Ложная память Мит Валерий

ГЛАВА 28

Эта комната казалась святилищем Марти Стюарт, богини современного американского дома. Два торшера с отделанными бахромой шелковыми абажурами. Два больших кресла со скамеечками для ног по сторонам чайного столика. Кружевные подушечки на стульях. Камин.

Это было самое любимое Марти место в доме. Множество вечеров за последние три года они с Дасти сидели здесь с книгами и молча читали, каждый углублен в свою книгу, и при этом оставались так же близки, как если бы держались за руки и внимательно глядели в глаза друг другу.

А теперь она сидела с ногами в кресле, слегка наклонившись влево, без книги. Она сидела очень спокойно и со стороны, вероятно, могла бы показаться воплощением безмятежности, хотя на самом деле это было не спокойствие, а предельное изнеможение.

Дасти пытался устроиться в другом кресле, в тщетной попытке спокойно обдумать и проанализировать случившееся, но каждый раз напряженно сдвигался на край сиденья.

Марти рассказывала о перенесенных ею испытаниях. Она часто умолкала от смущения, хотя чаще эти паузы были вызваны тем, что рассказчица не переставала поражаться невероятным деталям своего собственного сумасшедшего поведения. Когда повествование прерывалось, Дасти мягко направлял ее вопросами.

Самый вид Дасти успокаивал ее и придавал надежду, но Марти иногда не могла глядеть ему в глаза. Она пристально глядела в холодный камин, как будто керамические бревна облизывали гипнотические языки пламени.

Как ни странно, декоративный набор бронзовых каминных принадлежностей не встревожил ее. Маленький совок. Острые клещи. Кочерга. Совсем недавно от одного лишь вида кочерги ее нервы, натянутые, как струны арфы, сыграли бы убийственное арпеджио ужаса.

В ней все еще продолжали сверкать тлеющие угольки беспокойства, но в данный момент она больше боялась еще одного приступа парализующей паники, чем порыва совершить акт насилия.

Хотя Марти рассказывала о том, что с нею происходило, со всеми яркими деталями, но все же не могла передать, что чувствовала в это время. Действительно, ей было трудно воспроизвести в памяти всю силу того ужаса перед той сущностью, которая ненадолго поднялась с грязного дна ее души, а теперь снова скрылась в глубине. Казалось, что все это происходило с совсем другой Марти Родс.

Время от времени Дасти шумно встряхивал лед в своем стакане виски, чтобы привлечь внимание Марти, а когда она смотрела на него, то приподнимал стакан, напоминая о том, что ей тоже стоит выпить. Сначала Марти отказалась было от виски, опасаясь снова утратить контроль над собою. Однако, унция за унцией, «Джонни Уокер» с красным ярлыком доказал, что является отличным лекарством.

Славный Валет лежал рядом с ее креслом и время от времени поднимался, чтобы положить голову на ее колени и напомнить о том, что его нужно погладить по голове; в его проницательных глазах светилось сочувствие.

Пару раз Марти давала псу маленькие кубики льда из своего стакана. Он грыз их с видом странно торжественного удовольствия.

— И что же дальше? — спросил Дасти, когда Марти закончила свой рассказ.

— Утром отправлюсь к доктору Клостерману. Я договорилась о приеме сегодня, когда возвращалась от Сьюзен, даже до того, как мне стало по-настоящему плохо.

— Я пойду с тобой.

— Я хочу пройти серьезное обследование. Полный анализ крови. Снимок мозга — вдруг у меня опухоль.

— У тебя нет никакой опухоли, — уверенно сказал Дасти, хотя основой для такой уверенности была одна лишь надежда. — У тебя нет никаких серьезных отклонений.

— Кое-что есть.

— Нет. — Мысль о том, что она могла заболеть, возможно, даже смертельно, вызвала у Дасти такой ужас, что он не смог скрыть его.

Марти уловила каждую черточку боли, появившуюся на его лице, потому что это выражение больше, чем все разговоры о любви, происходящие в мире, показывало, насколько он дорожит ею.

— Я согласилась бы на мозговую опухоль, — сказала она.

— Согласилась?

— Если это альтернатива психическому заболеванию. Опухоль можно удалить, и тогда остается шанс, что я останусь сама собою.

— Нет, это не так, — ответил он, и морщины, прорезавшие его лицо, углубились. — Это не психическое расстройство.

— Но что-то все же есть, — настаивала она.

Сидя в кровати, Сьюзен ела пиццу с пепперони и попивала «Мерло». Это был самый восхитительный обед из всех, которые ей когда-либо доводилось есть.

Она была достаточно проницательна и полностью сознавала, что компоненты ее простой пиши не имеют никакого отношения к той сочности и аромату, которыми она сейчас наслаждалась. Вкус пицце придавали не колбаса, сыр и поджаристая корочка, а перспектива выяснить истину.

Освободившись от заклятия, сковавшего ее цепями робости и беспомощности, она жаждала не столько истины и правосудия, сколько мести. Она, конечно, не питала никаких иллюзий по поводу того, что ей удастся отомстить так, чтобы это принесло достаточное удовлетворение. В конце концов в числе ее зубов, как и у каждого человека, имелись четыре клыка и четыре резца — чтобы рвать и откусывать.

Припомнив, как она защищала Эрика от нападок Марти, Сьюзен откусила огромный кусок пиццы и принялась с жестоким удовольствием жевать его.

Если ее агорафобия развилась как следствие болезненных переживаний после измены Эрика, то, возможно, он заслуживал какого-то наказания. Но если он был ее призрачным ночным посетителем, беспощадно издевающимся над ее мозгом и телом, значит, он совсем не тот человек, за которого Сьюзен принимала его, когда выходила за него замуж. Вообще не человек, а некое существо, ненавистное создание. Змея. Наверняка она без колебаний использовала бы закон, чтобы покончить с ним, как лесоруб не раздумывая пускает в ход топор, чтобы зарубить гремучую змею.

Во время еды Сьюзен изучала спальню в поисках наилучшего места для того, чтобы спрятать видеокамеру.

Марти, сидя за кухонным столом, следила за тем, как Дасти устраняет учиненный ею беспорядок.

Когда он втаскивал мусорный бачок с лестницы в кухню, его содержимое грохотало и позвякивало, как инструменты в мешке живодера. Марти, которая в этот момент подносила к губам второй стакан виски, понадобилось вцепиться в него обеими руками. Закрыв дверь, Дасти загрузил ножи, вилки и прочую посуду в посудомоечную машину.

Вид острых лезвий и вздымающихся зубьев, их стальной звон и скрежет друг о друга на сей раз почти не встревожили Марти. Лишь ее горло слегка перехватило, и согревающая струйка сильно разбавленного «Джонни Уокера» сочилась в ее желудок медленно, словно путь ей преграждал внезапно возникший в пищеводе комок.

Дасти вернул «Шардоннэ» и «Шабли» в холодильник. Бутылки не потеряли своей пригодности для того, чтобы рассечь скальп и раздробить кости черепа, но Марти больше не испытывала назойливого искушения взять бутылку за горлышко, широко размахнуться и с силой опустить…

Задвинув пустые ящики на место и убрав те предметы, которые можно было не мыть, Дасти сказал:

— А то, что в гараже, может подождать до утра.

Марти кивнула, но ничего не сказала в ответ. Она не настолько доверяла себе, чтобы заговорить здесь, где разворачивалась значительная часть действия ее поразительного припадка. Воздух тут, казалось, был насыщен миазмами безумия, как ядовитыми спорами, и она почти сознательно ожидала, что стоит ей открыть рот, как она вновь отравится ими и примется творить разные ужасные глупости.

Когда Дасти предложил пообедать, Марти не чувствовала никакого аппетита, но он настоял на том, чтобы она поела.

В холодильнике нашлась кастрюля с остатками лазаньи[27]. Их было вполне достаточно на двоих, и Дасти согрел их в микроволновой печи. Потом он почистил и нарезал немного свежих грибов.

Нож в его руках выглядел совершенно безопасным.

Пока Дасти обжаривал грибы в масле и шинковал лук, а затем смешивал их в горшке с пакетом стручкового сладкого горошка, Валет сидел перед микроволновой печью и мечтательно взирал на нее, глубоко вдыхая аромат разогревавшейся лазаньи.

В свете того, что Марти совсем недавно натворила здесь, этот домашний уют поразил ее своей ирреальностью. Ощущение было почти таким же, словно она вернулась после скитаний по бескрайним адским полям горящей серы.

Пока Дасти накрывал на стол, Марти пыталась угадать, не могла ли она раньше отравить остатки лазаньи. Она не могла припомнить, чтобы совершила подобное предательство. Но она все еще подозревала, что перенесла одно, а то и несколько выпадений памяти, судорог времени, в течение которых могла действовать вроде бы и сознательно, хотя в памяти ничего не оставалось.

Уверенная в том, что Дасти стал бы есть лазанью хотя бы только для того, чтобы показать, насколько доверяет ей, Марти сдержалась и не стала предостерегать его. Но чтобы наверняка избежать мрачной перспективы выжить после этого обеда в одиночку, она, превозмогая отсутствие аппетита, съела большую часть того, что муж положил ей на тарелку.

Но все же она отказалась от вилки и ела ложкой.

В углу спальни Сьюзен Джэггер стояла высокая тумба в стиле «бидермейер»[28]. Наверху ее венчала бронзовая шарообразная ваза, в которой росло миниатюрное деревце-бонсаи. Растение, конечно, совсем не видело дневного света, так как окна были всегда закрыты, но его выручала установленная сзади, у стены, специальная лампа для домашних растений.

Вместе с бонсаи рос пышный плющ с маленькими звездообразными листьями. Его побеги свешивались из вазы, почти полностью прикрывая ее. Прикинув, как установить видеокамеру, чтобы кровать наилучшим образом оказалась в поле зрения, она поместила аппарат в контейнер и искусно задрапировала его фестонами плюща.

Потом она выключила лампу, освещавшую растения, но зажгла ночник. Для того чтобы на пленке осталось изображение, которое можно было бы рассмотреть, в комнате должен быть свет.

Чтобы оправдать зажженную лампу, должно сложиться впечатление, что она заснула во время чтения. Полупустой бокал вина на тумбочке, на одеяле раскрытая книга, будто выпавшая у нее из рук, — вполне убедительная декорация.

Сьюзен прошлась по комнате, внимательно рассматривая бронзовый шар. Видеокамера была скрыта отлично. Лишь при взгляде с одного острого угла можно было увидеть янтарный отблеск лампы, сверкавший в глубине темного стекла линзы, словно из ветвей плюща выглядывала одноглазая ящерица. Но эта искорка была настолько мала, что наверняка не могла привлечь внимание ни инкуба, ни простого смертного.

Сьюзен подошла к видеокамере, просунула палец между листьями и после секундного поиска нажала кнопку. Отступила на два шага. Замерла, вскинув голову и затаив дыхание. Внимательно прислушалась.

Хотя отопление было выключено, не работал ни один вентилятор, хотя стихший ветер не шептал под карнизом или в окнах, тишина в спальне была совершенно полной, даже невероятной в век вездесущих механизмов. Похоже, что изготовители не бросались словами: Сьюзен не слышала ни малейшего отзвука, который выдавал бы работу двигателя видеокамеры, а легчайший шелест движущейся в кассете ленты полностью заглушался окутывавшим камеру плющом.

Зная, что причуды архитектуры могли заставить звук распространяться в самых неожиданных направлениях, она медленно прошлась по комнате. Пять раз она останавливалась и замирала, прислушиваясь, но так и не уловила ничего подозрительного.

Сьюзен, удовлетворенная обследованием, возвратилась к тумбе, извлекла видеокамеру из плюща и рассмотрела запись на встроенном мониторе камеры.

Кровать целиком оказалась в центре кадра. У левой кромки изображения была видна входная дверь.

Сьюзен смотрела, как сама входит в кадр и выходит из него. Останавливается в тщетных попытках услышать звук от работы камеры. К своему большому удивлению, она казалась очень молодой и привлекательной.

В эти дни, глядя в зеркала, она не могла как следует рассмотреть себя. В стекле она видела скорее собственное психологическое восприятие отражения, нежели реальное изображение. Ей представлялась Сьюзен Джэггер, постаревшая от хронического беспокойства, со стертыми и искаженными от шестнадцати месяцев бесплодной рефлексии чертами лица, серая от скуки и изможденная от волнения.

А женщина на видеопленке была изящной и хорошенькой, и, что важнее всего, у нее была важная цель. Это была женщина с надеждой — и будущим.

Довольная первым результатом, Сьюзен еще раз просмотрела запись. И снова она возникла из железно-окисной памяти видеокамеры, целеустремленно передвигаясь по спальне, входя и покидая кадр, делая паузы, чтобы прислушаться: женщина, у которой был план.

Даже ложка может стать оружием, если зажать ее черпак в кулаке и нанести удар ручкой. Конечно, она не такая острая, как нож, но ею можно ткнуть, ослепить.

Приступ дрожи навалился на Марти, заставляя ложку трястись в ее пальцах. Дважды она громыхала по тарелке, словно призывала к вниманию перед тем, как провозгласить тост.

Ей отчаянно хотелось отбросить ложку подальше, чтобы нельзя было до нее дотянуться, и есть руками. Но из страха показаться в глазах Дасти даже более сумасшедшей, чем она уже выглядела, она упорно продолжала борьбу со столовым прибором.

Беседа за обедом протекала очень неуклюже. Даже после того, как Марти в гостиной подробно рассказала о своих припадках паники, у Дасти было много вопросов. Она же со все большей неохотой говорила на эту тему.

С одной стороны, сам предмет разговора угнетал ее. Вспоминая о своем чрезвычайно странном поведении, она чувствовала себя беспомощной, как если бы ее отбросило назад, в бессильное и зависимое состояние раннего детства.

Кроме того, она была обеспокоена необъяснимым, но тем не менее твердым убеждением в том, что разговоры о припадках паники могут вызвать новые приступы. Она чувствовала себя так, будто сидит на закрытой крышке люка, и чем дольше говорит, тем больше становится вероятность того, что она произнесет кодовое слово, сработает секретный механизм, откроется замок, и она рухнет вниз, в пропасть.

Она спросила Дасти, как тот провел день, и он перечислил ей множество дел, которыми обычно занимался, когда погода не благоприятствовала малярным работам.

Хотя Дасти никогда не лгал, Марти почувствовала, что он рассказывал ей не все. Правда, в ее нынешнем состоянии она была слишком мнительной для того, чтобы доверять своим ощущениям.

— Ты продолжаешь отводить от меня глаза, — заметил Дасти, отодвинув тарелку.

Она и не отрицала этого.

— Мне ужасно противно, что ты видишь меня такой.

— Какой же?

— Слабой.

— Ты не слабая.

— В этой лазанье больше костей, чем во мне.

— Ей уже два дня. Для лазаньи… Черт возьми, да ей по человеческому счету уже восемьдесят пять лет.

— Я тоже чувствую себя на восемьдесят пять.

— Что ж, я должен засвидетельствовать, что для такого возраста ты сохранилась куда лучше, чем эта проклятая лазанья.

— Знаете что, мистер: вы наверняка можете вскружить голову девчонке.

— А знаешь, что говорят о малярах?

— И что же?

— Мы умеем густо закатать.

Она взглянула ему в глаза.

Дасти улыбнулся и сказал:

— Все будет хорошо, Марти.

— Нет, если ты не научишься шутить получше.

— Язык мой — враг мой.

Обойдя бастионы своей четырехкомнатной крепости, Сьюзен Джэггер удостоверилась в том, что все окна были заперты.

Единственная дверь квартиры, открывающаяся во внешний мир, находилась в кухне. Она была заперта на два мощных засова и крепкую цепочку.

Закончив проверку замков, Сьюзен взяла кухонный стул и, уперев его в пол задними ножками, подсунула спинку под дверную ручку. Даже если Эрик так или иначе добыл ключ, стул не позволит ему отворить дверь. Конечно, она уже пробовала эту уловку со стулом, но и это не предотвратило вторжения.

Найдя место для видеокамеры и проверив угол съемки, Сьюзен вынула источник питания, чтобы еще раз подзарядить его в ванной. Теперь он был полностью заряжен.

Она поставила аккумулятор на место и спрятала видеокамеру в плюще под карликовым деревцем. Она включит ее перед тем, как лечь в постель, а потом у нее будет три часа — в режиме экономного расходования пленки — для того, чтобы поймать Эрика на месте преступления.

Все сверенные часы единодушно указывали 9:40 вечера. Марти обещала позвонить до одиннадцати.

Сьюзен не терпелось услышать, к какому же выводу пришла ее подруга, какой она могла дать совет, но она не собиралась сообщать Марти о своем изобретении с видеокамерой. Ведь вполне возможно, ее телефон прослушивался. Может быть, Эрик слушал все ее разговоры.

О, как же прекрасно было здесь, в котильоне паранойи скользить и кружиться в омерзительных объятиях злокозненного незнакомца под оркестр, играющий погребальные плачи… Сьюзен, мрачно стиснув зубы, набиралась смелости для того, чтобы взглянуть в лицо танцору, который вел ее в этом ужасном танце.

ГЛАВА 29

После двух стаканов виски, тяжелого кирпича лазаньи и всех событий этого ужасного дня Марти оцепенела от изнеможения. Пока Дасти мыл посуду после обеда, она сидела за столом, наблюдая за ним из-под отяжелевших век.

Она ожидала бессонной ночи, была уверена, что пролежит с открытыми глазами до рассвета, мучимая беспокойством, страшась будущего. Но теперь ее рассудок взбунтовался под влиянием еще более страшного предвкушения опасности: а что, если ночью мозг потеряет контроль над ее телом?

Лишь еще одно опасение — возможного лунатизма — помешало ей уснуть прямо здесь, за кухонным столом. У нее никогда раньше не было приступов сомнамбулического поведения, но ведь она ни разу до нынешнего утра не знала приступов панического страха, а теперь все было возможным.

Ведь если она станет бродить во сне, то, вполне возможно, ее телом будет управлять иная Марти. Тихонько выскользнув из кровати, оставив Дасти в одиночестве видеть сны, иная Марти может пробраться босиком через весь дом, ориентируясь в темноте так же легко, как слепой, вынуть чистый нож из сушилки в посудомоечной машине…

Дасти взял ее за руку и повел по первому этажу, выключая по дороге свет. Валет шел за ними следом, его глаза светились в темноте красноватым огнем.

Дасти забрал из кухни плащ Марти и задержался в прихожей, чтобы повесить его на вешалку.

Нащупав что-то одном из карманов, он вытащил пухлую книжку.

— Ты еще не дочитала ее?

— Это настоящий триллер.

— Но ты же всегда берешь ее на сеансы Сьюзен.

— Не каждый раз. — Она зевнула. — Хорошо написано.

— Конечно, это настоящий триллер, но неужели ты не осилила его за шесть месяцев?

— Но ведь не может быть, чтобы я мусолила его полгода, правда? Хотя, язык хороший, интересный сюжет, а персонажи — яркие и живые. Роман мне очень нравится.

Дасти, нахмурившись, смотрел на нее.

— Что с тобою происходит?

— Много всего. Но прямо сейчас я просто чертовски устала.

— Что ж, если тебе от переживаний трудно заснуть, то, возможно, страничка-другая этой истории подействует лучше нембутала.

Спать… А может быть, бродить, доставать нож…

Валет взбежал по лестнице перед ними.

Пока Марти поднималась по лестнице, опираясь одной рукой на перила и ощущая на талии крепкую и добрую руку Дасти, ей в голову пришла успокоительная мысль, что если она примется бродить по дому в приступе лунатизма, то собака может разбудить ее. Добряк Валет станет лизать ее босые ноги, колотить по коленям своим роскошным хвостом, когда она будет спускаться по лестнице, и, конечно, лаять на нее, если она вынет мясницкий нож из посудомоечной машины не для того, чтобы отрезать ему лакомый кусочек от грудинки, лежащей в холодильнике.

Сьюзен одевалась на ночь в простые белые хлопчатобумажные трусики без всяких вышивок, кружев или каких-то еще украшений и белую футболку.

До недавних пор ей нравилось яркое белье с оборками. Она любила чувствовать себя сексуальной. А теперь нет.

Она понимала психологическую подоплеку, скрывавшуюся за изменением стиля ее ночной одежды. Сексуальность теперь связывалась в ее сознании с изнасилованием. Накладные кружева, бахрома, оборки, вышивки, прозрачные газовые вставки и тому подобное — все это могло быть истолковано как безмолвное выражение поддержки и одобрения ее таинственному ночному посетителю, и он мог бы воспринять оборки как предложение продолжать свои мерзкие дела.

Некоторое время она ложилась спать в мужской пижаме, свободной и уродливой, и затем в мешковатых хлопчатобумажных спортивных брюках. Но все это не могло остановить подонка.

Что поразительно, раздев и грубо овладев ею, он тратил время на то, чтобы тщательно ее одеть, что было очевидным издевательством. Если ее пижама была с вечера застегнута на все пуговицы, то и он застегивал все до одной, но если хоть одна из пуговиц оставалась незастегнутой, то именно ее она обнаруживала в таком же точно положении, когда просыпалась. И шнурок на спортивных брюках он завязывал точно таким же бантиком, который всегда делали ее руки.

А в последнее время она надевала простые белые трусики. Утверждение ее невинности. Отказ признать себя падшей или оскверненной независимо от того, что он делал с нею.

Дасти был обеспокоен вялостью, которая внезапно навалилась на Марти. Она говорила о том, что смертельно устала, однако при взгляде со стороны ее поведение соответствовало не столько утомлению, сколько глубокой депрессии.

Она двигалась вяло, но не с той неуклюжестью, которая присуща физически вымотанному человеку, а с мрачным и целеустремленным упорством человека, сгибающегося под непосильной тяжестью. Ее лицо словно окаменело, углы рта и глаз напряглись, а не расслабились, как это бывает при переутомлении.

Марти всегда была почти фанатичкой, когда дело касалось ухода за зубами, но этим вечером она не пожелала чистить зубы. Впервые за три года их супружеской жизни.

Каждый вечер на памяти Дасти Марти мыла лицо и протирала кожу увлажняющим лосьоном. Расчесывала волосы. Но не сегодня.

Не выполнив ни одного из своих вечерних ритуалов, она легла спать полностью одетой.

Когда Дасти понял, что она не собирается раздеваться, он развязал шнурки и разул ее. Снял носки. Стащил джинсы. Она не сопротивлялась, но и не помогала ему.

Снять с Марти блузку было гораздо труднее, тем более что она лежала на боку, поджав колени и скрестив руки на груди. Поэтому, оставив жену полуодетой, Дасти накинул ей на плечи одеяло, погладил по голове, отведя волосы с лица, и поцеловал в бровь.

Ее веки дрогнули, но в глазах было какое-то застывшее и в то же время обостренное выражение, какого не бывает при обычной усталости.

— Не покидай меня, — с тоской в голосе сказала она.

— Ни за что.

— Не доверяй мне.

— Но я не могу.

— Не спи.

— Марти…

— Пообещай мне, что не будешь спать.

— Хорошо.

— Обещай.

— Обещаю.

— Потому что я могу убить тебя, пока ты спишь, — сказала Марти и закрыла глаза. Их цвет, казалось, изменился с васильково-синего на зеленовато-голубой, а за мгновение до того, как веки сомкнулись, глаза стали пурпурно-серыми.

Он стоял рядом, глядя на жену, боясь не ее предупреждения, не за себя, а за нее.

— Сьюзен, — пробормотала она.

— А как дела у нее?

— Только что вспомнила. Я не рассказала тебе о Сьюзен. Странные дела. Я должна позвонить ей.

— Ты можешь позвонить ей утром.

— Каким же другом я тогда окажусь? — неуверенно возразила Марти.

— Она поймет. А теперь отдыхай. Просто отдыхай.

Уже через несколько минут Марти, казалось, уснула. Ее губы приоткрылись, она тихо дышала ртом. Тревожные морщинки в уголках глаз разгладились.

Двадцать минут спустя, когда Дасти, сидя рядом с кроватью, прокручивал в памяти всю ту запутанную историю, которую услышал от Марти и пытался преобразовать ее в стройное последовательное повествование, раздался телефонный звонок. Чтобы им не мешали спать, они обычно держали телефон в спальне выключенным, и звонок, который услышал Дасти, донесся из кабинета Марти. Там стоял автоответчик, включавшийся после второго звонка.

Он предполагал, что это звонит Сьюзен, хотя это мог быть Скит или же кто-нибудь из персонала «Новой жизни». В нормальной обстановке он перешел бы в кабинет Марти, чтобы прослушать поступившее сообщение, но сейчас он не хотел выходить из комнаты — жена могла вдруг проснуться и увидеть, что он нарушил свое обещание не отходить от нее. Скит был в безопасности, находился в хороших руках, а что касается «странных дел» Сьюзен, то вряд ли они могли быть более странными или более важными, чем то, что приключилось этим вечером здесь. Дела Сьюзен могли подождать до утра.

Мысли Дасти вновь возвратились к рассказу Марти о минувшем дне. Несмотря на то что он страшно переживал по поводу каждого из невероятных событий и фантастических подробностей происшедшего, все же ему не удавалось избавиться от неведомо откуда взявшейся уверенности в том, что все случившееся с его женой было так или иначе связано с тем, что стряслось с его братом. Он ощущал определенное сходство в обоих событиях, хотя точная природа связей ускользала от него. Бесспорно, это был самый странный день в его жизни, и инстинкт уверенно подсказывал ему, что одновременность происшествий со Скитом и Марти объясняется не простым совпадением.

В углу комнаты свернулся на своей кровати — большой подушке, покрытой овчиной, — Валет. Но пес не спал. Он лежал, положив морду на вытянутую вперед лапу, и внимательно смотрел на свою спящую хозяйку, озаряемую золотистым светом ночника.

Поскольку Марти никогда не нарушала своих обещаний и приобрела таким образом изрядный кредит морального капитала, Сьюзен не обиделась на то, что обещанный телефонный звонок так и не прозвучал до одиннадцати часов, а скорее почувствовала некоторое беспокойство. Она сама набрала номер подруги, услышала голос автоответчика и забеспокоилась сильнее.

Без всякого сомнения, Марти была потрясена рассказом Сьюзен о призрачном насильнике, который свободно проникал сквозь запертые двери. Она попросила дать ей немного времени, чтобы подумать. Но Марти терпеть не могла увиливать от прямого разговора или разводить излишнюю дипломатию. К настоящему времени она должна была либо прийти к какому-то выводу и дать совет, либо позвонить и сообщить, что ей нужны дополнительные доказательства для того, чтобы уверовать в эту поистине невероятную историю.

— Это я, — сообщила Сьюзен автоответчику. — Что-то случилось? С тобой все в порядке? Может быть, ты думаешь, что я схожу с ума? Для этого у тебя есть все основания. Перезвони мне.

Она выждала еще несколько секунд, а затем повесила трубку.

Однако было маловероятно, чтобы Марти предложила что-либо более действенное, чем ее ловушка с видеокамерой, так что Сьюзен решила продолжать свои приготовления.

Она поставила полупустой бокал вина на тумбочку — не для того, чтобы пить, а в качестве реквизита ее постановки. Потом она уложила в постели высокую стопку подушек, и расположилась, опираясь на них спиной. Она была слишком возбуждена для того, чтобы читать.

Чуть позже она включила телевизор и некоторое время пыталась смотреть «Темный коридор», но так и не смогла сосредоточиться на перипетиях старого кинофильма. Ее мысли блуждали по куда более темным и пугающим коридорам, чем те, что приходилось преодолевать героям Богарта и Бакалл[29].

Хотя Сьюзен ощущала себя чрезвычайно возбужденной, она все же не могла не вспомнить о других ночах, когда непреодолимая вроде бы бессонница резко сменялась противоестественно глубоким сном — и насилием. Если ее на самом деле тайно пичкали наркотиками, то она не могла предугадать, в какой момент химикалии скажутся на ней, и совершенно не желала обнаружить, проснувшись поутру, что опять подверглась насилию, а видеокамеру так и не включила.

Поэтому в полночь она подошла к бидермейеровской тумбе, просунула палец между листьями плюща, включила видеозапись и вернулась в кровать. Если в час ночи она все еще не будет спать, то перемотает кассету и начнет съемку сначала, сделает то же самое в два и в три часа. Таким образом, если она все же заснет, вероятность того, что пленка кончится до того, как негодяй войдет в комнату, будет меньше.

Она выключила телевизор. Во-первых, для того, чтобы получше разыграть сценарий «заснула во время чтения», и, во-вторых, потому, что он мог заглушить звуки, возникающие в других частях квартиры. И не успела пройти и минута после этого — Сьюзен только-только вознамерилась взять лежавшую рядом с нею книгу, — зазвонил телефон.

— Привет! — воскликнула она, уверенная, что это наконец-то звонит Марти.

— Это говорит Бен Марко.

И, как если бы этот Бен Марко был масонским колдуном, самый голос которого может двигать камни, сердце Сьюзен сразу же оказалось стиснуто гранитными стенами. И в то время как сердце отчаянно колотилось о стены тюрьмы, пытаясь вырваться из нее, сознание Сьюзен раскрылось, словно дом, с которого ураганом сорвало крышу; все ее мысли разом разлетелись в вихре смерча, легкие и ненужные, как пыль и паутина, а в ее голову из черной надмирной бесконечности проникла шепчущая темнота, неодолимое Присутствие, которое, столь же невидимое и холодное, как потусторонний дух, скользнуло сначала сквозь хрупкую кровлю ее сознания, а потом дальше, дальше, в самые глубины ее существа.

— Я слушаю, — сказала Сьюзен Бену Марко.

И сразу же ее отчаянное сердцебиение начало успокаиваться, и страх, бурливший в крови, улетучился.

А теперь правила.

— Зимний шторм… — сказал голос в телефоне.

— Шторм — это вы, — ответила она.

— Спрятался в рощу бамбука…

— Роща — это я.

— И понемногу утих.

— В тишине я узнаю, что должна сделать, — ответила Сьюзен.

И впрямь красиво. Когда литания правил закончилась, Сьюзен Джэггер погрузилась в море тишины: квартира вокруг нее была совершенно безмолвна, в ней самой царила глубокая тишь. Такая безжизненная пустота была, наверно, лишь до сотворения мира, пока бог не произнес: «Да будет свет».

Когда зимний шторм заговорил снова, его мягкий глубокий голос, казалось, слышался не в телефонной трубке, а раздавался внутри Сьюзен.

— Скажи мне, где ты.

— В кровати.

— Уверен, что ты одна. Скажи мне: я прав?

— Да, вы правы.

— Впусти меня.

— Да.

— Побыстрее.