Роксолана и Султан Павлищева Наталья

– Подарком.

– У меня нечего дарить.

– На первый раз я найду, потом будешь пользоваться своим.

– А чем своим?

– Тебе, даже если останешься просто рабыней, будут давать мелочь на всякую всячину. Постарайся не тратить просто так, лучше копи для подношений.

– Это пожалуйста, мне ничего не нужно.

– Хорошо. И вышивай получше, чтобы тебе и от смотрительницы за бельем перепадало, она тоже может денег немного дать. А еще на Хуррем откликайся, это имя тебе валиде-султан дала, не имеешь права отказываться. Если жить хочешь.

– Хочу.

– Кизляр-ага…

Тот недовольно обернулся к Фатиме, словно только что заметил, показывая обиду, сильнее поджал и без того превратившиеся в узкую полоску губы, мол, недосмотрела за подопечной… Фатиму это не смутило, она прекрасно знала цену и самому кизляр-аге, и его обиде, за столько лет службы в гареме прекрасно все изучила.

– Сказать что-то хочу.

– Не стоило бы тебя слушать, Фатима, да такой уж я добрый человек…

– Знаю, помню. Меня передать тебе просили…

– Что? – как ни старался, а скрыть интерес не получилось, всего на мгновение мелькнул интерес к подарку, но Фатима уловила, мысленно усмехнулась.

– Вот этот перстень.

– Кто передал и за что?

– Новенькая Хуррем. За то, что ты ей пример благородства преподал.

– Чего?

Озадачила-таки! О каком благородстве могла идти речь, если опозорился у всех на глазах, а она словно нарочно своей помощью это подчеркнула?

– Ты на нее не сердись, не умеет она еще свое уважение как следует выказать. Не зря валиде-султан мне советовала к твоей помощи прибегнуть, чтобы Хуррем правильному поведению обучить.

– Валиде-султан говорила о Хуррем?

Есть, попался! Но Фатима не лгала, вернее, лгала, но не слишком. Хафса действительно разговаривала с ней о Роксолане, но только по инициативе самой Фатимы. Услышав, как девушка читает стихи на фарси, она поспешила рассказать об этом валиде-султан. Тогда и состоялся этот разговор. Но для кизляр-аги достаточно самого упоминания о валиде-султан.

– Говорила. Эту девушку для Повелителя привез Ибрагим. Не купил, ему подарили, она вообще не продавалась ни разу.

– Да ну?

– Да. Была взята в плен благородными татарами, привезена в Кафу, где училась многому, а потом сюда, нарочно для Повелителя.

Вообще-то, Фатима вдохновенно врала со слов самой Роксоланы, но была недалека от истины, кроме разве слов о Повелителе, который и слыхом не слыхивал о новенькой наложнице.

– А чему училась-то?

– Греческий знает, арабский, персидский, стихи многие, беседы может вести философские…

Кизляр-ага с сомнением покосился на Фатиму. Та подтвердила:

– Да-да, не хуже твоего Ибрагима.

– Какой он мой?!

– Хорошо, не твой, Повелителя.

И вдруг заговорщически наклонилась к уху кизляр-аги:

– Как думаешь, если вместо Ибрагима Повелитель с Хуррем беседовать станет, нам лучше будет или хуже?

– С женщиной? – в голове кизляр-аги слышалось не просто сомнение, оно было с пренебрежительным оттенком.

Фатима, отстранившись от евнуха, почувствовала некоторое облегчение. Ну и запах! Как ни следил за собой бедолага, как ни менял повязки и ни мылся, а въевшийся запах аммиака из-за невольного недержания мочи был неустраним. Недаром в гареме говорили, что приближение кизляр-аги выдает не его шаркающая походка, а опережающий евнуха на две комнаты запах. Но никуда не денешься – терпели.

– Женщины, кизляр-ага, тоже разные бывают. Эта вон сколько газелей знает, по памяти вчера допоздна читала.

И снова Фатима преувеличивала, потому что назвать долгим чтение всего одного стихотворения нельзя никак, но Роксолана сказала, что знает еще много, почему бы не преувеличить?

– Ох, зря Ибрагим Повелителю такую привез, как бы самому в стороне не остаться.

Знала Фатима, на что намекнуть. Кизляр-ага терпеть не мог Ибрагима, как и многие другие, считая его выскочкой. Раб-советник у султана! Ни к чему это. Можно, конечно, выслушивать умных рабов, но не держать же при себе день и ночь!

Против Ибрагима кизляр-ага готов был поддержать кого угодно, даже новенькую.

Фатима хорошо почувствовала эту готовность.

– Так ты поможешь мне обучить правильному поведению Хуррем, чтобы глупостей не натворила?

Кизляр-ага покрутил на пальце новый перстень, Фатима точно угадала размер, подарок пришелся впору.

– Помогу, если зазнаваться не будет.

– Не будет! – твердо пообещала рабыня.

Женщинам предстоял поход в хамам.

Роксолана смеялась:

– Меня тут только и делают, что моют.

– Ничего, чистота не грязь, от нее не помрешь.

– Фатима, а где ты родилась?

Та насмешливо сверкнула глазами:

– В Рязани.

– Где?!

– В Рязани, да только я не славянка, не думай. Просто так вышло. Я татарка, из благородных татар. Была взята в гарем Селима, но так и осталась гезде, не продвинувшись дальше. Правда, у султана Селима продвинуться было невозможно, он больше совсем иное любил, не женщин.

– А как же дети?

– Ради детей только и ходил в гарем, но сам же всех казнил, кроме нашего Повелителя. А я у Хафсы, то есть у валиде-султан, в услужении все эти годы была.

– А что ты в прошлый раз говорила о девяти годах?

– По закону, если гезде девять лет пробудешь, а ребенка так и не родишь, то можно на волю. Мужа найдут, приданое дадут.

– Девять лет? За это время я состарюсь и жить не захочется.

Фатима усмехнулась:

– Я когда молодой была, тоже так думала. Но вот видишь, и больше прошло, а жить все равно хочу. Живи, пока живется. А когда тебя забрать, Аллах сам знает.

Для похода в хамам поднялись до рассвета и вышли тоже. Фатима с помощью еще одной рабыни тащила целый воз всякой всячины.

– Это зачем?

– Мы там до вечера будем, ты голодать собралась? Да и все для мытья с собой.

Они брели в темноте толпой, бдительно охраняемые евнухами, но не потому что могли сбежать (куда и зачем?), а чтобы ничей взгляд не оскорбил собственность султана. Это были его и только его женщины, и никому, кроме евнухов и допущенных до гарема нескольких людей, непозволительно видеть этих женщин даже под горой тряпок. Это при том, что сам султан вообще не всех видел.

Роксолана уже знала, что бывали наложницы, которые никогда не попадались на глаза Повелителю, да и сами его видели только из окна. Все решало отношение валиде-султан и кизляр-аги. Допустят пред ясные очи Повелителя – получишь шанс ему понравиться, не допустят – так и просидишь в рабынях, и не девять лет, а всю жизнь. Закон законом, но не для всех он писан.

Роксолана уже поняла, что ее заметили, что у нее-то шанс есть, и еще поняла, что это из-за того самого человека, что не оставил себе, а привел в гарем султана. Прошло уже несколько дней, а она ни того человека, ни Повелителя не видела даже издалека. И не могла понять, рада ли своему шансу или нет. Скорее нет, оставили бы в покое на девять лет, пусть даже рабыней, но только не у Махидевран, она и на то согласна. Наслушавшись всяких страстей, хотела только покоя, но уже знала, что его не будет.

Хамам в Кафе и стамбульский были как небо и земля, вернее, земля и небо. Тут она поняла, что настоящей турецкой бани пока не видела, все прежнее было просто мытьем, а не парной.

И все равно дивилась. Тащиться в баню с коробом еды, словно и впрямь кушать сюда собрались, а не мыться, нелепо.

Приятные неожиданности начались прямо от входа. Все евнухи остались снаружи, и в хамаме наложницы были предоставлены сами себе. Роксолана невесело усмехнулась: свобода! Но обрадовалась рано, потому что и без евнухов хватало надсмотрщиц, рабыни-то никуда не делись. И валиде с султанскими женами и сестрами тоже здесь. И болтовня стояла привычная, даже более шумная и визгливая, чем во дворце.

Все объяснимо, во дворце запрещено громко говорить и веселиться, нужно вести себя достойно, то, что это «достойно» временами выливалось в обыкновенные драки, никого не смущало: подрались, исхитрились выдернуть друг дружке клочья волос побольше да на видном месте, и ладно. Дравшихся наказывали, даже били плетьми на заднем дворе или переводили в рабыни-прислужницы, но это наложниц не останавливало.

Что еще могло нарушить сонную до одурения жизнь в безделье? Только редкие визиты Повелителя, его выбор какой-то счастливицы да вот такие стычки тех, кому не слишком повезло. Ну, еще песни да танцы, которые устраивали, правда не забывая о наказании, если слишком расшумятся. И походы в хамам.

Но султан заходил редко; за те несколько дней, что Роксолана пробыла в гареме, ни разу никого нового не осчастливливали, на второй день две девушки подрались, серьезно исцарапав лица, но их легко раскидали в стороны евнухи, одну даже отхлестали плетью, потому что она не наложница, а просто рабыня-служанка, ее можно.

Теперь вот хамам, какое-никакое, а приключение в небогатом на события женском мире. О том, чтобы получить настоящее удовольствие, Роксолана не думала. Какое уж тут удовольствие, когда вокруг галдит сотня глоток, вырвавшихся хоть на день на относительную волю из четырех стен гарема!

Девушки и правда шумели все сильней, сначала они по привычке говорили полушепотом, но потом осмелели и уже даже повизгивали. Раздевались, словно наперегонки, куда-то торопясь. Потом Роксолана поняла почему – чтобы занять лучшие места в соуклуке – помещении парилки. Собственно, никакого пара там не было, но было тепло и приятно.

Как и в Кафе, здесь в раздевалке стояли скамьи со сплошь покрытыми резной вязью спинками, посередине журчал большой фонтан, в котором вода переливалась из большой чаши в маленькие, звук льющейся воды успокаивал, но его быстро заглушили женские голоса.

Закутавшись в пестрый пештемал – простыню, Роксолана отправилась в соуклук. Те, кто разделся поскорей, уже заняли самые удобные места, захватили побольше подушек, чтобы подложить под спину и бока, смотрели на опоздавших с вызовом, мол, попробуй отнять! Им и не нужно столько, но сознание, что успели заграбастать, видно, грело не меньше тепла соуклука. Роксолана не стала искать себе подушки, отправилась в одну из маленьких комнаток для омовений, каких много вдоль стен, сделала все, что надо, вернулась в зал.

Девушку знаками, а потом и криком позвала Мирана:

– Иди, я подвинусь и подушек дам.

Роксолана покачала головой и отправилась бродить по бане.

В третьем зале были ванны-купальни с большими бронзовыми кранами горячей и холодной воды – вдоль стен для всех и за резными невысокими деревянными загородками – для валиде-султан и султанских жен и сестер. Не хотят, чтоб их тела видели – могут укрыться, никто не вправе заглянуть. Остальные на виду.

Вдруг поднялся визг, наложницы сгрудились в кучу, показывали руками наверх, туда, где в куполах прорези для света. Просто кому-то из них показалось, что подглядывает мужчина.

Роксолана усмехнулась: руками тычут, ужас изображают, но ни одна не прикрылась, а ведь чего проще отойти к стене, где еще почти темно, и завернуться в пештемал? Нет, стояли на виду: если и был кто-то на крыше, чтоб лучше все увидел.

Евнухи полезли на крышу, никого не нашли. Выяснять, из-за кого начался переполох, не стали, ни к чему, теперь у наложниц на несколько дней будет тема для разговоров, языкам работа, лентяйкам развлечение.

Роксолана вместе со всеми не визжала и руками не показывала, осталась лежать на теплом мраморе, как лежала – ничком, спрятав лицо в сложенных руках вместо подушки. Подушек рабыни принесли уже много, но брать их расхотелось, стоило представить, что на какой-то только что возлежала чья-нибудь распаренная попа.

Она лежала, впитывая тепло от камня всем телом, прогрелась, расслабилась, не хотелось ни двигаться, ни молоть языком, ни о чем-то думать. Вот так бы и лежать все девять лет, а потом получить свободу и приданое, только мужа не нужно. Но покоя не дали, к Роксолане подсела Мирана:

– Как ты думаешь, нас видел этот сумасшедший?

– Меня нет, я в пештемал завернута.

– А лицо?

– Думаю, он смотрел не на меня, а на тебя.

– Да?

