Назад в будущее. Истории о путешествиях во времени (сборник) Диккенс Чарльз
Ему страстно хотелось еще что-нибудь крикнуть, но он сдержался и только сказал сухо:
– Благодарю. Кроме воды, я ни в чем не нуждаюсь.
Хозяин вышел, а гость, возвращаясь в свою спальню, несколько раз повторил:
– Чесало для головы!
Из карманчика своего жилета, лежавшего на лавке, он извлек элегантную щеточку для волос с расчесочкой и зеркальцем и, глядя на них почти с нежностью, прошептал:
– Золотое мое девятнадцатое столетье! Не будь со мной этих вещиц, мне пришлось бы причесываться помелом! Правда, он сказал, что есть и гребень. Представляю себе – наверное, не гребень, а скребница для коня, и скребется ею небось весь дом.
Вынув из своих карманов остальные мелочи, в частности часы с цепочкой, бумажник, ножик, ключ от квартиры, коробок с остатками спичек и наполовину выкуренную «короткую» сигару (пан домовладелец – впрочем, отнюдь не заядлый курильщик – в знак протеста против недавнего повышения цен на сигары перешел с «порто-рико» на «короткие»), он выложил все это на подоконнике.
Он еще рассматривал содержимое своих карманов, когда в каморку вошла Кедрута, неся в худых, жилистых руках большой бесформенный жестяной таз с водой.
Она вступила опасливо, словно тень, и, волоча ноги, пошла через комнату, робко поглядывая из-под морщинистого, смешно повязанного лба в сторону окна, где стоял пан Броучек, и костлявые руки ее так дрожали, что вода выплескивалась через край. Она поставила таз на сундук и так же крадучись пошла обратно к дверям, то и дело испуганно оглядываясь на пана домовладельца, будто опасаясь, что тот вдруг прыгнет на нее сзади. Но и он искоса следил за движениями странного существа, пока горбунья не скрылась за дверьми, после чего отвел душу, воскликнув:
– Вот страшилище!
Подойдя к тазу, он увидел, что старуха положила около него с одной стороны кусок простого серого мыла, а с другой, какую-то прямоугольную жестяную пластинку.
– Черт, что б это могло быть? – недоумевал он, вертя странный предмет в руках. – Может, чесало для языка?
Наконец он заметил, что одна сторона пластинки гладко отполирована и в ней смутно отражается его удивленное лицо.
Он приложил указательный палец к носу и насмешливо присвистнул:
– Поди ж ты, да ведь это зеркало! Древнечешское трюмо! Вот уж что верно, то верно: где нам до гуситской элегантности и блеска! Мыло тоже больше подходит для мытья полов, а не человеку для умывания.
Но когда он все-таки умылся и причесался, пользуясь своими современными вещицами, к нему вернулось прежнее благодушное настроение.
Теперь настала пора утренней сигары. Он зажег остаток «короткой» и спокойно выпускал голубые облачка благовонного дыма – если для этого сорта подходят привычные эпитеты.
При этом он не спеша надел желтый кафтанчик, однако, что делать с остальными элементами средневекового костюма, никак не мог догадаться, поэтому решил сначала обуться. Тут снова обнаружилась зияющая рана на левом ботинке. Хотя у него еще не было случая познакомиться со средневековой обувью, он испытывал к ней непреодолимую антипатию – в чем, возможно, есть доля вины книги о средневековой инквизиции с ее несколько неудобными «испанскими сапогами», оставившими в душе пана Броучека глубокий след, – и потому решил, что лучше всего послать пострадавшую штиблету сапожнику, чтобы тот наскоро пришил подметку. Он отворил дверь и позвал:
– Кедрута!
Через минуту в дверь осторожно просунулось сморщенное старухино лицо и верхняя половина сгорбленного туловища, причем как раз в тот момент, когда пан Броучек, держа обеими руками разорванный ботинок, с горящей сигарой в уголку рта, выпускал в прокуренное помещение новое облако дыма.
Старуха выпучила глаза и какое-то время смотрела на него остолбенев, с выражением величайшего ужаса на лице, потом вдруг подняла костлявую руку и начертила в воздухе крест, а затем с воплем бросилась вон, хлопнув дверью.
– Вот глупая бабка! – рассердился пан Броучек. – Удрала у меня из-под носу, будто за ней гонятся. Уж не боится ли меня это чучело? Если бы ее кто испугался, было бы понятно, но меня – меня!.. Неслыханное дело! Дура! Открещивается от меня, как от нечистой силы… Наверняка не в своем уме. Теперь ищи Янека по всему дому или жди, пока он сам изволит сюда пожаловать – посмотреть на гостя.
Он раздраженно отложил сигару в сторону и начал снова перекладывать предметы средневекового туалета.
В этот момент к нему вошел хозяин дома в очень веселом настроении, но остановился как вкопанный на пороге, глядя на клубы дыма и втягивая носом.
– Что творишь? – спросил он. – Пошто обкуриваешь горницу вонючим дымом?
– Ну, кадило за кукиш не купишь.
Домшик все водил глазами по комнате, ища, по-видимому, источник дурно пахнущего дыма, и тут вдруг увидел мелочи, разложенные на подоконнике.
– Ай, что за удивительные вещи! – воскликнул он и начал их разглядывать.
Бумажником он не заинтересовался, на ключ глянул мельком, но перочинный нож рассмотрел досконально, так что заметил и пооткрывал все лезвия, скрытые в черенке.
– Ай-яй-яй, какое удивительное и хитроумное рукоделие! – восхищался он. – Три ножичка в одном черенке, и все можно там спрятать. А как все тонко и искусно сработано! Вижу, чужеземные ножовщики ловчее наших: наши не умеют изготовлять такие хитрые штуки.
После этого он взял в руки часы с цепочкой и стал внимательно всматриваться.
– Что это? – спросил он наконец.
– Разве не видишь – часы.
– Это – часы?
Пан Броучек поднял руки к небесам, а затем опустил их и так стиснул, что затрещали суставы.
– Возможно ли? Вы и часов не знаете? Ответь мне тогда, дружище: как ты узнаешь, который час?
– Ну, ежели примерно, то я просто так угадываю, а ежели хочу быть уверен, иду посмотреть на солнечный загар, который я велел сделать в светлице на той стене, что в нише окна, а тут у меня загар песочный. – И он указал на песочные часы, стоявшие на подоконнике.
