Приданое для Анжелики Деко Франсуа

— Да, — выдохнул тот.

Охотник замер. Вне сомнения, инквизитор сказал чистую правду. Значит, здесь, в Коронье, нет того, что он ищет. Охотнику была нужна Анжелика Беро.

— Где и с кем вы договорились?

— Граница с Астурией… — выдавил инквизитор. — Пост. Ей подбросят ведьмины снадобья, и там же ее арестуют.

Охотник задумался. Он знал, где искать Анжелику, но при этом понимал, что девушка напугана. Поэтому она может повести себя совсем не так, как думает падре Хуан. Анжелика могла исчезнуть из поля зрения в любой момент и в каком угодно месте.

— Вы ведь и Амбруаза Беро осудили незаконно, — печально проронил посланник Аббата.

— Нет!.. — Инквизитор замотал головой.

— Да, — отрезал Охотник. — Амбруаз действительно пайщик, но не основной. Приказ войти в испанский порт отдавал не он, а капитан. Но вы видели, что сахар стоит дороже, чем шхуна, поэтому капитан отделался штрафом, а Беро сожжен.

Инквизитор молчал.

Охотник покачал головой, повернулся к начальнику охраны и приказал:

— Выведите всех, офицер, и выйдите сами. Я буду говорить с каждым по отдельности.

Операцию следовало аккуратно закрыть, а с работниками инквизиции — заключить сделку. Они все понимали, что висят на волоске. Поэтому Охотник собирался связать каждого массой обязательств. В частности, эти люди будут доносить, едва кто-то заинтересуется семьей Беро.

— Я не хочу доводить тебя до суда, Хуан, — мягко проговорил он. — Да, ты многое потеряешь. Но это куда лучше, чем костер.

Аббат глянул на календарь, отметил, что Охотник уже должен добраться до Короньи, и погрузился в сводки. Главным текущим успехом стала «якобинизация» армии. Каждая секция коммуны сама формировала свой батальон, ставила командиров и снабжала солдат оружием. По сути, этой армией управлял не конвент, а Аббат — через якобинцев. Все вообще шло как по нотам.

Некоторое напряжение возникло только на северо-западе страны, в Вандее, но это была ожидаемая реакция, поддержанная англичанами. Британия дала знать: будете пытаться отхватить кусок от Пруссии, мы отрежем от вас и Вандею, и Нижнюю Луару.

Аббат вздохнул. Нант, центр Нижней Луары, Бордо, столица Жиронды, Лион, Марсель, Тулон — все эти крупные города всегда были достаточно свободны от Парижа. Они имели собственный товар, порты и торговые артерии. При желании каждый из них мог отделиться от Франции и жить припеваючи. Этому мешал только общий интерес — колонии. Ром и сахар, табак и рабы, шелк и пряности, сера, селитра и соль приносили очень высокие доходы, но колонии подчинялись только Парижу. Города скрипели зубами, но терпели верховенство столицы.

Пожалуй, только Нант составлял исключение. Тамошние коммерсанты с самого начала держали под собой работорговлю, без которой исчезло бы все: ром, сахар и табак. Так что Франция зависела от Парижа, тот — от Нанта.

«Да, войны с Нижней Луарой и Вандеей не избежать», — машинально отметил Аббат.

Впрочем, и эта война была частью его схемы. Поэтому и в Нанте все шло нормально, так, как и надо.

Как по нотам прошла отмена феодальных податей и повинностей. Буржуа ликовали. Теперь все те же самые налоги, пусть и названные иначе, должны были пойти через их людей в коммунах. Это были огромные деньги. Из них оплачивались государственные заказы. Все это попало в руки буржуа, сотрудничающих с коммунами.

Впрочем, отмена феодальных порядков принесла еще одно полезное обстоятельство. Сделки, совершенные по старым правилам, внезапно стали недействительными. Таких сделок во Франции было заключено великое множество. Поэтому вино, зерно, мясо — все, что крестьяне были обязаны поставить по феодальным законам, — повисло в воздухе. Лишь немногие знали механизм присвоения этого ничейного имущества.