Миране было приятно, что, по мнению Роксоланы, из сотни обнаженных тел предполагаемый наглец выбрал именно ее, хотя выделить из толпы визжащих женщин одну невозможно. А сама Роксолана вдруг подумала, что и среди одетых тоже едва ли можно кого-то найти взглядом, слишком много наложниц, в гареме их куда больше, чем даже здесь, в хамам берут не всех, хотя закон запрещает не пускать женщин в хамам.

Но это значит, что, даже появившись в гареме, тот человек может ее не увидеть? Стало тоскливо, живо нахлынули воспоминания о том, как стояла, а потом и лежала перед ним обнаженной в ожидании чего-то неведомого, как горячи и бессовестны были его руки… Узнать бы хоть, кто он.

Зейнаб говорила, что правая рука султана. А он сам сказал, что еще возьмет ее после султана, значит, уверен, что Повелитель позовет к себе? Откуда такая уверенность?

– Мирана, кто у Повелителя правая рука?

– Ибрагим.

– Кто он?

– Грек и раб. А тебе зачем?

– Я думала, визирь или вон кизляр-ага.

Мирана рассмеялась:

– Нашла правую руку! Кизляр-ага, конечно, много привилегий имеет, он один может входить к Повелителю в любое время суток, но он никто, только над нами начальник да над евнухами. А Ибрагим Повелителю советчик во всем, еще в Манисе был таким.

– А ты в Манисе была в гареме?

– Да, я уже давно. Знаешь, Махидевран раньше тоненькая была, не как ты, конечно, но не такая, как сейчас.

– Лежишь, сидишь, ешь, спишь… как тут не растолстеть?

– Здесь многим нравятся толстые. Ты Повелителю не понравишься, ты худая. Если хочешь понравиться, надо есть много.

Мирана решила, что уже достаточно проявила великодушия, дав совет новенькой, а потому отправилась дальше сплетничать и злословить. Наложницы вовсю занимались любимым делом – обсуждали и осуждали друг дружку, врали что-то, хвастали. За несколько дней Роксолана успела привыкнуть к тому, что рассказам нельзя верить, все преувеличено, хотя что в тех рассказах было? Только зависть к кому-то, кому повезло больше, а если о себе, то сплошные выдумки, как Повелитель посмотрел страстно-страстно, почти пальцем за собой поманил, но какая-нибудь наглая опередила, прямо бросилась под его руку, чтоб самой попасть к Повелителю на ложе. Мирана тоже так говорила, а когда Роксолана поинтересовалась, почему же Повелитель на следующий день ее не нашел, вздохнула, обведя глазами толпу наложниц:

– Разве здесь найдешь?

Она права, не найдешь, если не знаешь, кого искать.

Но Роксолане уже смертельно надоела болтовня по поводу ценности подарков, взглядов Повелителя, которых в действительности не было, очереди к нему в спальню, того, чье тело лучше. Где ты, Бартоломео? Где вы, сладкоголосый Нияз, умеющий читать газели на нескольких языках, Зейнаб, знающая столько историй? С вами бы поговорить, а не с этими болтушками, которые скоро все слова, кроме завистливых, забудут.

Она пыталась читать стихи, сначала слушали, потом и от этого стали отворачиваться. Только и знают есть, пить, спать и танцевать. Но танцы все одинаковы – бедрами крутить. Неужели это и ее судьба? За девять лет совсем одуреть можно.

Мысли о доме Роксолана гнала от себя изо всех сил, понимая, что возврата нет, никто ее не выкупит, а душу травить ни к чему. Приходилось привыкать к тому миру, в котором оказалась. Когда-то Нияз, обучавший ее чтению персидских газелей, обронил, что если нельзя мир переделать, то к нему нужно приспособиться, а сделать это легче, если искать не недостатки, а достоинства. Она удивилась:

– Какие достоинства могут быть в неволе?

– И в неволе есть свои достоинства – о тебе заботятся, ни о чем думать не надо. Но ты не о неволе думай, а о том, что не к дикарям попала, а к тем, у кого такие стихи есть. Наша культура иная, чем у вас, европейцев, но она не ниже, а в чем-то и выше. Учись понимать, присматривайся, ищи хорошее. Так легче.

Тогда Настя не со всем согласилась, не все даже поняла. Но прошли дни, и вот теперь убедилась, что ничего другого, кроме как присоединить совет Нияза к советам Фатимы, у нее не осталось. Не все плохо, что непонятно, как не все и хорошо. Если искать плохое, то уж лучше сразу сунуть голову вон в фонтан и не вытаскивать, пока не захлебнешься. Но если жить хочется, то надо постараться найти хорошее и в этой жизни. Она не была согласна идти по трупам, но и умирать тоже. Оставалось жить.

Чтобы хоть чем-то заняться, Роксолана снова прошлась по хамаму, оказалась в третьем зале, где за низенькими столиками на широких деревянных диванах лежали валиде-султан, кадины и сестра Повелителя. Крутиться перед ними не хотелось, и девушка улеглась на высокое мраморное возвышение Гейбекташа, снова спрятав лицо в сложенных руках.

Но полежать не удалось, ею тут же занялась здоровенная черная рабыня. Сильные, ловкие руки принялись растирать, разминать, массировать, выворачивать и снова растирать… Временами было больно, но приятно. Потом рабыня облила Роксолану водой и терла уже грубой рукавицей из козьей шерсти, развела в большом тазу пахучую мыльную пену, взбила ее какой-то метелкой, наполнила этой пеной большой полотняный мешок и… принялась лупцевать мешком Роксолану! Облила чистой водой, потом повторила лупцевание. И так до тех пор, пока мыло в тазу не закончилось.

Девушку уже под пушистой пеной и не видно, Роксолана даже чихнула от попавшего в нос мыла.

Рабыня вымыла ей волосы, хорошенько сполоснула, облила разной водой – то горячей, то ледяной и закутала в сухой горячий пештемал, принявшись другим вытирать голову. Девушка блаженно щурилась, желание осталось только одно – поспать. Теперь понятно, почему в хамам ходят на целый день. Если с утра вот такое испытать, весь день сонной ходить будешь.

Рабыня замотала ей волосы сухим пештемалом, проводила до скамьи, помогла улечься, подложив подушки.

– Спасибо…

Кажется, служанка такого не ожидала.

– Вам что-то нужно, госпожа?

– Нет, больше ничего, я просто поблагодарила. Блаженство…

Рабыня счастливо засмеялась. Как немного человеку нужно! Одна рабыня поблагодарила другую, и все довольны.

Роксолана лежала, блаженно млея в тепле и неге. Не слишком мягко, но это ерунда. Пальчик опущенной руки обводил узоры на ее деревянных сандалиях на толстенной подошве. Сначала не хотела надевать. Но Фатима настояла:

– Ноги обожжешь, там пол горячий.

Пол действительно был довольно горячим, особенно там, где мылась.

И вдруг Роксолана увидела рядом со своими сандалиями другие – украшенные полудрагоценными камнями, щедро расписанные позолотой. Такие могли принадлежать только кому-то из близких Повелителю женщин. Она подняла голову – так и есть, рядом стояла сама валиде-султан! Баня всех уравнивает, но только не турецкая, здесь и ложа разные, и сандалии тоже.

Роксолана поднялась, придерживая на себе пештемал.

– Валиде-султан…

– Кушать хочешь? Пойдем со мной.

Роксолана шла за ней следом, гадая, чем вызвано такое поведение матери Повелителя. Они были чем-то похожи: обе невысокие, хрупкие, легкие в движениях. Глядя на прямую спину щуплой валиде, Роксолана вдруг подумала, что Повелитель наверняка похож на своего отца, потому что все твердят, что он высок ростом. Хотя кто знает, может, это просто лесть маленькому человечку? Наверняка так и есть! И Роксолана решила, что султан невысок и щупл, а льстецы превозносят его стать, чтобы угодить.

Валиде-султан устроилась на своем диване, жестом пригласив Роксолану садиться на свободное место. Сестра султана Хатидже с любопытством разглядывала ту, которую мать привела с собой. Рядом сидели еще несколько наложниц, и развалилась на подушках Махидевран. Она чувствовала себя хозяйкой, отчего бы не чувствовать? Любимая жена, Повелитель сказал, что именно ее сын Мустафа в обход троих старших двух Махмудов и Мехмеда будет назван наследником, все вокруг ее, все для нее…

Было одно препятствие – Гульфем, у которой двое сыновей и фигура получше, но Гульфем Повелитель зовет на ложе изредка, а ее часто. Но главная ее сила – Мустафа, красивый, способный мальчик, любимец Повелителя. Вот чего никто не может оспорить!

Потому и смотрела Махидевран на всех свысока, на всех, даже на валиде-султан, потому что хоть и хозяйка та в гареме, но не над ней, не над баш-кадиной. Они словно равные, валиде-султан старалась не задевать Махидевран, а та пока не слишком демонстрировала свою силу.

Хатидже поинтересовалась:

– Ты Хуррем?

– Да.

– Говорят, ты знаешь стихи Ахмед-паши?

– Знаю.

– Прочти.

Роксолана повернулась к валиде-султан, словно спрашивая разрешения. Та кивнула:

– Почитай, если знаешь.

  • – Клятву верности дала ты или нет?
  • Я гадаю: солгала мне или нет?
  • Пред тобой пою я, точно соловей,
  • Обнадежь меня, красавица, скорей.
  • Ты измученному сердцу дай ответ:
  • Для меня расцвел цветок твой или нет?

Хатидже захлопала в ладоши:

– Есть такой стих, я его тоже помню! А еще почитай?

Роксолана прочла еще несколько стихов, только уже не Ахмед-паши; она невольно загрустила, вспомнив судьбу Гюль.

– Почему ты грустишь, я зря назвала тебя Смеющейся?

– Нет, валиде-султан, просто я вспомнила свою погибшую подругу.

– Вах! А как она погибла?

– Убили.

– Кто?!

Роксолане вовсе не хотелось рассказывать любопытной Хатидже, что Гюль казнили за прелюбодеяние, пожала плечами:

– Разбойники.

– Я слышала, ты философии училась?

– Да, Хатидже-султан.

– Повелителю будет интересно с тобой поговорить.

– Вот еще! – рассмеялась Махидевран. – Он в спальне не говорить любит, а совсем другим заниматься. А здесь и посмотреть не на что, не только потрогать.

Валиде молча наблюдала. Роксолана спокойно ответила баш-кадине:

– У Повелителя и без меня есть кого в спальню звать.

– Уж конечно!

К их столу подошла Гульфем, уселась, поелозив задом, мрачно молчала.

– Гульфем, что случилось?

Валиде обязана заботиться обо всех, приятны они или ненавистны.

– Махмуд опять болен.

– У тебя слабые сыновья, Гульфем! Не то что мой Мустафа, – не утерпела Махидевран.

– Махидевран, не хвались, Махмуд тоже был крепок, а потом точно что подкосило.

– Сглазил кто-то! – объявила Хафиза, сестра Сулеймана по отцу. – Или потравил. Неугодных всегда травят.

Роксолана, поднесшая ко рту кусочек брынзы, едва не подавилась. Хафиза, с которой она рядом пристроилась на краю, заметила, усмехнулась:

– Это не про тебя, ты никто, тебя и травить не станут, просто зашьют в мешок и бросят в Босфор. Травят только тех, кто чего-то стоит.

Успокоила, называется! Но женщину уже не остановить.

– А еще могут по приказу Повелителя просто казнить, потому что не угодил!

Роксолана уже знала, в чем дело, султан недавно казнил мужа Хафизы Ферхад-пашу, того самого, что первым примчался к новому султану с сообщением о смерти его отца. Конечно, злоупотреблял властью, не без того, но кто не делает такого? Сулейман не посмотрел, что Ферхад-паша зять, не вспомнил прежней его поддержки, не пожалел единокровной сестры, приказал казнить провинившегося.

Хафиза не простила единокровному брату такой расправы, она предстала пред Повелителем в траурном одеянии, хотя носить траур по казненному нельзя. Мало того, объявила:

– Надеюсь, что скоро смогу надеть траур и по своему брату!

Это был прямой вызов, за который следовало казнить и саму Хафизу, но Сулейман встретился глазами с сестрой и… промолчал. Понял, что для нее разбойник и взяточник Ферхад-паша был, прежде всего, мужем, с которым женщина делила ложе. А теперь вот осталась никому не нужной вдовой. Кто возьмет вдову, да еще и не очень молодую и не очень красивую? Разве из-за богатства, но что за сладость жить с мужчиной, взявшим тебя в жены ради твоих денег?

Но главное – Хафиза просто любила своего негодника Ферхада. Любила зятя и Хафса, хотя если выбирать между ним и сыном, и на мгновение не задумалась бы.

Но валиде-султан очень не любила ссоры, тем более такие, что состоялась между братом и сестрой. Она, как могла, помогала Ферхад-паше, пока тот был в опале, но не стала удерживать султана, приказавшего казнить провинившегося. Этого Хафиза валиде-султан простить не могла.

Роксолана слушала перепалку и слова обиженной Хафизы и испытывала острое желание уйти. Уж лучше слушать пустую болтовню Мираны, обсуждающей, у кого больше шансов попасть на ложе Повелителя или у кого красивей браслет, чем это вот шипение близких к Повелителю женщин, где речь идет уже не о камешках на браслетах, а о жизни и смерти.

Девушка не заметила, как пристально разглядывает ее валиде-султан, а зря, потому что этот взгляд многое изменил в судьбе самой Роксоланы и в судьбе всей империи, хотя вовсе не так, как валиде-султан хотелось бы.

Сулейман

Желал ли Сулейман власти? Как не желать, конечно, желал! Был ли готов? И готов тоже был, потому что единственный наследник, потому что знал, что это его судьба.

Но вот навалилось, накатило, оказалось не все так, как ожидал. И все же он справился, усмирил янычар, даже не усмирил, а просто подождал, когда сами угомонятся. Чувствовал, что если пойдет у них на поводу – совсем сядут на шею, наденут узду и будут погонять. Нет, Сулейман желал, чтобы они получили из его рук подарки как милость, а не как вытребованную плату. Пусть зависят янычары от султана, а не от своих воинов. Понимал, что совсем освободиться от этой зависимости не сможет, на чьи еще сабли рассчитывать в Стамбуле, но сумел поставить воинственных стражей на место, показать, кто в Стамбуле хозяин.

А чтоб не бузили, щедро одарил, почти опустошив казну.

Подействовало; янычары, почувствовав, что подчинить себе нового султана не удастся, предпочли лучше получать от него подарки. А когда Сулейман безжалостно казнил тех, кого посчитал виновными, даже если это родственники, как Ферхад-паша, Стамбул окончательно поверил, что на троне не тихий любитель поэзии, а потомок, чьи предки наводили ужас на подданных.

Сулейман вовсе не желал наводить ужас, но расправляться пришлось. Как и воевать.

Его отец султан Селим умер, когда шла подготовка к походу. Селим однажды сказал сыну:

– Если турок слезает с седла, чтобы сидеть на ковре, он гибнет. Не соверши этой ошибки.

Нечто похожее твердил Ибрагим:

– Судьба любого правителя – борьба. Тебе придется бороться и с внешними, и с внутренними врагами. Придется завоевывать, потому что, если не завоюешь ты, завоюют тебя. Если не хотел такой судьбы, нужно было идти в поэты.

Сулейман смеялся, он и правда любил поэзию и сам писал хорошие газели, но представить себя только пишущим стихи или просто сидящим во дворце за философскими беседами, как дед Баязид, не мог. Еще и потому, что прекрасно помнил судьбу деда, ведь был достаточно взрослым, чтобы понять, что с тем сделал отец.

– Мне не страшно, сыновья пока маленькие, не свергнут, могу и посидеть.

– Можешь, – соглашался Ибрагим, – но если долго сидеть, то колени не смогут разогнуться, когда захочешь встать.

– Ты прав. Но сидеть я не собираюсь и воевать буду, иначе янычары меня самого завоюют. Но и Стамбул развивать тоже буду.

– Как султан Мехмед? Ты на него хочешь быть похожим?

– В одном не хочу. Не хочу быть столь жестоким. Человеческая жизнь не пыль на дороге, с ней считаться надо. И давать возможность исправиться, если ошибся. Все должны знать, что в первый раз прощаю, а вот во второй шелковый шнурок на шее затяну.

Ибрагим задавал вопрос:

– Как ты надеешься быть таким справедливым?

Сулейман отвечал:

– Жить только по закону. Перед законом все равны: и янычар, и торговец, и крестьянин, и падишах.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

QI – команда остроумных британских любознаек во главе со Стивеном Фраем. Российский читатель уже усп...
Он родился и живет в заключении, где чужие бьют, а свои – предают. Его дни похожи один на другой и с...
Каждая женщина способна достигать пика наслаждения не реже, чем мужчина. Но почему женщине так трудн...
Когда-то Лиля разрушила жизнь Ильи. Она разорвала помолвку и ушла к его брату. После гибели Андрея Л...
В России каждый человек является специалистом в трех вещах: как управлять страной, как играть в футб...
Параллельные реальности пересекутся, если это потребуется для установления исторической справедливос...