она прошла сюда около 400 миль от громадной средней линии своего распространения в Андах. Дальше к югу, среди круч в глубине бухты Желания, кондор тоже встречается нередко, но лишь немногие одиночки время от времени залетают на морской берег.

Эти птицы часто посещают цепь утесов близ устья Санта-Крус; милях в восьми вверх по реке, где долина ограничена базальтовыми кручами, кондор появляется снова. Из всех этих фактов явствует, что кондоры нуждаются в отвесных утесах. В Чили они большую часть года проводят в низменности близ берегов Тихого океана, а на ночь усаживаются по нескольку на одном дереве; но ранним летом они удаляются в самые неприступные места внутренних Кордильер, чтобы там в покое высиживать птенцов.

Что касается их размножения, то в Чили крестьяне говорили мне, что кондор не устраивает никакого гнезда, а в ноябре и декабре откладывает два больших белых яйца на голом выступе скалы. Говорят, что молодые кондоры в течение целого года не умеют летать, а когда научатся, то еще долго продолжают на ночь садиться вместе с родителями, а днем – охотиться вместе с ними. Старые птицы обыкновенно живут парами; но в глубине материка, среди базальтовых утесов на берегах Санта-Крус, я разыскал место, где они, по-видимому, собираются обычно целыми десятками.

Подойдя неожиданно к краю стремнины, мы увидали грандиозное зрелище: от двадцати до тридцати этих больших птиц тяжело поднялись с места своего отдыха и, описывая величавые круги, улетели вдаль. Судя по количеству помета на скалах, они, должно быть, уже давно посещали этот утес для отдыха и высиживания птенцов. Наевшись досыта падали на равнинах внизу, они удаляются на свои излюбленные уступы переваривать пищу. На основании этих фактов кондора, как и гальинасо, нужно считать до известной степени стадной птицей. В этой части страны они питаются только трупами гуанако, умерших естественной смертью или, как это чаще всего происходит, убитых пумой. Судя по тому, что я видел в Патагонии, я полагаю, что у них нет обыкновения совершать ежедневные вылеты на сколько-нибудь далекое расстояние от места их постоянного ночлега.

Кондоров часто можно видеть на большой высоте, где они парят над каким-нибудь определенным местом, описывая самые изящные круги. В некоторых случаях, я уверен, они делают это лишь ради собственного удовольствия, но иногда, как скажет вам чилийский крестьянин, они высматривают умирающее животное или пуму, пожирающую добычу. Если кондоры скользят вниз, а потом вдруг все вместе поднимаются, то чилиец уже знает, что пума, стерегущая труп, выскочила, чтобы прогнать разбойников. Не ограничиваясь падалью, кондоры часто нападают на молодых коз и ягнят, и пастушьи собаки приучены выбегать и, глядя вверх, яростно лаять, когда кондоры пролетают мимо. Чилийцы уничтожают и ловят их во множестве.

Они применяют два способа: один состоит в том, что кладут труп на ровном месте, огороженном забором из кольев с единственным входом, и, когда кондор насытится, подскакивают верхом ко входу и запирают его: если этой птице не хватает места для разбега, она не может сообщить своему телу достаточного момента, чтобы подняться с земли. Второй способ заключается в том, что замечают деревья, на которые птицы садятся, часто по пять, по шесть сразу, а потом ночью влезают на дерево и ловят птиц силком.

Кондоры спят так крепко (чему я сам был свидетелем), что это дело нетрудное. В Вальпараисо при мне продавали живого кондора за полшиллинга, но обычная цена его 8—10 шиллингов. Я видел, как принесли одного кондора, связанного веревкой и сильно пораненного; но в то самое мговение, как разрезали веревку, стягивавшую его клюв, он, несмотря на толпу вокруг, стал с жадностью терзать кусок падали.

Здесь же, в одном саду, содержали от двадцати до тридцати живых кондоров. Их кормили только раз в неделю, но они выглядели вполне здоровыми[178]. Чилийские крестьяне утверждают, что кондор может прожить, не евши, от пяти до шести недель и при этом сохраняет всю свою силу; не могу ручаться за правдивость этого утверждения, но такой жестокий эксперимент был, по всей вероятности, осуществлен.

Хорошо известно, что, лишь только в окрестностях бывает убито какое-нибудь животное, кондоры, как и другие грифы, тотчас же узнают непостижимым путем об этом и слетаются на труп. Не следует упускать из виду, что в большинстве случаев эти птицы успевают разыскать свою добычу и дочиста обглодать скелет, прежде чем мясо хоть немного испортится. Припомнив опыты г-на Одюбона относительно слабости обоняния у трупоядных птиц, я попробовал проделать в вышеупомянутом саду следующий опыт: кондоры были привязаны каждый своей веревкой и рассажены в длинный ряд под стеной; прогуливаясь взад и вперед перед птицами, я держал в руке завернутый в белую бумагу кусок мяса на расстоянии около трех ярдов от них, но птицы не обращали на это никакого внимания.

Тогда я бросил сверток на землю на расстоянии не более ярда от одного старого самца; один миг он внимательно смотрел на сверток, но потом больше не обращал внимания. Я стал подталкивать сверток палкой все ближе и ближе, пока он не коснулся, наконец, клюва птицы; бумага мгновенно была яростно разодрана, и в тот же миг все птицы в длинном ряду стали биться и хлопать крыльями. Ввести в заблуждение собаку при подобных обстоятельствах было бы невозможно.

Свидетельства в пользу и против наличия острого чутья у грифов странным образом уравновешиваются одни другими. Профессор Оуэн показал, что обонятельные нервы у грифа-индейки (Cathartes aura)хорошо развиты; в тот же вечер, когда доклад м-ра Оуэна был прочитан в Зоологическом обществе, один из присутствовавших заметил, что он однажды наблюдал в Вест-Индии, как стервятники собирались напротив дома в то время, когда находившийся там труп, который не успели похоронить, начинал издавать запах, а об этом птицы едва ли могли узнать при помощи зрения.

С другой стороны, помимо опытов Одюбона и моего собственного м-р Бакмен поставил много разнообразных опытов, показывающих, что ни гриф-индейка (тот вид, который анатомировал профессор Оуэн), ни гальинасо не отыскивают себе пищи при помощи обоняния. Он покрыл несколько кусков зловонной падали тонким брезентом, а сверху набросал куски мяса; эти последние были съедены грифами, но вслед за тем птицы успокоились, так и не обнаружив вонючей падали, хотя клюв их находился всего в 1/2дюйма от нее. После того брезент немного надрезали, и птицы в тот же миг обнаружили падаль; когда же брезент заменили новым и вновь разложили на нем куски мяса, грифы опять сожрали их, не обнаружив прикрытой падали, по которой ходили. Эти факты, кроме м-ра Бакмена, засвидетельствовали своими подписями еще шестеро джентльменов.[179]

Часто, ложась отдыхать среди открытых равнин и глядя вверх, я видел грифов, носящихся в воздухе на большой высоте. Не думаю, чтобы на ровной местности пешеход или всадник обыкновенно осматривали сколько-нибудь внимательно ту часть небосклона, которая лежит выше чем на 15° над горизонтом. Если это так, то тогда гриф, прежде чем попасть в поле нашего зрения, летит на высоте от трех до четырех тысяч футов, его расстояние по прямой линии от глаза наблюдателя должно быть несколько более двух британских миль. Мудрено ли тогда, что он остается незамеченным? Не может ли дело обстоять так, что, когда охотник убивает зверя в уединенной долине, за ним все время следят сверху острые глаза птицы? А та особая манера, с которой гриф снижается, не дает ли знать всем трупоядным птицам в окрестности, что для них готова добыча?

