Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова Ткаченко Александр

Свадьба

В нашем дворе стоял большой дом с тремя комнатами, кухней, ванной, где жили папа, мама, мои старшие брат и сестра и, конечно же, я… Напротив дома, на расстоянии метров пятидесяти, прислонившись к забору соседского дома, стояла так называемая времянка: домик с верандой, которые отец построил после войны непонятно для чего. Там жили куры и гуси, два поросенка, потому что полов там не успели постелить: все собирались, да так и не собрались… Отец много работал, некогда было. Я был тогда маленьким, ну лет девяти, и это было мое хозяйство вместе с огромным царством сада, который располагался за домом и времянкой. В саду были еще сарай с углем и дровами и большая деревянная уборная, похожая на скворешню. Сад был немолодой и плодоносящий, и все лето с веток падали то груши, то яблоки и сливы. Я чувствовал себя героем, потому что соседские пацаны пробирались ко мне под тень больших ореховых деревьев для фруктовых пиров.

Но пришло время, и моему царствованию стал приходить конец. Как-то на нашем дворе появились три или четыре человека, которых встретила моя мама. Они начали разговаривать на непонятном мне языке. На этом языке мама говорила только с бабушкой и сестрами. Потом они ушли, но снова вернулись. К вечеру появился отец, и они сели в саду за деревянным столом и стали разговаривать уже по-русски.

В итоге я все понял и страшно расстроился, потому что люди эти были крымчаками, и жить им было негде. Они просили отца, чтобы он дал им пожить год или два во времянке. Оказалось, что это были дальние родственники мамы. Вскоре все разошлись. Ну а мне мать сказала, что в пристройках будут жить эти люди и чтобы я хорошо к ним относился. В общем, так оно и получилось. Только прожили они у нас во времянке не год-два, а до того самого момента, пока мы сами лет через десять не съехали из этого, по моим тогдашним представлениям роскошного дома… Многое стерлось из памяти, но никогда не забуду, как я впервые увидел большой праздник, в котором по большому счету ничего не понимал.

Это была крымчакская свадьба. Года через два после того, как у нас во дворе появились новые жильцы, Ламброзы, как я их называл. Они пришли к моему папе и опять попросили его о чем-то таком, о чем мама и папа долго и тайно потом шептались, а затем объявили и мне, и брату с сестрой, что у нас во дворе, и в нашем доме, и в саду будет свадьба. Женится сын наших Ламброзов, так я тогда сказал друзьям на улице.

Помню, в воскресенье со всех столов в доме были убраны наши вещи и книги, и какие-то непонятные, но приветливые люди таскали тарелки, вилки, ножи. Во дворе происходило то же самое. Кроме того, к вечеру стали подходить музыканты. Кларнет, бубен, труба, аккордеон, что-то с натянутыми струнами – и потихонечку все это заиграло, задвигалось, калитка двора открывалась и закрывалась, во дворе становилось все больше людей, и я начинал теряться среди них. Стало темнеть, несмотря на лето, и вдруг во дворе зажглись цветные лампочки, снятые с проходной консервного завода и оповещавшие, что это был консервный завод имени Первого мая. Мне стало смешно: какое Первое мая в июле? Но никто на это не обращал внимания, главное, что было светло, и стали говорить: «Кто хочет посмотреть приданое невесты, могут пройти в дом невесты». Опять смешно, это же мой дом, но все пошли, а я слушал музыкантов и смотрел на бегущее «Первое мая». «Джеиз кормек – то, что надо, – слышалось вокруг меня. – Надо посмотреть, какой «бэ» достался невесте, когда ее сватали».

– Мама, что это такое «бэ»?

– Ну, подарок невесте, обычно это золотое украшение.

– Ух ты, золотое…

Потом я уснул, а наутро никого не было, и я подумал, что свадьба кончилась, и обрадовался. Но потом увидел, что все на своих местах, и мама мне сказала, что завтра будет продолжение.

– А какое?

– Ну посмотришь, жених наш Марк и его друзья будут сидеть в одной комнате весь вечер, а его невеста Куюна – со своими подругами, и как они будут прощаться с холостяцкой жизнью, так принято.

По двору все время бегал туда-сюда суетливый толстячок Моня. Оказалось, что он был распорядителем («игитлер ага сы») и все время торопил всех:

– Так как у нас там назавтра с баней? Так что у нас с продуктами, я имею в виду, когда начнете тесто замешивать?

– Ой, Моня, не смеши, тебе бы только замешивать, ты посмотри, какой курдюк наел, своего-то не найдешь, – смеялись над ним женщины.

Чего своего, какого своего – я так и не понял. В четверг вечером я впервые за эти дни увидел отца, он все это время был на работе. Он спросил у меня:

– Ну что, колорадский жук (я был черным от летнего загара), тебя тоже так будем женить?

– Нет, по-крымчакски долго очень.

– Ну тогда по-нашему: штамп, стол и айда по жизни…

– Ну что, Петро, – обратились к моему отцу, – пойдем к баньке, там, пока молодых готовят, выпьем молодого винца.

И все двинулись туда, в конец моего сада, где стояла наша старая банька, которую разделили на две половины простынями, и вскоре оттуда вывели молодых. Марк был подстрижен, а Куюна была красиво причесана, и под пиликанье оркестрика они двинулись по своим половинам. Дело в том, что, поскольку наши молодожены были не так богаты и у них не было своих домов, то невесту повели в наш дом для одевания, а жениха в его, то есть в нашу времянку. Когда из нашего дома вышла невеста, у нее был белый головной убор.

– Видишь, у невесты на голове белое со стеклярусом, падающим на глаза? Это «пыл бурунчих», что-то вроде фаты, а на груди монисто из золота, их три – «юзлик алтын» (золотая монета николаевка, в 10 р.), «эллик алтын» (золотая монета, в 5 р.), «мамадьялар» (золотые мелкие разменные монеты), а папа ее сейчас опояшет невесту, свою дочь, и передаст жениху…

Затем пришел на двор ребе, и вся свадьба без гостей по ехала в каал, как объяснила мне мама.

– Там жениха и невесту поставят под балдахин, и ребе обвенчает молодых. Пятничную ночь они проведут вместе, а в субботу уже молодая жена будет принимать подарки, в то время как жених поедет в каал и будет читать тору. А вот затем начнется гулянье всех гостей, начнется все с половины жены и перейдет на половину мужа, так по нашему обычаю происходит, – заключила мама.

– Значит, опять все начнется в моей комнате, а потом перейдет к Марку во времянку, – подытожил я.

– Ну пусть будет так, сынок…

В субботу где-то к полудню, когда собрался полный двор гостей, все началось, как я и думал. Ударили бубны, заиграли два кларнета и труба, и начали играть «хайтарму», как мне потом объяснили – праздничный танец, и все пустились в пляс. Столы вынесли во двор и заставили кубэтэ, белой халвой (ахалва), соте, рулетами с вареньем (сарых), икрой из кабачков, лакме, пончиками на меду, вином и водкой. Как я с утра ни поливал лейкой двор, пыль поднялась до веток сада, но никто этого не замечал. Появился толстый Моня и начал произносить тосты и поздравления, да все в рифму и так ловко, что я удивлялся, как много родственников и знакомых у крымчаков по всему миру.

– Дорогих Куюму и Марка поздравляют из Лондона и Женевы. И подписи: король, королева, Дора, Изя и ваша Ева!

– Ура!

– Мариуполь, Одесса и малый Торжок поздравляют, но, Марк, за тобою должок!

– Ура!

Гости рукоплескали и поднимали стаканчики с вином и водкой.

– Вот, мальчик, видишь, какие мы известные. Весь мир гуляет с нами, слышал, какие телеграммы зачитывает Монечка…

– Моня, давай!

И Моня давал.

– Жить вам жить лет и двести и триста. Телеграмма из Интуриста!

Наконец, на круг вышел еще один тамада с серебряным подносом и объявил:

– Это для тех, кто играет для нас и поет весь день и всю ночь. Музыканты – Саша Берман, Володя Бакши, Еся Кокуш, Мойша Чубар и Сафар.

На поднос полетели бумажные деньги. Скоро он заполнился, и деньги, как листья, стали опадать на землю. По ним танцевали, шаркали кожаными подошвами черных лакированных узорчатых мужских туфель, их драли в клочья каблуки-бутылочки женских… Наконец, в центр вышел Колпакчи, наш сосед, все замолкли и музыка смолкла. Он бросил сотню на землю, стал оседать корпусом на икры ног и в какой-то миг перегнулся и стал головой наклоняться к низу. Он старался достать губами эту сотню. Дважды он чуть не упал от тяжести живота, но все же сумел, не касаясь земли, поднять деньги. Музыка грянула вновь, и свадьба загудела еще сильней…

Вдруг из глубины сада донесся крик:

– Ой, что случилось, ой, беда, ой, какой стыд и позор! Моня провалился в уборную, представляете, сел на дырку, и под ним лопнула дощечка, и Моничка провалился в говно. Ой, что будет, зовите хозяина, надо доставать Моничку, он же по шею в говне, видно, давно не вывозили…

Прибежали мужчины и начали тащить толстого Моню, а он все причитал:

– Говорили же мне: не ходи, не ходи на эту дурацкую свадьбу, всего за сто рублей вступишь в какую-нибудь историю, и вот вляпался, да как! Теперь всю жизнь вонять буду!

– Ничего, Моня, – сказал мой папа, – это к деньгам.

– Это если снится, а я наяву.

– А кто тебе сказал, что нам все это не снится, а, Моничка? Мы тебе заплатим за костюм и отмоем в баньке сейчас же.

И Моню потащили под кран. А свадьба гудела, Монин провал оказался незначительным эпизодом. К двенадцати часам ночи неожиданно небо раскололось, и начался небывалый фейерверк – залпами из нескольких орудий салют осветил весь город золотым, зеленым, малиновым цветом.

– Вот это свадьба, вот это жених и невеста! – и каждый подмигивал: мол, это я, это моя работа!

Жених и невеста, уже изрядно уставшие от такой длинной процедуры, еле-еле сидели за столом, а гости все подходили ко мне и говорили:

– Ой, какой хорошенький мальчик, выпей сухого вина стаканчик! – и подносили, учитывая, что мне было десять лет, стограммовый граненый стаканчик…

Утром мама нашла меня спящим на половых тряпках между стеной и шкафом в обнимку с дворовым псом Жуликом и домашним котом Персом. Так я впервые напился. Гостей уже никого не было, все остывало. Свадьба кончилась. Я услышал только, как мама спросила папу:

– А кто же все-таки заказал вчера такой грандиозный салют в честь молодых?

– Кто заказал… – ответил отец. – Ты разве ничего не знаешь? Вчера вышло постановление Правительства СССР о присоединении Крыма к Украине. Поэтому и салют был.

Я только услышал, как отец и мать рассмеялись. На следующий день я увидел, что Марк и Куюна с утра пораньше куда-то ушли. Я начал пытать мать, куда это они делись, потому что рассчитывал на какую-нибудь игрушку в подарок от них.

– Ой, сынок, да они пошли на кладбище, договариваться, чтобы им оставили места рядом. Я был потрясен.

– Это что же такое, только поженились – и сразу умирать?

– Да это обычай такой у нас, крымчаков, глупенький, говорящий о том, что муж и жена теперь до гроба вместе.

– Не хочу до гроба, почему до гроба? А вы что, с папой не до гроба? Что за обычаи… Вот то, что толстый Моня упал в уборную, так это обычай что надо! А это что за обычай – до гроба, – долго возмущался я, а мама с папой смотрели на меня и смеялись, смеялись…

Яркое платье

Сах ходил по главной улице, высматривая красоток. Это было его любимым занятием. Если он вдруг выхватывал глазом что-то яркое из толпы, то останавливался и, делая вид, что смотрит вперед, смотрел назад. В прямом смысле – на зад дамочки, которая вихляла им так, что Сах чуть не приседал от восхищения и разыгравшегося воображения, рисовавшего ему яркие картины… Вот так и сейчас: он увидел нечто в красной шляпе и ярком цветастом крепдешиновом платье, которое шуршало и скрипело каждой строчечкой и ниточкой, слегка просвечиваясь, являя еще более восхитительные картины, если закрыть глаза. Сах не успел насладиться этим видом, как вдруг к яркому пятну подошли два милиционера, остановили женщину, взяли под руки. Дама, естественно, начала визжать. Сах сразу подошел и на слово «свидетель» тут же откликнулся:

– Я свидетель, я все видел.

– Что ты видел, идиёт, что ты видел?

– То, что надо, то и видел, – сказал, улыбаясь, Сах даме, намекая, что он на ее стороне.

Милиционеры потащили ее в отделение. Потащился за ними и Сах. В отделении сидела другая дама, конечно, не такая красивая, но тоже ничего, отметил про себя Сах.

– Так, откуда у вас это платье? Вот эта женщина говорит, что вы его у нее украли. Верно?

– Да вы что! Я купила платье на толчке.

– Ну, что ты на это скажешь, Сах? Ты же сказал, что все видел.

– Конечно, видел. Видел, как эта вот… пришла на толчок в одном платье, а потом к ней подошли двое – мужчина и женщина – и предложили купить это самое платье.

– Не слушайте вы его, он из той же компашки, – расплакалась обворованная.

– Нет, – сказали милиционеры, – мы знаем Cаха, он целыми днями болтается по улицам, но ни в чем плохом замечен не был. Ну продолжай, Сах.

– Еще чего! Я видел, как она переодевалась.

– У тебя, придурок, – только одно на уме, – сказала арестованная. – Ну и что ты увидел?

– Я увидел… Я увидел, как она сняла старое платье и положила его в эту сумочку. А в новом ушла.

– Та это же одна компашка, они так одевают друг друга, а потом…

– Та не, – заговорила задержанная, – я вышла пройтись в новом платье, такая погода, аж выпирает все наружу, иду, а этот пялится на меня, а тут вы… Я не воровка!

– Да, – сказал Сах, – не воровка.

– Так, откройте сумочку, дама, – приказали милиционеры. Она открыла и высыпала все. Платья там не было.

– Вот видите, видите, это одна компашка, ну житья от них нет, только сшила себе платье, а эта профура уже напялила на свой зад…

– Так, а где же платье старое?

– У портного… Платье немного мне мало было, и я зашла к нему, а он как начал бегать вокруг меня: мол, все сделаем, да еще приговаривает: «Складка, складка… подожди – сзади газ будем пускать» – ну, мол, газовую материю, а я ему: «Зачем газ? Просто отпустите немного сзади», а он: «О, отпустить – это мы можем» и… Ну, тут я и выбежала, и платье свое забыла.

– Ну вот, я же говорила, еще и портной, это целая банда.

– Ну хорошо. Ты, Сах, тех, кого на толчке видел, описать можешь?

– А как же, – соврал Сах, – оба такие высокие, в пальто…

– Что ты мелешь, Сах, какие пальто, жара на дворе, какие двое? Ты же сказал – мужчина и женщина…

– Тьфу, сначала были двое, а потом пришла женщина, а пальто…

– Так сходи к портному, на Ильинку, и приведи его сюда, да попроси, чтоб платье захватил.

– Вот видите, еще и ушил платье, мое, а я худенькая, а эта корова, воровка…

– Я не воровка, я пошла с утра на толчок, там на улице Футболистов…

Вскоре вошел портной со свертком и заговорил быстро-быстро:

– Я не снимал с нее, она сама говорит – отпустите сзади, а я говорю – зачем сзади, так красиво, лучше газ будем пускать… шторка, шторка делать, ну и коснулся нечаянно, а она… вот…

– Так, стоп! – закричал милиционер, – сверток мне! Сейчас будем методом дедукции действовать. Какое платье, чье? Какого цвета будет, если разверну?

– Ну, зеленое в черную полоску, – сказала красавица.

– Какие еще приметы имеются?

– На левой стороне под вырезом приколота розочка искусственная…

– Так, вскрываем…

Под взглядами, наверное, восьми человек капитан развернул сверток, но там было платье другого цвета… Все ахнули, даже потерпевшая:

– Ну вот, я же говорила…

Даже Сах чуть не заплакал и сказал себе под нос: «Воровка, а с таким задом…»

– Ну что же, все свободны, будем сажать, мало тебе не покажется. Так, фамилии, адреса подельников…

И красавица заревела так, что хозяйка платья начала ее успокаивать:

– Да ладно успокойся, много не дадут, я дам хорошие показания…

И тут портной достал из-за спины другой сверток.

– Вот оно, зеленое в черную полоску, это она оставила, я боялся, меня обвинять будут, что я сзади дотронулся, чтобы газ пускать, ну там шторка-шторка…

– Так, сумасшедший дом, всем сесть! Дамочка, вспоминайте людей, которые вам продали это платье, сейчас пойдем на толчок, и вы поищете их в толпе, остальные по домам, завтра вызовем, платье новое пока не снимать… шторка-шторка… газ будем пускать…

Сах пытался пойти с ними, но его быстро отшили.

– Завтра придешь, ты и так все время здесь ошиваешься.

На толчке, где можно было купить все что угодно, было еще много народу, хотя уже был почти полдень. Зина, так звали красавицу, понимала, что это был ее шанс, и, как всегда в таких случаях, уже на пределе возможного заметила мужчину, правда без женщины, которые и продали ей ворованное платье. Она долго шла за мужчиной, а он как почувствовал, и уже на самом выходе вдруг повернулся к ней и гнусавым голосом прошипел:

– Счас попишу, падла, лица не узнаешь, писочку видишь? Но Зинка не струсила и заорала на весь толчок:

– А вот этого ты не хочешь, сволочь! – повернулась задом к вору и задрала подол нового платья, да так, что оно треснуло по шву… Вор стушевался, согнулся и попытался убежать, но его уже держали за руки.

Назавтра все собрались в милиции, составили протоколы, расписались, и мадам, которую обокрали, подошла к Зинке и сказала:

– Слушай, возьми себе это платье, я не смогу ходить в нем после всего.

– А я смогу, что ли? – ответила Зина.

Тут подошел портной с виноватой улыбкой.

– Пойдемте ко мне в мастерскую, я все перелицую и перешью, никто и не заметит.

Так Сах познакомился с очаровательной женщиной, с которой они долго ходили вместе по центральной улице, пока не поженились.

Крылья бабочки

Коэна забрали в армию перед самой войной с Германией. Еще в первую империалистическую. А так не хотелось! Не потому, что Коэн боялся грубых армейских шуточек, издевок по поводу его не особенно крепкого телосложения или непонятной для других парней национальности… Крымчак – это что такое? Еврей, караим, татарин? Или, может, вообще грек или армянин? А объяснять долго, и все равно не поймут. Тем более что Коэн был музыкантом, точнее трубачом. Еще в школе у него обнаружился музыкальный слух. Часто он закрывался в садовой уборной и громко пел песни. Всякие, какие знал. Все говорили, что талант. Но чаще жестко шутили, особенно сверстники:

– Коэн, с таким голосом, как у тебя, только и сидеть на толчке и кричать: «Занято».

Но Коэн не обижался. Он знал только, что будет музыкантом. Но не певцом, потому что голос его начал ломаться со временем. И вот однажды отец позвал его и сказал:

– Слушай, сынок, я всю жизнь катаю эти проклятые одеяла, руки горят. Хочу, чтобы ты выучился другой профессии, но такой же нужной, как и моя. Одеяла нужны всем, во все времена. Так вот все соседи говорят, что у тебя есть способность к музыке, а это тоже, знаешь, как одеяла – без нее никуда: ни на свадьбу, ни на… сам понимаешь. Сходим-ка к Бохору, он скрипач, может, что подскажет?

И пошли они к Бохору. Тот принял их, велеречиво рассказав о достоинствах своего инструмента и том, как скрипка нужна людям. Даже сыграл что-то очень мелодичное и жалостливое.

– Так что, пойдешь ко мне в ученики за небольшую плату, а?

Отец подозрительно посмотрел на Бохора и сказал:

– Это ты будешь учить? И чему? Чтоб над столом пьяным в кабаке играть «Глаза твои карие»? Э, не для этого я сына привел к тебе.

– Хорошо, – сказал Бохор, – тогда вези его в Ак-Мечеть, там музыкальная школа, они его прослушают, проверят на слух.

– Да, слышит он хорошо, правда, сынок? Ну-ка отойди на десять шагов, а я шепну…

– Ты вот прерываешь меня, а я не о том слухе, я о музыкальном слухе. Ладно, поезжай, я дам тебе адрес одного моего знакомого, заодно он тебе поможет, если что.

И Коэн один поехал в Ак-Мечеть. Когда он вошел в музыкальную школу, то был поражен обилием звуков, издаваемых роялями, скрипками, флейтами и кларнетами, тонкими мальчишескими голосами… И вдруг он услышал мягкий, но и сочный пронзительный звук трубы. Она выводила знакомую мелодию, но Коэн не мог вспомнить, откуда. Он стоял под дверью и наслаждался переходами трубача с одной мелодии на другую. И все это закончилось маршевой призывной, да так прозвучавшей, что ему захотелось шагать и идти, куда позовет труба. И он вспомнил, что однажды, когда был еще маленьким, в Ак-Мечети, на улице он увидел, как военные шли строем. Впереди шел трубач, а за ним барабанщики, и все подчинялись стройному маршевому ритму, поддерживаемому дробью маленьких и гулом большого барабана… Он заглянул в класс, и его ослепила небольшая, ярко-золотого цвета вещь. Он, никогда не видевший настоящей трубы вблизи, понял сразу – это и есть труба, и сердце его навсегда влюбилось в нее.

– Ты кого ищешь? – спросил преподаватель.

– Да никого, я слушал… Я хочу играть… На ней.

– Ого, сразу играть! Это тебе не дудочка, учиться надо.

– Я буду…

– О, господи, ты откуда такой свалился?

– Из Карасубазара.

– А слух у тебя… Хотя да, а ну-ка повтори, – и напел что-то. Коэн повторил точь-в-точь… Преподаватель удивился и опять сказал:

– А вот повтори это, – и настучал сложную композицию пальцами на двери.

Коэн воспроизвел все в точности.

Преподаватель сел за рояль и по полной программе проверил Коэна. Оказалось, что тот обладал абсолютным слухом. В тот день домой, в Карасубазар, Коэн вернулся счастливым.

– Папа, я поступил, буду учиться играть на трубе…

– На трубе играют только трубочисты, – пошутил папа.

– Меня прослушали и сказали, что у меня талант к этому инструменту, но надо учиться три года и каждый день ездить в Ак-Мечеть на занятия. И потом… самое главное, папа, надо купить мне трубу, сказали, какой-то «корнет»…

– Что? Купить трубу? «Корнет»? А ну пошли к Бохорчику…

И Бохорчик все им объяснил, что труба нужна не сразу, а жить он сможет у его родных.

– Да у нас и своих там хватает, – обиделся папа.

– Ну и хорошо.

– Что хорошо?

– Хорошо, что приняли, а то могли бы и обмануть, вот как меня… Я так выучился у нашего Мошекая, что до сих пор гармонией не владею…

– Какой еще гармонией? Я с трудом на трубу наскребу, а тут еще и гармонь?

– Да нет, старик, ты как катал одеяла, так и катай! А у твоего сына уже другая судьба… Будет в оркестре играть, в черном костюме с бабочкой… А ну, жена, налей-ка нам по стаканчику, выпьем за Коэна….

И Коэн стал ездить каждый день в Ак-Мечеть на занятия, возвращаясь домой поздно. То его подвозили подводы, то грузовики, а когда доходил до школы когда и пешком. Учителя его хвалили, время шло, и он уже жил у родственников на правах талантливого музыканта. Уставал бешено, потому что занимался много… Три года прошли почти незаметно, и вот уже его предупредили, что скоро заберут в армию. «Ну ничего, – думал Коэн, – после армии буду учиться дальше. А, кстати, трубачи нужны и в армии… Трубач всегда впереди, а уже за ним стрелки и артиллерия, конница…»

Призыв и военные действия совпали. Более того, он сразу попал на передовую. Корнет он взял с собою. На первом же построении одетым в форму солдатам вручали винтовки, и, когда дошла очередь до Коэна, он предстал перед командиром с трубой под мышкой, медным альтом, с тремя помповыми клавишами…

– Это еще что такое, солдат?

– Труба, Ваше благородие…

– Эка штучка, выбросить немедленно, скоро в атаку! Взять ружье…

– Никак нет, Ваше благородие, не могу, я музыкант… Я могу только на трубе…

– Что? На трубе?.. Я тебе сейчас такую трубу…

– Я могу идти впереди всех и играть так, что германцы разбегутся.

– Да ты трус, солдат! Разоружить… то бишь забрать трубу.

Двое подбежали и скрутили Коэну руки. Труба выпала…

– Я не могу стрелять, я могу только играть, Ваше благородие…

Воцарилось молчанье. Только грохот орудий совсем невдалеке говорил о том, что пора…

– Ах ты, гадина! Царь и Россия в опасности, а он играть… Бери винтовку или…

– Никак нет, Ваше благородие, я музыкант, я могу только…

– Что ты можешь, я знаю… Если не возьмешь – расстреляю…

– Не возьму, – ответил Коэн, – я могу только звать вперед призывным маршем, а убивать…

– Расстрелять в связи с военным положением!

И три солдата повели Коэна в лесочек недалеко от построения солдат. В строю воцарилась тишина. Все онемели.

– Так, кто еще хочет играть на трубе?

Коэн повернулся на окрики. Последнее, что он увидел отчетливо, ярко – цвело всеми красками жаркое лето, марево немного слезило глаза. Но все же он успел запечатлеть перед смертью, как бабочка села на мушку одного ружья и взмахнула большими яркими крыльями. Затем он услышал два выстрела и увидел, как вместе с хлопком разлетелись в пух и прах крылья бабочки.

– А я не успел, – сказал не выстреливший солдат. И все трое, заревев, упали на землю.

Дядя Акива