Аббат улыбнулся. Буржуа не любили внезапной смены правил игры и понимали, что всегда будут в коммунах в меньшинстве. Они нервничали, но особого выбора у них не было. Ты участвуешь в переделе или тебя заносят в списки подозрительных.

Эти списки ширились. 27 августа в Париже даже прошли массовые обыски в квартирах подозрительных граждан. Искали оружие и доказательства подготовки к мятежу. Поражения на фронтах немало способствовали напряжению. Первые люди страны, такие как новый министр внутренних дел Дантон, лишь подстегивали психоз.

— Всей народной массой наброситься на неприятеля!

— Изо всех сил обороняться от домашних врагов!

— Немедленно арестовать всех подозрительных!

И начались аресты — сначала в Париже, а затем и везде. Буквально через пару дней после того, как списки подозрительных и арестованных целиком совпали, по Парижу поползли слухи. Люди говорили о масштабном заговоре арестованных аристократов и подпевал, только и ждущих, когда пруссаки двинутся на Париж, чтобы восстать, выйти из тюрем и соединиться с внешним врагом.

Аббат глянул на календарь. Разумеется, дело было не столько в арестованных и ждущих суда аристократах, сколько в «ничейном» крестьянском зерне из сделок, повисших в воздухе после запрета феодальных пережитков.

«Да, второе сентября — правильное время».

Срок обильной жатвы уже наступил. Единственным жнецом, видимым народу, должен был стать Дантон.

Мария-Анна сама вскрыла конверт, пришедший на ее имя, и лишь поэтому успела прочесть весь список таких же, как она, акционеров французской Ост-Индской компании. Самой знакомой персоной в этом перечне была девятнадцатилетняя Терезия Кабаррюс, и говорить с ней мадам Лавуазье очень не хотелось!

— Твой отец будет недоволен, — сказал муж, увидев, что конверт открыт, и покачал головой.

— Я должна понимать, во что вы меня впутали, — отрезала Мария-Анна.

Антуан лишь развел руками.

— Как знаешь.

Тем же вечером Мария-Анна появилась в салоне новой парижской звезды — Манон Ролан. Терезия Кабаррюс, разумеется, была здесь, но стояла в сторонке, и Мария-Анна сразу направилась к ней.

— Мое почтение, мадам Лавуазье! — Терезия, привыкшая к тому, что ее недолюбливают, настороженно улыбнулась.

— Терезия, вы ведь тоже акционер Ост-Индской компании, — сразу взялась за дело Мария-Анна. — Я видела вас в списках.

Первая распутница Парижа посерьезнела.

— Видит бог, мне эти деньги не нужны.

— Меня это все тревожит, Терезия, — откровенно призналась Мария-Анна. — Вы-то что думаете делать?

— Бежать, — коротко ответила та. — Мой муж уже помещен в списки подозрительных. Не сегодня, так завтра жди ареста.

Сзади неслышно подошла хозяйка салона, фактически первая дама республики мадам Ролан.

— Секретничаем? — осведомилась она и широко улыбнулась.

— Какие секреты? — Терезия пожала красивыми плечами. — Все ясно как день. Париж становится опасен.

Мадам Ролан нахмурилась. Она обязана была поддерживать в гражданах оптимизм и веру в идеалы.

— Ну, не все так плохо. Пока я — первая дама республики…

— Бросьте! — оборвала ее Терезия. — У республики одна первая дама — гильотина.

Возле них уже начали собираться дамы из свиты мадам Ролан. Всего разговора никто не слышал, но то, что Терезия Кабаррюс ни во что не ставит полномочия мадам, все понимали.

— Здесь обсуждают что-то необычное?

— У Терезии новый поклонник? Опять кто-то из членов конвента?

— Члены конвента? И что для Терезии в этом необычного?

Мария-Анна вспыхнула. Она никогда не любила Терезию, но сейчас ей хамили ни за что. Впрочем, та умела за себя постоять.

— Я сказала только то, что ясно даже вашим гувернанткам: Париж становится опасен.

Повисла тишина. Слишком уж рядом с ними ходила эта опасность. Но мадам Ролан не могла позволить завершить разговор на такой ноте.

— У Терезии жар, — не без раздражения проронила она. — Слишком горячий передок.

Терезия вспыхнула.

