Белый мамонт (сборник) Прашкевич Геннадий
За ним вскочил второй. За вторым третий. Потом четвертый вскочил, другие.
Вопя, хлопая руками, они включались в неистовый хоровод. Кто-то подпрыгивал, кто-то приседал. Кто-то выкрикивая бессмысленные слова. Подергивались члены. На фоне взлетающих рук, повязок, изгибающихся ног, визжащих фигур, летящих в небеса искр вновь возник изломанный силуэт молодой, красивой, и Хеллу, не понимая, не слыша, сам теперь тянул долгую пронзительную ноту, так широко раскрыв глаза, будто их никогда не касался едкий угар пещерных зимних костров.
- «…и музыка, музыка, музыка
- вплетается в пенье мое,
- и узкое, узкое, узкое
- пронзает меня лезвие…»
Спасаясь от удара, метнулся в сухие заросли.
Ослепленный болью и темнотой, ломился сквозь трещащие камыши.
Вой и вопли катились за Хеллу. Это сама ночь вопила, катилась за ним под звездами, хотя что-то подсказывало охотнику, что опять за ним не будет погони.
39
«…Взял ружье Мушкет…»
Ранним утром, очертив магический круг и воткнув в песок ветку, указывающую направление, хмурые Люди льда углубились в пасмурный лес. Своды ветвей приняли их, как низкая влажная пещера, в глубине которой одиноко вскрикивал робкий клест.
Стада уходили. Надо было догонять олешков.
Надо было колоть олешков копьями, волочить запасы в пещеру.
Блеклые купальницы. Тонкий снег. Вереск на бедных низких холмах.
«…страх и надежды прежних дней вернулись к нам опять…»
Охотники сжимали копья, каменные топоры.
Шли осторожно, растянувшись цепочкой. Они хотели бы встретить холгута.
Не гнать бесконечно оленьи стада к темной реке, закалывая отставших, а сразу встретить холгута. И вынести на поляну Большое копье. Позеленевшие бивни, засмоленная, свалявшаяся подушками шерсть, раздутые щеки, хобот, стремительно взлетающий над рыжей челкой – все это уже не пугало охотников. Они умели бить куропаток, отстреливать в засаде яростных кабанов, но хотели Большой охоты. О ней разговаривали у костров. О ней мечтали зимними ночами. Не рвать каменными ножами оленьи желудки с полупереваренным месивом травы, мхов, трав, а делить на части грандиозную тушу, которой сразу хватит на долгую зиму…
40
«…как хороши, как свежи были розы…»
Наклонясь к прозрачному ручью, Хеллу долго рассматривал нежные тени рыб, безмолвно скользящие по придонным камням. Он не понимал, что заставляет его так сильно сжимать зубы и почему под ребром ноет, как от удара?
Взбежал на шипящую, как живое существо, осыпь.
С каменного козырька увидел вечные известняковые холмы, глубоко распиленные ручьями. И зазубренную хвойную стену, подступившую с юга, отрезавшую холгутов от плоских пространств тундры. Протолкаться сквозь такую чащу холгуты не могли. И не могли питаться смолистыми ветками. Поэтому не было в тундре следов, похожих на круглые ямы.
Хеллу протер глаза.
Ему показалось, что туманящиеся пространства пришли в движение.
Он снова протер ладонью глаза, но низкие туманящиеся пространства действительно пришли в движение. Это двигались на юг бесчисленные стада олешков. Их было так много, что их не могли сбить с нахоженных путей даже Дети мертвецов, вооруженные необыкновенными копьями.
«…откуда же эта печаль, Диотима?…»
Хеллу долго смотрел на колышущийся живой разлив.
Потом медлительные редкие снежинки замутили панораму.
Зато в десяти шагах от себя Хеллу обнаружил наклонившуюся над каменным козырьком молодую, красивую. Росомашья шкура, перекинутая через плечо… Летящие волосы… Хеллу сразу узнал ночную плясунью… Не слыша его, она напряженно смотрела вниз, на каменную площадку, запертую высокими известняковыми скалами. Там, схватившись за копья и каменные топоры, цепочками выстроились Люди льда, охранявшие пещеру, и вышедшие к пещере Дети мертвецов.
Хеллу закричал.
Начавшись с высокой ноты, крик угрожающе перешел в вой.
Молодая, красивая упала на камни. Яростно блеснули наконечники чужих копий, но никто не нарушил строя. Даже молодая, красивая, закрыв голову руками, не пыталась бежать и, торжествующе ухватив ее за косу, Хеллу ступил на осыпь, сразу поплывшую широкими шелестящими струями.
Он не торопился.
Он не хотел, чтобы Люди льда и Дети мертвецов бросились друг на друга.
Но внизу молодая, красивая снова закрыла голову руками и упала на холодные камни.
«…приятно видеть маленькую пыхтящую русалку, приползшую из леса…»
И пошел снег.
Он становился гуще.
Он безмолвно валил и валил.
Он завихрялся и, белый, густо затемнял узкое ущелье, подчеркивая яркость пламенеющих на откосах рябин. А Хеллу не мог оторвать взгляд от лежащей у ног молодой, красивой, и под ребром нежно кололо. Под ребром стояла нежная боль. Она обжигала, как пламя, пляшущее над вспыхивающими в костре веточками. В таком прыгающем пламени можно видеть многие величественные битвы с белым мамонтом. А можно видеть другие невыносимые глаза. Яркие, как цветы полярного мака.
«…и ясный взор ее туманится, дрожа, сжимается рука…»
«Раз ты женщина, то молчи!» – сказал бы Хеллу чужой.
А она просила бы, хватая его за ноги: «Хочу быть с тобой. Мать сказала: иди к охотнику Хеллу. Мы вырастили тебя, сказала мать, теперь иди к Хеллу. Лови для него олешков, приноси хворост к костру, обдирай и пластай туши. Собирай съедобные корни, готовь пищу, выделывай мягкие шкуры, шей муклуки и новую парку, утешай Хеллу в спальном пологе.»
«Ух, – сказал бы Хеллу. – Это твоя работа. Я теперь часто буду на охоте. В пещере Людей льда много женщин. – Он, конечно, не стал бы говорить о том, как он хочет петь, глядя на нее. Это стыдно. Никто не поет, если не калека, если холгут не топтал тебя, если руки целые, если волосатые ноги ходят, и смотрят оба глаза, и не пускаешь стеклянную слюну, уставившись в одну точку выпуклыми больными глазами. – Из-за женщин совсем плохо себя чувствую, они слишком сварливы, – сказал бы Хеллу. – Женщины не дают мне думать и приводить в порядок Большое копье.»
- «…доволен мой взыскательный хозяин
- и только изредка, смутясь,
- отводит взгляд от глаз моих, напоенных печалью,
- почти полусобачьих глаз…»
И все такое прочее.
Что-то нежное толкало под ребро и сердце ныло при каждом взгляде.
Дети мертвецов, поблескивая наконечниками копий, осторожно подались вперед, но напасть не решались.
Только принюхивались.
У рта волосатые, думали, наверное, что вслед за Хеллу с откоса посыплются все новые враги.
Только один, высокий, с расставленными сильными ногами, нисколько не кривыми, в росомашьей голубоватой шкуре на плечах, пригнувшись, сделал шаг навстречу наклонившимся Людям льда. Он даже произнес несколько птичьих слов, и молодая, красивая у ног Хеллу вздрогнула.
В глазах чужого читалась угроза.
Но он не сделал второго шага. Помешал пещерный медведь.
Вылез сердитый, с поднявшимся загривком. Такой никому не дает житья. Давит зверей, зорит птичьи гнезда, свитые с упорством. Теперь вылез из-за камней, близоруко удивился. Выпуклый лоб совсем безобразный, над глазами толстая кость, длинные челюсти, как кривые клещи. Шел, незваный, сосать сладкие растения у входа в пещеру, щурился, чесал грязный бок. Нравились ему злаки, выращиваемые старым Тофнахтом на клочке земли рядом с пещерой.
«…у него мех обледенел сосцами на брюхе и такой голубой, как в сиянии небо…»
Голоса людей не нравились.
Медведь шел, раскачиваясь, вытянув длинные губы.
Невтягивающимися когтями мертво стучал по камням.
Оборванцы трибы всегда уступали пещерному дорогу, и этому уступили бы, потому что стар, плешив, одни кости да сухие мышцы, нисколько жиру нет, только злость, но Хеллу ступил навстречу.
Молодая, красивая в ужасе вскрикнула.
Как большая живая рыба вжалась в мерзлый песок, заставив охотника вновь ощутить необъяснимую боль за ребрами. А Люди льда и Дети мертвецов совсем замерли. Только старый Тофнахт обернулся и резко махнул рукой.
Поняв, охотники выволокли из пещеры Большое копье.
Медведь не был целью, может, хотели испугать Детей мертвецов.
Охотникам помогали растрепанные женщины. Босые ступни отпечатывались в мокром снеге, тускло отсвечивал наконечник, матово серебрилось мощное клееное древко. Голоса разбивались, глохли под снегом. Двенадцать охотников торопливо несли Большое копье, еще двое торопливо разворачивали легкий парус, на ходу определяя направление ветра.
Медведь остановился.
Чихнул удивленно, громко.
Он не думал, что копье направят против него, но на всякий случай оскалил желтые клыки. Он не понимал, почему несут Большое копье, даже оглянулся – где холгут? И Дети мертвецов не понимали, против кого можно направить столь совершенное оружие? Оно вздымалось над скалами как исполинская ракета. Что-то, наверное, оно зацепило в низком небе, потому что сверху снова посыпался тихий снег.
Мхи висли с лиственниц, как ветхий бархат.
На мхах звездчатые кристаллы.
«…при бертолетовых вспышках зимы…»
«Мама! Мама!» – вскрикнул где-то ребенок.
«Мамонт! Мамонт!» – послышалось Людям льда.
Но мамонта не было, хотя старый Тофнахт поднял руку, указывая охотникам направление ветра. Большое копье, разворачиваясь, вдруг на секунду высветилось сразу все целиком – от плоского мягко отшлифованного наконечника до древка, сжимаемого руками.
А снег шел.
Он шел все быстрее.
В его стремительном падении казалось, что Большое копье летит, поднимается все выше и выше. Весь мир теперь поднимался с ним все выше и выше. На его фоне Люди льда и Дети мертвецов казались ничтожными. А пещерный медведь столь мал, что, устыдившись, сам задом ушел назад, за утесы.
41
- «…а медведь ковыляет
- клюкву-ягоду искать,
- клюкву-ягоду искать,
- человечинкой икать.
- А на мишке-то шубеха
- вся медве-жа-я,
- вся медвежая шубеха,
- белоснежная;
- по хребту седая ость,
- под хребтом – сырая кость,
- сивы в выси рёбера,
- с пуза высереберян.
- А хорош он, белобрюхой,
- не охаишь ничего,
- только бедному мишухе
- делать не-че-го.
- На раздольях он, уклюжий,
- со снежком балуется,
- Доваландается к луже,
- на себя любуется…»
Часть третья
ПОСЛЕДНИЙ ДИКАРЬ
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды – невод, рыбы – мы,
Боги – призраки у тьмы.
В. Хлебников
42
Дети мертвецов были.
Пурга дула. Собаки издохли.
Кончилась пища, истощились силы.
- «…поредели, побелели кудри, честь главы моей, зубы в деснах ослабели и потух огонь очей…»
Один остался.
Увидел – кости лежат. Тяжелые лежат.
Может, белый мамонт Шэли умер, может, обедали сумеречные ламуты. Такие приплывают с севера на больших лодках, безмолвно у костров пляшут. А видеть лодки сумеречных ламутов можно только при последних зеленых лучах трепещущего, как бабочка, закатного Солнца.
Дальше пошел. Олешков встретил.
Стадо большое, олешки жирные. Спины плоские, как доски.
А при олешках круглолицый в оленьей парке с иголочки, совсем не оборванец. Легкие муклуки обшиты синим бисером.
Обрадовался: «Вот товарищ по земле!»
Предложил: «В мой шатер пойдем!»
«В шатре кто главный?»
«Отец. Звать Нынто.»
«Однако сердитый?»
«Рассудительное сердце, – ответил круглолицый. – Спросит, часто ли о нем спрашивают в остальном мире. Как ответишь?»
«Отвечу – часто».
«Тогда пойдем».
«А скажет: не надо? Боюсь. Останусь на этом месте».
«Ну, ладно. Побегу спрошу. Не умри от слабости. Только спросить пойду».
Жил старый Нынто в богатом шатре с женой. Сын прибежал: «Ну, там человек пришел. Странный пришел. Невиданный раньше пришел. Всех товарищей потерял, всех собак, всего боится».
«Пусть войдет», – разрешил Нынто.
«Боится. Говорит, вдруг ты косо посмотришь».
«Пусть войдет. Зачем гостю сидеть на пусто лежащей земле?»
Полетел сын как стрела, привел. Встал чужой у входа. Говорит: «Вдруг старый посмотрит косо?» Старый такое услышал, рассердился. Крикнул сыну: «Затруднение ты! Введи гостя в полог. Угощение неси».
Чужой вошел.
Отряс с парки снег.
Колотушку у ног положил.
«Ты пришел?»
«Я пришел».
«Далеко ходил?»
«Ну, далеко ходил».
«Много видел?»
«Ну, много видел».
«Белого мамонта Шэли видел?»
«Нет, белого не видел. Под землей наверно. Говорят, сшел под землю. Но камни с гор не сыпались».
«Нет ли дурных вестей?»
«Ну, особенных нет. Только собачки сдохли, люди умерли».
«Часто ли спрашивают обо мне в остальном мире?»
«Однако часто», – опустил глаза гость.
«Когда охотился, сколько олешков убил?» – довольно поднял глаза Нынто. Он любил знать, что в остальном мире часто о нем спрашивают. Он считал себя сильным охотником, слава которого обгоняет бегущих в страхе олешков.
«Я мало убил. А ты?»
«Я много, – похвастался Нынто. – Я всегда много убиваю. Мои дети, как руки мои. У меня много сильных детей. Главный Етын. Детей много, значит, рук много. Етын тебя привел ко мне. Вот я создал хорошего насильника, грабителя чужих стад, сильного воина создал! Я – хороший человек. Я много зверей и птиц убиваю. Ты когда охотился, сколько птицы убил?»
«Ну, я мало убил. А ты?»
«Я много, – опять похвастался Нынто. – Мои дети, как руки мои. А рыбы много поймал?»
«Ну, я мало».
«Однако поймал? Когда убитых возвращать будем?»
Принесли угощение, и старый Нынто стал считать на пальцах.
Получалось – много убил птиц и рыб. Зверей убил много. Слава сильного охотника распространилась широко. О нем в остальном мире часто спрашивают. Решил: вернусь в пещеру, всех нарисую. Олешков, рыбу жирную нарисую. Жирных птиц. Потом поглажу Большое копье. Оно такое, что не пойдешь с ним против птиц, это как дубиной на комаров махать. Нарисую на каменной стене птиц, рыб, олешков. Злые духи увидят, обрадуются, что я ничего не отнял у них. А даже что взял, то возвращаю. Жалко, не находится в тундре большой след. Среди круглых тундряных кочек не видно большого следа. Кого ни спрашиваешь – никто не видел холгута. Только кучи белых костей. Наверное, холгуты под землю ушли. Им влага нужна, тишина нужна, они устали. Боятся, как этот гость. Раньше белый мамонт Шэли весело смеялся над оборванцами трибы, делал хоботом как бы дружеское приветствие, а теперь всего боится. А Люди льда, породнившись с Детьми мертвецов, без особенного чувства смотрят на Большое копье.
«Часто ли спрашивают обо мне в остальном мире?»
Гость понял. Сказал горестно: «Часто. Но все было, Нынто. Людям льда больше некого побеждать».
Конечно, гость, как все тундровые люди, слышал про Большое копье – совершенное оружие, спрятанное в глубине старинной пещеры. Потому белый мамонт Шэли и ушел под землю. Бродит в густой темноте, прокладывает путь с помощью огромных рогов, занят очисткой подземных ручьев. Земля трясется, обваливаются берега рек, послушно, как черные молнии, трещины бегут по толстому льду. Совсем стал подземный зверь. Навсегда ушли от Людей льда богатые горы жира и мяса. Целые горы вкусного жира и мяса ушли, нет нигде. Только острые ледяные клинья рвут землю.
Правда, всходят по весне побеги.
Так сильно боятся подземного зверя, что стремительно выбиваются из-под земли к свету. Осталось Большое копье не залитым кровью, покрывается в пещере прозрачным камнем. А под Большим копьем спит плоская древняя черепаха с отпечатком человеческой ладони на спине.
«Часто ли спрашивают обо мне в остальном мире?»
«Часто, – кивнул гость старому Нынто. – Но теперь все уже не так, как прежде. Прежде думали ровно, бегали от психа шерстистого носорога, от холгута с рукой на носу, кололи многих олешков, убивали глупых певцов, если пели недостаточно весело. Теперь Тынкаго, певец с бельмом на глазу, поет не про Большое копье. Он теперь поет про крапивные сети. Булькает потихоньку, как каша на огне. Таланта мало, чтобы о нем говорить. Поет про Большую сеть, которой взмахнув, можно покрыть самую большую поляну. Тогда грызунов не будет».
«…взмах Большой сети и стая птиц в руках…
…взмах Большой сети и все грызуны в руках, много рыбы, скользкой, блестящей, глядящей на Людей льда дымными стеклянными глазами…
…с Большим копьем не выйдешь на маленького олешка, оно тяжелое, грызун его не боится, такой рыбы нет, такого зверя нет, чтобы бить каждого отдельно Большим копьем…
…Большой сетью взмахнешь, все грызуны запутаются…
…будем сосать нежные стебли…»
Старый Нынто вздохнул:
«Часто ли спрашивают обо мне в остальном мире?»
Гость взял в горсть толченого вкусного зерна, с уважением глянул на старого:
«Ну, часто вспоминают. Говорят, умный Нынто. Нежное зерно разбрасывает по полянам. Идут с заката голубые льды. За ними ослепительные отсветы. Наверное, сумеречные ламуты костры жгут, не пускают в тундру последнего холгута. Совершенное оружие забыто в пещере. Как ответишь?»
Мирно угощались.
Время шло.
43
Летел гусь над тундрой. Увидел – человек у озера сидит.
Сел рядом на берегу, долго на человека смотрел, ничего в нем не понял и полетел дальше.
Читать бесплатно другие книги:
