Когда псы плачут Зусак Маркус

– Эй, – окликнул меня Руб вечером, когда я наконец оказался дома, – у тебя случилось чего? Ты поздновато, а?

– Поздновато, – я кивнул.

– Суп в кастрюле, – вступила в разговор миссис Волф.

Я поднял крышку и заглянул внутрь – ничего ужаснее придумать невозможно. Зато кухня от этого сразу опустела, что было мне на руку, поскольку у меня совершенно не осталось настроения на расспросы, особенно Рубовы. Что я должен был ему ответить? «А, знаешь, чувак, гулял тут с твоей бывшей девчонкой. Ты ведь не против, правда?» Ага, ага.

На суп ушло несколько минут, и я ел его в одиночестве.

И пока ел, потихоньку впитывал в себя, что произошло. Ну, в смысле, такие вещи не каждый день с тобой случаются, а когда все же случаются, как ни крути, без усилия в них не поверишь.

Ее голос все возвращался и возвращался.

– Кэмерон?

– Кэмерон?

С какого-то раза я обернулся и увидел, что со мной разговаривает еще и Сара.

– Ты норм? – спросила она.

Я улыбнулся в ответ.

– Конечно. – И мы вместе помыли посуду.

Потом мы с Рубом пошли за Пушком и прогуливали его, пока он опять не начал пыхтеть.

– Слушай, ужасно хрипит, – встревожился Руб, – может, у него грипп или еще чего. Венеричка.

– Как это – венеричка?

– Ну, как это. Типа половая зараза.

– Ну, это вряд ли.

Когда мы возвращали Пушка Киту, тот заметил, что шерсть сильно свалялась, что закономерно: эта собака состояла, по-моему, на девяносто процентов из меха, на пару – из мяса, еще чуток пришлось на кости и один-два процента – лай, скулеж и выкрутасы. Так-то в основном мех. Хуже, чем у кошки.

Мы потрепали его на прощанье и отвалили.

Дома на крыльце я спросил Руба, как ему его Джулия.

«Халда», – представил я его ответ, но знал: Руб такого не скажет.

– Знаешь, неплохо, – ответил он. – Не суперлюкс, но и не брак. Грех жаловаться. – У Руба девицы быстро проходят от «королевы» до «грех жаловаться».

– Ясно.

В какой-то миг я едва не спросил, в какой категории у него стояла Октавия, но меня она интересовала совсем не в том смысле, в каком Руба, так что и спрос был бы ни к чему. Это не имело значения. А имело то, как мысли о ней глубоко прожигают меня. Перестать о ней думать я просто не мог – все убеждал себя в том, что случилось.

Появление Октавии на улице в Глибе.

Ее вопрос.

Поезд.

Минута за минутой.

Мы посидели еще чуток на старом продавленном диване, что папаша вынес из дому несколько лет назад, смотрели, как мимо катится улица.

– Чего уставились? – цыкнула на нас халдоватая девица, лениво шлепавшая мимо.

– Ничего, – ответил Руб, и нам осталось только ржать, пока она ни с того ни с сего крыла нас матом, замедлив шаг.

Потом мои мысли потекли внутрь.

С каждой секундой Октавия все дальше углублялась в меня. И даже когда Руб снова заговорил, я все еще был в поезде, протискивался сквозь пассажиров, пот, пиджаки.

– Мы в субботу едем с батей? – Руб пресек мои мысли.

– Скорее всего, – ответил я, и Руб поднялся и пошел в дом. А я еще довольно долго просидел на крыльце. Думал про завтрашний вечер и стояние у дома Октавии.

Ночью я не спал.

Простыни прилипли ко мне, я вертелся и путался в них. Посреди ночи я даже встал и пошел посидеть на кухне. Был третий час, и миссис Волф, по дороге в туалет, зашла глянуть, кто тут не спит.

– Привет, – тихонько сказал я.

– Ты чего тут сидишь? – спросила она.

– Не спится.

– Ну, ложись поскорее, ладно?

Я посидел еще немного, радиопрограмма со звонками в студию болтала и спорила сама с собой на кухонном столе. Всю ту ночь меня наполняла Октавия. И я даже думал, не сидит ли она сейчас у себя на кухне, думая обо мне.

Может, да.

Может, нет.

В любом случае, завтра мне предстояло туда пойти, и, казалось, часы испарялись медленнее, чем это вообще мыслимо.

Я вернулся в постель – ждать. Взошло солнце, я поднялся вместе с ним, и потихоньку день понес меня. В школе была обычная мешанина шуток, полных уродов, толканий да время от времени смеха.

После школы я пережил несколько тревожных секунд. Я не знал точно, как фамилия Октавии, и перепугался, что не найду ее в телефонной книге. Но отлегло, я вспомнил. Эш. Октавия Эш. Узнав адрес, я отыскал ее улицу на карте и понял, что это десять минут ходу от станции, если только я не заблужусь.

Перед выходом я перепрыгнул к соседям и немного потрепал Пушка. Можно сказать, я нервничал. Трясся как сумасшедший. Я перебрал в уме все мыслимые плохие исходы. Поезд сойдет с рельсов. Не смогу найти нужный дом. Буду стоять не у того дома. Я про все это успел подумать, пока гладил меховой ком, который катался кверху пузом и даже вроде улыбался, когда я чесал ему живот.

– Пожелай мне удачи, Пушок, – сказал я тихо, подымаясь, чтобы уйти, но он только поставил на меня лапы и посмотрел с видом «А ну гладь дальше, чмо ленивое!». Но я все же перескочил за ограду, прошел сквозь дом и рванул. Оставил записку, что, наверное, зайду вечером к Стиву, чтобы никто не беспокоился, где я. (Тем более, шансы были, что я так и так у него окажусь.)

Оделся я как всегда. Старые джинсы, моя черная ветровка, фуфайка и старые боты.

Перед выходом я пошел в ванную и попробовал прилизать волосы, чтоб не торчали, но это все равно, что пытаться преодолеть силу тяготения. Эти волосья торчат, что с ними ни делай. Густые, как собачья шерсть, и всегда какие-то растрепанные. Никогда не мог с ними совладать. «И вообще, – подумал я, – надо постараться выглядеть, как вчера. Вчера же мой вид ее не отпугнул, значит, и сегодня пойдет».

Все решено. Поехал.

Входная дверь за мной грохнула, сетчатая задребезжала. Будто обе двери выпинывали меня из прежней жизни, которую я вел в этом доме. Меня вышвырнули в большой мир – впервые. Сломанная покосившаяся калитка со скрипом распахнулась, выпуская меня, и я осторожно прикрыл ее за собой. Я ушел, и ярдов где-то с пятидесяти на ходу оглянулся на дом, где живу. Он не был прежним. И никогда не будет. Я шагал.

Мимо медленно текли машины, и в какой-то момент, когда движение застопорилось, пассажир в одном такси плюнул из окна и чуть не угодил мне на ботинок.

– Господи! – воскликнул он. – Извини, друг.

Я только улыбнулся и сказал:

– Ничего страшного.

Я не имел права отвлечься. Не сегодня. Я почуял аромат другой жизни, и ничто не могло сбить меня со следа. Я догоню ее. Я найду в себе ее обиталище. Найду, изведаю, заглочу. Тот парень мог бы и в рожу мне плюнуть: я бы утерся и пошел своей дорогой.

Никаких отвлечений.

Никаких сожалений.

Еще был день, когда я дошел до Центрального, купил билет и спустился под землю. Платформа двадцать пять.

Я ждал, стоя в глубине перрона, пока не почувствовал холодное дуновение от поезда, несущегося по тоннелю. Оно овеяло мне уши, а потом в них загремел рев и упал до усталого тяжкого выдоха.

Подошел старый поезд.

Обшарпанный.

В последнем вагоне на нижнем ярусе ехал старик с приемником и слушал джаз. Он улыбнулся мне (редчайшее событие в любом виде общественного транспорта), и я понял, что сегодня все будет, как надо. Я почувствовал, что заслужил это.

Мои мысли неслись вместе с поездом.

А сердце старалось не торопиться.

Доехали до Хёрствилла, я поднялся, выбрался из вагона и, к своему удивлению, без труда нашел нужную улицу. Обычно во всем, что касается ориентирования, я полный болван.

Пошел по улице.

Разглядывал каждый дом, пытаясь угадать, который из них – Хауэлл-стрит, тринадцать.

Когда нашел, увидел, что он почти такой же маленький, как наш, и краснокирпичный. Уже начало смеркаться, и я стоял у этого дома, дожидаясь и надеясь, руки в карманы. Там были ограда, и калитка, и подстриженная лужайка с дорожкой. Я стал гадать, выйдет ли Октавия.

Со станции шли люди.

Проходили мимо меня.

Наконец, когда улицу залила та же темнота, что и прошлым вечером, я отвернулся и стал смотреть на дорогу, полусидя, полулежа спиной на ограде. Через пару минут она появилась.

Я едва услыхал, как открылась дверь, как она приблизилась, но, когда Октавия остановилась у меня за спиной на расстоянии вытянутой руки, я безошибочно почувствовал ее присутствие. Почувствовал ее, представил ее сердцебиение…

Я даже сейчас вздрагиваю, вспоминая прикосновение ее прохладных рук к моей шее и голоса – к моей коже.

– Привет, Кэмерон, – сказала она, и я повернулся к ней. – Спасибо что пришел.

– Да ну что там, – ответил я. Голос у меня вышел сухой и треснувший пополам.

Я, помню, улыбнулся, а сердце у меня купалось в собственной крови. Больше не нужно сдерживаться. Тысячу раз я проживал это мгновение в воображении, и вот, когда оно пришло наяву, я уж его не упущу. Нипочем не профукаю.

Я шагнул вдоль изгороди, вошел в калитку и, подойдя к Октавии, взял ее руку и не отпускал.

Я поднял ее к губам и поцеловал. Поцеловал пальцы и запястье: нежно, как только смог неуклюжими губами, а потом глянул ей в глаза и понял, что прежде с ней такого не случалось. Думаю, ее брали только нахрапом, и моя нежность ее удивила.

Глаза у нее расширились.

Лицо стало чуточку открытее.

Губы растянулись в улыбку.

– Пошли, – сказала Октавия, ведя меня за калитку, – сегодня у нас не так уж много времени.

И, почтя касаясь друг друга, мы двинулись по дорожке.

Дальше по улице был старый парк, и там я копался в себе: что бы сказать?

Ничего не нашлось.

В голову приходила только дикая чушь типа погоды и подобной ерундистики, но я не собирался опускаться до такого. Октавия, впрочем, все еще улыбалась мне, без слов сообщая, что можно и не разговаривать. Это было нормально: не подкатывать к ней с рассказами, комплиментами или еще какими-то словами, которые говорят, лишь бы что-нибудь говорить. Октавия шла и улыбалась, в молчании ей было лучше.

В парке мы просидели долго.

Я предложил ей свою куртку и помог надеть, но после этого не было уже ничего.

Ни слов.

Ни иного.

Не знаю, чего я ждал, но я абсолютно не понимал, как с этим быть. Не понимал, как вести себя рядом с девушкой, для меня все, чего она могла хотеть, было совершенно окутано тайной. Я даже не догадывался. Я знал только одно – что хочу ее. Это была простая часть. Но вот как узнать, что надо делать? Как, черт подери, у меня может хоть что-то здесь получиться? Вот скажите, а?

Трудности мои, думал я, оттого, что я слишком долго жил внутри своей одинокости. На девушек я смотрел всегда издали, редко приближаясь даже настолько, чтобы почувствовать их запах. Конечно, я их хотел, но, пусть и маялся, что не могу ими обладать, так жить было даже в чем-то проще. Никакого давления. Никаких неудобств. В самом деле, легче представлять, как все должно произойти, чем столкнуться с этим в жизни. Можно придумывать идеальные ситуации и как я буду действовать, чтобы покорить девушку.

Но можно совершить любые подвиги, пока это не на самом деле.

А вот когда на деле, твоего падения ничто не смягчит.

Никто не постелет на землю коврик, и в тот вечер в парке я чувствовал, что все как никогда всамделишное. И себя – как никогда беспомощным. Вот как это ощущалось, и казалось, так будет всегда.

Прежде в жизни было главное – добывать девчонок (ну, или мечтать об этом).

А теперь – узнавать их.

И это совсем, совсем другое дело.

И в тот момент речь шла о конкретной девчонке и о том, как понять, что надо делать.

Я думал, пытался продраться сквозь собственные мысли к неуловимому прозрению: что делать. Мысли пригвоздили меня, прибили к месту, чтобы подумал. В конце концов я попробовал убедить себя, что все само как-то образуется. Но само по себе ведь ничего не образовывается.

«Так, ну ладно», – говорил я себе, пытаясь собраться. Я даже стал перечислять в уме все, что сделал правильно.

Я догнал ее в поезде накануне.

Я говорил с ней и пообещал прийти к ней под окна.

Господи, я даже поцеловал ей руку.

Но теперь все-таки нужно было разговаривать, а сказать мне было нечего.

«Ну как это тебе нечего сказать, чертов тупица?» – взывал я к самому себе.

И упрашивал себя.

Несколько раз.

Сидя с Октавией на занозистой скамье и придумывая, что предпринять дальше, я горько досадовал на себя.

В какой-то миг я открыл было рот, но из него не раздалось ни единого звука.

В конце концов мне осталось лишь посмотреть на нее и сказать:

– Прости, Октавия. Прости, с меня никакого, блин, толку.

Октавия покачала головой, и я увидел, что она не согласна.

– Тебе совсем не обязательно разговаривать, – тихо сказала она. Заглянула мне в лицо. – Ты можешь вообще ни слова не говорить, я и так знаю, что у тебя добрая душа.

Вот в этот момент ночь лопнула, и небо глыбами обвалилось вокруг меня.

Я стою в темноте.

Дрожу.

Ветер стихает.

Исчезает.

Он падает на четвереньки и оседает в молчание.

Я останавливаюсь.

И пес останавливается.

И.

Осталось.

Лишь.

Одно молчание.

Его звук похож на распад, будто сердце рвется, начиная с изнанки.

Оно крадется за мной внутри.

Сковывает меня и смотрит, как я пытаюсь освободиться.

Я даже думаю, оно хочет стереть меня совсем.

И хоть залай, хоть попробуй вырваться, оно не выпустит ни за что.

Я где-то надеюсь, что заговорят вот эти написанные слова. Надеюсь, что они вспыхнут, возопиют, закричат.

Надеюсь, они закричат.

И разобьют мое молчание…

Я разворачиваюсь, и мы с псом идем дальше.

Наши шаги.

Беззвучны.