— Слава богу, что я слаба на передок, а не на голову. Сидите тут как куры на насесте и ждете, когда этот бешеный хорек Робеспьер всех вас перережет!

Мария-Анна вздрогнула. Такого буквального совпадения мыслей Терезии со своими она не ждала. Дамы опешили.

— Мсье Робеспьер — человек чести, — наконец-то выдавила новенькая, совсем юная девица. — Он мужчина.

Терезия криво улыбнулась, отыскала глазами ту особу, которая это сказала, и заявила:

— Поверьте моему опыту, мадемуазель, это не так.

Поднялся гам. Мадам Ролан принялась говорить, что даже самые ярые аристократы находятся под защитой революционного закона, что гражданин Дантон ей лично обещал… но Марию-Анну это уже не касалась.

Женщина спешно покинула салон и уже через час разговаривала с Пьером Самюэлем, отцом ее единственного сына.

— В Париже становится опасно, — начала она с главного.

— Я вижу. — Пьер Самюэль помрачнел.

— Я хочу, чтобы ты отправил Элевтера в Америку.

Пьер Самюэль отвел глаза и сказал:

— Он еще молод.

— Другой твой сын ненамного старше, — парировала Мария-Анна. — Но его ты отправил.

Пьер Самюэль глотнул и заявил:

— Ему помогает родня матери. — И тут его прорвало: — Мария-Анна, у меня нет денег! Совсем нет!

Что ж, это было похоже на правду. В свое время Пьер Самюэль был многообещающим молодым мужчиной. Он секретарствовал у самого барона Тюрго, знаменитого экономиста, министра короля Людовика, был назначен генеральным инспектором по торговле, принимал участие в массе переговоров и даже дружил с Томасом Джефферсоном. Но грянули новые времена, и вдруг оказалось, что он никто.

— А у тебя ничего нет? — заискивающе поинтересовался бывший любовник.

Мария-Анна покачала головой. Формально она была одной из самых состоятельных женщин Франции, но фактически всем заправлял отец. Ей доверяли только подписывать купчие, и Пьер Самюэль это знал.

— Тогда, может, попросишь у отца? Неужели не даст? Для внука…

Мария-Анна решительно поднялась. Это был пустой разговор. Отец все чаще напоминал ей картежника — из тех, которые уже не могут избавиться от этой пагубной страсти. Оставался лишь один человек, который мог хоть как-то помочь ее сыну отплыть из этой страны не в качестве матроса, — Антуан Лоран Лавуазье, муж Марии-Анны.

Перевод из монастыря, которого Анжелика сама же и добивалась, застал ее врасплох. Карета мерно подпрыгивала на кочках неважной дороги, а она думала и думала, пытаясь понять, кто она теперь и как ей себя вести в этой новой жизни.

После официальной конфискации имущества Анжелика стала нищей бесприданницей — хоть в монастыре, хоть в миру. Да, она собиралась подать жалобу, но толку? В свои семнадцать лет Анжелика была достаточно взрослой, чтобы понимать: рука руку моет, а власть никогда не признается в ошибках.

Впрочем, она не смогла бы вернуться на Мартинику, даже будь у нее деньги. Тех, кто производит ром и сахар, деньгами не удивить. Там имеют цену только работники и земля. Едва отец продал плантацию, она стала для местных мужчин просто воспоминанием, на котором никто не женится.

Ничего не стоил и титул шевалье, купленный отцом. В нынешней обстановке он был скорее помехой, чем подмогой, а за пределами Франции просто ничего не значил.

Сейчас Анжелику ждал монастырь в Нижних Пиренеях, единственное место, где кто-то был обязан проявить о ней заботу до совершеннолетия. Но что собой представляет эта забота, она уже знала: подъем в четыре утра и работа, пока не свалишься. Неизвестно, за что, зачем и на кого.

Ее единственной зацепкой был Адриан Матье. Судя по неосторожной реплике в письме его отца, этот юноша умел делать только три вещи: курить клубные сигары, пить хорошее вино и катать на лодках по Сене дорогих шлюх. Но едва она принималась думать об этой, извините, зацепке, как настроение ее портилось. Кошка, пробежавшая между ними, когда ему было пятнадцать, а ей без малого двенадцать, до сих пор жила в сердце Анжелика.

Сопровождающая, нанятая отцом Жаном, крупная тетка, знающая от силы два десятка французских слов, крикнула что-то кучеру, судя по всему, ее сыну. Карета съехала с дороги и двинулась лесом.

— Куда мы? — встревожилась Анжелика.

— Надо, — отрезала тетка.

Анжелика попыталась опять погрузиться в мысли, но без толку. Слишком уж вороватый вид был у тетки. Вскоре они въехали в деревню. Ее высадили, а карету начали набивать мешками с кружевами. Только сейчас Анжелика успокоилась и рассмеялась. Это была обычная контрабанда, попутный промысел любого извоза.

— Главная дорога ехать не надо, — пояснила тетка. — Кругом ехать надо. Объезд.

Что ж, Анжелика никуда и не торопилась. Пусть будет объезд.

Охотник приехал к посту на границе с Астурией быстрее, чем могла прибыть карета с Анжеликой. Он довольно быстро вычислил еще одного мужчину, которого интересовали те же кареты, что и его самого: с девушками внутри. Охотник стремительно пошел на сближение и через четверть часа принялся вызнавать все, что ему было надо. Адриан Матье, проторчавший в корчме у стоянки несколько часов, был счастлив поговорить хоть с кем-нибудь, да еще на хорошем французском.

— Не понимаю я вас, молодых, — подливая себе вина, вслух дивился Охотник. — Во Франции все говорят о скором разрешении разводов, а вы вешаете себе на шею отцовский каприз. Или вы ее любите?

— Упаси бог! — отмахнулся Адриан.

— Тогда что вы здесь потеряли?

Парень, прекрасно знающий, что говорит со случайным знакомцем в первый и последний раз, был откровенен.

— Инквизиция сожгла ее отца, отправила девчонку в монастырь, конфисковала имущество. Ну и кто поможет бедняжке?

Охотник сокрушенно цокнул языком.

— В опасные игры играете, Адриан. Жалость — худшая ловушка. Надеюсь, вы не собираетесь из жалости еще и жениться?

Парень заиграл желваками и заявил:

— Я намерен доставить ее в Париж.

Охотник хмыкнул, глянул на часы, вытер салфеткой губы и попрощался. Продолжать знакомство не имело смысла. Он узнал все, что хотел, а время уже вышло.

— Успехов, Адриан.

Охотник уже понимал, что карета с Анжеликой Беро здесь не появится. Извозчики, ездящие на такие расстояния, часто попутно занимались контрабандой и, само собой, подобные посты объезжали стороной. Падре Хуан, никогда прежде не заказывавший ликвидацию людей, как и всякий новичок, не учел деталей, не видимых снаружи.

Охотник новичком не был, а потому знал, что карета на главную дорогу уже не вернется. Извозчик станет объезжать все посты, сбрасывать один груз, принимать другой. Так будет по всей территории Испании и, как минимум, в приграничной зоне Франции. Иголка упала в стог сена.

У Анжелики Беро было два пути: послушно доехать до монастыря или попытаться добраться до Парижа. После разговора с Адрианом Охотнику стало ясно: семья Матье примет ее в том или ином качестве. Девушка должна была это знать. Вряд ли она предпочтет убить четыре лучших года своей жизни.

Значит, Париж.

Предсказать, по которой дороге Анжелика будет добираться до Парижа, было нереально. Слишком уж многое зависело от неспокойной политической жизни провинций. Поэтому Охотник зашел по одному из известных ему адресов, отправил депешу Аббату и выехал в Нижние Пиренеи. В Париже люди Аббата примут девушку и без него. Ему следовало исключить случайный просчет, если Анжелика струсит и на все четыре года примет судьбу послушницы.

Конвент кипел страстями. Очень уж дурными были новости с фронта. Революционные войска сражались плохо. Стоило кому-то крикнуть «Измена!», и вчерашние подмастерья, имеющие полное революционное право на это, бросали оружие и бежали. Каждый офицер был для них аристократом, значит, роялистом и, разумеется, тайным пособником пруссаков.

Теперь войска антифранцузской коалиции отделял от Парижа только Аргоннский лес. Исход кампании зависел от того, кто первым займет проходы через него: новый главнокомандующий Дюмурье или герцог Брауншвейгский.

