Великий Краббен (сборник) Прашкевич Геннадий
– Тут по-иностранному, – сообщил он.
– По-иностранному? – загудела очередь. – Раз по-иностранному, значит, серьезная болезнь! Такая серьезная, что не говорят человеку, скрывают, значит! Будь чепуха, так и написали бы – тиф там какой-нибудь или ОРЗ. У нас попусту не пугают.
– Чего, чего? – прислушалась опытная, много чего видавшая очередь к старшему небритому. – «Мозжечковый»? Это у него, наверное, что-то с головой… «Тремор»?.. Это у него, наверное, что-то с руками…
Но старший небритый уже все понял и рванул на груди тельняшку:
– Братишки! Да это же богодул!
– А-а-а, богодул! – мгновенно разочаровалась очередь. – Лечиться решил? Тоже нам – инвалид-герой! Второй по величине, третий по значению!
В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.
Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов.
Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.
Я подошел.
По дну канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, терпеливо по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пыльного пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.
– На материк? – спросил я сверху.
Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
– Лечиться? Сказкин снова кивнул. Полз он, конечно, к кассе.
Вконец запуганный, вконец замученный бормотухой, он хотел миновать уже несуществующую очередь.
Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась.
Стараясь не осыпать на него землю, я неторопливо шел по краю канавы.
– Хочешь, вылечу прямо здесь, на острове?
– Хочу!
– Два месяца тяжелой физической работы, – пообещал я. – Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. А оплата по возвращении.
Сказкин кивнул.
Сказкин хотел лечиться.
Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
«Тоже из моря?» – намекал я на злополучную говядину.
Серп Иванович степенно кивал: «Не так, чтобы совсем, но через Агафона…»
«Смотри у меня, Серп! – грозил я. – Не вздумай выменивать компот на казенные вещи!»
«Ты что, начальник! – хитрил Серп Иванович. – Я гак нашел на отливе. Большой, железный. Через него мы и кушаем сухофрукты!»
Душный, томительный цвел над островом август.
С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Семь тонких лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива.
Глотая горячий чай, пропитанный дымом, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол.
Я отдыхал.
Практически полевой сезон я уже закончил.
Прекрасное чувство хорошо исполненного долга.
«Собаки, говорю, ушли! – бухтел рядом Агафон Мальцев. – Ушли, говорю, собаки. Уши собаки, как без вести!»
«Да оно так и есть, без вести, – лукаво соглашался Сказкин. – У нас вот было, с балкера „Азов“ медведь ушел. Мы его танцевать научили, он с нами за одним столом в чистом переднике сиживал. Чего уж, кажется, надо: плавай по океанам, смотри на мир! Не каждому так везет. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились медведя, а его нет. Нет организма! Ушел организм!»
«Вот и я говорю, – недовольно бухтел Мальцев. – Собаки ушли, и ни духу от них, ни слуху!»
«Может, плохо кормил?»
«Ты что? – удивился Агафон. – Я что, дурак, чтобы кормить собак? Собаки должны сами кормиться!»
«Медузами?»
«Зачем медузами? Вон все поляны кишат мышами. Пусть собаки мышкуют. Не маленькие!»
Так они неторопливо вели нескончаемые беседы, жалели исчезнувших собак, гадали о их судьбе, жалостливо поминали белую корову, а я лениво следил за лучиками звезды, купающейся в заливе.
«Хорошо бы увидеть судно, – мечтал я. – Любое судно. И пусть бы шло оно к Сахалину».
Судно нам было необходимо. Ведь кроме снаряжения мы должны были доставить на Сахалин пять ящиков с образцами – сваренные пемзовые туфы, вулканический песок, зазубренные, как ножи, осколки обсидиана, тяжкие, как мертвая простокваша, обломки базальтов.
Я гордился собранными образцами.
Я гордился: время прошло не зря.
Я гордился: мне есть что показать шефу.
Ведь это шеф в свое время утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, зубчатый гребень которой впивался в выжженное небо совсем недалеко от нашей стоянки. Теперь я гордился: «У меня есть чем утереть нос шефу. Пемзы южного Итурупа выплюнула когда-то на берега именно Львиная Пасть, а не лежащий в стороне полуразрушенный Берутарубе».
Гордясь, я мысленно видел тяжелый огнедышащий конус, прожигавший алым пламенем доисторическое низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я мысленно видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых масс, проваливающихся в освобожденные магмой полости.
А потом мертвый кратер…
Ободранные взрывом мощные стены…
И доисторические серебристые облака…
У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, приносило запах каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где всегда найдется настоящее кресло, шкаф с книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены всегда стоит не над воронками несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашкой.
Полный тоски и томления, полный духоты, царящей вокруг, я уходил к подножию вулкана Атсонупури и подолгу бродил по диким улочкам давным-давно брошенного поселка.
Как костлявые иероглифы торчали сломанные балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник, ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно, душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шурша, кусты диких аралий.
Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь залив Доброе Начало, а слева – далекий, призрачный горб горы Голубка.
Но Голубкой гора только называлась.
На самом деле гора ничуть не напоминала голубку.
Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра.
С мрачных скалистых массивов горы Голубки, как пряди седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады, рассеивавшиеся по ветру.
И весь этот мир был мой!
Радуясь, я повторял: это мой мир!
Радуясь, я повторял: ничего в этом мире не может случиться такого, что не было бы мною предугадано заранее!
Но, как вскоре выяснилось, я ошибался.
Несчастные собаки Агафона Мальцева, ему же принадлежавшая корова – все это было только первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на берегу, ввалился под наш душный навес не в меру суетливый Серп Иванович Сказкин. Он ввалился, ткнув одной рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой – в деревянные ящики с образцами, и шумно, и страшно выдохнул:
– Привет, организмы! Рыба!
Тетрадь вторая.
Львиная пасть
Лоция Охотского моря. Игра игр – карты. Желание точности. Русалка – как перст судьбы. Болезни и осложнения. Дорога, по которой никто не холит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Капроновый фал из гречки. Левиафан.
Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые, окаймленные надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф.
В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено. Глубины в его средней части колеблются от 46.5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.
Август пылал как стог сена.
Сияло небо от звезд. Головней тлела над вулканом Атсонупури Луна.
Когда мне надоедал чай, когда мне надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда само время, казалось, останавливалось, я садился за карты.
Нет, нет!
Увлекал меня не пасьянс, не покер, не «дурак», как бы его там ни называли – японский, подкидной, астраханский, малайский; просто я аккуратно расстилал на столике истершиеся на сгибах старые топографические карты, придавливал их кусками базальта и подолгу сравнивал условные линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не кратких маршрутов.
Мыс Рока…
На карте это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня – белые пемзовые обрывы и бесконечный ливень, державший нас однажды в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на выпивку, но делал он это совсем без надрыва, и я гордился Серпом Ивановичем!
Мыс Рикорда…
На карте это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня – древняя гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого однажды мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, но на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.
Я всматривался в карты, прослеживал взглядом цепочку Курил, и передо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида, проплывали заостренные вершины Онекотана, а дальше – Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан, высокая перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки…
Когтистые скалы, кудрявые ивины наката, призрачные лавовые мысы – человек в океане всегда один, но человек в океане никогда не бывает одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с далеких островов, – все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон океану, ты знаешь – это и твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.
Нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане.
Сама безмерность океана заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный.
Когда ты на островах, возникает желание точности.
Тоска по точности на островах так же закономерна, как закономерна на островах вселенская скука давно погасших вулканов.
Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина.
Все то же.
Слова, слова.
Вот Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!
А кто, собственно, не видел в океане каких-то больших рыб? Тем более глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть в океане даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша твердь.
– Выключи! – взрывался Сказкин, пиная ногой икающую «Селгу». – Видел я рыбу!
– Ты не рыбу видел. Ты правды боишься, – терпеливо и любяще возражал Агафон. – Не мог ты видеть такую большую рыбу!
Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие пустынным загаром; я вновь и вновь видел перед собой прекрасные розы разломов, темную дождевую тень над белыми песками, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; я вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.
Кто упрекал язык науки в сухости?
– Пить надо меньше! – звучал над вересковыми пустошами ревнивый голос Агафона Мальцева.
– Пить? – взрывался Иванович. – Как это пить? Ты слышишь, начальник? Где бы я мог выпить?
– Начальнику тебя слушать не надо, – ревниво бухтел Агафон. И добивал Сказкина: – Начальник – это начальник!
Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но голос Сказкина ревел над берегами, как бензиновая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий.
«Я не козел! – ревел Серп Иванович. – Я на привязи никогда не сидел! Я на балкере „Азов“ сто стран посетил с дружескими и деловыми визитами! Я с греками пил. Я с австралийцами пил. Только не с тобой, Агафон. И уж океан, мой Агафон, я знаю с таких вот!»
Сказкин, как всегда, малость привирал, но с океаном, точнее с первым (правда, не с самым точным) о нем представлением, а еще точнее, с первыми (правда, далеко не с самыми типичными) его представителями Серп Иванович действительно столкнулся рано – сразу после окончания средней школы, когда из родного села Бубенчиково его, чистого юношу Сказкина, вместе с другими корешами-призывниками доставили грузовой машиной прямо в районный центр.
Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил юного Сказкина прямо в сердце. И уж совсем доконал юного Сказкина транспарант с алыми буквами:
ЦИРК. РУСАЛКИ.
Это было как перст судьбы.
С младенческих лет подогреваемый романтическими рассказами деда Евсея, который в свое время, чуть ли не после Цусимы, после почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за профнепригодность, юный Сказкин грезил о море.
Море, считал юный Сказкин, наслушавшись деда Евсея, окружено серыми дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их резко континентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Сказкин, живут не кряквы, а несказанные в своей жестокости существа, как то: русалки, морские змеи, драконы, киты и спруты!
Вот почему юный Сказкин, не колеблясь, извел все остатки личных денег на билет.
На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум.
В стеклянном аквариуме, хорошо отовсюду различимые, призывно изгибаясь, резвились в веселом танце русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими ленточками на груди вместо лифчиков.
Последнее юного Сказкина смутило, он даже поднял взгляд горе.
Там, наверху, тоже было небезынтересно.
Там, наверху, под самый купол цирка уезжал в железной клетке, прутья которой были обмотаны паклей, обильно вымоченной в бензине, веселый клоун в дурацких, как у юного Сказкина, штанах. И конечно этот клоун-умник там решил закурить – вытащил из кармана расшитый кисет, настоящий большой кремень и настоящее, большое, как кепка юного Сказкина, огниво.
Как ни был юн Сказкин, но к тому времени он не раз бывал в соседней МТС, в той, что обслуживала его родное село Бубенчиково, и хорошо знал свойства горючих веществ. Поэтому он робко оглянулся на соседа, на дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме.
Опытный сосед добродушно улыбнулся, угостил юного Сказкина конфетой и даже дружески полуобнял за плечи: не тушуйся, дескать, сморчок! Клоун дурак дураком, но свое дело знает!
И в этот момент клетка вспыхнула.
Умник-клоун с отчаянным криком бросился к дверце, а опытный дородный сосед юного Сказкина, давясь от смеха, объяснил: «Слышишь, как кричит? Это он к русалкам хочет!»
Юный Сказкин тоже засмеялся, но нерешительно.
Ему было страшно.
Он отчетливо видел, что дверцу горящей клетки заело, и клоун хочет не столько к русалкам, сколько просто из клетки. Но все в зале смеялись, и юный Сказкин тоже стал смеяться. Он не хотел прослыть этаким, знаете ли, простачком из села Бубенчиково.
Утверждая себя, юный Сказкин продолжал смеяться и тогда, когда все в зале замолчали.
Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку.
Теперь смех юного Сказкина звучал несколько неуместно, и опытный его сосед, закатав рукав коверкотового костюма, не поворачиваясь, заткнул юному Сказкину рот. В то же время счастливо оказавшийся на сиене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем металлическая клетка с клоуном рухнула в аквариум. Всех русалок выплеснуло в зал. Одна упала совсем рядом с опытным дородным соседом юного Сказкина, и юный Сказкин успел разглядеть, что хвост у русалки пристегнут.
Убедившись, что утонувшего, зато не сгоревшего умника-клоуна все-таки откачали, зал разразился восторженными аплодисментами.
Но юный Сказкин не смеялся.
Он вдруг понял, глядя на русалок, пусть и с пристяжными хвостами, что все это – перст судьбы.
Судьба указывала ему на море!
Пусть горят корабли, понял он, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, пусть защекочивают матросов ужасные русалки, он, Серп Иванович Сказкин, всю оставшуюся ему жизнь отдаст морю!
И действительно, так и случилось.
Серп Иванович Сказкин действительно совершил несколько кругосветок.
– Рыба! Большая рыба! – орал Сказкин. – У меня, мой Агафон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корчму! Я эту рыбу вот как тебя видел! В гробу и в полукабельтове! Три горба, и шея как гармошка.
– А фонтанчики? – хитро щурился Агафон.
– Какие фонтанчики?
– Ну, фонтанчики над горбом.
– Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А горбы… Вот горбы были!
– Не было горбов, – обиделся в свою очередь Агафон. – Это, Серп, тебя болезнь гложет!
– Вышла моя болезнь! – ревел Сказкин, как бензиновая пила. – Вышла с моим трудовым потом!
– Ну, если не болезнь, значит, осложнения, – догадывался Агафон. – Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо!
– Осложнения? – снова взрывался Сказкин. – А корову, мой Агафон, корову тоже осложнения слопали?
Не желая участвовать в бессмысленных спорах, я уходил на берег залива.
Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся волнах мнилось что-то немирное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело плескалось.
Касатка?
Дельфин?..
На секунду я видел острые очертания плавников.
Один… Два…
При желании увиденные мною плавники вполне можно было принять за горбы большой рыбы.
Подумаешь, рыба!
«Вообще, – решил я, – надо мужиков развести на время. Не ровен час, подерутся!»
И посмотрел на зазубренный гребень кальдеры.
Почему бы не прогуляться туда? Почему бы не завершить маршруты прогулкой в Львиную Пасть?
В лагере я так и объявил:
– Завтра, Серп Иванович, заглянем с тобой в Львиную Пасть!
– Ты что, начальник? – удивился Сказкин. – Ты где, начальник, найдешь тут льва?
Я ткнул пальцем в зазубренный гребень кальдеры:
– Видишь? Туда и полезем завтра.
– Это же в гору! – обиделся Серп Иванович.
– Дело есть дело! – отрезал я.
А завистливый Агафон вздохнул:
– Пруха пошла тебе, Серп. Я, считай, полжизни провел под этой горой, а умру и не узнаю, что за нею лежит.
– Тоже мне пруха! – презрительно хмыкнул Сказкин, и я ему посочувствовал.
В самом деле, будь у Серпа Ивановича другой характер, он, возможно, до сих пор плавал бы по всем морям мира, а не сидел со мной на пустом острове.
Но случилось однажды так.
После почти двухлетнего отсутствия явился Серп Иванович в родное Бубенчиково. «Вот, причаливаю! – заявил он жене. – Все решил бросить, буду счастливо дома жить. Навсегда, значит, к тебе причаливаю». Но Елена Ивановна Глушкова, уже бывшая Сказкина, о чем он тогда еще не знал, так ответствовала: «Да нет уж, Серп. Ты давай плыви дальше, ищи свой причал. А я уже давно причалила. К нашему участковому».
Милиционера, носившего фамилию Глушков, Серп Иванович трогать не стал, но пуховики и перины, вывезенные им из Канады, самолично распылил мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос посек миниатюрным, но вовсе не декоративным малайским топориком.
Хорошего мало.
По ходатайству участкового визу Серпа Ивановича напрочь закрыли.
Тогда Серп Иванович и покинул Бубенчиково, стремясь на знакомый восток, к океану.
Свободу узникам Гименея!
Душная ночь.
Душное утро.
Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Над лопухами белое душное небо, ссохшееся, как рыбий пузырь.
На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преимущества – стланик, как капкан, захватывал то одну ногу, то другую.
– Ничего, – подбадривал я Сказкина. – Скоро выйдем на каменный склон, пойдем вдоль берега. Там ходить легче. Пару часов туда, пару обратно, к пяти, точно, вернемся.
– Да ну, к пяти! – не верил Сказкин. – Мы еще на гребень не поднялись.
– Тушенку взял? – отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.
– Зачем, начальник? Сам говоришь, к пяти вернемся.
– А фал капроновый?
– Зачем, начальник?.. – начал Сказкин, но осекся на полуслове.
Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться каменным глыбам, в диком испуге промчался, косолапя и даже подвывая, довольно крупный медведь-муравьятник. Перед Тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение приостановился и перепуганно подмигнул нам сразу обоими глазками.
– Что это с ним?
– А ты посмотри! Ты посмотри, начальник!
Я обернулся к воде.
На сырой гальке, грязной от пены набегающего наката, на растревоженной, взрытой недавней борьбой сырой гальке, здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то там сосунок, а нормальный, видавший виды взрослый секач, с которым, как с коровой Агафона, не стал бы связываться никакой медведь-муравьятник.
– Начальник… – почему-то шепотом позвал Сказкин.
Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.
– Не ходи, не ходи к воде!
– Почему, черт побери?
– Ты же видишь!
Плюнув в сторону Сказкина, я забрался на каменистый мысок и наклонился над взбаламученной водой.
Правда… ничего особенного я не увидел.
Какие-то мутноватые пленки, отблески, смутные водоросли, посеребренные пузырьками воздуха… Что-то вроде шевельнулось там в глубине… Что-то неясное… Смысла нет определять такое словами…
Я отпрянул.
Наверное, обломки судна, подумал я.
– Начальник, – издали умолял Сказкин. – Вернись. Не надо ходить к воде, начальник, не надо. Я точно, клянусь, видел рыбу. Большую. Точно видел, не вру!
Глаза у Сказкина отдавали легким безумием.
От его шепота, от смутных кружащих голову бездн, от странных отблесков в водной бездне спину мне тронул дикий холодок.
– Идем, начальник!
Пусто.
Тревожно.
Вверх не вниз, сердце не выскочит.
Читать бесплатно другие книги:
