Ложная память Мит Валерий

Посвящаю эту книгу Тиму Хили Хатчинсону, чья вера в мою работу, неизменная с давних пор до нынешнего дня, придавала мне силы в те моменты, когда я особенно нуждался в поддержке, и Джейн Морпет, редактору, взаимоотношения с которой являются самыми длительными за всю мою карьеру благодаря лишь ее исключительному терпению, доброте и снисходительности к дуракам!

Это вымышленная история. Сюжет в целом, равно как и отдельные описанные в романе события и действующие лица, являются порождением фантазии автора. Любое возможное совпадение с реально существующими людьми, компаниями или происшествиями является случайным.

АУТОФОБИЯ — реально существующее психическое расстройство. Этим термином обычно обозначают три различных состояния: (1) боязнь пребывания в одиночестве, (2) боязнь собственного эгоцентризма и (3) боязнь самого себя. Третья форма является редчайшей из всех перечисленных расстройств.

Призрак облетающих лепестков

Зыбко тает в цветах

И свете луны…

ОКИО

Кошачьи усы,

перепонки на лапах моего пса,

который так любит плавать:

в каждой мелочи виден Бог.

КНИГА ПЕЧАЛЕЙ

В реальном мире

как и в снах,

все не таково, каким кажется.

КНИГА ПЕЧАЛЕЙ

Жизнь — жестокая комедия.

И в этом

Кроется ее трагизм.

МАРТИН СТИЛУОТЕР

ГЛАВА 1

В тот январский вторник, когда ее жизнь изменилась навсегда, Мартина Родс проснулась с головной болью, усмирила изжогу двумя таблетками аспирина с грейпфрутовым соком, полностью погубила свою прическу, взяв шампунь Дастина вместо своего, сломала ноготь, сожгла тост, обнаружила муравьев, рядами шествовавших по шкафчику под раковиной на кухне, уничтожила вредителей, полив их пестицидом с такой же жестокостью, с какой Сигурни Уивер в одном из тех старых фильмов про злобных внеземных пришельцев поливала врагов пламенем из своего огнемета, затем собрала бумажными полотенцами и торжественно поместила в мусорное ведро оставшиеся после побоища крохотные трупы, напевая при этом себе под нос реквием Баха, и поговорила по телефону со своей матерью, Сабриной, которая, несмотря на то что после свадьбы прошло уже три года, продолжала с надеждой ожидать распада брака Мартины. И при всем этом в ней сохранялось оптимистичное — даже, пожалуй, восторженное — отношение к предстоящему дню, так как она унаследовала от своего покойного папаши Роберта Вудхауса, Улыбчивого Боба, сильный характер, потрясающие способности к преодолению препятствий и глубокую любовь к жизни, а вдобавок еще и синие глаза, исси-ня-черные волосы и кривоватые пальцы на ногах.

Спасибо, папочка!

Убедив мать, как всегда исполненную надежды, в том, что супружеская жизнь четы Родсов остается все такой же счастливой, Марти накинула кожаную куртку и повела своего золотистого ретривера Валета на утреннюю прогулку. С каждым шагом головная боль становилась все слабее.

Солнце острило свои огненные клинки на точиле ясного неба на востоке. Однако с запада прохладный береговой бриз нес зловещие груды темных облаков.

Собака беспокойно поглядывала на небо, осторожно принюхивалась к воздуху и настораживала висячие уши на шумевшие на ветру пальмовые листья. Ну конечно же, Валет не мог не знать о приближении шторма.

Он был ласковым игривым псом, но, однако, пугался громких звуков, как если бы в прежней жизни был солдатом и его часто посещали воспоминания о полях сражений, разрываемых пушечной канонадой.

К счастью для него, дождливая погода в Южной Калифорнии редко сопровождалась громом. Обычно дождь шел, не оповещая о себе, он шипел на улицах, шептался с листвой, ну а эти звуки даже Валет находил успокаивающими.

Обычно по утрам Марти целый час ходила с собакой по узким, обсаженным деревьями улицам Короны-дель-Мар, но по вторникам и четвергам у нее были особые дела, из-за которых экскурсию приходилось ограничивать пятнадцатью минутами. Валет, похоже, держал в своей пушистой голове календарь, так как по вторникам и четвергам он никогда не слонялся без толку и справлял нужду неподалеку от дома.

Этим утром, отойдя всего лишь один квартал от дома, пес застенчиво осмотрелся на травяном газоне между тротуаром и проезжей частью, осторожно поднял правую ногу и, как обычно, пустил струйку с таким видом, будто расстраивается из-за того, что место чересчур открыто.

Еще через неполный квартал он приготовился было выполнить вторую половину своего утреннего дела, но в этот момент его напугал громкий выхлоп проезжавшего мимо грузовика с мусором. Пес забился под королевскую пальму и осторожно выглядывал сначала с одной стороны ствола, а потом с другой, уверенный, что жуткая тарахтелка вот-вот появится снова.

— Уже все в порядке, — сообщила ему Марти. — Дурацкий шумный сломанный грузовик уехал. Все прекрасно. Больше стрельбы здесь не будет.

Но Валет так и не поверил ей и продолжал беспокоиться.

Марти была одарена еще и тем терпением, которое отличало Улыбчивого Боба, особенно когда ей приходилось иметь дело с Валетом, которого она любила почти так же сильно, как любила бы ребенка, если бы он у нее был. Пес обладал прекрасным характером и был очень красив — шерсть цвета яркого золота, пушистые ноги бело-золотые, а на заду и пышном хвосте мягкие белоснежные флаги.

Конечно, в те минуты, когда пес приседал, чтобы справить нужду, как сейчас, Марти никогда не смотрела на него, потому что он при этом смущался ничуть не меньше, чем монахиня, которой довелось бы попасть в бар с полуголыми официантками. Ожидая, пока Валет покончит со своими делами, Марти негромко напевала «Время в бутылке» Джима Кроса — этот мотив всегда помогал собаке успокоиться.

Не успела она начать второй куплет, как по ее спине внезапно пробежала волна холода, заставив умолкнуть. Марти не относилась к числу женщин, одаренных способностью предвидения, но, когда ледяная дрожь добралась до шеи, ее охватило ощущение надвигающейся опасности.

Обернувшись, она была почти готова увидеть приближающегося противника или стремительный автомобиль. Но нет, она была по-прежнему одна на этой тихой жилой улице.

Ничто не стремилось к ней со смертельной угрозой. Шевелилось лишь то, что было подвержено действию ветра. Трепетали деревья и кусты. По тротуару неслись несколько свежесорванных коричневых листьев. Оставшиеся с недавнего Рождества гирлянды мишуры и лампочек шелестели и раскачивались под карнизом близлежащего дома.

Чувство обеспокоенности осталось, но Марти уже почувствовала себя совершенной дурой. Заметив, что затаила дыхание, она выдохнула, а когда воздух чуть слышно засвистел на зубах, то поняла, что крепко стиснула челюсти.

Вероятно, она все еще была напугана тем сном, от которого проснулась после полуночи, тем же самым, который уже видела несколько раз на протяжении последних ночей. Человек, сделанный из мертвых прелых листьев, — вот какой была фигура из кошмара. Куда-то неистово мчащаяся…

Затем ее пристальный взгляд упал на ее собственную удлиненную тень, которая протянулась по коротко подстриженной траве газона, лежала на проезжей части и загибалась на растрескавшийся бетонный тротуар. Это было невозможно объяснить, но ее беспокойство перерастало в тревогу.

Она отступила на шаг, потом еще на один, и, конечно, ее тень перемещалась вместе с нею. Только сделав третий шаг назад, она осознала, что испугалась именно этого самого силуэта.

Смешно. Еще абсурднее, чем ее сон. И все же что-то в ее тени было не так: какое-то изломанное искажение, нечто угрожающее. Ее сердце забилось с такой силой, как кулак колотит в дверь. В свете не успевшего подняться по небосклону утреннего солнца тени зданий и деревьев тоже были искажены, но она не видела ничего, внушавшего страх в их вытянутых переплетавшихся тенях — только в своей собственной тени.

Марти понимала нелепость своего испуга, но это понимание не уменьшало ее беспокойства. Ее начинал охватывать ужас, она пребывала на грани паники.

Тень, казалось, пульсировала в такт мощным замедленным ударам ее собственного сердца. При виде этого Марти все больше переполнял страх. Она закрыла глаза и попробовала взять себя в руки. На мгновение она ощутила себя настолько легкой, что, казалось, у ветра должно было хватить силы для того, чтобы поднять ее и увлечь в глубь материка вместе с облаками, неуклонно сжимавшими полосу холодного синего неба. Но, когда она несколько раз глубоко вздохнула, вес постепенно возвратился к ней.

Когда Марти осмелилась снова взглянуть на свою тень, то уже не увидела в ней ничего необычного. Она испустила вздох облегчения.

Но ее сердце продолжало колотиться, правда, причиной этого был уже не иррациональный ужас, а вполне объяснимое беспокойство по поводу причины этого весьма необычного эпизода. Ничего подобного ей еще не приходилось испытывать.

Валет настороженно и как бы насмешливо, вытянув шею, смотрел на нее.

Она отпустила поводок.

Ее руки были влажными от пота. Она вытерла пальцы о свои светло-голубые джинсы.

Марти наконец сообразила, что собака сделала все свои дела, и засунула правую руку в специальный пластиковый мешок, используя его как перчатку. Она была хорошей соседкой и поэтому аккуратно собрала подарок, оставленный Валетом на газоне, вывернула ярко-синий мешок наизнанку, крепко закрутила горловину и завязала ее двойным узлом.

Ретривер застенчиво наблюдал за хозяйкой.

— Если ты когда-либо вздумаешь усомниться в моей любви, малыш, — сказала ему Марти, — то вспомни, что я делаю это каждый день.

У Валета на морде была написана благодарность. Или, возможно, просто облегчение.

Исполнение этой знакомой повседневной обязанности восстановило умственное равновесие Марти. Небольшой синий мешок и его теплое содержимое помогли ей вновь зацепиться за действительность. Необъяснимый эпизод остался в душе беспокойством, интригуя, но больше не пугая ее.

ГЛАВА 2

Скит сидел высоко на крыше, и его силуэт вырисовывался на фоне мрачного неба. Его сознание было помрачено галлюцинациями и мыслями о самоубийстве. Три жирные вороны кружили футах в двадцати над его головой, будто предвкушая, что вот-вот произойдет нечто отвратительное.

А внизу на дороге стоял Мазервелл, упершись в бедра своими кулачищами. Хотя он и отвернулся от улицы, вся его поза недвусмысленно говорила о владевшей им ярости. В этом настроении ему больше всего хотелось свернуть кому-нибудь шею.

Дасти поставил свой фургон на мостовой позади патрульного автомобиля, украшенного названием охранной компании, которая обеспечивала безопасность жителей этого дорогостоящего огороженного жилого района. Стоявший около автомобиля высокий парень в униформе умудрялся своим видом одновременно продемонстрировать и властность, и непричастность к происходящему.

Трехэтажный дом, на крыше которого Скит Колфилд размышлял о бренности своей жизни, представлял собой кошмар площадью в десять тысяч квадратных футов и стоимостью в четыре миллиона долларов. Архитектор, имевший или паршивое образование, или большое чувство юмора, свалил в одну кучу сразу несколько средиземноморских стилей — современный испанский, классический тосканский, греческое Возрождение и вдобавок разрозненные элементы еще нескольких других. Если посмотреть сверху, то все это представляло собой несколько акров небрежно набросанных одна подле другой пузатых черепичных крыш; их хаотическое изобилие подчеркивалось чересчур многочисленными дымоходами, бездарно замаскированными под колокольни с куполами. Бедняга Скит взгромоздился на высшую точку этого горного хребта, рядом с наиболее уродливой из этих колоколен.

Вероятно, охранник не имел достаточно четкого представления о том, что ему следует делать в этой ситуации, но знал, что обязан сделать хоть что-нибудь, и поэтому поинтересовался:

— Я могу чем-то помочь вам, сэр?

— Я подрядчик-маляр, — отозвался Дасти.

Возможно, Дасти показался загорелому охраннику подозрительным, а может быть, тот был косым от природы — кожу на его лице прорезало такое множество морщин, что оно стало похожим на часть недоделанного оригами.

— Подрядчик-маляр, ха! — скептически повторил он.

Дасти был одет во все белое: хлопчатобумажные брюки, пуловер, легкий пиджак из хлопчатобумажной ткани и кепку, на которой повыше козырька были синими буквами напечатаны слова «МАЛЯРНЫЕ РАБОТЫ РОДСА», что должно было придать некоторую убедительность его представлению. Он вполне мог бы поинтересоваться у недоверчивого охранника, неужели район осаждает банда профессиональных грабителей, замаскированных под оформителей интерьера, водопроводчиков и трубочистов, но вместо этого он просто ткнул пальцем в свою кепку и сказал:

— Я Дастин Родс, а тот человек наверху из моей команды.

— Команды? — Охранник нахмурился. — Вы так это называете? — То ли он был настроен саркастически, то ли просто не был способен поддерживать беседу.

— Большинство маляров называют это командой, — пояснил Дасти, не отрывая взгляда от Скита, размахивавшего руками. — Мы сначала назывались ударным отрядом, но это пугало некоторых домовладельцев, звучало чересчур агрессивно, так что теперь мы называемся просто командой, как и все остальные.

— Ха! — громко выдохнул охранник. Его косоглазие стало еще заметнее. Было совершенно невозможно определить, о чем он думает — пытается ли понять, о чем говорил Дасти, или решает, стоит дать собеседнику по зубам или не делать этого.

— Не волнуйтесь, Скит спустится вниз, — заверил Дасти.

— Кто?

— Прыгун, — пояснил Дасти и направился по проезжей части к стоявшему все на том же месте Мазервеллу.

— Как вы думаете, может быть, мне стоит позвонить в пожарную команду? — озабоченно спросил охранник, направляясь вслед за ним.

— Нет. Он не станет поджигать себя перед тем, как прыгнуть.

— Тут хорошие соседи.

— Хорошие? Черт возьми, это просто чудесно.

— Наши жители расстроятся из-за самоубийства.

— Мы подметем кишки, сложим в мешок все остальное, смоем кровь, и они вообще не узнают, что тут произошло.

Дасти испытывал одновременно и облегчение, и удивление из-за того, что никто из соседей до сих пор не примчался, чтобы понаблюдать за драматическими событиями. В этот ранний час, возможно, они все еще ели горячие сдобные булки с икрой и попивали шампанское и апельсиновый сок из золотых кубков. К счастью, клиенты Дасти, Соренсоны, на чьей крыше Скит заигрывал со смертью, проводили отпуск в Лондоне.

— Привет, Нед, — негромко сказал Дасти.

— Ублюдок, — откликнулся Мазервелл.

— Я?

— Он, — уточнил Мазервелл, указывая на сидевшего на крыше Скита.

Нед Мазервелл, в котором было шесть футов пять дюймов и 260 фунтов[1], был на полфута выше ростом и почти на сотню фунтов тяжелее, чем Дасти. Его руки не стали бы более мускулистыми, если бы вместо них пришили ноги клайсдейльского тяжеловоза. Несмотря на прохладный ветер, он был одет в футболку с короткими рукавами и даже не накинул какой-нибудь жилетки; Мазервелл, казалось, обращал на погоду не больше внимания, чем это могла бы сделать гранитная статуя Пола Баньяна[2].

— Проклятье, босс, мне кажется, что я звонил тебе еще вчера, — сказал Мазервелл, пощелкав пальцами по телефону, прицепленному к поясу. — Где тебя носило?

— Ты позвонил мне десять минут назад, и все это время я стоял перед светофорами и пропускал школьников на переходах.

— В этом районе действует ограничение скорости — двадцать пять миль[3] в час, — торжественно сообщил охранник.

Мазервелл, с негодованием глядя на Скита Колфилда, потряс кулаком.

— Знаешь, парень, я с удовольствием прибил бы этого панка.

— Это перепуганный ребенок, — отозвался Дасти.

— Это сопляк, нажравшийся «дури», — возразил Мазервелл.

— В последнее время он не касался ее.

— Он дерьмо.

— Нед, у тебя такое прекрасное сердце…

— У меня, что гораздо важнее, есть мозги, и я не собираюсь пудрить их себе проблемой наркотиков и не хочу находиться рядом с людьми, стремящимися к самоуничтожению, как вон тот.

Нед, бригадир команды, участвовал в движении «Стрейт Эджер». Это почти неправдоподобное, но неуклонно развивающееся движение среди подростков и молодежи двадцати с небольшим лет (причем мужчин в нем было значительно больше, чем женщин) призывало воздерживаться от употребления наркотиков, чрезмерного пьянства и случайных половых связей. Они предпочитали головоломный рок-н-ролл, слэм-данс[4], сдержанность в общении и чувство собственного достоинства. Какой-либо из элементов истеблишмента мог бы явиться для них вдохновляющим культурным ориентиром, но дело было в том, что участники «Стрейт Эджер» ненавидели систему и презирали обе главные политические партии. Если в клубе или на концерте они случайно обнаруживали наркомана, то выколачивали из него «дурь» и не давали себе при этом труда именовать свои поступки суровой любовью. Вероятно, эта линия поведения служила и тому, чтобы удержать их поодаль от политической жизни.

Дасти любил и Мазервелла и Скита, хотя по различным причинам. Мазервелл был остроумным, веселым и надежным — если, конечно, был справедлив. Скит был кротким и добрым, но, вероятно, обречен на жизнь, посвященную безрадостному самооправданию, жизнь, полную дней, прожитых без цели, и одиноких ночей.

Из этой пары Мазервелл был гораздо лучшим работником. Если бы Дасти строго следовал правилам, изложенным в учебнике для менеджеров, то он уже давно прогнал бы Скита из команды.

Конечно, руководствуясь одним только здравым смыслом, можно значительно облегчить жизнь, но порой легкий путь и верный путь не суть одно и то же.

— Судя по всему, дождь не даст нам работать, — сказал Дасти. — Тогда непонятно, зачем же ты послал его на крышу? Это во-первых.

— Я не посылал его. Я велел ему прочистить песком оконные коробки и отделку на первом этаже. И сразу же после этого я обнаружил, что он сидит там и говорит, что намерен брякнуться вниз о мостовую своей глупой головой.

— Я сниму его.

— Я уже пытался. Но чем ближе я к нему подходил, тем истеричнее он становился.

— Он, вероятно, боится тебя, — предположил Дасти.

— И он чертовски прав. Если его убью я, то это будет куда больнее, чем раскроить череп о бетон.

Охранник со щелчком открыл свой сотовый телефон.

— Может быть, я лучше вызову полицию?

— Нет! — Понимая, что его голос прозвучал слишком резко, Дасти глубоко вздохнул и уже спокойнее пояснил: — Жители таких районов не любят, когда начинается суета, которой можно было бы избежать.

Если приедут копы, то им, возможно, и удастся благополучно спустить Скита с крыши, но ведь после этого они передадут его в руки психиатров, а те продержат парня самое меньшее три дня. Но скорее всего, гораздо дольше. А Скит сейчас меньше всего нуждался в том, чтобы попасть в руки одного из тех передовых докторов, которые с непоколебимым энтузиазмом ринулись в объятия психоактивной фармакопеи и щедро поят всех без разбора пуншем из лекарств для коррекции поведения, а это хотя и успокоит его на непродолжительное время, но в конечном счете приведет все его синапсы в еще больший беспорядок, нежели сейчас.

— В таких местах, — повторил Дасти, — не любят спектаклей.

Окинув взглядом огромные дома, выстроившиеся вдоль улицы, королевские пальмы и величественные фикусы, ухоженные лужайки и цветники, страж принял решение:

— Я даю вам десять минут.

Мазервелл поднял над головой правую руку и погрозил Скиту кулаком.

Скит, над которым вороны продолжали свой хоровод, помахал в ответ.

— Во всяком случае, он не кажется настроившимся на самоубийство, — проворчал охранник.

— Этот маленький выродок говорит, что он счастлив, потому что рядом с ним сидит ангел смерти, — объяснил Мазервелл, — а ангел, дескать, показывает ему, каково там, на той стороне, и рассказывает, что там-де царит самый что ни есть благоговейный покой.

— Я пойду поговорю с ним, — сказал Дасти.

Мазервелл нахмурился.

— Поговори, черт бы его подрал. А еще лучше — подтолкни хорошенько.

ГЛАВА 3

Тяжелое небо, набрякшее от непролившегося дождя, опускалось все ниже к земле, ветер усиливался. Марти с собакой на поводке рысью бежала домой. Она несколько раз поглядела вниз, на следовавшую за ней тень, но вскоре штормовые облака закрыли солнце, и ее темный компаньон исчез, как будто просочился сквозь землю, вернувшись в какой-то потусторонний мир.

Минуя близлежащие дома, она окидывала их взглядом и снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: если бы кто-нибудь выглянул в окно и заметил ее эксцентричное поведение, показалась бы она наблюдателю такой же странной, какой сама ощущала себя?

В этом живописном районе дома были в основном старыми и маленькими, хотя многие из них были любовно отделаны и обладали большим обаянием и чертами характера, чем половина людей, с которыми была знакома Марти. Преобладала испанская архитектура, но попадались и котсуолдские коттеджи, и французские хижины, и немецкие сельские дома, и бунгало в стиле «арт деко»[5]. Все это эклектичное смешение объединялось воедино зеленой вышивкой лавров, пальм, ароматных эвкалиптов, папоротников, каскадами бугенвиллей и было очень приятным на вид.

Марти, Дасти и Валет жили в миниатюрном прекрасно отделанном двухэтажном викторианском строении с изящными декоративными карнизами. Дасти довелось расписать, иначе и не скажешь, несколько домов на различных улицах Сан-Франциско в красочной, но притом весьма замысловатой викторианской традиции: бледно-желтый фон, синие, серые и зеленые орнаменты и немного розового в единственной детали карниза и на оконных проемах и рамах.

Марти любила свой дом и считала, что в его отделке великолепно проявились талант и умение Дасти. Однако ее мать, впервые посмотрев на окрашенный дом, заявила, что он выглядит так, будто здесь живут клоуны.

Когда Марти открыла деревянные ворота в ограде с северной стороны дома и проследовала за Валетом по узенькой дорожке, вымощенной кирпичом, к заднему двору, у нее вдруг мелькнула мысль: не мог ли ее беспричинный испуг каким-то образом зародиться от угнетающего воздействия телефонного звонка матери? В конце концов источником самых больших напряжений в ее жизни был отказ Сабрины принять Дасти. А ведь этих двоих людей Марти любила больше всего на свете и очень хотела, чтобы между ними установился мир.

Дасти был ни при чем в этой ее проблеме. Единственной воюющей стороной в этой грустной войне была Сабрина. И, что самое парадоксальное, твердая решимость Дасти отказаться от участия в сражении, казалось, только укрепляла ее враждебность.

Остановившись около мусорных бачков около задней стены дома, Марти подняла крышку одного из них и добавила к его содержимому синий полиэтиленовый пакет с произведением Валета.

Возможно, ее внезапное необъяснимое беспокойство было порождено именно воздействием матери, постоянно скулившей по поводу того, что, как ей казалось, у Дасти не хватает жизненных амбиций и недостаточно того, что Сабрина считала полноценным образованием. Марти опасалась, что материнский яд в конечном счете может отравить ее брак. Она могла бы против своего желания начать смотреть на Дасти беспощадно критическим взглядом своей матери. Или, возможно, Дасти начал бы обижаться на Марти за неуважительное отношение к нему Сабрины.

На самом деле, Дасти был самым мудрым человеком из всех, кого Марти когда-либо знала. «Двигатель», установленный между его ушами, работал точнее, чем даже у ее отца, а Улыбчивый Боб был неизмеримо более значительным человеком, чем это можно было заключить из его прозвища. Что касается амбиций… Лично ей больше нравилось иметь доброго мужа, чем честолюбивого, а в Дасти было больше доброты, нежели алчности в Лас-Вегасе.

Кроме того, и карьера самой Марти не оправдывала ожиданий матери. Получив степень бакалавра (с высокими оценками по бизнесу и пониже — по маркетингу) и квалификацию «Специалист делового администрирования», она свернула с дороги, которая должна была привести ее к славному положению высокопоставленного руководителя корпорации. Вместо этого она стала внештатным разработчиком компьютерных игр. Она продала несколько незначительных удачных работ, которые сделала сама от начала до конца, а потом стала заключать контракты на разработанные другими сценарии, персонажи и фантастические миры. Она зарабатывала хорошие, а может быть, даже и большие деньги и подозревала, что в этой сфере деятельности, практически полностью занятой мужчинами, она как женщина имеет в конечном счете значительное преимущество, так как обладает свежим взглядом. Она любила свою работу и недавно подписала контракт на создание абсолютно новой игры на основе знаменитой трилогии Дж. P.P. Толкиена «Властелин Колец». Эта работа могла бы повлечь за собой столько лицензионных платежей, что это произвело бы впечатление даже на Скруджа Мак-Дака. Однако мать, ничтоже сумняшеся, называла ее работу «карнавальной чепухой», очевидно, потому, что в представлении Сабрины компьютерные игры были связаны с галереями игровых автоматов, автоматы — с луна-парками, а луна-парки — с карнавалами. Марти предполагала, что ей еще повезло, так как матери ничего не стоило сделать еще один шаг и обозвать ее работу как создание аттракционов для наркоманов.

Поднимаясь в сопровождении Валета по черной лестнице к двери, Марти сообщила ему о своих мыслях:

— Возможно, психоаналитики станут утверждать, что именно в ту минуту моя тень оказалась олицетворением моей матери, ее негативной ауры, — Валет усмехнулся в ответ и помахал своим пышным хвостом, — и что этот легкий приступ волнения явился проявлением неосознанного беспокойства по поводу того, что с мамой… все в порядке, что она окажется в состоянии рано или поздно посеять хаос в моем сознании и отравить меня своим ядовитым отношением к нам.

Марти выудила из кармана куртки связку ключей и открыла дверь.

— Мой бог, я говорю точь-в-точь как второкурсник колледжа, прослушавший половину вводного курса психологии.

Она часто разговаривала с собакой. Пес слушал, но никогда не отвечал, и его молчаливость была одним из краеугольных камней их замечательных отношений.

— Скорее всего, — продолжала она, проходя вслед за Валетом в кухню, — во всем этом не было никакой психологической символики, и я просто-напросто намереваюсь окончательно свихнуться.

Валет фыркнул, словно соглашался с поставленным хозяйкой диагнозом безумия, и принялся с увлечением лакать воду из своей миски.

Пять дней в неделю, по утрам, после долгой прогулки или она, или Дасти задерживались около черного хода в дом еще на полчаса и ухаживали за собакой — расчесывали и чистили шерсть. По вторникам и четвергам эти процедуры следовали за дневной прогулкой. В их доме почти не было собачьей шерсти, и такой порядок Марти собиралась поддерживать и впредь.

— Ты обязан, — напомнила она Валету, — не линять вплоть до особого уведомления. И помни — то, что нас нет дома и мы не можем поймать тебя на месте преступления, ни в коем случае не означает, что у тебя есть право на пользование мебелью и неограниченный доступ в холодильник.

Он поднял на хозяйку глаза с немым укором, будто пытался сказать, что оскорблен ее недоверием, а потом снова принялся пить.

Марти включила свет в маленькой ванной, примыкавшей к кухне. Она намеревалась проверить состояние косметики на лице и еще раз причесать растрепанные ветром волосы.

Когда она вошла в комнатку, ее грудь снова стиснуло от внезапного испуга, а сердце, как ей показалось, что-то с силой сжало. На сей раз у нее не было уверенности в том, что смертельная опасность прячется за спиной, как это было на улице. Теперь она боялась взглянуть в зеркало.

Почувствовав резкую слабость, Марти вдруг согнулась, ее плечи ссутулились, словно на спине оказалась тяжелая груда камней. Опершись обеими руками о пустую раковину, она принялась пристально разглядывать ее. Необъяснимый страх охватил ее с такой силой, что она была физически не способна взглянуть вверх.

На изогнутом белом фарфоре раковины лежал ее собственный черный волос, конец его свешивался в открытое медное отверстие слива, и даже эта безобидная нить показалась ей зловещей. Все так же, не смея поднять глаза, она повернула кран горячей воды и смыла волос.

Пустив струю воды, она принялась вдыхать поднимавшийся пар, но это не помогло изгнать холод, вновь охвативший ее. Постепенно раковина, в которую она вцепилась пальцами с побелевшими от напряжения костяшками, стала теплеть, но руки все так же оставались холодными.

Зеркало, казалось, чего-то дожидалось. Марти больше не могла думать о нем как о простом неодушевленном предмете, как о безопасном листе стекла с серебряной подложкой. Или же, вернее, что-то, скрывавшееся в зеркале, дожидалось возможности встретиться взглядом с ее глазами. Некая сущность. Призрак.

Не поднимая головы, она взглянула направо и увидела Валета, стоявшего в двери. Обычно озадаченное выражение на морде собаки вызывало у нее смех, но сейчас для смеха требовалось сознательное усилие, а то, что должно было получиться, скорее всего прозвучало бы совсем не как смех.

Хотя она боялась зеркала, она также — и еще сильнее — была испугана своим собственным странным поведением, крайне нетипичной для нее потерей контроля над собой.

Пар оседал на ее лице. От него першило в горле, было трудно дышать. А бульканье бегущей воды начало казаться злорадными голосами, злым хихиканьем.

Марти завернула кран. В наступившей тишине отчетливо слышалось ее дыхание; оно было тревожно быстрым и неровным, и в нем безошибочно угадывалось отчаяние. Там, на улице, глубокое дыхание помогло ей очистить разум, изгнать страх, после чего искаженная тень перестала угрожать. Однако на сей раз каждый вдох, казалось, лишь усиливал ее ужас, как порывы сквозняка помогают разгореться огню.

Она сбежала бы куда-нибудь, но силы совсем покинули ее. Ее ноги были как ватные, и она боялась, что упадет и ударится обо что-нибудь головой. Раковина нужна была ей как опора, чтобы удержаться на ногах.

Она попробовала рассуждать сама с собою, надеясь с помощью простых логических умозаключений вернуть себе нормальное душевное состояние. Зеркало не могло причинить ей вреда. Оно не является существом. Просто вещь. Неодушевленный предмет. Помилуй бог, простое стекло.

Ничто из того, что она может увидеть в зеркале, не может представлять для нее угрозы. Это же не окно, за которым мог бы стоять какой-нибудь ненормальный, с сумасшедшей усмешкой заглядывающий внутрь, с глазами, горящими жаждой убийства, как в дрянном фильме ужасов. Зеркало не в состоянии показать ей ничего, кроме отражения крошечной ванной и ее самой, Марти.

Логика не действовала. В темных глубинах собственного сознания, в которые ей никогда еще не доводилось погружаться, она обнаружила уродливый лик суеверия.

Марти наконец решила, что нечто, поселившееся в зеркале, обрело сущность и силу именно из-за тех усилий, которые она прикладывала для того, чтобы убедить себя в нереальности этого ужаса. Она закрыла глаза, чтобы не бросить взгляд на этот враждебный призрак даже краешком глаза. Каждый ребенок знает, что бука под кроватью становится все сильнее и опаснее с каждым новым опровержением его существования, что лучше всего просто не думать о голодном чудище, чье зловонное дыхание пропитано кровью других детей, чудище, прячущемся под пружинным матрасом рядом с пыльными плюшевыми кроликами. Просто не думать о нем вообще, о его безумных желтых глазах и шершавом черном языке. Не думать о нем, и в конце концов оно исчезнет, придет благословенный сон, а потом наступит утро, и ты проснешься в своей уютной кроватке, лежа под теплыми одеялами, а не в животе какого-то демона.

Валет, усевшийся перед Марти, принялся чесаться, и она чуть не закричала.

Когда она открыла глаза, то увидела, что собака глядит на нее с тем одновременно умоляющим и обеспокоенным выражением, благодаря которому золотистые ретриверы считаются чуть ли не совершенством среди собак.

Хотя Марти вовсе не была уверена, что сможет стоять самостоятельно, если перестанет опираться на раковину, она все же заставила себя отцепить одну руку. Дрожа всем телом, она дотянулась до Валета.

И, как будто собака была громоотводом, часть парализовавшего женщину страха мгновенно вытекла из нее, словно потрескивающий электрический ток в высоковольтных проводах. Она вновь ощутила себя прочно стоящей на земле, а кромешный ужас сменился простым опасением.

Ведь нежный, ласковый и прекрасный Валет был робким существом. Если он ничего не испугался в этой маленькой комнатке, то никакой опасности там просто не существовало. Пес лизнул ей руку.

Набравшись храбрости от собаки, Марти наконец подняла голову. Медленно. Превозмогая зловещие предчувствия. В зеркале не было никакого чудовищного лика, никакого потустороннего пейзажа, никакого призрака — только ее собственное совершенно бледное лицо и знакомая ванная комната позади.

Когда она всмотрелась в отражение своих синих глаз, ее сердце заколотилось снова, поскольку в каком-то очень существенном смысле она стала незнакомкой сама для себя. Эта трясущаяся женщина, пугающаяся собственной тени, охваченная паникой из-за того, что нужно было взглянуть в зеркало… Это была не Мартина Родс, дочь Улыбчивого Боба, которая всегда крепко держала в руках уздечку жизни, твердо сидела в седле и с воодушевлением ехала своим путем.

— Что со мной происходит? — спросила она у женщины в зеркале, но ни отражение, ни собака не могли дать ей ответа.

Зазвонил телефон. Она вошла в кухню, чтобы ответить. Валет шел за ней следом. Он смотрел на нее с удивлением; хвост вильнул было один раз, а потом замер в неподвижности.

— К сожалению, вы ошиблись номером, — сказала Марти и положила трубку. Тут она обратила внимание на то, что собака глядит на нее совсем не так, как обычно. — Ну, а что не так с тобой?

Валет продолжал разглядывать ее; шерсть у него на загривке слегка взъерошилась.

— Клянусь, это была не соседская девочка-пуделиха, и спрашивали не тебя.

Когда она возвратилась в ванную, к зеркалу, ей по-прежнему не понравилось то, что она видела, но теперь она знала, как ей поступить.

ГЛАВА 4

Дасти прошел под ветвями финиковой пальмы, мягко шелестящими от порывов ветра, и завернул за угол дома. Здесь он обнаружил третьего участника команды, Фостера Ньютона по прозвищу Пустяк.

На поясе Пустяка болтался его неизменный радиоприемник. Пара наушников вдувала радиоразговоры ему в уши.

Он не слушал программы, в которых обсуждались политические новости или проблемы современной жизни. В любой час, днем или ночью, Пустяк знал, где на шкале настройки находятся передачи, повествующие об НЛО, похищениях людей инопланетянами, телефонных звонках покойников с того света, существах из четвертого измерения и снежном человеке.

— Привет, Пустяк.

— Привет.

Пустяк старательно оттирал пемзой оконную раму. Его пальцы, покрытые мозолистой кожей, были белыми от содранной краски.

— Ты знаешь про Скита? — спросил Дасти, проходя мимо него по вымощенной черным сланцем дорожке.

Тот кивнул.

— На крыше.

— Притворяется, будто собирается спрыгнуть.

— Может, и прыгнет.

От удивления Дасти остановился и обернулся всем телом.

— Ты и впрямь так думаешь?

Ньютон был обычно настолько молчалив, что Дасти ожидал, что в ответ на вопрос тот разве что пожмет плечами. Но Пустяк против своего обыкновения высказался:

— Скит не верит.

— Во что? — несколько оторопев, спросил Дасти.

— Ни в какие слова.

— Но ведь на самом деле он неплохой мальчишка.

Ответная реплика Пустяка могла, вероятно, равняться застольному спичу для иного человека:

— Проблема в том, что в нем мало что есть.

Благодаря своему округлому, как пирог, лицу, подбородку, похожему на сливу, толстогубому рту, вишнево-красному носу с круглым, как та же вишня, кончиком и ярко красным щекам Ньютон Фостер вполне мог бы сойти за беспутного гедониста. Но карикатурность облика сразу же отходила на второй план, стоило лишь взглянуть в его ясные серые глаза, увеличенные толстыми стеклами сильных очков. Глаза были полны печали. Это не была печаль, связанная с какой-то определенной причиной, например, в данный момент с самоубийственным порывом Скита, нет, это была вечная печаль, с которой Пустяк, казалось, воспринимал всех и вся.

— Пустота, — добавил он.

— Скит? — переспросил Дасти.

— Он пуст.

— Он найдет себя.

— Он бросил поиски.

— Это пессимизм, — отрезал Дасти, поневоле подстраиваясь под лаконичный разговорный стиль Пустяка.

— Реализм.

Пустяк поднял голову. Его внимание переключилось на дискуссию, которую передавали по радио. Дасти слышал только слабый жестяной звук невнятного шепота, чуть доносившийся из одного наушника. Пустяк стоял, склонившись над подоконником, с куском шлифовальной пемзы в руке, его глаза были наводнены еще большей печалью, которая, скорее всего, возникла под влиянием того сверхъестественного, чему он внимал, неподвижный, будто пораженный паралитическим лучом из оружия инопланетянина.

Взволнованный мрачным предсказанием Пустяка, Дасти поспешил к длинной алюминиевой раздвижной лестнице, по которой раньше поднялся на крышу Скит. После краткого размышления он решил переставить ее к фасаду дома. Скит мог слишком взволноваться из-за чересчур прямого подхода и спрыгнуть вниз прежде, чем его удалось бы уговорить спуститься по лестнице. Дасти торопливо полез вверх, ступеньки грохотали под его ногами.

Вступив с вершины лестницы на крышу, Дасти оказался над задним фасадом дома. Скит Колфилд находился над передним фасадом, его не было видно за круто вздымавшимися рядами оранжевых плиток-черепиц из обожженной глины, которые делали крышу похожей на чешуйчатый бок спящего дракона.

Этот дом располагался на холме, и в паре миль к западу от него, за перенаселенной низиной Ньюпорт-Бич и его укромной гаванью, лежал Тихий океан. Обычная синева воды, словно осадок, опустилась на океанское дно, и изменчивые волны были окрашены во множество оттенков серого, смешанного с черным: отражение неприветливых небес. На горизонте море и небо, казалось, вставали дыбом, образовав колоссальную темную волну, которая, если дойдет до дела, может помчаться на берег с такой силой, что перевалит за Скалистые горы более чем на шесть сотен миль к востоку.

Позади дома, на сорок футов ниже, чем Дасти, находился вымощенный сланцем патио, который представлял собою более серьезную опасность, чем море и приближающийся шторм. И Дасти было гораздо легче представить себе, как его кровь разбрызжется по сланцевым плиткам, чем увидеть мысленным взором залитые наводнением почти до самых вершин Скалистые горы.