– Да, прекрасные хронометры! Но послушай: ты не морочишь мне голову? Ведь это же уму непостижимо, чтобы люди могли жить без часов, без нормальных часов с механизмом и колесиками, потому что говорить о солнечных часах и этой песочной чепухе всерьез не приходится.
– Часы с механизмом? Ты говоришь, я полагаю, о больших башенных часах? Такие у нас тоже есть: на ратуше, на церквах…
– Так у вас часы только на башнях? А в комнатах на стенах нет? И карманных нет? А как же, если ты где-нибудь в лесу или в поле и не можешь добежать до башни? Этот песочный фонарь ты, верно, с собой в кармане не носишь: вот были бы прекрасные карманные часы!
– В домах-то, конечно, мало у кого часы с… с механизмом, или в каком-либо монастыре, или у богача какого, что не пожалел денег на такую редкую вещь. Но смешно мне слышать, когда ты говоришь про часы карманные. Каким же это исполином нужно быть и какой огромный карман иметь, чтобы носить при себе целые часы со всеми валами, колесами и гирями!
– Да ну? А между прочим, вот это и есть целые часы со всеми колесиками, а гири и не нужны вовсе.
Перед этим пан Броучек осторожно вынул часы из рук Янека, видя, как неловко тот с ними обращается. Теперь же он откинул заднюю их крышку и поднес раскрытый механизм к самым глазам Домшика.
Древний чех с любопытством стал разглядывать часовые внутренности, и чем дольше он глядел, тем больший восторг изображался да его лице.
– Воистину! – дивился он. – Тут полно различных колесиков, и так хитроумно расположенных! И каково все на удивление тонкое и махонькое! Скажи, из какой страны идешь ты, где умеют творить такие чудесные вещи? Не похоже это на дело рук человеческих. Не верю я, чтоб рука человека некоего могла выпиливать такие зубчики, что едва глазом уловишь.
– Но у часовщиков есть лупы.
– Лупы?
– Ну, увеличительные стекла, через них блоха, например, видится размером… размером с дом, – решил преувеличить пан Броучек.
Янек от Колокола покачал головой и испытующе посмотрел на него.
– Знаешь ли, что я скажу тебе, гость: слыша твои странные речи и видя эти загары для карликов, я почти готов поверить в вещи сверхъестественные. Только что я смеялся над старой Кедрутой, у которой голова набита разновидными языческими суевериями, и потому она повсюду видит злых духов: едва дышучи, прибежала она в светлицу с ужасной вестью, что ты извергаешь из себя искры и дым, из чего следует, что ты ведун, а то и сам нечистый…
– Ваша Кедрута – глупое чучело! Ты знаешь, что я делал? Вот погляди!
Пан Броучек сунул в рот погасший остаток сигары и чиркнул спичкой, чтобы ее раскурить.
При звуке, произведенном чиркающей спичкой, и видя вспыхнувший огонек, Домшик отшатнулся в испуге и поднял руки, как бы для защиты.
Потом он воскликнул:
– Что ты сотворил? Откуда пришел огонь?
Броучек был так изумлен этим вопросом, что уронил спичку. «Ну и ну! – вздохнул он мысленно. – Они и спичек не знают!»
– Огонь что, в этом сундучке? – продолжал допытываться Домшик.
– Да с чего ты взял? – И пан домовладелец открыл коробок.
– Но как же ты зажег щепочку?
– Да очень просто! – И пан Броучек чиркнул новую спичку.
– Вот диво! Скажи, как можно извлечь огонь из пустого сундучка голой щепкой?
– Но это же дело совершенно естественное, гм-гм… – Пан домовладелец замялся, не находя ответа.
От нечего делать он часто читал надпись на коробках шведских спичек, и кто-то ему перевел, что utan svafvel och fosfor означает «без фосфора и серы». Но отчего они тогда зажигаются, он не мог себе теперь объяснить.
– А откуда этот смрадный дым? – продолжал вопрошать древний чех. – От этих щепочек?
– Да нет же! Это от сигары.
– А чего ради ты жжешь это мерзкое зелье?
Пан Броучек понял, что древние чехи не знают и табака и вряд ли ему удастся объяснить им, чего ради он курит, особенно эти «короткие». Он и сам иной раз не мог понять, чего ради он это делает. Поэтому он предпочел промолчать.
– Дивлюсь я, как ты можешь брать в рот эдакую гадость. Дым сей и вправду отдает преисподней, мне в нем даже тошно стало… – С этими словами Домшик распахнул дверь и продолжал серьезно: – Я знаю, разум человеческий многие дивные вещи придумал и еще более дивные придумает, и я порицаю тех, кто, не умея постигнуть некую вещь, сразу же в крик: «Злые чары! Колдовство!» Но я не хочу сказать, что иной раз не случаются вещи и сверхъестественные, от лукавого. Ты жил среди людей бродячих, а те любят заниматься колдовством, может, и тебя научили черной магии…
– Не веришь же ты в наш просвещенный век. – («Да, весьма просвещенный!») Пан Броучек вовремя спохватился и перешел к иной тактике защиты: – Но ведь я эти спички не сам делал, я их купил!
– Пусть только купил; все одно, ты нехорошо поступаешь, занимаясь подобными делами. Ято верю, что ты никак не связан с чернокнижниками, и все это, может, просто фигли, для обмана людей хитроумно сплетенные. Но иные с легкостию могут рассудить иначе, и тогда худо тебе придется. Колдовство карается у нас сожжением заживо. А посему послушай моего совета и выбрось подальше это адское зелье и волшебный коробок!
– С превеликой охотой – он все равно уже пустой.
Гость швырнул и то и другое в открытые двери, ворча про себя: «Эти средневековые суеверия, право, заразительны: я уже сам, бог весть с чего, начал пугаться своих несчастных Skerhets Tndstikor![17]
– Ну, а теперь облачись в остальные одежды, – предложил хозяин.
– Я бы уже сделал это, если б знал, как в них влезть. Скажи мне, к примеру, куда надеть это лиловое нечто?
– Это епанча, – разъяснил с улыбкой Янек от Колокола. – В нее ты завернешься под конец.
С его помощью пан домовладелец прикрепил к полукафтану объемистый кошель, оделся в небесно-голубую юбку, опоясался металлическим поясом с привешенной к нему мошной и поверх всего этого замотался в удивительный плащ, который Янек назвал епанчой. С каждым напяливаемым на себя предметом туалета он отдавал дань иронического восхищения древнечешским портным и наконец осторожно переложил в кошель и мошну драгоценные мелкие реликвии девятнадцатого века.
Однако на сундуке осталось лежать еще нечто коричневое, суконное, назначение чего он никак не мог угадать.
– Может, это фартук к моей юбке, а? – вопросил он саркастически.
Янек от Колокола от души расхохотался.
– Но это же кукуль! Смотри! – И, взяв коричневый предмет из рук гостя, он ловко пристроил его на своей голове, так что из него выглядывало лишь его смеющееся лицо.
Пан Броучек тоже засмеялся, но как-то кисловато.
– Прекрасно! – одобрил он иронически. – Из этого кукуля человек выглядывает, как квочка из гнезда. Такой чепец очень гармонирует с бабьей юбкой и сумой.
– Но зато голова твоя будет спрятана от свежего воздуха, его же ты так опасаешься, – сказал хозяин с улыбкой, надевая капюшон на пана Броучека, чье лицо пылало от стыда и злости.
– Ох, да мы забыли про обужу, – воскликнул Домшик, придирчиво оглядев гостя с головы до ног.
– Я как раз хотел послать Кедруту к сапожнику, чтобы он мне зашил это на скорую руку, – сказал Броучек, демонстрируя разорваную штиблету.
Домшик заявил, что сегодня вряд ли успеют починить, тем более что сейчас и ремесленники чаще имеют дело с оружием, чем с орудиями своего труда; однако он припомнил, что здесь, в каморке, за сундуком, лежат у него, опять же полученные в наследство, сапоги, которые, пожалуй, придутся впору пану Броучеку.
Тот робким взглядом окинул старинные сапоги, которые Домшик извлек из сховы. У них были чудовищно длинные носы, и они тоже были двух цветов: к красной штанине зеленый, а к зеленой – красный.
Древний чех сопроводил их следующей рекомендацией:
– Все, что ко времени, благо, гласит старая пословица. Не смотри, что они сшиты по старой моде. Раньше мирская суетность заставляла людей носить такую длинноносую обувь, и я слышал, что однажды в замке Коштяле у Литомержиц громом поразило туфли рыцаря и его супруги и напрочь оторвало эти длинные носы.
«Чтоб тут все громом разразило», – подумал про себя пан Броучек, но, видя неизбежность, натянул музейную обувь.
– Теперь ты стал похож на человека, – с удовлетворением заметил хозяин. – Остается лишь выбрать оружие, которого в моем доме предостаточно.
– Ох, не будем говорить об оружии! Если бы я обладал малой толикой воинского тщеславия, я бы давно мог записаться в общество стрелков или гренадеров.
– Но мы носим оружие не из тщеславия, нас нужда заставила.
– Какая нужда? Господи боже, вы что, боитесь один другого? Или у вас в Праге столь небезопасно, что вы не отваживаетесь и днем выходить на улицу без оружия? Или у вас нет полиции, которая защищала бы мирных граждан от всякого сброда?
– О сброде речи нет. Разве я не сказал тебе, что Зикмунд с войском своим стоит перед Прагой?
– Ах, я и забыл про эту проклятущую осаду. Все это очень печально, но мне от оружия было бы мало проку. Не уду же я таким дураком, чтобы выступить один против войска, а мирного человека они, наверное, и отпустят с миром; если же нет, ну что ж, я сопротивляться не стану, потому что все равно ничего бы не сделал, а только зря солдат раздразнил. Скорее уж я поручу душу Господу Богу, и пусть меня порубят на мелкие кусочки.
– Что говоришь ты? Ты шутишь, конечно. Я не верю, чтобы мужчина мог так постыдно мыслить и сам исповедал свой позор! Ты был бы недостоин и той женской юбки, против которой так оборонялся. Возможно ли, чтоб ты, мужчина крепкий, имеющий две здоровые руки, покорно, как скотина на бойне, сам положил на плаху свою голову? Нет, не может того быть! Ты храбро выступишь вместе с нами на битву с солдатами Зикмунда.
– Но прости, что мне этот Зикмунд? Если вы с ним чего-то не поделили, разбирайтесь сами и оставьте в покое человека, которого это дело совершенно не касается. Я тут иностранец и вообще попал сюда сбоку припека, как Пилат в «Верую».
Домшик резко отступил и, смерив гостя испепеляющим взглядом, вскричал в гневе:
– Ага, так все-таки ты лгал, выдавая себя за истинного чеха! Ты ложно клялся! Да как же так: нечестивый Зикмунд, недостойный сын пресветлой памяти короля Карла, забыв свой род и честь, собрал огромное войско иноплеменников против собственного своего народа и, как палач, посланный надменным Римом, явился сюда, чтобы огнем и мечом истребить нашу веру, растоптать права наши, выдать нас на поругание всему свету и той же бесчестной рукой, коей он вероломно отправил на костер святого магистра нашего Яна Гуса, не милостивым владыкой, но яростным тираном возложить на свое мерзкое чело светлейшую корону святого Вацлава, – и какой же верный сын земли нашей не воспламенится праведным гневом и не поднимет меча, дабы отвести от нее гибель и поношение, какой истинный чех сможет сказать, что не его эта распря, и сложа руки будет равнодушно взирать, как его братья, не щадя ни имущества своего, ни жизни самой, радостно вступают в неравную и решительную схватку! Вижу, принял я изменника под кров свой.
Перепуганный пан Броучек стал заикаться:
– Ну что ты, что ты! Ведь я тоже чех и не имею ничего против любви к родине; я и сам не один крейцер всадил в кассу «национальным стрелкам»… Если правда, что этот ваш Зикмунд такой негодяй, как ты говоришь, я от всей души желаю ему хорошей взбучки.
– Лишь неведение твое оправданием служить может, – смягчился древний чех. – Я опять забыл, что ты не знаешь, что происходит в Чехии. Ну, зато теперь тебе известна наша распря, и ты вместе с нами пойдешь биться за святое дело.
– Но… милый друг, какой вам от меня толк? Я уже стар, да и с оружием не умею обращаться. Меня и в юности в армию не взяли: у меня плоская стопа, шея не гнется и много еще чего. Так что проку от меня было бы мало, а виду тоже никакого. И вообще, я поражаюсь, зачем вы вооружаете штатских? Для чего у вас тогда регулярное войско?
– Регулярное войско? Если говоришь о наемных солдатах, то таких у нас нет. Мы сами себе войско. Все верные сыны Праги: мещане, ремесленники, работники, богатые и бедные, молодые и старые, все, кто может носить оружие, – все мы идем защищать свой город, веру, честь и свободу земли чешской. И из иных мест поспешили к нам на помощь: табориты, жители жатецкие, лоунские, сланские, тысячи селян, обившие железом свои цепы и сменившие скребки для плуга на дротики и сулицы; жены и девы вместе с ними отважно спешат на бой, и даже малые дети, едва научившиеся пускать камни из пращи, – все готовы отдать жизнь, лишь бы не покориться врагу. А ты, мужчина сильный и здоровый, хотел бы трусливо увильнуть от боя?
Этими словами Домшик нанес пану домовладельцу новый удар.
«Ну и попал я – хуже не придумаешь! – сокрушался он про себя. – Ято думал, у них тут нормальная война, а они, оказывается, делают революцию! Ах, Броучек, Броучек, даже в самом кошмарном сне тебе не снилось, что когда-нибудь ты сможешь очутиться в стане мятежников! Ну ничего, долго эта фронда не продержится. Все кончится так же, как в сорок восьмом. Как им расстреляют войска несколько баррикад, так и разбегутся они кто куда, и эта деревенская гвардия в первую очередь. А там уж начнут трибуналы орудовать – кому свинец, кому петлю. Но как быть мне? Если скажу «нет», очень может статься, что этот полоумный Янек возьмет да и провертит во мне дырку. И даже если я выберусь отсюда живым, на площади меня ожидает ничуть не лучшее».
Правда, ему все приходили на ум Свиные ворота, за которыми не стоит войско, ведь через них можно улизнуть в Нусли или Вршовицы и там переждать, пока восстание будет подавлено, но он сомневался, что в своем костюме сможет выбраться из города: по дороге его вполне могут схватить и забить до смерти, признав в нем чужака и шпиона. А кроме того, кто знает, как выглядит эта средневековая деревня?
Потому решился он, хоть и с тяжелым сердцем, покривить душой в угоду Домшику и сделать вид, будто согласен с ним, а дождавшись подходящего момента, как-то вырваться из его клешней, прежде чем начнется настоящий бой. Потому он произнес с деланой отвагой:
– Ну, раз вы все идете, и я за печкой сидеть не останусь!
– Вот это слово пристало мужу, – сказал миролюбиво Домшик. – Но только мотай на ус: я не советую тебе даже в шутку вести такие трусливые речи, какие ты вел сначала: за них ты легко мог бы получить удар цепом… Теперь же войди со мной в светлицу, где моя жена и дочь приготовили нам завтрак, или, вернее сказать, малый обед, ибо в нынешние времена, выходя из дому, не ведаешь, когда возвратишься.
Гость был очень рад такому повороту разговора от дел воинских к делам кулинарным, ибо уже основательно проголодался. Поэтому он с большой охотой отправился за хозяином, совсем забыв о неудобствах, сопряженных с ношением слишком тесно облегающих «колош» и длинноносой обуви.
Ему не терпелось отведать древнечешских блюд. Хотя весь недавний опыт знакомства со средневековьем не позволял ему рассчитывать на тонкость и изысканность угощения, но оставлял надежду на его основательность, к которой повар-голод добавит все необходимые специи.
Его немного угнетала лишь мысль о церемонии представления дамам. Что бы ни сказали мои прелестные читательницы, я не могу утаить: пан Броучек чувствует себя легко где угодно, но только не в дамском обществе.
VII
Увы, вступление нашего героя в древнечешский салон получилось не слишком торжественным: он зацепился за порог длинными носами своей обуви и упал, запутавшись при этом в сборчатый плащ так, что без помощи Янека вообще вряд ли смог бы подняться на ноги…
Весь горя от стыда, он мотал своим кукулем, при падении съехавшим ему на нос, и как в тумане различил перед собой два милых женских лица.
Их средневековое убранство оставило у него лишь неопределенное впечатление красочной живописности, а из сладкозвучной древней речи обеих он уловил только, что его от всей души приветствуют, после чего счел своим долгом склониться в галантном поклоне и пробормотать: «Целую ручки, милостивая государыня!» и «Мое почтение, барышня!»
– Что такое ты там говоришь о милости и почему кланяешься, будто они княжеского роду? – мягко пожурил его Янек от Колокола. – Ведь это только моя жена Мандалена и моя дочь Кунгута, которую мы зовем просто Куночка. Пожми им по-дружески руки и будь как дома.
Пан Броучек растерянно пожал руки древнечешским дамам и был очень рад, когда они удалились, чтобы совершить последние приготовления к раннему обеду.
Только теперь он свободно огляделся по сторонам и вскоре свел результаты своих наблюдений в вывод, что Домшик не из излишней скромности назвал свою парадную комнату (ибо именно в таковую ввел он своего гостя для застолья) просто светлицей. Хотя и была она попросторней, чем комната для гостей, но имела столь же скупое освещение и была так же вымощена кирпичными четырех– и восьмигранниками; вокруг всего покоя вдоль серых стен, там и сям увешанных пестроткаными дорожками, тянулись грубые деревянные скамьи, какие в наши дни лишь изредка увидишь в деревенских избах да в сельских корчмах; в одном углу стоял просой деревянный стол без стульев, а в другом – здоровенная голландская печь странной формы; остальное убранство составляли крашеные сундуки и неуклюжий шкаф; да на полке матово поблескивали оловянные плошки, разнообразные кубки и чарки; в небольшом, вделанном в стену шкафчике с открытыми дверцами виднелось несколько старинных книг в толстых кожаных переплетах и с металлическими застежками. Если к тому добавить, что светлица имела неправильную форму, со множеством углов и закоулков, что немногочисленная мебель была в ней расставлена небрежно и как попало – причем каждый предмет был окрашен в свой, но очень яркий цвет, так что все вместе являло собой картину весьма пеструю, – я полагаю, читатель согласится с паном Броучеком, что салон Янека от Колокола гораздо больше походил на старосветскую сельскую горницу, чем на современную гостиную.
Разумеется, были тут и вещи, что не снились даже нашим деревенским светелкам: окна в глубоких нишах, с сиденьями по бокам, не имели обычных рам и состояли из множества разноцветных круглых стеклышек, соединенных свинцом, – такие окна встречаются ныне разве что в церквах, – по стенам было развешано, как в арсенале, разнообразное оружие и доспехи, а в одном углу стоял большой расписанный щит. Верно и то, что обстановка светлицы, хотя и не пришедшаяся по нраву гостю из девятнадцатого века, при более детальном осмотре во всем обнаруживала перед ним стремление ее хозяев к красоте и даже нарядности. Кирпичный пол был посыпан свежей травкой, испускавшей приятный дух; пестрые цветы и птицы были вытканы на дорожках, висевших по стенам, и также нарисованы на одном из сундуков, в то время как другие сундуки, всяк в свой цвет окрашенные, были окованы искусно переплетенными металлическими полосками; комод и треножник простого стола имели причудливую, но очень красивую резьбу; а массивная печь, хотя и без глазури, но вымазанная различными цветными глинками, выглядела как малая крепость, что усугублялось идущими по верху зубцами.
Домшик, видя внимание, с каким гость разглядывает сие произведение древнечешского печного искусства, объяснил ему, что печь эту он поставил (за болышие деньги) на месте старого оконченного очага и что сейчас такие печи входят в обиход.
– И круглые стекла в окнах мы у себя завели, – добавил он, и видно было, что он очень ими гордится.
– Симпатичные, – принужденно похвалил гость, – но только похоже на церковь.
– Верно, ведь прежде стеклянные окна были только в храмах, – отозвался хозяин, – теперь же некоторые городские обыватели из тех, что побогаче, не жалеючи великих издержек, устраивают и у себя в домах, в светлицах, такое драгоценное украшение.
– Стекло? Что, стекло драгоценность? – поразился гость. – Стеклянные окна у вас только в домах богачей? Боже ты мой, а что же в окнах у других?
– Судя по твоей речи, пребывал ты в каких-то дальних краях, где стекло дешевле и стеклянные окна в обычае; у нас же и в соседних землях до недавней поры ты не увидел бы в окнах домов ничего, кроме бычьих пузырей и пленок, пергамента, полотна или рога; да и сейчас окон из дорогих стеклянных кружочков очень мало. Я, правда, не великий богач, но красота их так пришлась мне по душе, что я не пожалел изрядной части моего достояния на стеклянные окна в светлице.
Пан Броучек решил ничему не удивляться, поэтому только покачал головой и промолвил:
– Но что толку от непрозрачных пленок и пузырей в окнах? Ведь даже сквозь эти слепленные осколки трудно разглядеть, что происходит на улице.
– Если мне нужно разглядеть получше, я попросту открываю окно, – ответил Домшик и показал это на деле.
Гость был немало удивлен зрелищем, открывшимся ему в окне. Перед ним предстала Староместская площадь с теми странными домами, которые он заметил еще на рассвете; теперь обширное пространство между ними все было запружено густыми толпами народу, по большей части вооруженного и так пестро и разнообразно одетого, что от этой пестроты и яркости у пана Броучека просто глаза разбегались. В сумятице живописных одежд и разнокалиберных шапок и шляп блистали на солнце округлые шлемы, панцири, латы, кольчуги, раскрашенные щиты, а также бесчисленное оружие: рукояти мечей, топоры, оправы арбалетов, гвозди окованных цепов, шипы тяжелых палиц. Над головами же вздымался целый лес длинных копий и реяли хоругви – разноцветные или черные с изображением красной чаши. В одном месте, где среди толпы виднелись черные сутаны и белые стихари священников, возносился вверх на тонкой длинной жерди ослепительно сверкающий диск, окруженный сияющими лучами и напоминающий гигантский подсолнух. Живое это море волновалось и бурлило, шумело и кипело: тысячеголосый гомон и крик сливались с бряцанием оружия и топотом ног в сплошной гул, из которого порой вдруг отчетливо выделялся пронзительный вопль или громоподобный возглас.
От всего этого голова у гостя пошла кругом, в глазах зарябило.
– Се войско наше, – сказал хозяин дома, указывая величественным жестом вниз, – вооруженный люд пражский и наши помощники из окрестных сел. На самом деле это лишь часть войска: остальные на улицах, у ворот и на стенах города, а Жижка с таборитами стоит на Витковой горе, чтоб Зикмунд не мог там закрепиться и сомкнуть кольцо вокруг Праги, войском крестоносцев и королевскими гарнизонами в Граде пражском и на Вышеграде с трех сторон уже обхваченной. Ну скажи мне, похоже ли, что этот народ трепещет перед полчищами крестоносцев?
Гость про себя вынужден был признать, что людей на площади никак не назовешь робкими, наоборот, они внушали – по крайней мере ему – изрядное почтение. Но потом он мысленно добавил, что своим свирепым, революционным обликом и диким оружием они могут устрашить штатского человека, но отнюдь не регулярное войско. Ужо, как сверкнут им навстречу штыки и ударят по ним орудия, черта лысого поможет им их старый железный лом, все эти алебарды ночных сторожей и мужицкие цепы. Ведь уже с первого взгляда можно сказать, что это все сброд, не имеющий, по-видимому, даже представления о воинской дисциплине и выправке. Тут не найдешь и трех человек, что стояли бы навытяжку, каждый машет руками как ему вздумается и выпячивает живот вместо груди. А вон там даже горбун стоит, с горбом огромным, как гора, а вот бредет с пикой в руке седой дедок – пожалуй, даже наше ополчение будет выглядеть получше! В эту минуту пану Броучеку пришло в голову, что ему следовало бы знать, чем, собственно, окончится это восстание против Сигизмунда. Про это можно было бы прочесть в любом учебнике чешской истории. Но учебника истории под рукой не было, а в памяти своей он отыскал очень поверхностные и туманные сведения, из которых более или менее достоверным оказалось лишь то, что слепой вождь таборитов неоднократно лупил немцев, а сам никем побит ни разу не был! Но ему тут же пришла на ум история о том, как однажды, оказавшись в безвыходной ситуации на какой-то горе, Жижка велел перековать коней, поставив подковы задом наперед, и под покровом ночи ушел от врагов, которые не смогли преследовать его по лошадиным следам. Кто знает, может, это как раз и было на Витковой горе – и не ускользнет ли хитрый Жижка со своими таборитами от Сигизмунда, бросив Прагу на произвол судьбы, и войско крестоносцев играючи ее возьмет?! Пан Броучек сейчас горько сожалел, что в школе не получил основательных познаний в отечественной истории, и поклялся себе, что, если ему удастся вернуться в девятнадцатый век, он обязательно подвигнет Клапзубу на опубликование в газете (в рубрике «Нам пишут») письма, в котором они призовут клуб чешских депутатов включить в новый лихтенштейновский закон специальный параграф о необходимости особо внимательно изучать в чешских школах историю гуситства.