Единого ответа на вопрос «что делать» не было. Монтаньяры, сидящие на левых скамейках, винили во всем тайных роялистов. Бриссотинцы, расположившиеся справа, проклинали затянувшийся произвол санкюлотов. Умеренные, как и всегда, старательно избегали всякой ответственности и призывали враждующие фракции к согласию.

В такой обстановке утром 2 сентября 1792 года и поползли слухи о том, что пруссаки уже взяли Верден — последнюю крепость на пути в Париж. На самом-то деле никто еще и не мог знать, что там произошло.

Посыльные Аббата двигались быстрее, чем гонцы конвента. По его расчетам выходило, что если Верден и будет взят пруссаками, то не ранее вечера. Но затягивать не стоило. Случись пруссакам проиграть, и Париж успокоится, а момент будет упущен.

Вскоре слухи о падении Вердена и заговоре арестованных роялистов достигли нужной степени накала. Тогда-то секция Пуассоньер и призвала немедленно осуществить скорое правосудие над всеми злоумышленниками, заключенными в тюрьмах и монастырях.

Разумеется, к этому все уже было готово. Аббат получал сводки каждые четверть часа.

«Монастырь кармелиток и семинария Сен-Ферми: священники, не присягнувшие республике, ликвидированы».

«Тюрьма Лафорс: заключенные аристократы оказали сопротивление. Ликвидированы».

«Монастырь Сальтпетриер: воспитуемые проститутки ликвидированы полностью».

«Тюрьма Консьержери: заключенные ликвидированы».

«Монастырь бернардинцев Бисетр: все ликвидированы».

«Шателэ: ликвидированы все».

Работа была поставлена просто. Имя вчерашнего подозреваемого, наивно полагавшего, что его дело будет рассматриваться в суде, удостоверяли. Потом его выводили во двор, ставили на колени и стреляли в затылок. Иногда — в лицо.

Конвент был в растерянности. Многие депутаты искренне и гневно рассуждали о заговоре, о необходимости самозащиты, но никто не думал, что коммуна воспримет это как приказ к немедленному действию. Но главное, что стало предельно ясно: исполнительная власть не контролирует ровным счетом ничего.

Инспектор тюрем Гранпре сумел пробиться к Дантону лишь к одиннадцати ночи и получил от министра внутренних дел республики прямой и ясный ответ:

— Мне плевать на заключенных.

Понятно, что довольно быстро пороховых зарядов стало жалко, и «скорое правосудие» превратилось в банальную резню. Один убивал пятерых, другой десятерых, а некто Россиньоль так и вовсе, по слухам, прикончил аж шестьдесят восемь человек — все священники.

Аббат, дорожащий образом своих людей, сидящих в конвенте, послал Робеспьера к мэру Парижа Петиону с требованием остановить беззаконие.

Тот сказал ровно то, что и должен был:

— Это не в силах человека.

Точнее было бы сказать, что это не в силах мэра Петиона. Процесс набирал силу. Совет общественного управления столицы уже известил своих братьев в департаментах страны, что «дикие злоумышленники», заключенные в тюрьмы Парижа, умерщвлены, и требовал немедленно последовать этому доброму примеру.

Провинциальные коммуны должны были поддержать почин хотя бы потому, что списки подозреваемых составлялись именно ими. Одним махом устранялись не только те люди, которые имели неосторожность усомниться в уме руководителя какой-нибудь секции ткачей, но и другие, еще имеющие что-то за душой, особенно зерно и фураж. Армии было нужно и то и другое.

Ясно, что реквизиции зерна и фуража начались одновременно с осуществлением «правосудия» — день в день. В Реймсе, Канн, Лионе и Мо в одном месте казнили людей, а в другом с помощью комиссаров того же Дантона сразу же изымали их имущество. Местные жители уже видели, что дело заварилось нешуточное, и молчали.

Это был сложный момент. Аббат через своих людей в ассамблее, доживавшей последние дни, даже провел декрет о передаче части конфискованной земли крестьянам. Чтоб надеялись и терпели. Все шло нормально, как надо. Напуганные крестьяне, как и ожидалось, терпели. Аббату было ясно, что примерно через недельку действие этого декрета можно будет и приостановить.

Три дня Аббат почти не спал, ежечасно сопоставляя размах осуществления правосудия со сводками о количестве реквизированного зерна. Только 5 сентября, когда Париж был очищен, а Робеспьер прошел в конвент, позволил себе потратить на отдых всю ночь.

Разумеется, его разбудили.

— Вы предупреждали, — извиняющимся тоном произнес помощник. — Приказывали приносить вам это в любое время.

Аббат вскочил, вскрыл депешу Охотника, прочел ее и застонал. Из сообщения следовало, что Амбруаз сожжен, груз проверен и пуст. Есть вероятность, что его дочь Анжелика Беро, последняя надежда Охотника, вот-вот прибудет в монастырь Святой Мерседес в Нижних Пиренеях.

Аббат кинулся к карте и поднес светильник поближе.

— Где же это?!

С подачи Парижа, в тюрьмах и монастырях провинций сейчас резали и правых и виноватых. А уж судьба молоденьких монашек и послушниц и вовсе была незавидна. В каждом городке обязательно обнаруживался собственный «бешеный», а Анжелика Беро была нужна Аббату целой и невредимой.

Когда Адриан прибыл в монастырь Святой Мерседес, расположенный в Нижних Пиренеях, там все было кончено. Развалины еще дымились, рядом с ними появились две свежие могилы. Но Анжелика здесь даже не появлялась.

— О каких послушницах вы говорите?! — Кладбищенский сторож, похоронивший аббатису и ее помощницу, всплеснул руками. — Этот монастырь уже два года как не существует. Вот только матушка да сестра Абелия и остались, на свою беду.

Измученный Адриан присел на могильную плиту и обхватил голову руками. Он понятия не имел, жива ли Анжелика и где ее искать, если она уцелела. В этом случае ей следовало пробираться в Париж, но дорог-то были сотни!

— Господи! — Он поднял глаза к небу. — Может, это Твой знак? Я свободен?

Бог, по обыкновению, молчал.

— К себе пустите на пару дней? — спросил Адриан, повернувшись к сторожу.

Он подумал, что Анжелика могла просто опоздать.

— Конечно, живи! — обрадовался сторож. — И мне не так страшно будет. К мертвым-то я привык, а вот к живым, особенно к этим, новым, никак не могу. Самые настоящие упыри, честное слово!

Два дня Адриан ждал, гулял по окрестностям, размышлял. Безумное напряжение последних дней помаленьку отпускало. Он все более привыкал к мысли о том, что Анжелика отныне — не его забота.

На третий день он тронулся в обратный путь — на Париж. По пути, уже к вечеру, молодой человек снова стал быстро и как-то даже буднично делать то, к чему его, как оказалось, приспособил Господь: деньги.

Крестьяне, напуганные реквизициями, буквально жаждали избавиться от зерна, но те цены, которые предлагали им скупщики с полномочиями от коммун, были неприемлемы. Адриан, прекрасно знающий, как быстро печатаются новые бумажные деньги, за ценой особо не стоял. Сколько бы он ни заплатил, по доставке в Париж это зерно будет стоить в разы дороже. Нет, не потому, что столица богаче. Просто ассигнатов будет вброшено куда как больше.

Перевозка на лошадях была чрезмерно дорогой. Поэтому Адриан с часок посидел над картой и проложил маршрут так, чтобы все время оказываться у проторенных речных путей. Он договаривался со старостой деревни, платил ему. Тот назначал сопровождающего. Зерно быстро, пока не видят комиссары, загружали на лодки или попутные баржи и отправляли вниз, к портовым городам.

Там зерно ждала еще одна перегрузка и доставка морем в Нант или прямиком в Орлеан. Адриана устраивал практически любой крупный город, не обязательно Париж. Главное, что ему лично не приходилось контролировать каждую мелкую партию. Зерно шло само, потому что каждого сопровождающего ждал в финале оговоренный бонус.

Уже после второй деревни Адриан стал корректировать маршрут и намеренно выбирать именно те районы, где, по слухам, прошли реквизиции. Коммуны крестьянина пугали. Адриан шел следом и недорого закупал хлеб.

Молодой человек даже начал подумывать, что главные депутаты конвента, сплошь люди состоятельные, не могут не понимать, насколько хорошо работает подобная схема. Издал грозный декрет о реквизициях, казнил несколько «заговорщиков» и тут же скупил все, что подешевело. Напугал коммунаров голодом или пруссаками и тут же сдал им это же зерно в счет государственного заказа, но уже совсем за другие деньги.

Впрочем, поработав на армию, Адриан и на войну стал смотреть как-то иначе. Бог с ним, что каждый полк обязательно сопровождала целая армия спекулянтов и мародеров. Ладно, что где-то комиссары зерно реквизировали, где-то закупали. Документы всегда сгорали в пламени войны, и все зерно оказывалось в итоге как бы купленным.

Сама война виделась ему титанических размеров коммерцией, выгодной для тех немногих семей, которые держали под собой главные товарные потоки Франции. Когда Адриан об этом думал, он чувствовал себя рыбой-прилипалой, расчетливо следующей за крупным хищником, птицей из тех, что выковыривают мясо, застрявшее между зубов у крокодила, а иногда и вороном, доедающим то, что осталось после пира стаи гиен.

Анжелика прибыла в монастырь, точнее, к его остаткам ранним утром, с опозданием в четыре дня. Лично ее такая задержка не тяготила. Монастырь, да и Франция как таковая страшили девушку куда больше. В затянувшейся поездке была другая беда. Едва кормовые деньги, выданные отцом Жаном, кончились, женщина, сопровождающая Анжелику, принялась бурчать и поглядывать в ее сторону так красноречиво, что та очень хотела вцепиться ногтями ей в лицо. Мало того что она все четыре лишних дня ехала в узеньком промежутке меж пыльных тюков со всяким барахлом, так еще ее пытались попрекнуть едой!

Тетка ее реакцию оценила правильно, но бурчать не перестала. Когда они приехали, эта особа заметалась в поисках официального лица, которое подпишет ей бумагу. Мол, послушница принята из рук в руки.

Анжелика выбралась из кареты, хлопнула дверцей, сняла свои единственные мягкие дорожные туфли, уже начавшие расползаться, и двинулась прочь. Крики позади стали раздаваться позже, когда девушка уже перевалила за бугор, но она даже не обернулась — не хотела.

Анжелика родилась во Франции и даже приезжала сюда шесть лет назад, но не знала этой страны. Теперь ее удивляло все. Нежное сентябрьское солнце, множество мелких ручейков, лысые взгорки, перелески, прохладная земля под босыми ногами — все было внове, не как на Мартинике. И уж точно не как в этой ужасной Испании.

Иногда Анжелика встречала здешних крестьян, которые приветствовали ее легкими поклонами. Когда солнце поднялось, девушка сняла поношенный балахон, полученный в испанском монастыре, и осталась лишь в дорожном платье. Все приветствия мгновенно прекратились. Теперь на нее, явно нездешнюю птицу, смотрели с нехорошим интересом и недоумением. Анжелика забеспокоилась и снова натянула монашеский балахон. Лучше терпеть жару, чем ловить спиной эти взгляды. С ней тут же опять стали здороваться с приязненной улыбкой и почтением.

Пожалуй, Франция скорее нравилась ей, чем нет. Если бы не странный акцент местных жителей, то она чувствовала бы себя вполне уютно.

Ближе к вечеру мягкая дорожная пыль сменилась мелкими камушками, небо заволокло тучами. Ровно в тот момент, когда прогрохотал гром, она перевалила через очередной бугор и увидела мужчин. Их было много, может быть, триста или даже пятьсот. Они огибали бугор длинной колонной по четыре-шесть человек в ряд, и никто не смотрел в ее сторону, почти все глядели под ноги.

Анжелика осторожно, стараясь не поколоть ноги, и без того натерпевшиеся, спустилась ниже и поняла: это молодые солдаты. У них еще не было формы, каждый шел в своем, домашнем. Но по бокам колонны двигались уже настоящие военные, видимо командиры. Они покрикивали, отпускали шутки и сами же над ними смеялись.

Пожалуй, лишь теперь Анжелика поняла, насколько устала. Она подошла еще ближе к дороге, может, потому, что внутренне надеялась на какую-то помощь, но когда лица стали видны лучше, испугалась. Впавшие глаза и обтянутые кожей скулы говорили о голоде, долгом, каждодневном. У них на Мартинике такие лица были только у рабов, новеньких, едва выгруженных из трюмов.

— Смотри! Монашка!

Анжелика непонимающе завертела головой и увидела, что колонна уже кончается. Из-за бугра выезжали кибитки, обтянутые цветастой материей, — одна, вторая, третья!

— Иди к нам, сестра!

— Беги быстрее! Вымокнешь!

Анжелика поймала смеющийся взгляд и тоже улыбнулась. В небесах громыхнуло.

— Иди скорее!

Девушка подобрала подол монашеского балахона, охая, побежала по мелким камушкам, подала руку и повалилась вперед.

— Куда идешь, сестра?

Анжелика кое-как уселась. На нее смотрели несколько пар глубоких женских глаз. Эти простые лица, обтянутые кожей, были такие же, как у солдат.

— В Париж.

— И мы в Париж! На войну.

Анжелика удивилась.

— А зачем?

Женщины рассмеялись, но как-то невесело.

— А где ж еще прокормиться, если не на войне? Впереди наши мужчины, позади — мы. Им — воевать, нам — подбирать то, что плохо лежит.

Анжелика ничего не понимала.

— А дома разве не лучше?

Женщины разом погрустнели.

— Дома — голод.

Потемнело, сверху по натянутой материи застучали крупные, тяжелые капли.

— На, поешь.

Анжелика удивилась и благодарно приняла кусок хлеба и луковицу. Она откусила, принялась жевать и вдруг увидела то, что интересовало ее куда больше, чем еда, — зеркало. Самое настоящее, круглое. Пожалуй, она не видела зеркала уже недели две.

— Держи, — кто-то протянул ей вожделенный предмет.

Анжелика стащила капюшон, заинтересованно глянула и замерла. На нее смотрели впавшие настороженные глаза над обтянутыми кожей обветренными скулами.

В считаные дни подтвердились худшие опасения Марии-Анны. Жирондистская пресса клеймила якобинцев последними словами, рефреном повторялось «беззаконие», «убийцы», но это ничего не меняло. Убийства все продолжались, волнами расходились от Парижа до самой последней деревни. По всей стране так же волнами шли и реквизиции. В церквях с икон обдирали золотые оклады, появился декрет о конфискации имущества Мальтийского ордена, семьи эмигрантов были обложены специальной данью на содержание солдат-добровольцев. Но никто не смел и пикнуть.

Даже лояльная элита чувствовала опасность. Филипп Орлеанский, первый претендент на престол, в духе времени принял фамилию Эгалите. Высокородный Колло д’Эрбуа предложил отменить королевский сан как таковой. Терезия Кабаррюс вместе с мужем просто исчезли из Парижа, возможно в последний момент.

Мария-Анна подошла к мужу и предложила последовать примеру Терезии.

— Это невозможно, — решительно ответил Антуан.

— Почему?

— Потому, что я не закончил работу.

Это была не совсем правда. Да, муж все время изобретал себе новые научные забавы, но Мария-Анна знала его даже лучше, чем он себя.

— Ты просто прячешься, боишься об этом думать.

Тогда муж вспыхнул.

— Не говори о том, чего не знаешь!

Мария-Анна уперла руки в боки. Она видела, как это делают базарные торговки, и знала, что такая метода помогает достучаться до внимания супруга.

— Не увиливай.

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В авиакатастрофе погибают муж и сын Офелии. Как пережить невосполнимую утрату? Как жить дальше, не о...
Джульетта.Обычная девчонка, которую насильно держат в закрытой психиатрической клинике.Обычная девчо...
В сборник анекдотов вошли как свежие, так и «бородатые» образцы этого, любимого нами, жанра.Отличите...
Частный детектив Мэтт Скаддер не раз распутывал дела, которые казались полиции безнадежными, и риско...
Криптозоолог и заядлый путешественник Филипп Мартынов с командой единомышленников отправляется в Пер...
Жаркое лето 1900 года. В Париже проходит Всемирная выставка. А в одном из кварталов, далеких от шумн...