Когда кондоры непрерывно кружатся стаей над каким-нибудь местом, полет их очень красив. Я не припомню, чтобы хоть одна из этих птиц когда-нибудь хлопала крыльями, за исключением момента взлета. Близ Лимы я, не сводя глаз, около получаса наблюдал за несколькими кондорами: они описывали большие кривые линии, носились кругами, спускались и поднимались, ни разу не взмахнув крыльями. Когда они скользили низко над моей головой, я внимательно следил наискосок за очертаниями каждого из больших маховых перьев обоих крыльев; при малейшем колебательном движении эти отдельные перья казались бы слившимися воедино, но они были отчетливо видны на фоне синего неба. Голова и шея двигались часто и как будто с усилием, распростертые крылья служили, по-видимому, точкой опоры для движений шеи, туловища и хвоста.

Перед снижением птица на миг складывала крылья, а когда вновь распускала их, уже с иным наклоном, то момент, приобретенный при быстром снижении, как видно, уносил птицу вверх равномерным и неуклонным движением бумажного змея. В том случае, когда птица парит, движение ее должно быть настолько быстрым, чтобы воздействие наклонной поверхности ее тела на воздух могло уравновесить ее тяжесть. Сила, необходимая для поддержания момента в теле, движущемся в горизонтальной плоскости в воздухе (где трение так мало), не может быть велика, а кроме этой силы ничего больше и не требуется. Надо полагать, что движения шеи и туловища кондора для этого достаточно. Но как бы там ни было, когда такая большая птица часами без всякого видимого усилия кружится и скользит над горами и реками, то зрелище это поистине изумительно и прекрасно.

29 апреля. С небольшого возвышения мы радостно приветствовали белые вершины Кордильер, проглядывавшие иногда сквозь темный облачный покров. В течение нескольких последующих дней мы продолжали продвигаться вперед медленно, так как течение реки было очень извилисто и загромождено громадными обломками различных древних сланцевых пород и гранита. Равнина, примыкающая к долине, здесь возвышалась почти на 1100 футов над рекой и сильно изменилась по своему характеру. Хорошо окатанные порфировые голыши лежали вперемежку с многочисленными огромными угловатыми обломками базальта и первичных пород.

Один из тех эрратических валунов, которые я заметил, лежал в 67 милях от ближайшей горы; другой, измеренный мной, был площадью в 5 квадратных ярдов и выступал на 5 футов из гравия. Края его были так угловаты, а размеры до того велики, что сначала я принял его за камень in situ [в коренном залегании] и вытащил компас, чтобы определить направление его кливажа. Равнина здесь была не совсем такая гладкая, как ближе к берегу, но все еще не было заметно никаких следов какого-либо значительного переворота. При таких обстоятельствах я считаю совершенно невозможным объяснить перенос этих гигантских каменных громад за столько миль от места их первоначального залегания какой-нибудь иной теорией, кроме теории плавучих айсбергов.

За последние два дня нам попадались следы лошадей, а также несколько мелких вещей, принадлежавших индейцам, например куски плаща и пучок страусовых перьев, но все это, по-видимому, давно лежало на земле. Между тем местом, где индейцы так недавно переправились через реку, и этой местностью – правда, между этими местами много миль – страна кажется совсем необитаемой. Сперва, ввиду обилия гуанако, меня это удивило; но дело объясняется каменистым характером равнин, не позволяющим сколько-нибудь долго гнаться по ним за дичью на неподкованной лошади. И все-таки в двух местах этой глубоко внутренней области я нашел небольшие кучи камней, и мне кажется, что они не могли образоваться случайно. Они были сложены на возвышенных местах гребня самого высокого лавового утеса и походили на те, что мы видели близ бухты Желания, только были меньше по размеру.

4 мая. Капитан Фицрой решил не вести шлюпки дальше вверх по реке, которая стала очень извилистой и быстрой; кроме того, весь вид местности не внушал желания идти дальше. Повсюду мы видели те же предметы, тот же унылый ландшафт. Мы находились теперь в 140 милях от Атлантического океана и примерно в 60 от ближайшего залива Тихого океана. Долина в этой верхней своей части расширялась в обширную котловину, ограниченную с севера и с юга базальтовыми платформами, а впереди виднелась длинная цепь одетых снегом Кордильер.

Однако мы смотрели на эти величественные горы с сожалением, потому что нам приходилось ограничиться лишь догадками об их природе и естественных произведениях, вместо того чтобы, как мы надеялись, стоять на их вершинах. Не говоря уже о бесполезной потере времени, которой стоила бы нам попытка подняться хоть немного выше по реке, мы уже несколько дней получали половинный хлебный паек. Хотя и этого было бы достаточно нетребовательному человеку, но после тяжелого дневного перехода такой еды маловато; неотягченный желудок и легкое пищеварение – вещи, о которых хорошо рассуждать, но которые очень неприятны на деле.

5 мая. Перед восходом мы пустились в обратный путь. Мы неслись вниз по течению с большой скоростью, делая узлов десять. За этот один день мы прошли то, что стоило нам при подъеме пяти с половиной дней тяжелого труда. 8-го числа, после 21-дневного путешествия, мы добрались до «Бигля». Все, кроме меня, имели основание быть недовольными; но мне экспедиция принесла знакомство с интереснейшим разрезом великой третичной формации Патагонии.

1 марта 1833 г. и во второй раз 16 марта 1834 г. «Бигль» становился на якорь в заливе Баркли, у острова Восточный Фолкленд. Архипелаг расположен почти на той же широте, что и вход в Магелланов пролив; он занимает площадь 120 на 60 географических миль – немногим больше половины Ирландии. После того как за обладание этими жалкими островами спорили между собою Франция, Испания и Англия, они остались необитаемыми. Буэнос-Айресское правительство продало их затем одному частному лицу, но пользовалось ими так же, как до того старая Испания – для поселения преступников. Англия заявила о своих правах на острова и захватила их. Англичанин, оставленный охранять флаг, был убит. Затем туда послали британского офицера без всякой вооруженной поддержки, и когда мы прибыли, то нашли его во главе населения, большую половину которого составляли беглые мятежники и убийцы[180].

Сцена достойна разыгравшихся на ней событий. Волнистая поверхность унылого и жалкого вида повсюду покрыта торфяником и грубой травой однообразного бурого цвета. Там и сям острая вершина или гребень серого кварцита пробивается через гладкий торфяник. Всем известен климат этих мест: его можно сравнить с тем, который господствует на высоте от одной до двух тысяч футов в горах северного Уэльса; впрочем, на этих островах меньше солнечного света и морозов, но больше ветров и дождей*.

16 марта 1834 г. Опишу теперь небольшую поездку, совершенную мной вокруг одной части этого острова. Я отправился утром с шестью лошадьми и двумя гаучосами; последние прекрасно подходили для нашего предприятия: то были люди, привыкшие обходиться своими собственными средствами. Погода стояла холодная, с сильными бурями и градом. Мы, однако, продвигались вперед довольно благополучно, но если отбросить геологию, то не могло быть ничего скучнее нашей поездки в этот день. Волнистая местность представляет собой все время один и тот же однообразный торфяник, поверхность покрыта редкой высохшей бурой травой да кое-где очень мелкими кустиками; растения поднимаются из упругой торфяной почвы.

В долинах там и сям виднелось порой небольшое стадо диких гусей, а земля повсюду была так мягка, что в ней могли находить себе корм бекасы. Кроме этих двух, других птиц было немного. Здесь тянется одна главная цепь холмов высотой почти в 2000 футов, сложенная кварцитом; ее изрезанные обнаженные гребни несколько затруднили нам переход. По южному склону мы сошли в местность, замечательно подходящую для существования диких коров, но не встретили их в большом количестве, ибо в последнее время их тут сильно тревожили.

Вечером мы повстречались с небольшим стадом. Один из моих спутников, по имени Сант-Яго, вскоре выбрал жирную корову; он бросил в нее боласы, попал ей в ноги, но опутать их ему не удалось. Тогда, бросив свою шляпу, чтобы отметить то место, где остались шары, он на всем скаку развернул лассо, после отчаянной погони снова настиг корову и поймал ее, накинув лассо на рога. Другой гаучо ушел вперед с запасными лошадьми, так что Сант-Яго не без труда убил разъяренное животное. Онстарался вытащить корову на ровное место, используя для этого каждый случай, когда она бросалась на него; когда же корова не хотела двинуться с места, моя лошадь, приученная к этому, сильно толкала ее с разбегу грудью.

Но и на ровном месте убить животное, обезумевшее от ужаса, – дело нелегкое для одного человека. Оно было бы еще труднее, если бы предоставленная самой себе лошадь, без всадника, не приучалась вскоре для собственной безопасности держать лассо натянутым; поэтому, если корова или бык двинутся вперед, также быстро продвигается вперед и лошадь; в противном случае она стоит неподвижно, наклоняясь в сторону. Но наша лошадь была молодая и не стояла неподвижно, а поддавалась корове, когда та билась.

Я с восхищением следил, с какой ловкостью Сант-Яго изворачивался позади коровы, пока не ухитрился, наконец, нанести ей роковой удар, задевши главное сухожилие задней ноги; после этого он без особых трудностей вонзил нож в верхушку спинного мозга, и корова повалилась, точно пораженная молнией. Он срезал несколько кусков мяса вместе со шкурой, но без единой кости – столько, сколько нам было нужно, – а затем мы поехали к месту нашего ночлега, где поужинали «carne con cuero», т. е. мясом, изжаренным вместе со шкурой. Оно настолько же превосходит обыкновенную говядину, насколько оленина лучше баранины. Большой круглый кусок из спины изжаривают на горячей золе вниз шкурой, которой придают форму блюда, так что не пропадает ни капли сока. Если бы какой-нибудь почтенный ольдермен ужинал с нами в тот вечер, то «carne con cuero», без сомнения, стало бы вскоре знаменитым в Лондоне.

Ночью шел дождь, и на следующий день (17-го) дул сильный ветер, с большим количеством града и снега. Мы ехали поперек острова к перешейку, соединяющему Ринкон-дель-Торо (большой полуостров у юго-западной оконечности) с остальным островом. Вследствие того что здесь в большом количестве убивают коров, остается непропорционально много быков. Они бродят в одиночку или по два, по три вместе и чрезвычайно дики. Я никогда до сих пор не видал таких великолепных животных; по размерам огромной головы и шеи их можно сравнить с греческими мраморными изваяниями. Капитан Саливен сообщает мне, что шкура быка средних размеров весит 47 фунтов, а между тем в Монтевидео шкуру такого веса, к тому же не так хорошо просушенную, считают очень тяжелой.

Молодые быки обыкновенно отбегают на небольшое расстояние, но старые не трогаются ни на шаг, разве что бросятся на лошадь со всадником; из-за этого гибнет много лошадей. Один старый бык перешел через болотистый ручей и занял позицию напротив нас на другом берегу; мы напрасно старались прогнать его и, потерпев неудачу, вынуждены были сделать большой крюк. В отместку гаучосы решили оскопить его и сделать впредь безвредным.

Чрезвычайно интересно было смотреть, как искусство восторжествовало над силой. Одно лассо было закинуто быку на рога, когда тот бросился на лошадь, а другое – на задние ноги: в один миг чудовище беспомощно растянулось на земле. Когда лассо туго затянуто вокруг рогов свирепого животного, то на первый взгляд кажется не таким-то легким делом снять его, не убив быка, и, я знаю, так бы и пришлось поступить гаучо, если бы он был один. Но с помощью второго человека, захватывающего своим лассо задние ноги животного, быка быстро укрощают: пока его задние ноги держат оттянутыми, он совершенно беспомощен, и первый гаучо может руками снять лассо с рогов и потом спокойно сесть на лошадь; в тот момент, когда второй гаучо, чуть-чуть отступив назад, олабит натяжение лассо, последнее соскальзывает с ног бьющегося животного, которое, освободившись, встает, отряхивается и тщетно бросается на своего противника.

За всю нашу поездку мы видели только один табун диких лошадей. Эти животные, так же как и коровы, были ввезены французами в 1764 г., и с тех пор и те и другие сильно размножились. Любопытно, что лошади никогда не оставляют восточного конца острова, хотя тут нет никакой естественной границы, которая помешала бы им перекочевать, и хотя эта часть острова ничем не заманчивее всех остальных. Гаучосы, которых я расспрашивал, подтвердили этот факт, но не в состоянии были объяснить его ничем, кроме сильной привязанности лошадей к той местности, к которой они привыкли.

Принимая во внимание, что остров заселен животными еще не полностью и что хищных зверей здесь нет, я особенно заинтересовался вопросом о том, чем было задержано их первоначально быстрое размножение. На ограниченном острове какое-нибудь препятствие рано или поздно, но неизбежно должно было возникнуть; однако почему размножение лошадей приостановилось раньше, чем размножение коров? Капитан Саливен приложил много усилий, чтобы помочь мне в исследовании этого вопроса. Служившие здесь гаучосы приписывают это обстоятельство главным образом тому, что жеребцы постоянно переходят с места на место и заставляют кобыл им сопутствовать независимо от того, могут ли следовать за ними молодые жеребята.

Один гаучо рассказывал капитану Саливену, что он целый час наблюдал, как жеребец жестоко лягал и кусал кобылу, пока не принудил бросить жеребенка на произвол судьбы. Капитан Саливен может подкрепить этот любопытный рассказ пока только тем, что сам несколько раз находил мертвых молодых жеребят, но ни разу не находил мертвого теленка. Кроме того, трупы взрослых лошадей встречаются чаще трупов коров – как будто лошади более подвержены болезням и несчастным случаям. Вследствие мягкости почвы копыта их часто растут неправильно, становясь длинными, а это вызывает хромоту.

Преобладающие масти лошадей – чалая и серо-стальная. Все родившиеся здесь лошади, как прирученные, так и дикие, ростом весьма невелики, хотя состояние их в общем хорошее; они настолько утратили свою силу, что не годятся для того, чтобы с их помощью ловить на лассо диких коров и быков, и потому приходится нести большие расходы на ввоз свежих лошадей с Ла-Платы. Вероятно, когда-нибудь в будущем в Южном полушарии возникнет своя порода фолклендских пони, как в северном есть теперь шотландская порода.

Коровы не только не выродились подобно лошадям, но, как было отмечено выше, стали, кажется, еще более крупными; кроме того, они гораздо многочисленнее лошадей. Капитан Саливен сообщает мне, что они разнятся между собой общей формой тела и очертанием рогов гораздо меньше, чем английский скот. Местами же они чрезвычайно разнообразны, и замечательно то обстоятельство, что в различных частях одного этого маленького острова преобладают различные масти. Вокруг горы Асборн, на высоте от 1000 до 1500 футов над уровнем моря, в некоторых стадах почти половина животных мышиного или свинцового цвета – масть, редко встречающаяся в других частях острова.

У бухты Приятной преобладает темно-коричневая масть, тогда как к югу от залива Шуазёля (который почти делит остров на две части) чаще всего встречаются белые животные с черной головой и ногами; черный и пестрый скот можно встретить в любой части острова. Капитан Саливен замечает, что разница в преобладающих окрасках до того очевидна, что, когда смотришь на стада близ бухты Приятной, издали они кажутся черными пятнами, тогда как южнее залива Шуазёля они выглядят точно белые пятна на склонах холмов.

Капитан Саливен полагает, что стада не смешиваются между собой, и странно, что скот мышиной масти, хотя и живет на высоких местах, телится на месяц раньше, чем животные иных мастей в низменных частях острова. Как любопытно то обстоятельство, что этот домашний в прошлом скот распался на три масти, из которых одна, по всей вероятности, в конце концов возобладает над прочими, если стада будут оставлены в покое в течение нескольких ближайших столетий.

Другим животным, ввезенным сюда и очень хорошо преуспевшим, является кролик; он водится в обилии в значительной части острова. Но, как и лошади, кролики не вышли за известные границы: они не только не перебрались через центральную цепь холмов, но даже не дошли бы до ее подошвы, если бы, как рассказывали мне гаучосы, их не занесли туда маленькими партиями. Я никогда бы не предположил, что эти животные, родом из Северной Африки, могут существовать в таком сыром климате, как здесь, где солнечных дней так мало, что даже пшеница вызревает только изредка.

Утверждают, что в Швеции, где климат, по общему мнению, более благоприятен, кролик не может жить вне помещений. Кроме того, немногочисленным первым парам пришлось выстоять против существовавших здесь до них врагов – лисицы и некоторых крупных хищных птиц. Французские натуралисты рассматривают черную разновидность как отдельный вид, называя его Lepus magellanicus*. Они полагали, что Магеллан, рассказывая о встреченном в Магеллановом проливе животном, которое он называл conejos, имел в виду этот самый вид; однако он подразумевал маленькую морскую свинку, которую и поныне так называют испанцы. Гаучосы смеялись над тем, будто черная порода отличается от серой, и говорили, что во всяком случае она нигде не распространилась дальше, чем серая порода, что эти породы никогда не находили врозь и что, наконец, они охотно спариваются между собой и производят пестрое потомство.

В моем распоряжении есть теперь экземпляр пестрого кролика, и пятна у него на голове располагаются иначе, чем согласно французскому описанию вида. Это обстоятельство показывает, как осторожны должны быть натуралисты, устанавливая новые виды; ибо даже Кювье, взглянув на череп одного из этих кроликов, решил, что это, должно быть, особый вид!

Единственное местное четвероногое** на острове – крупная волкообразная лисица (Canis antarcticus), общая Восточному и Западному Фолкленду. Я не сомневаюсь, что это особенный вид, свойственный только данному архипелагу, потому что многие охотники на тюленей, гаучосы и индейцы, посещавшие эти острова, – все настаивают на том, что подобное животное не встречается нигде больше в Южной Америке. Молина на основании сходства повадок полагал, что это животное – то же самое, что его Culpeu [181]; но я видел оба вида и считаю, что они совершенно различны. Эти волки хорошо известны из рассказа Байрона о том, как они смелы и любопытны и как матросы, сочтя их из-за этого свирепыми, бросились от них в воду. И поныне повадки их остаются такими же.

Так, например, видели, как они вошли в палатку и вытащили мясо из-под головы спящего матроса. Гаучосы часто убивают их по вечерам, одной рукой протягивая им кусок мяса, а в другой держа наготове нож. Я не знаю другого примера, чтобы в какой-нибудь части света, вдали от материка, нашелся такой маленький клочок изрезанной морем земли, на котором водилось бы столь крупное аборигенное четвероногое, ему одному свойственное. Численность лисиц быстро падает; они уже изгнаны с той половины острова, которая лежит к востоку от перешейка между заливом Сан-Сальвадор и заливом Баркли. Не пройдет и нескольких лет после того, как эти острова будут сплошь заселены, а лисица эта, по всей вероятности, станет в один ряд с дронтом, как животное, исчезнувшее с лица земли.

Ночь (17-го) мы провели на перешейке в глубине залива Шуазёля, отделяющего юго-западный полуостров. Долина была отлично укрыта от холодного ветра, но тут было очень мало хворосту для костра. Гаучосы, однако, вскоре отыскали нечто такое, из чего, к моему изумлению, получился костер столь же жаркий, как из углей: то был скелет недавно убитого бычка, с которого мясо склевали стервятники. Гаучосы рассказали мне, что зимой они зачастую убивают животное, снимают ножом мясо с костей, а потом на этих же костях поджаривают мясо себе на ужин.

18 марта. Почти весь день шел дождь. Ночью мы сумели, однако, завернувшись в чепраки, не промокнуть и не прозябнуть; но земля в том месте, где мы ночевали, была во всех отношениях почти настоящим болотом, и мы не могли отыскать сухого местечка, чтобы присесть после целого дня езды. Я уже отмечал в другой главе то странное обстоятельство, что на этих островах совершенно нет деревьев, тогда как Огненная Земля сплошь покрыта лесом. Самые большие кусты на острове (относящиеся к семейству сложноцветных) высотой едва с наш дрок[182]. Лучшее топливо дает зеленый кустик размером почти с обыкновенный вереск; он обладает полезным свойством гореть даже в свежем состоянии.

С крайним изумлением я смотрел, как гаучосы, несмотря на то, что лил дождь и все вокруг было пропитано влагой, имея в своем распоряжении только трутницу[183] и тряпку, сразу же развели огонь. Они отыскали под пучками травы и кустами несколько сухих веточек и расщепили их на волокна, а потом, обложив их более толстыми ветками наподобие птичьего гнезда, положили туда тлеющую тряпку и накрыли ее. Затем гнездо поставили против ветра, оно стало постепенно дымиться все сильнее и, наконец, запылало. Я не думаю, чтобы с такими сырыми материалами можно было успешно применить какой-нибудь другой способ.

19 марта. Так как я в течение некоторого времени не ездил верхом, у меня теперь каждое утро ныло все тело. Я был удивлен, услышав от гаучосов, с детства чуть не живущих на лошади, что и они страдают при подобных обстоятельствах. Сант-Яго рассказал мне, что, проболев три месяца, он отправился охотиться на диких коров, и после этого у него два дня так ныли бедра, что ему пришлось лечь в постель. Это свидетельствует о том, что гаучосам в действительности приходится при верховой езде делать значительные мышечные усилия, хотя и кажется, будто это не так.

Охота на диких коров в столь трудной для езды местности, как здесь, должна быть из-за болотистой почвы делом очень тяжелым. Гаучосы говорят, что они часто проезжают во весь опор по такой почве, по которой медленнее проехать уже нельзя было бы, подобно тому как катаются на коньках по тонкому льду. Во время охоты партия старается подойти к стаду как можно ближе, оставшись незамеченной. У каждого охотника с собой четыре-пять пар шаров. Он бросает боласы одни за другими, стараясь запутать как можно больше животных, которых затем так и оставляют на несколько дней, пока они не измучатся от голода и попыток освободиться. После этого их освобождают и пригоняют к большому стаду прирученных животных, которых специально для этого сюда приводят. Слишком напуганный всем, что произошло, дикий скот боится отстать от стада, и его без труда пригоняют, если только у него хватает сил, к поселению.

Погода по-прежнему стояла до того плохая, что мы решили приложить все усилия, чтобы попасть на корабль до наступления ночи. От обильных дождей поверхность страны представляла собой сплошное болото. Лошадь моя падала, мне кажется, по крайней мере раз двенадцать, а иногда все шесть лошадей одновременно барахтались в грязи. Берега всех ручьев сложены мягким торфом, и лошадям очень трудно перескакивать через ручьи не проваливаясь. В довершение всех наших злоключений нам пришлось переправляться через узкий морской залив в верхней его части, где вода доходила нашим лошадям до спины; о нас разбивались мелкие волны, поднятые сильным ветром, так что мы промокли и озябли. Даже закаленные гаучосы открыто выражали свою радость, когда добрались до поселения после нашей небольшой экскурсии.

Геологическое строение этих островов почти во всех отношениях очень просто. Низменная часть островов состоит из метаморфического глинистого сланца[184] и песчаника, в которых содержатся ископаемые, очень близкие к тем, какие находят в силурийских формациях Европы, но не тождественные им; возвышенности сложены белым зернистым кварцитом. Слои последнего часто изогнуты дугой совершенно симметрично, отчего некоторые массивы имеют чрезвычайно своеобразный вид. Пернети[185] посвятил несколько страниц описанию холма Развалин, следующие друг за другом слои которого он справедливо сравнивает с рядами в амфитеатре.

Кварцит был, должно быть, совсем вязким, когда подвергся таким замечательным изгибам, и при этом не раскололся на куски. Поскольку кварцит незаметно переходит в песчаник, весьма вероятно, что он и произошел из песчаника, который подвергся такому сильному нагреву, что стал вязким, а при остывании кристаллизовался. Пока кварцит был мягок, его, должно быть, и вытолкнуло вверх, сквозь вышележащие слои.

Во многих частях острова дно долин своеобразно покрыто мириадами отдельных крупных угловатых обломков кварцита, образующих «каменные потоки». О них с удивлением упоминают все путешественники, начиная с Пернети. Камни не обточены водою – углы их лишь немного притуплены; размер их колеблется от 1–2 футов, в поперечнике до 10 футов, но они бывают и более чем в двадцать раз крупнее. Они не набросаны неправильными кучами, но распределены ровными слоями или громадными потоками.

Определить их толщину невозможно, но слышно, как на глубине многих футов под поверхностью между камнями струится вода меленьких ручейков. Действительная глубина слоя, вероятно, велика, потому что иначе расщелины между нижними обломками давно уже должны были заполниться песком. Ширина этих пластов из камней колеблется от нескольких сот футов до мили; но торфяная почва с каждым днем все больше наступает на их границы и даже образует островки повсюду, где только несколько обломков случайно окажутся лежащими вплотную друг к другу.

В одной долине к югу от залива Баркли, которую кто-то из нас называл «большой долиной обломков», нам пришлось перебираться через непрерывную гряду камней шириной в полмили, прыгая с одного острого камня на другой. Обломки были так велики, что, застигнутый ливнем, я без труда нашел приют под одним из них.

Самая замечательная особенность этих «каменных потоков» – их малый наклон. На склонах холмов, я видел, они спускались под углом 10° к горизонту, но в некоторых плоских широкодонных долинах их наклон так мал, что его едва можно заметить. На столь неровной поверхности не было никакой возможности измерить угол наклона, но, чтобы дать общее представление, могу заметить, что наклон этот не замедлил бы скорости английской почтовой кареты. В некоторых местах сплошной поток этих обломков не только тянулся вдоль всей долины, но даже доходил до самого гребня холма.

На этих гребнях громадные глыбы, размерами больше маленького дома, казалось, были задержаны в своем безудержном продвижении; там же изогнутые аркой пласты громоздились один над другим, точно развалины огромного древнего собора. Когда пытаешься описать эти следы бурной деятельности, так и хочется переходить от одного сравнения к другому. Мы можем себе представить, что потоки добела раскаленной лавы текли со многих гор в низменную часть страны, а когда застыли, какая-то страшная конвульсия расколола их на мириады кусков. Выражение «каменные потоки», сразу же приходящее на ум каждому, передает ту же мысль. На месте картина еще более поражает своим контрастом с округленными очертаниями невысоких соседних холмов.

Меня заинтересовал один большой изогнутый обломок, который я нашел на самой высокой вершине одного хребта (около 700 футов над уровнем моря): он лежал выпуклой стороной вниз – «на спине». Не следует ли предположить, что он был подброшен довольно высоко в воздух и перевернулся? Или же – и это более вероятно, – что некогда тут была расположена часть того же хребта, поднимавшаяся выше того места, где ныне лежит этот памятник мощной конвульсии природы? Поскольку в долинах обломки не округлены, а расщелины между ними не заполнены песком, это означает, что период потрясений наступил после того, как суша поднялась над морскими водами.

В поперечном разрезе дно этих долин почти ровное или же лишь совсем немного приподнимается по направлению к краям. Поэтому кажется, что обломки продвигались в верховья долины; но вероятнее, что в действительности они были сброшены вниз с ближайших склонов, а потом уже колебательное движение колоссальной силы[186] выровняло обломки в один сплошной слой. Если во время землетрясения[187], разрушившего в 1835 г. Консепсьон в Чили, казалось удивительным, что небольшие тела подбрасывало вверх на несколько дюймов от земли, то что нужно сказать о движении, заставившем продвигаться глыбы во много тонн весом, как песчинки на колеблющемся столе, и лечь ровным слоем?

В Кордильерах я видел очевидные следы того, что громадные горы были разбиты на куски, будто тонкая корка, причем пласты были поставлены вертикально, на ребро; но никогда ни одна картина не говорила мне с такой силой, как эти «каменные потоки», о потрясении, подобного которому мы напрасно будем искать в летописях истории; впрочем, в один прекрасный день прогресс науки позволит, вероятно, дать простое объяснение этому явлению, подобно тому как ныне разъяснен так долго остававшийся непонятным процесс переноса эрратических валунов, разбросанных по равнинам Европы[188].

О фауне этих островов я могу сказать немного. Я уже описал каракару, или Polyborus. Здесь встречаются еще некоторые другие дневные хищные птицы, совы и несколько мелких наземных птиц. Водоплавающая птица здесь особенно многочисленна, и в прошлом, судя по отчетам старинных мореплавателей, ее было во много раз больше. Однажды я наблюдал, как корморан играл пойманной рыбой. Восемь раз подряд птица выпускала свою добычу, затем ныряла за ней и, несмотря на большую глубину, каждый раз выносила ее на поверхность. В зоологических садах я видел, как выдра точно так же играла с рыбой – почти как кошка с мышью; я не знаю другого примера, когда бы госпожа Природа проявляла такую упрямую жестокость.

В другой день, расположившись между пингвином (Aptenodytes demersa)и водой, я получил большое удовольствие, наблюдая за его повадками. То была отважная птица: пока она не добралась до воды, она вела со мной правильное сражение и заставляла отступать. Ничем, кроме сильных ударов, нельзя было ее остановить, она прочно удерживала каждую завоеванную пядь, прямо и решительно стоя вплотную передо мной. Воюя со мной таким образом, она все время престранно вертела головой из стороны в сторону, как будто была способна отчетливо видеть только передней и нижней частью глаз.

Эту птицу обыкновенно называют пингвином-ослом за ее привычку, стоя на берегу, запрокидывать голову назад и за производимый ею громкий странный крик, очень похожий на рев осла; но, когда птица в море и ничто ее не тревожит, она издает очень низкий и торжественный звук, который часто слышен по ночам. Ныряя, она пользуется своими крыльями как плавниками, на суше же – как передними ногами. Пингвин, пробирающийся, можно сказать, на четырех ногах сквозь тассок[189] или по поросшему травой откосу, двигается до того быстро, что его легко можно принять за четвероногое. Ловя рыбу в море, он поднимается на поверхность, чтобы вдохнуть свежий воздух, таким резким прыжком и опять погружается в воду так мгновенно, что, бьюсь об заклад, не всякий с первого взгляда решит, что это не рыба, которая, резвясь, выскакивает из воды.

На Фолклендских островах водятся два вида гусей. Нагорный вид (Anas magellanica)встречается парами и небольшими стаями по всему [Восточному] острову. Эти птицы не совершают перелетов, а гнездятся на отдаленных мелких островках. Вероятно, они улетают, опасаясь лисиц; по той же, должно быть, причине эти птицы, очень доверчивые днем, пугливы и дики в вечерние сумерки. Питаются они исключительно растительной пищей.

Скалистый гусь, называемый так потому, что живет исключительно на взморье (Anas antarctica), встречается не только здесь, но и на западном берегу Америки, залетая на север до Чили. В глубоких и уединенных каналах Огненной Земли белоснежный гусак, неизменно сопровождаемый более темной подругой и стоящий рядом с ней на какой-нибудь скалистой отдаленной вершине, – характерная особенность ландшафта.

На этих островах в изобилии водится крупная большеголовая утка, или гусь (Anas brachyptera), которая весит иногда до 22 фунтов [10 кг].В прежние дни этих птиц за их необыкновенную привычку хлопать по воде и брызгаться называли скаковой лошадью; теперь же им дали более подходящее название «пароходов». Крылья у них слишком малы и слабы для полета, но с их помощью, частью плавая, частью хлопая ими по поверхности воды, птицы движутся очень быстро. Эта манера чем-то похожа на движения нашей обыкновенной домашней утки, когда ее преследует собака; но я почти уверен, что «пароход» действует своими крыльями попеременно, а не обоими сразу, как прочие птицы. Эти неуклюжие большеголовые утки производят такой шум и плеск, что создается очень странное впечатление.

Итак, мы находим в Южной Америке трех птиц, употребляющих свои крылья не для полета, а для других целей: пингвин пользуется ими как плавниками, «пароход» – как веслами и страус – как парусами; кроме того, у новозеландского бескрыла (Apterix), как и у его гигантского прототипа – вымершего динорниса, вместо крыльев имеются только их рудименты. «Пароход» способен нырять только на очень небольшую глубину. Питается он одними моллюсками с бурых водорослей и с камней, омываемых приливом; поэтому его клюв и голова, приспособленные для разламывания раковин, необыкновенно тяжелы и крепки; череп до того крепок, что мне едва удалось раздробить его своим геологическим молотком; все наши охотники вскоре обнаружили, как живучи эти птицы. Когда по вечерам, собравшись стаей, они чистят свои перья, то производят шум, представляющий собой точно такую же странную смесь звуков, какую издают лягушки-быки в тропиках.

На Огненной Земле и на Фолклендских островах я производил много наблюдений над низшими морскими животными, но они представляют преимущественно частный интерес. Отмечу только те факты, которые касаются некоторых зоофитов более высокого по своей организации подразделения этого класса. Некоторые роды (Flustra, Eschara, Cellaria, Crisia и другие) сходны в том отношении, что к их ячейкам прикреплены своеобразные подвижные органы (такие же, как у Flustra ovicularia, встречающейся в европейских морях). Этот орган в большинстве случаев очень похож на голову грифа, только нижняя челюсть может раскрываться гораздо шире, чем у настоящего птичьего клюва.

Сама голова обладает значительной способностью двигаться на короткой шее. У одного зоофита голова была неподвижна, но могла двигаться нижняя челюсть; у другого голову заменял треугольный колпачок с отлично подогнанной опускающейся крышечкой, которая соответствовала, очевидно, нижней челюсти. У большей части видов каждая ячейка была снабжена одной головой, но у некоторых их было по две на каждую ячейку.

Молодые ячейки на концах ветвей этих кораллин содержат совсем еще незрелых полипов, однако прикрепленные к ним грифьи головки хоть и малы, но вполне развиты. Когда я иголкой извлекал полипа из какой-нибудь ячейки, эти органы, казалось, ничуть не страдали. Когда я отрезал от ячейки одну из грифьих головок, нижняя челюсть сохраняла свою способность открываться и закрываться. Наиболее своеобразная черта в их строении состояла, пожалуй, в том, что когда на какой-нибудь ветви имелось больше двух рядов ячеек, то хотя средние ячейки и были снабжены придатками, размеры придатков были вчетверо меньше, чем у краевых головок.

Характер их движения был различен у разных видов; впрочем, у одних я не замечал ни малейшего движения, тогда как другие, обыкновенно широко раскрыв нижнюю челюсть, колебались взад и вперед, причем каждое колебание продолжалось около пяти секунд; были и такие, которые двигались быстро и порывисто. Будучи тронут иголкой, клюв обыкновенно захватывал ее кончик так крепко, что можно было трясти всю ветвь.

Эти придатки не имеют никакого отношения к образованию яиц или почек, поскольку сами они образуются раньше, чем в ячейках на концах растущих ветвей появляются молодые полипы; так как они движутся независимо от полипов и, по-видимому, никак с ними не связаны, а также имеют различные размеры во внешних и во внутренних рядах ячеек, я почти не сомневаюсь, что в своих функциях они связаны скорее с роговой осью ветвей, чем с полипами ячеек. Мясистый придаток на нижнем конце морского пера (описанного в главе о Байя-Бланке) также представляет собой часть всего зоофита в целом, точно так же как корни дерева составляют часть всего дерева, а не отдельного листа или цветочных почек.

У другой изящной маленькой кораллины (Crisia?) каждая ячейка была снабжена щетинкой с длинными зубчиками, обладавшей способностью быстро двигаться. Обыкновенно каждая из этих щетинок, так же как и каждая грифья головка, двигалась совершенно независимо от прочих, но иногда они двигались одновременно – то все по обеим сторонам, то только на одной стороне; иногда же они двигались в правильной последовательности одна за другой. Все эти движения ясно показывают, что, хотя зоофит и состоит из тысяч отдельных полипов, передача воли в нем так же совершенна, как у любого единичного животного. Впрочем, так же обстоит дело и с морскими перьями на берегу в Байя-Бланке, которые при прикосновении втягивались в песок.

Укажу еще один пример единообразного действия, правда, совершенно иного характера, у зоофита, весьма близкого к Clytia, а следовательно, очень просто организованного. Я держал в миске с соленой водой большой пучок этих зоофитов, и всякий раз, когда я тер в темноте какую-нибудь часть ветви, все животное начинало сильно фосфоресцировать зеленым светом; кажется, никогда не видал я ничего красивее в этом роде. Но замечательно было то обстоятельство, что вспышки света всегда передвигались вверх по ветвям, от их основания к концам[190].

Мне всегда было очень интересно заниматься исследованием этих колониальных животных. Что может быть замечательнее организма, имеющего вид растения, но производящего яйцо, которое может плавать, выбирать удобное место для прикрепления и давать затем от себя ветви, каждая из которых усеяна бесчисленными отдельными животными часто весьма сложной организации? Более того, ветви, как мы только что видели, иногда обладают органами, способными двигаться и в то же время независимыми от полипов. Каким ни удивительным всегда будет нам казаться это объединение отдельных особей на общей опоре, но то же самое являет нам каждое дерево, ибо почки следует рассматривать как отдельные растения. Однако полипа, снабженного ртом, кишечником и другими органами, естественно рассматривать как отдельную особь, тогда как индивидуальность листовой почки не так легко постижима; поэтому объединение отдельных особей в одно общее тело поражает нас сильнее у кораллины, чем у дерева.

Сущность колониального животного, в котором отдельные особи в некоторых отношениях не вполне самостоятельны, легче понять, вспомнив об образовании двух различных существ из одного, когда его разрезаешь пополам ножом или же когда сама природа разрешает задачу такого деления пополам. Мы можем рассматривать полипы у зоофита или почки на дереве как такие случаи, когда деление особи не доведено до конца. Совершенно безусловно для дерева, а судя по аналогии и для кораллин, что отдельные особи, развившиеся из почек, по-видимому, теснее связаны между собой, чем яйца или семена со своими родителями. Ныне, кажется, уже твердо установлено, что растениям, развившимся из почек, свойственна обычная продолжительность жизни; кроме того, всякому известно, какие своеобразные и многочисленные особенности безусловно передаются почками, отводками и черенками – особенности, которые при размножении семенами либо никогда не обнаруживаются, либо лишь в редких случаях.

Глава Х. Огненная Земля

Огненная Земля, первое прибытие. – Бухта Доброго Успеха. – Огнеземельцы на корабле. – Встреча с дикарями. – Лесной пейзаж. – Мыс Горн. – Бухта Вигвамов. – Жалкое положение дикарей. – Голод. – Людоеды. – Матереубийство. – Религиозные чувства. – Сильный шторм. – Канал Бигля. – Пролив Понсонби. – Сооружение вигвамов и поселение огнеземельцев. – Раздвоение канала Бигля. – Ледники. – Возвращение на корабль. – Вторичное посещение населения. – Равенство между туземцами.

17 декабря 1832 г. Покончив с Патагонией и Фолклендскими островами, я опишу теперь наше первое прибытие на Огненную Землю. Вскоре после полудня мы обогнули мыс Сан-Диего и вышли в знаменитый пролив Ле-Мер. Мы держались близко к берегу Огненной Земли, но среди облаков виднелись очертания суровой, негостеприимной Земли Статен. Во второй половине дня мы бросили якорь в бухте Доброго Успеха. При входе в бухту нас приветствовали туземцы – таким способом, какой подобал жителям этой дикой страны. Группа огнеземельцев, отчасти скрытая дремучим лесом, сидела на утесе, нависшем над морем, и, когда мы проплывали мимо, они вскочили и, размахивая своими рваными плащами, принялись испускать громкие, зычные крики. Дикари последовали за кораблем, и перед самым наступлением темноты мы увидели их костер и вновь услышали дикие крики.

Бухта представляет собой живописное водное пространство, наполовину окруженное низкими, округленными горами из метаморфического глинистого сланца, покрытыми до самой воды густым, мрачным лесом. Одного взгляда на этот ландшафт было достаточно, чтобы я понял, как сильно отличается он от всего, что я когда-либо видел. Ночью дул свежий ветер и с гор на нас неслись сильные шквалы. Нам пришлось бы плохо в это время в открытом море, и мы, как и другие мореплаватели, имели все основания назвать наше убежище бухтой Доброго Успеха.

Утром капитан направил отряд с целью завязать сношения с огнеземельцами. Когда мы подъехали на расстояние человеческого голоса, один из четырех туземцев вышел навстречу нам и стал отчаянно кричать, желая указать нам, где высадиться. Когда мы вышли на берег, дикари, казалось, несколько встревожились, но продолжали разговаривать и чрезвычайно быстро жестикулировать. То было, безусловно, самое странное и любопытное зрелище, какое я когда-либо видел; я не представлял себе, как велика разница между дикарем и цивилизованным человеком – она больше, чем между диким и домашним животным, поскольку у человека больше способности к усовершенствованию.

Переговоры вел главным образом старик, по-видимому, глава семейства; трое остальных были сильные молодые люди, ростом около 6 футов. Женщины и дети были отосланы прочь. Эти огнеземельцы совершенно не похожи на тщедушную и жалкую расу людей, живущих дальше на запад; они ближе к знаменитым патагонцам Магелланова пролива. Единственную их одежду составляет плащ, сделанный из шкуры гуанако, шерстью наружу; этот плащ они набрасывают на плечи, так что тело их столь же часто бывает обнажено, как и прикрыто. Кожа у них медно-красного цвета.

У старика вокруг головы была повязка из белых перьев, сдерживавшая отчасти его черные грубые и спутанные волосы. Лицо его пересекали две широкие поперечные полосы: первая, нанесенная яркой красной краской, шла от одного уха к другому и захватывала верхнюю губу, вторая, белая как мел, тянулась выше первой и параллельно ей, так что даже веки были выкрашены. Двое других мужчин были разукрашены полосками черной пудры, приготовленной из древесного угля. Вся группа в целом была очень похожа на чертей, появляющихся на сцене театра в представлениях вроде «Волшебного стрелка».

Самая поза их была какая-то униженная, а выражение лиц недоверчивое, изумленное и испуганное. После того как мы подарили им ярко-красной материи, они тотчас же повязали ее вокруг шеи и стали нашими приятелями. Это выразилось в том, что старик стал похлопывать нас по груди и производить какие-то кудахчущие звуки, вроде тех, что издают люди при кормлении цыплят. Я прогулялся со стариком, и он повторил это доказательство своей дружбы несколько раз, а в заключение отпустил мне три сильных шлепка – по груди и по спине одновременно. Затем он обнажил свою грудь, чтобы и я ответил ему такой же любезностью: я исполнил это, и он был, казалось, чрезвычайно доволен.

Если исходить из наших понятий, язык этих людей едва ли заслуживает названия членораздельного[191]. Капитан Кук сравнивает его со звуками, которые издает человек, прочищая горло, но, конечно, ни один европеец, даже прочищая горло, никогда не издавал такого количества хриплых, гортанных и щелкающих звуков.

Они прекрасно умеют подражать: стоило кому-нибудь из нас кашлянуть, зевнуть или сделать какое-нибудь необычное движение, как они немедленно все это повторяли. Кое-кто из нас начал было косить глазами; но одному из молодых огнеземельцев (у которого все лицо, кроме белой полосы поперек глаз, было выкрашено в черный цвет) удалось состроить еще более отвратительные гримасы.

Они могли совершенно правильно повторять каждое слово в любой фразе, с которой мы к ним обращались, и некоторое время помнили эти слова. А ведь мы, европейцы, все знаем, как трудно различать отдельные звуки в речи на чужом языке. Кто из нас, например, уследит за фразой, произносимой американским индейцем и состоящей более чем из трех слов? У всех дикарей, по-видимому, необыкновенно развита эта способность подражания.

Мне рассказывали, почти в тех же словах, о такой же забавной манере у кафров; австралийцы также давно прославились своей способностью так подражать человеку и изображать его походку, что того можно узнать. Чем объяснить этот дар? Не следствие ли это более частого упражнения восприятий и более обостренных ощущений у всех людей, пребывающих в диком состоянии, по сравнению с людьми давно цивилизованными?

Когда мы затянули песню, я думал, огнеземельцы повалятся наземь от изумления. С не меньшим удивлением глядели они на наши танцы; но один из молодых людей, когда его попросили, оказался не прочь повальсировать. Казалось, они мало привыкли к европейцам, но были знакомы с нашим огнестрельным оружием и боялись его; ничем нельзя было соблазнить их взять в руки ружье. Они просили дать им ножи, называя их испанским словом кучилья, и поясняли, чего хотят, показывая, будто держат во рту кусок ворвани и желают не рвать его, а резать.

До сих пор я еще ни разу не говорил об огнеземельцах, которые находились на борту «Бигля». В предыдущее плавание кораблей «Адвенчер» и «Бигль» с 1826 по 1830 г. капитан Фицрой взял группу туземцев в качестве заложников за пропавшую шлюпку, из-за кражи которой партия, занимавшаяся съемкой, оказалась в большой опасности; некоторых из этих туземцев, а также одного ребенка, купленного за перламутровую пуговицу, он взял с собой в Англию и решил воспитать их и наставить в вере за свой собственный счет. Желание вернуть этих туземцев на родину было одним из главных мотивов, побудивших капитана Фицроя предпринять настоящее плавание, и, прежде чем Адмиралтейство решило послать экспедицию, он великодушно нанял судно, чтобы самому отвезти их обратно. Туземцев сопровождал миссионер Маттьюс; о нем и о туземцах капитан Фицрой опубликовал полный и превосходный отчет.

Первоначально отсюда было взято двое мужчин, один из которых умер в Англии от оспы, мальчик и маленькая девочка, и вот теперь у нас на борту находились Йорк Минстер, Джемми Баттон (его второе имя [пуговица] выражает собой ту «монету», за которую он был приобретен) и Фуэгия Баскет. Йорк Минстер был зрелый мужчина, низенький, толстый и сильный; нрава он был замкнутого, молчаливого и угрюмого, но, если его раздражали, он бурно вспыхивал; к немногим своим друзьям на корабле он привязывался очень сильно; способности у него были хорошие.

Джемми Баттон был всеобщим любимцем, но был так же вспыльчив; выражение его лица сразу же говорило о приветливом нраве. Он был весел, часто смеялся и удивительно сочувствовал чужому страданию; когда в море бывало бурно, я часто немного страдал морской болезнью, и он обыкновенно подходил ко мне и говорил жалобным голосом: «Бедный, бедный малый!» Но сам факт, что человек может страдать морской болезнью, ему, привыкшему к жизни на воде, казался слишком смешным, и он обыкновенно бывал принужден отвернуться в сторону, чтобы скрыть улыбку или смех, а затем уже повторял свое «Бедный, бедный малый!» Он был патриот и любил превозносить свое племя и свою страну, в которой, по его буквальному выражению, была «масса деревьев», а все остальные племена бранил; он упорно твердил, что в его стране нет дьявола.

Джемми был низкого роста, толст и жирен, но гордился своей наружностью; он обычно носил перчатки, аккуратно подстригал волосы и бывал в отчаянии, если его начищенные до блеска башмаки пачкались. Ему нравилось любоваться на себя в зеркало, и один веселый маленький индейский мальчик с Рио-Негро, находившийся несколько месяцев на нашем корабле, вскоре подметил это и обыкновенно передразнивал его; Джемми, всегда немного ревновавшему к мальчугану за то внимание, которое тому уделяли, это отнюдь не нравилось, и он говаривал, чуть презрительно повернув голову: «Очень много жаворонок!» Когда я думал обо всех его многочисленных достоинствах, мне казалось особенно удивительным, что он принадлежит к одной и той же расе с теми жалкими, низко развитыми дикарями, которых мы впервые здесь встретили, и, без сомнения, отличается теми же особенностями, что и они.

Наконец, Фуэгия Баскет была милая, скромная, сдержанная молодая девушка с довольно приятным, хотя иногда угрюмым, выражением лица; она очень скоро выучилась всему, особенно языкам. Эта способность проявилась у нее в том, как быстро она выучилась немного говорить по-португальски и по-испански, пока ее оставляли на короткое время на берегу в Рио-де-Жанейро и Монтевидео, а также в знании ею английского языка. Йорк Минстер очень ревниво относился ко всякому вниманию, которое ей уделялось: было ясно, что он решил на ней жениться, как только они поселятся на берегу.