Янек от Колокола показал гостю несколько выдающихся личностей гейтманов, священников и прочих людей в толпе внизу и на его вопрос ответил, что лучистый сияющий круг на шесте, возвышающийся над головами кучки священнослужителей, есть их величайшая святыня. Пан Броучек, покачав головой при виде гуситской реликвии, спросил еще, как осуществляется командование этим повстанческим войском, и, видя недоумение своего хозяина, уточнил: на каком языке их гуситские превосходительства (произнося этот титул, он язвительно усмехнулся) отдают команды своим людям.
Услышав это, древний чех остолбенел.
– Что спрашиваешь? Никак ты ума решился? – воскликнул он. – На каком же еще языке отдавать приказы, как не на нашем? Скажи, где на свете воинские гейтманы приказывают на языке, непонятном их людям?
Пан Броучек тихонько присвистнул, но вслух сказал лишь, что воевать с хорошо организованным и вымуштрованным войском не шутка.
Домшик согласился, что борьба будет тяжелой из-за огромного перевеса неприятеля, но заметил гостю, что житель пражский отнюдь не столь неопытен в военном деле, как тот полагает. Ведь тут каждый с малых лет учится обращению с оружием, и горожане обязаны не только защищать свой город, но издавна их повинностью было участвовать в воинских предприятиях страны: в не очень больших – посредством наемных солдат, а в более крупных – и самолично. Уже во время распрей знати с королем Вацлавом пражанам не однажды приходилось браться за оружие, а после его смерти город почти все время походит на военный лагерь; в прошлом году и в этом жители Праги показали свою храбрость в схватках с королевскими гарнизонами в Граде пражском и на Вышеграде, а в этом месяце что ни день происходят стычки с войсками, Прагу осаждающими, и горожане всякий раз берут верх. Окрестный люд сельский тоже понаторел в бранном деле и хоть орудует лишь цепами да сулицами, а все ж неоднократно сумел дать отпор более сильному и лучше вооруженному неприятелю. Из вождей же особенно отличился Жижка, с тремя сотнями бойцов разбив две тысячи воинов Швамберка под Некмержем в прошлом году; в нынешнем – в марте – такую же страшную силу гордых железных рыцарей у Судомержи, а в мае – тройственное королевское войско у Поржичи на Сазаве.
Большую часть этих пояснений гость пропустил мимо ушей – его внимание было приковано к другому предмету.
В светлицу снова вошла Кунгута, неся посуду и большую белоснежную с бахромой скатерть, вышитую по краю, и стала накрывать на стол. Пан домовладелец только сейчас разглядел девицу внимательнее и нашел, что она душечка.
Читательницы, отнесшие, быть может, пана Броучека к разряду закоренелых женоненавистников, несправедливы к нему. Правда, он избегает дамского общества, но причина тут скорее в некоторых ограничениях и условностях, с этим обществом связанных, нежели в дамах как таковых.
Сами по себе – разумеется, если они привлекательны, – дамы часто вызывают у пана Броучека, правда, при соответствующей дистанции, симпатию и интерес, а там, где речь идет не о дамах в строгом смысле слова и где, следовательно, отсутствуют вышеупомянутые ограничения и условности, он может быть с ними просто очарователен. Помнится, в описании своего путешествия на Луну он признавался, что «за ним водились грешки в молодые годы» и что до сих пор, увидев «смазливую девчонку, он не может порой устоять перед искушением ухватить ее за пухленький подбородок или ущипнуть за румяную щечку».
Почему же, несмотря на все это, пан Броучек остался холостяком до лет весьма преклонных, не будем выяснять детально. Определенно могу сказать лишь, что в вечной верности своей почившей возлюбленной он не клялся и не был отторгнут от сладчайших радостей бытия неизлечимым горем по причине обманутой любви. К таким вещам у него просто нет вкуса. Я склоняюсь к мысли, что вид кресла для пыток в парадном покое, сидение за чашкой чая с бисквитами в кругу комичных старых тетушек с накладными буклями и острыми язычками, вечное прикладывание к ручке маменьки и поклонов во все стороны, непрерывные «прошу» и «мерси» с обязательной сладкой улыбкой на устах, услужливое ношение разнообразных пледов и мопсов, непременный энтузиазм при скучнейших салонных играх и фальшивые восторги при фальшивой игре на фортепьяно, удушение плоти в элегантной черной паре и невозможность подремать на балу, издержки и миллион неудобств во время «прекрасных, незабываемых» экскурсий, – так вот, наряду с картиной всего этого преддверия брачного ада, от супружеской гавани его отвратила главным образом боязнь бурного волнения страстей, сквозь которое нужно пробиваться к цели: он не мог перенести мысли о вздохах и томных взглядах, букетах роз и любовных записочках, шепоте о лилеях и звездах, преклонении коленей, жарких клятвах и прочих подобных вещах, о которых он читал в романах. Наконец, к безбрачию побудила его и перспектива различных «прелестей» самой супружеской жизни; но этот предмет для меня, принимая во внимание чувства моих очаровательных читательниц, слишком щекотливый, и потому я, как уже говорилось, не хочу вникать в него глубже.
Так или иначе, герой мой отнюдь не был глух к чарам женской красоты. Правда, прелести, тяготеющие более или менее к эфирности, с коих высочайшими проявлениями пан Броучек соприкоснулся на Луне, как-то его не вдохновляют; но в остальном он отлично разбирается и отдает должное всем видам женского очарования.
Сейчас он вынужден был себе признаться, что ни одна девица до сих пор не производила на него такого всесторонне благоприятного впечатления, как дочка Домшика. Тело не худое, но и не чересчур рыхлое, а как раз то, что нужно; лицо умеренно полное, овал мягкий, кожа чистенькая; щечки прелестно румяные и свежие, как персики, так бы и укусил; сверкающие карие глаза – и все это здоровое, юное, упругое, – кто же бы удивился, что Куночка прошла перед судом Броучека без единого замечания. Он не только простил ей старинный покрой одежды, но даже нашел, что розовое платье, ниспадающее красивыми складками, на бедрах схваченное золотым пояском, а внизу отороченное собольим мехом, сборчатая голубая накидка, заколотая у шеи серебряной пряжкой, и веночек с блестками и жемчугом на каштановых кудрях очень ей к лицу – во всяком случае, куда более, чем нынешним красоткам их патлы, начесанные на глаза, и бесформенные турнюры сзади, что – nota bene не есть мое, но пана Броучека суждение. Впрочем, если кто пожелает увидеть несколько очаровательных образчиков древнечешской моды, пусть откроет «Христианское поучение» Томаша Штитного и посмотрит там миниатюры, а потом решит сам, кто прав.
Вряд ли стоит осуждать пана Броучека за то, что он, пропуская мимо ушей объяснения Домшика, все время поглядывал искоса на девицу, хлопотавшую у стола, с искренним удовольствием наблюдая за ее быстрыми движениями. И когда она, невзначай поймав его пристальный взгляд, вдруг зарделась еще более ярким румянцем и опустила свои длинные шелковые ресницы, он почувствовал, как искры ее очей зажгли его кровь молодым огнем.
И даже когда она вновь вышла из покоя, приятное это чувство все еще владело им, так что хозяину стоило труда обратить его внимание на большой кол, вбитый у северной стороны Площади, который пан домовладелец заметил еще ранним утром.
– Видишь там, на позорном столбе, развевающиеся лохмотья? – говорил в это время древний чех. – Это разорванное знамя Сенека из Вартенберка, вывешенное там на Дозор вероломному дворянину, который недавно еще объявлял себя самым ревностным защитником Чаши и самым яростным противником короля Зикмунда, а в решающую минуту ради собственной гнусной корысти и выгоды для своего сословия дело наше оставил и в мае предательски сдал врагу Град пражский.
– Вартенберка я не знаю, – промолвил пан Броучек. – А что прочие дворяне? Что Шварценберг?
– А Шварценберка я не знаю.
– Ну, это тот, которому принадлежит Крумлов, Тршебонь и бог знает что еще.
– Крумлов и Тршебонь принадлежат не Шварценберку, а Ольдржиху из Рожмберка. И этот – подлый изменник; поначалу он также был рьяным приверженцем Чаши, но теперь стал злейшим ее врагом. Откроюсь тебе, что я не верю нашей знати. Многие хоть и приняли Чашу, но это не помешало большинству из них склониться перед королем Зикмундом, тем самым, что не токмо поклялся изничтожить учение Гусово, но и провозгласил, что сокрушит отпор наш, даже если б пришлось ему истребить всех чехов и другим народом заселить чешские земли! И в самом деле, он призвал к оружию и поднял на нас весь свет. Уже не о вере спор, но о народе самом! И что же делает в эту решающую минуту наша знать? Тех, кто все еще идет с нами, можно по пальцам перечесть. Прочие же взирают равнодушно на неравную борьбу или стоят у стен Праги бок о бок с Зикмундом, в одном стане с нашим врагом. Так ли долженствует поступать верным и честным чехам? Поверь, нашим господам-дворянам дороже всего не честь и благо народа, но собственная корысть, и где увидят они выгоду для себя, там готовы соединиться хоть с чужеземцем-врагом против своих.
Пану домовладельцу уже надоела вся эта древнечешская политика, и потому он предпочел отойти от окна, которое Домшик после того закрыл.
– Ты, наверное, уже голоден? – обратился он к гостю. – Неведомо только, покажется тебе после заморских брашен наша чешская еда. Кокошь по вкусу ли тебе?
– Кокошь! – воскликнул повергнутый в ужас гость. – Кокошь?
– Чему дивишься? Позабыл, видно, как зовется птица, что сидит на насесте и вместе с кочетом бегает по двору?
– Ах, курица! – сказал пан Броучек, и лицо его просветлело. – А я уже чего только не передумал… – Он даже мысленно не хотел докончить ужасную картину, представившуюся его взору! Слово «кокошь» связалось в его воображении с корою дерева и наростами на нем – то было бы еще ужаснее, чем пища на Луне.
– Ну да, можно сказать «кур» либо «курица», – подтвердил Домшик. – Но не бойся, старой, жилистой курицы нам не подадут – мы будем есть цыплят. И хотя в старинных виршах голодранец-школяр выхваляется перед подконюшим:
- «Что до ежи, живем привольно; куров предовольно», –
знаю, что не могу похваляться перед гостем такой простецкой пищей, как курятина.
– Курятина у вас простецкая пища? Впервые слышу! Для меня цыпленок отменное блюдо!
– В нынешнее бурное время, да еще при осаде, мы не можем быть разборчивы в еде. Дороговизна у нас ужасная. Прежде цыпленок был за полгроша.
– За полгроша! – опять ужаснулся пан Броучек. – Приятель, оставь дурные шутки!
– Тебе и полгроша кажется много, да? В иных странах цыплята, наверное, еще дешевле. А у нас сейчас цыпленок на рынке стоит целый грош! Я, правда, держу своих кур. Но чего-нибудь получше часто и на рынке не раздобудешь. В наши дни старая пословица «тин везде господин» безнадежно устарела. Хорошо, что ты любишь цыплят. Мне совестно сказать, что вторым блюдом у нас лососина.
– Лососина! – воскликнул обрадованный гость. – Лососина! Но это же княжеская трапеза!
– Ты еще и смеешься надо мной, – укорил его хозяин.
– Я над тобой смеюсь? Не скажешь ли ты еще, что и лососина простецкая пища? Я сам ел лососину всего один раз в жизни, да и то на дурацком банкете, где из-за сплошных заздравных тостов и поесть толком не успеешь.
– Можно ли верить! – воскликнул в изумлении хозяин. – У нас лососей так много, что даже слуги требуют, чтобы им лососину давали на обед не чаще двух раз в неделю.
– Боже ты мой, но вы поистине живете в той сказочной стране, где жареные голуби сами влетают в рот, а в реках вместо воды течет вино, – радостно удивлялся гость, чувствуя, что у него уже текут слюнки.
– Ты кстати мне напомнил. Что будешь пить? У меня есть хороший мед.
– Мед! – вырвалось у пана Броучека, и лицо его приняло брезгливое выражение.
– Домашний мед. Я думаю, тебе понравится.
Гость отрицательно замахал руками, а потом сложил их в трогательном умоляющем жесте:
– Ради бога, прошу тебя, дружище, никогда не произноси при мне этого слова! Читал я об этом вашем… мне дурно от одного его названия. Отравил ты мне всю лососину. Честно, я бы лучше… воду стал пить!
– Если ты не пьешь мед, я пошлю за другим напитком. Утром ты говорил, что брага тебе милее вин, – так я пошлю за пивом…
Пан Броучек рванулся всем телом, глаза его засверкали, руки схватили руки Домшика, а губы проговорили сами собой:
– Так, значит, оно у вас есть?!
– Пиво? Самозря! Есть и пражское, и свидницкое, светлое, старое…
– Какое ни на есть, лишь бы было! Ну все, живу, дружище! А я уж думал, пиши пропало, никакого пива у вас нет.
– Я пошлю Кедруту в «Пекло».
– В пекло? – повторил удивленный гость, хотя в голове его тут же промелькнула мысль, что упомянутая особа будет там вполне на месте.
– «В пекле» называется пивоварня, что в узком проулке за моим домом, – объяснил Домшик. – В этом месте темно всегда, и вправду, будто в преисподней, но варят там отменное старое пиво.
Хозяин дома вышел, чтобы распорядиться насчет пива, а Броучек все потирал руки, приговаривая радостно: «Есть! Есть оно, милое!» В эту минуту он забыл о гуситах, о Сигизмунде, об осаде, о всяческих бедах и испытаниях, грозящих ему в пятнадцатом веке, и переменчивое его настроение, уже заметно улучшившееся от присутствия древнечешской красавицы, стало еще более радужным.
Вскоре Домшик вернулся в светлицу в сопровождении супруги и дочери, которые несли яства. Пан Броучек пригляделся теперь к Мандалене и заметил, что этой статной женщине, лицо которой не утратило красоты, так же как и дочери, идет старинный костюм, и особенно большое белое покрывало, живописными складками ниспадающее с ее головы, схваченное на лбу белой полоской.
Кунгута принесла полотенце и воду в медном тазу и молча протянула то и другое гостю, который с минуту в недоумении глядел на все это, а потом сказал:
– О, благодарю, я уже умылся в каморке. – «Странный обычай умываться в столовой», – подумал он про себя, но, увидя, что остальные лишь ополоснули руки, переменил суждение: «Ишь ты! Ополаскивают руки перед трапезой, будто князья! Правда, князья это, кажется, делают после еды».
Хозяева пригласили гостя к столу и минуту стояли, творя молитву. Пан Броучек счел за благо последовать их примеру, но в молитве участвовали только его руки – глаза же с любопытством разглядывали накрытый стол. На столе было две скатерти: одна положена как обычно, другая свисала с его краев красивыми складками почти до самого пола, будучи обвязана вокруг стола поверх первой. На столе стояли четыре оловянные тарелки и несколько странных мисок, больших и маленьких: с супом, с солью, с различными коржами, колобками и лепешками. Кроме того, на столе лежали четыре ложки, похожие больше на глубокие лопатки, и два больших грубых ножа. Под конец гость заметил еще раскрашенного гнома: подвешенный к потолку на тоненькой проволочке, он парил над центром стола, как в наши дни кое-где в деревнях возносятся над печами голубки, сделанные из пустого яйца и переливающихся блесток. «Будто в старину на сельском престольном празднике, – подвел итог своим наблюдениям гость, завершая крестным знамением свою мнимую молитву. – Стол в углу у стенки, лавки, железные тарелки! И Куночка проявила рассеянность – вместо двух скатертей лучше бы подала салфетки; и вилки забыла!»
– Желаю приятного аппетита, – произнес он, усаживаясь.
Остальные взглянули на него, будто не понимая, что он имеет в виду, а Домшик молвил с улыбкой:
– О нашем аппетите не беспокойся; лишь бы тебе пришлась наша пища по вкусу.
– Вот миса с похлебкой, – указала хозяйка дома. – Но лучше я налью тебе сама.
– О, благодарю, – прошептал пан Броучек, радостно глядя, как она наливает ему полную до краев тарелку супу, от которого исходил многообещающий аромат.
– На чужбине, ты, конечно, привык есть из талерки, – предположил Домшик. – У нас еще сейчас многие едят прямо из мисы, а в старые времена жаркое клали на лепешки.
Гость энергично принялся за наваристый суп, который оказался очень вкусен, хотя и несколько необычен.
Только ложка доставляла ему огорчение своей формой, очень затруднявшей его работу.
– Ну как, милый гость, похлебка пришлась тебе по вкусу? – спросила Мандалена, когда он опорожнил тарелку. – Если хочешь, я налью тебе еще.
– О, благодарю! Прекрасный суп!
Пан Броучек с аппетитом съел еще одну полную тарелку. Раскрасневшиеся щеки его лоснились от пота и радостной удовлетворенности.
Теперь ему не хватало только салфетки. Из девятнадцатого века он вынес привычку всякий раз, принимаясь за еду, повязывать себе вокруг шеи чистую салфетку, выпустив сзади, наподобие больших белых ушей, два конца, и этот ритуал принадлежал к числу любимейших его действий за столом. А здесь ему нечем было просто рот вытереть. Тут он заметил, что хозяин наклонился к скатерти, обвязанной вокруг стола, и вытер губы в ее складках.
Читать бесплатно другие книги:
