Глядя на солнце Барнс Джулиан

— Ну, не посоветую тебе последовать за мной туда, куда я отправляюсь теперь. — Джин промолчала. Сказать было нечего. — В любом случае я всегда был трусоват. Когда ты была маленькой, то, наверное, считала меня храбрецом из храбрецов. А я и тогда был трусоват, как теперь. Всегда убегал подальше. Всегда убегал. Смелым я никогда не был.

— Смелости без страха не бывает, — сказала Джин с силой. Она не хотела, чтобы дядя Лесли принялся жалеть себя. К тому же это было правдой.

— Может быть, — сказал дядя Лесли. Глаза его закрылись, он чуть улыбнулся желтой улыбкой. — Но вот что я тебе скажу: можно испытывать страх без смелости.

Джин не знала, как ответить, и вдруг вспомнила маленькую хижинку, похожую на разросшийся скворечник.

— Лесли, когда мы ходили по Старым Зеленым Небесам…

— А! Ты думаешь, туда отправляются старые игроки в гольф, когда умирают? — И опять она не знала, что сказать. — Нет, все в порядке, малютка Джинни, старые игроки в гольф не умирают, только теряют свои мячики.

— Когда мы ходили по Старым Зеленым Небесам, вы проделывали фокус с сигаретой.

— Это какой же?

— Выкуривали сигарету целиком так, что пепел не опадал. Медленно запрокидывали голову, и весь пепел сохранялся столбиком.

— Я проделывал такое? — Лесли улыбнулся. Хотя бы он еще сохранил какие-то знания, какую-то сноровку. По большей части единственным, что люди хотели узнать от тех, кто был в его положении, каково умирать. — И ты хочешь узнать, в чем тут фокус?

— Да, пожалуйста.

— Фокус в том, чтобы воткнуть иголку в сигарету. А закидывание головы — просто прием, чтобы все выглядело реальнее. По той же причине его не стоит делать на ветру или вообще на чистом воздухе, если этого можно избежать. И требуешь, чтобы все затаили дыхание. Заставляешь их поверить, что они все испортят, если не остерегутся. Всегда очень помогает. А вполне вероятно, что можно выкурить такую сигарету в ураган, наклонив голову, и пепел не упадет. Не то чтобы я хоть раз попробовал. Но курить такие сигареты удовольствие небольшое. Все время думаешь, что у них металлический привкус.

— Лесли, старый вы хитрец.

— Ну, всегда следует припрятывать что-то про запас, верно?

Когда Джин посетила его во второй раз, Лесли выглядел еще более ослабевшим и пожелал увидеться с Грегори. С пятилетнего возраста — когда Лесли начал официально признавать существование мальчика — его двоюродный внук стал получателем загадочной серии рождественских подарков. В шесть он получил резную подставку для курительных трубок; в семь — набор стереоскопических слайдов без стереоскопа; в десять — сборную модель «Лисандера» без шасси; в одиннадцать — велосипедный насос; в двенадцать — три полотняных носовых платка с инициалом «Д». Промах всего на одну букву, подумал он. Когда ему исполнилось четырнадцать — конверт с французскими купюрами, двадцать лет как вышедшими из употребления, из-за которых с ним обошлись как с фальшивомонетчиком-недотепой, когда он попытался обменять их в банке. А когда ему исполнился двадцать один год, он получил подписанную фотографию дяди Лесли, снятую много лет назад, возможно, еще в Америке. После первых разочарований Грегори начал втайне гордиться получаемыми подарками: для него они были не доказательством пренебрежения дарящего, но, напротив, твердым желанием одарить двоюродного внука чем-то абсолютно типичным для дяди Лесли. И его ожидания ни разу обмануты не были. Грегори даже несколько лет втайне боялся, что стереоскоп найдется или что мать купит его ему. Это погубило бы все.

Миссис Брукс, у которой Лесли проживал почти пять лет, была худой, смутной женщиной и по непонятным причинам всегда кричала. Не из-за глухоты, как однажды доказал дядя Лесли, тихонько включив ее радиоприемник на малой громкости и понаблюдав за ее реакцией. Просто привычка, возникшая так давно, что никто не знал из-за чего, да и не интересовался.

— ЕМУ ОЧЕНЬ ХУДО, — оповестила она улицу, открыв дверь Грегори. — НЕ ДУМАЮ, ЧТО ЕМУ МОЖЕТ ПОЛУЧШАТЬ, — проревела она первому и второму этажам своего дома, вырывая у Грегори его пальто. К счастью, комната дяди Лесли была на верхнем этаже — большой чердак, склонность которого перенагреваться летом и близость к булькающим цистернам обеспечивала ему надежный рычаг во время возникавших иногда переговоров о предположительной квартирной плате.

Взмахами руки «кыш!» Грегори задержал миссис Брукс на первом этаже. Теперь он легонько постучал в дверь чердака и вошел. Он никогда прежде не посещал Лесли у него на дому и, войдя, тут же испытал прилив ностальгии: ну конечно же, подумал он, вот откуда были все мои рождественские подарки. Больше всего это место напоминало лавку старьевщика с малым товарооборотом: одежда на вешалке, явно не размеров одного и того же человека; три пылесоса с принадлежностями для четвертого; цветочная ваза из граненого стекла с желтоватой полоской присохшей гнили посреди; кучки книг в бумажных обложках с отрезанными верхними правыми уголками и ценами в шиллингах и пенсах; бритва «Электролюкс», одна из первых, перламутрово розовеющая в коробке и настолько допотопной модели, что выглядела чем-то совсем другим — например, сексуальным приспособлением непопулярного применения; стопка разнокалиберных тарелок; несколько чемоданов, общая емкость которых далеко превосходила содержимое комнаты; и торшер, который был включен даже в одиннадцать часов весеннего утра.

— Милый Мальчик, — прошептал Лесли, каким-то образом начав «Мальчик» с большой буквы и внушив Грегори ощущение, что этого обращения удостаивались только самые взрослые люди. — Милый Мальчик.

Грегори проигнорировал продавленный плетеный веревочный ящик для белья, который, видимо, служил стулом, и сел на кровать своего дяди. Он не знал, что говорят в подобных случаях, — он предположил, что это должен быть один из «подобных случаев», но значения это никакого не имело, поскольку Лесли, даже когда минутами молчал, все равно каким-то образом владел разговором. Его мысли занимала миссис Брукс.

— Она сказала тебе, как я заставил ее позволить мне умереть здесь?

— Нет. — Грегори знал, что нукать на дядю Лесли никак не следует.

— Сказал ей, что настучу налоговому управлению, если она упрется.

— Лесли, старый вы негодяй. — Грегори чувствовал, что более уместного комплимента он найти не мог.

Лесли воспринял его слова именно так и прижал палец к носу. Он как будто был слишком слаб, чтобы постучать им.

— Глупой старухе пришлось даже притвориться, будто она — моя давно пропавшая невестка или еще какая-то свойственница. Только так больница меня отпустила. «Вот-вот, — сказал я ей, — затребуй тело». Им там это не понравилось. Скушай таблетку, мальчик мой. — Он указал на рядок пластиковых цилиндриков у изголовья. Грегори покачал головой. — Понимаю тебя, милый, мне и самому они не по нутру.

Некоторое время они молчали — Лесли закрыв глаза. Волосы у него были такими же черными, как в самые лучшие времена — может быть, в мешочке с его туалетными принадлежностями хранится какая-нибудь краска по бросовой цене, подумал Грегори, — но брови были белоснежными, а усы полу-полу. Кожа у него пожелтела, обвисла на лбу и скулах; и все же даже в покое его выражение прятало что-то обаятельное. Он походил на ярмарочного зазывалу, который приглашает вас взглянуть на Бородатую Даму. Вы входите и понимаете, что борода дамы попросту приклеена, но почему-то это нельзя поставить ему в упрек. «Не пропустите Бородатую Даму, — неожиданно для себя объявляете вы, выбираясь наружу мимо толпы, колеблющейся у кассы. — Самая лучшая Бородатая Дама к югу от Стены Адриана».

Иногда Лесли если что-то говорил, и его глаза открывались вместе со ртом. Больше он про свою смерть не упоминал, и Грегори решил, что вопрос закрыт.

Он немного поговорил про Джин, между прочим доверительно сообщив Грегори:

— Она была настоящей вопленницей, твоя мать, — и закрыл глаза.

Грегори не понял, что он подразумевал. Может, «вопленница» обозначала «женщину легкого поведения», как они тогда выражались. Но это никак не подходило к его матери. Наверное, словечко из довоенного сленга. Если не забуду, поищу в словаре.

Потом у него возникло желание сказать ему, как он всегда его любил и как ему нравились байки про войну, которые Джин не одобряла. Но почему-то это выглядело бестактным, почти жестоким. И вместо этого он сказал негромко:

— Помните стереоскопические слайды, которые вы мне подарили? Я совсем недавно вспоминал про них.

— О чем ты?

— Слайды. Такие цветные прозрачные картинки, по две рядом. Их вставляли в стереоскоп и рассматривали виды африканских заповедников или Гранд-Каньона. Но только… только стереоскопа вы мне так и не подарили. — Как он ни старался, Грегори не сумел избежать жалобной ноты в голосе, хотя ничего, кроме благодарности, не испытывал.

— Хе, — сказал Лесли, его глаза были плотно закрыты. — Хе. — Размышлял ли он о собственной подловатости или неблагодарности племянника? Медленно глаза открылись и посмотрели куда-то за плечо Грегори.

— Если ты пошаришь вон там, то, может, найдешь недостающую часть.

— Нет. Нет, дядя, мне… мне недостающая часть совсем не нужна.

Один глаз задержался открытым, оглядел Грегори, счел его чокнутым дальше некуда и закрылся. Минуты через две Лесли сказал:

— Возьми взамен бритву.

— Что?

— Я сказал, возьми взамен бритву.

Грегори посмотрел на верх комода. «Электролюкс» розово поблестел ему.

— Огромное спасибо. — Это, понял он, был идеальный подарок.

— Потому что если ты не возьмешь, то она ее заберет брить себе ноги.

Грегори испустил смешок, и легкая улыбка тронула его губы. Он смотрел на ярмарочное лицо своего дяди. Наконец, не открывая глаз, Лесли произнес последние слова, которые услышал от него Грегори:

— Это ведь не Общий Рынок, знаешь ли.

Конечно, нет. Грегори встал, плоско прижал ладонь к плечу дяди, потряс его так бережно, как только возможно, забрал бритву с комода, спрятал поглубже в карман на случай, если миссис Брукс подумает, что он ее украл (именно это она и подумала, когда обнаружила, что бритвы на комоде нет), и ушел.

После смерти Лесли Грегори помог миссис Брукс очистить чердак.

— ЛУЧШЕ ОТПРАВИТЬ ВСЕ ЭТО В ОКСФОРД БЛАГОТВОРИТЕЛЯМ, — проорала она, просто чтобы оповестить обитателей третьего и четвертого этажей своего дома. Когда они передвинули кровать, под ногой Грегори что-то громко хрустнуло. Это был пакетик рыбы с чипсами, брошенный туда много месяцев назад и давно иссохший. Грегори поднял его и поискал глазами корзину для мусора. Не нашлось ни единой. Весь этот хлам, подумал он, и некуда его выбросить.

У себя в конторе, торгуясь с теми, кто искал денег в обмен на свою кончину, Грегори задним числом обдумывал жизнь и смерть дяди Лесли. Поведение Лесли во время того последнего визита не просто его растрогало, но и произвело на него сильное впечатление. Про нависшую над ним смерть он упомянул, едва Грегори вошел, облек ее в шутку, а потом заговорил о других вещах. Он не превратил их последний разговор в прощание, хотя это и было прощание; он не поддался жалости к себе, не искал слез своего посетителя. Все это сделало смерть Лесли менее устрашающей, чем могло бы. Грегори решил, что Лесли был за неимением слова лучше — смелым.

Она словно бы что-то доказывала, эта смерть. Лесли, который сбежал от войны, который мошенничал и прикарманивал что плохо лежало, кого даже Джин могла бы назвать пройдохой, не будь он членом семьи, этот Лесли умер смело, даже благородно. Или это было слишком уж стройно, слишком уж смахивало на мораль? В конце-то концов, у них не было уверенности, что Лесли действительно сбежал от войны — это ведь всего лишь говорил отец Джин, а сам Лесли называл это время «когда я был в Штатах». И они не знали, не была ли бартерная система его жизни навязана ему бедностью; и Грегори на самом-то деле не знал, как умер Лесли, каким был конец. Что, если таблетки уничтожили боль? В таком случае можно ли назвать вас смелым? Ну да — в том, что вам пришлось принять мысль о собственно смерти. Но, может быть, имеются таблетки, отгоняющие эту мысль, очищающие и подслащивающие ее. Грегори полагал, что они имеются.

Так что же такое хорошая смерть? Возможна ли вообще теперь достойная смерть или с самого начала было иллюзией верить, будто достойные смерти — смелые, стоические, утешительные, любящие смерти — когда-либо имели место в прошлом? Или «достойная смерть» — это одно из тех клише, которые на деле не имеют ничего общего с тем, что они подразумевают; ну, как наименовать животное, которого не существует — крылатого крокодила, например? Или же достойная смерть — это попросту наилучшая смерть, какая будет вам по силам при данных обстоятельствах независимо от медицинской помощи? Или совсем уж просто: достойная смерть — это любая смерть, не захлестнутая агонией, страхом и сопротивлением. По такому счету — да и вообще по любому счету — смерть дяди Лесли была достойной.

Джин вспомнился Китай. Возможно, вот почему она не ощущала себя там такой чужой, как ожидала — потому что путешествовать по Китаю было как жить с мужчиной. Мужчины жонглировали золотыми рыбками и ожидали, что вас это поразит. Мужчины дарили вам меховые манто из собачьих шкур. Мужчины изобретали пластмассовый бонсай. Мужчины дарили вам миниатюрные адресные книжки, которые, по их мнению, полностью исчерпывали ваши потребности. Мужчины были очень примитивные — ездили на рынок с поросятами, притороченными поперек задних колес их велосипедов. А главное, как мужчины разговаривали с вами. В азийческие времена. Хлам был обновлен. Мы ластим леди-с. Это соббинг центл. Они разговаривали с вами через мегафон, хотя вы стояли совсем рядом. А когда батарейки садились, они все равно предпочитали орать на вас в неработающий мегафон, чем воспользоваться хрупким равенством собственного голоса. Или же они разговаривали с вами с противоположной стороны вогнутой стены, и, вытягивая шею, вы с трудом отделяли их голоса от десятков других. А когда вы задавали им простейшие вопросы — «Вы хотите поехать в Шанхай?» — они не отвечали. Делали вид, будто с вопросом что-то не так. Будто это не настоящий вопрос. Почему вы спрашиваете о таком? Ответа нет, потому что нет вопроса. Это соббинг центл. Прижми палец к узлу и помоги мне приторочить поросенка. Хлам был обновлен. В азийческие времена. Не забудь, мы живем в азийческие времена: мы всегда жили в азийческие времена.

Часть третья

Бессмертие — это не выученный вопрос.

Кьеркегор

Как отличить хорошую жизнь от плохой жизни, от жизни, потраченной зря? Джин вспомнилась женщина-мастер на нефритовой фабрике в Китае, которую спросили, как отличить хороший нефрит от плохого нефрита. Через переводчика и через мегафон, который не работал, последовал ответ: «Вы на него глядите и, глядя, определяете его качество». Теперь этот ответ больше не казался таким уж уклончивым.

Джин часто задумывалась над тем, как становятся старыми. Когда ей было за пятьдесят, а она все еще чувствовала себя тридцатилетней, она услышала по радио лекцию геронтолога. «Засуньте вату в уши, — сказала она, — а в ботинки камешки. Натяните резиновые перчатки. Смажьте стекла ваших очков вазелином, и вот она — мгновенная старость».

Неплохая проверка, но, естественно, в ней имелся дефект. Вы никогда не старитесь мгновенно; у вас нет четких воспоминаний для сравнения. К тому же, когда она оглядывалась на последние сорок из ее ста лет, ни первоначально, ни даже в основном это не ощущалось как утрата сенсорных восприятий. Старились вы сначала не в собственных глазах, а в глазах других людей; затем очень медленно вы соглашались с их впечатлением от вас. И дело было не в том, можете вы или не можете ходить так быстро, как прежде, но в том, что другие люди считали, что не можете, а раз так, требовалось тщеславное упрямство, чтобы не замедлять шага.

В шестьдесят она все еще ощущала себя молодой женщиной; в восемьдесят она ощущала себя пожилой женщиной с легкими недомоганиями; а приближаясь к ста, она больше не трудилась думать, ощущает ли она себя моложе своих лет или нет. Какой смысл? Она испытывала облегчение, что не прикована к постели, как обычно бывало в прежние времена, но в целом на протяжении своей жизни принимала все новые достижения медицины как нечто само собой разумеющееся. Она все больше жила внутри головы и была этим довольна. Воспоминания… воспоминаний было слишком уж много; они неслись по ее небу, как ирландская непогода. С каждым проходящим годом ее ступни словно еще немножко отдалялись от ее рук; она роняла вещи, чаще спотыкалась, испытывала страх; но главным образом она замечала ухмыляющийся парадокс старости: все, казалось, требовало больше времени, чем прежде, но, вопреки этому, время, казалось, проходило быстрее.

В восемьдесят семь Джин начала курить. Сигареты наконец-то были объявлены безопасными, и после обеда она закуривала сигарету, закрывала глаза и затягивалась каким-нибудь пряным воспоминанием из предыдущего века. Ее любимыми были «Номера», сигареты, которые в первое время выпускались разделенные пунктирами на восемнадцать «средних курительных единиц». Эти СКЕ были обозначены номерами от единицы до восемнадцати — благожелательная уловка изготовителя, чтобы помочь людям определять, какую часть своей сигареты они уже скурили. Однако пару лет спустя, летом, когда найти тему для компьютерного лобби было нелегко, разгорелся спор (который, по мнению производителей, вышел из-под контроля) о патернализме и угнетении заложенных в нумерации «Номеров». В конце концов после 8 % национального опроса и нескольких неприятных инцидентов (автомобиль коммерческого директора был пунктирами разделен на восемнадцать секций от капота до багажника) изготовители согласились выпускать ненумерованные «Номера».

Тем не менее Джин все еще продолжала машинально верить, что ее сигарета содержит восемнадцать затяжек. Шесть, шесть и шесть; между каждыми тремя секциями она делала паузу. Первые шесть затяжек переполняли ее внезапной радостью; они были новыми вспышками жизни. Вторые шесть были не столь действенными — попытками удержаться на высоте, которой она наивно достигла без всякого труда. Последние шесть содержали зародыши паники — она наблюдала, как тлеющий пепел подбирается все ближе к ее пальцам, иногда пыталась превратить шесть в семь. Но это не создавало ни малейшей разницы.

Еще Джин нравилось сидеть на солнце. Может быть, думала она, это как-то связано с кожей: по мере того как она высыхает, покрывается пятнами, приобретает сходство с кожей рептилий, вы начинаете вести себя наподобие ящерицы. Иногда она натягивала старые белые перчатки, чтобы не видеть своих рук.

— У тебя зудит кожа? — спрашивал Грегори.

— Просто прячу мои вегетарианские сосиски.

Грегори и под шестьдесят сохранил круглое кроткое лицо, которое запомнилось Джин со времени их скитаний, и иногда внезапный сосредоточенный взгляд в его глазах напоминал ей о том, на что он смотрел так в течение своей жизни — радужную боевую эскадрилью его аэропланов, его компьютерные шахматы, его бледных подружек. Но теперь только память способна была делать его молодым. Она, поняла Джин, стала матерью старика. Его волосы были совсем седыми, очки в круглой золотой оправе выглядели как реликт, а его взвешенная, чуть ироничная манера держаться все больше походила на старческий педантизм. Грегори отправлялся на службу дважды в неделю, он играл с компьютером, он сидел у себя в комнате и слушал джаз. Иногда ей казалось, что его жизнь окутывает утренний, так никогда и не рассеявшийся туман.

Джин больше не рассматривала себя в зеркале. Не из тщеславия, но из-за отсутствия интереса. Любоваться или тревожиться возможно только до какого-то предела эластичности плоти, а дальше ничего нового ждать уже нечего. Она закалывала волосы рыхлым узлом. Она не мыла их уже несколько лет, и их белизна сменилась теперь накапливающейся желтизной. Как странно, думала она, в детстве я была примерно блондинкой, а теперь, в моем втором детстве, я вернула вторую, хотя и фальшивую желтоватость. Она съежилась на дюйм-два по сравнению со своим взрослым ростом; она немного сгорбилась и держалась за мебель, когда двигалась по дому. Она давно уже перестала следить за общественными событиями; ее характер уже не представлялся ей таким важным, как прежде; ее глаза утратили часть голубизны, обрели молочную серость утреннего неба, еще не принявшего решения для наступающего дня. Словно баллон с кислородом дал маленькую утечку: все замедлялось, становилось менее конкретным. Разница заключалась в том, что она знала это, а потому не могла разделить невежественную радость тех давным-давно погибших летчиков, которые пародировали старость в своем устремлении к солнцу.

Иногда Грегори пытался познакомить ее с другими глубокими стариками и всякий раз терялся из-за полного отсутствия у нее какого бы то ни было энтузиазма. «Но меня старые люди никогда особенно не интересовали, — объясняла она. — Так почему я должна интересоваться ими теперь?»

— Но не могли бы вы… ну, не знаю… потолковать о старых временах?

— Грегори, — ответила она с убежденностью на грани суровости, — МЕНЯ не интересуют ИХ старые времена, ну а мои я держу при себе. Можешь интересоваться стариками, когда сам состаришься.

Грегори улыбнулся. Старость? У него даже не было страхового полиса. Фирма, разумеется, предлагала ему полис со скидкой, но он отказался. Люди говорили, что страховой агент без собственной страховки похож на мясника-вегетарианца. Эта шутка на него не действовала. Он кивал, а про себя думал, что мяснику даже логично быть вегетарианцем: если свой рабочий день ты тратишь на разрубание животных, то очень вероятно, что тебе не захочется, вернувшись домой, есть их на ужин. Даже со скидкой.

Ему было уже далеко за пятьдесят пять, когда он начал размышлять о самоубийстве. Спокойные, почти умягчительные рассуждения. Не мелодрама с молнией, раскалывающей небо цвета копирки, но взвешенный сдержанный ход мысли. Возможно, как-то связанный с отсутствием страхового полиса, условия которого возбраняли бы это меланхолическое решение и, предположительно, запрещали меланхолические размышления на эту тему. А может быть, просто в первое десятилетие нового века самоубийства постоянно фигурировали в последних известиях. Говорят, что некоторые люди влюбляются только потому, что слышат разговоры про любовь. То же может быть верным и для самоубийства.

Все эти старики, накладывающие на себя руки. Грегори еще помнил некоторые имена: Фредди Пейдж, Дэвид Солсбери, Шейла Эбли. Плюс имя, известное всем, — Дон Джонсон. Как легко было предугадать, пресса и телевидение неверно истолковали первые несколько Самоубийств Старых Людей. Авторы редакционных статей указывали, что эвтаназия уже восемь лет как узаконена, что государство обеспечивает лучшие в Европе средства Мягкой Кончины; значит, эти Старые Люди предпочли убить себя так шумно и сенсационно только по причине глубокого психического расстройства, ведь так? А потому нам следует усилить Службу Гериартрического Регулирования в местах их проживания и позаботиться, чтобы реклама МК приобрела более широкое распространение.

Но кампания только усилилась. По первым числам каждого месяца с марта по сентябрь 2006 года появлялся новый Мученик Из Старых Людей; о своем возникновении известил Координационный комитет МИСЛ, а газеты обнаружили, что новости о старых людях, если их подать с достаточным драматизмом, вовсе не обязательно снижают тираж. Когда телефон МИСЛ был поставлен на прослушивание, даже это сыграло комитету на руку: открыто выражалось мнение, что нехорошо снабжать телефоны старых людей «жучками».

Первого октября Мервин Дэнбери, популярный крикетный комментатор, застрелился в музее собора Св. Павла, держа в руке поздравительную открытку, подписанную премьер-министром. Вскоре после этого комитет МИСЛ опубликовал свой первый список требований, составленный — так по крайней мере утверждалось — на основании неопубликованного телефонного компьютерного опроса 37 % лиц в возрасте свыше семидесяти лет. Требования были следующие: 1) Прекратить любые виды рекламирования средств Мягкой Кончины. 2) Закрыть все приюты для престарелых. 3) Изъять слово «гериатрия» и его производных из официального языка. 4) Старые люди впредь должны именоваться старыми людьми. 5) Старых людей должны больше любить. 6) Учредить особые награды в признание мудрости и заслуг старых людей. 7) Ввести День Старых Людей, который будет праздноваться каждый год. 8) Позитивная дискриминация в сфере рабочих мест и жилья в пользу старых людей. 9) Бесплатные веселящие наркотики для лиц старше восьмидесяти лет.

Сначала правительство заявило, что отказывается вести переговоры под нажимом; и вот тогда Дон Джонсон и совершил самосожжение между будками часовых перед Букингемским дворцом. Фотографии обугленного инвалидного кресла и скорбных останков обгоревшей плоти в нем заняли первые страницы всех газет. Начатая правительством разоблачительная кампания с целью представить Джонсона неуравновешенным неприятным субъектом, который, вполне возможно, погиб в результате криминальной разборки, дала обратный результат. И значительная часть требований комитета была удовлетворена в ближайшие же недели. В знак покаяния за свой первоначальный скепсис правительство даже предложило назвать День Старых Людей Днем Дона Джонсона. Телевидение помогло сделать старых людей не просто приемлемыми, но и модными: наблюдался взрыв браков между очень старыми и очень молодыми брачующимися; была выпущена серия почтовых марок с портретами Знаменитых Старых Людей; были учреждены Игры Старых Людей; а Грегори пригласил свою мать поселиться в небольшой солнечной комнате в задней части его дома.

Последовали обычные шуточки: он надеется, что вы станете видеозвездой и включите его в свое шоу; он охотится на ваши веселящие наркотики и так далее. Иногда ее тревожили возможные побуждения Грегори, но как только она спрашивала себя, следует ли насильно обращать людей к добру, она огрызалась, что, безусловно, следует, поскольку лишь так подавляющее большинство их могло быть приобщено к нему. А вообще они с Грегори никогда не говорили о том, почему он пригласил ее жить у него и почему она приняла его приглашение.

Компьютер Общего Назначения начали создавать в 1998 году. Перед тем в конце восьмидесятых разрабатывались различные экспериментальные планы обеспечения легкого доступа ко всем человеческим знаниям, сведенным воедино. Из них наиболее известен проект «Веселое Обучение» 1991–1992 года с официально утвержденными призами и стипендиями, однако чистота его принципов была поставлена под сомнение, когда он был привязан к правительственной кампании за уменьшение процента детей-пользователей в государственных видеоигровых залах. Кое-кто даже обвинил «Веселое Обучение» в дидактизме.

Эти ранние проекты неизбежно были ориентированы на книги; они представляли собой попытки создать ультимативную идеальную библиотеку, в которой «читатели» (как их архаично именовали) получат доступ к всемирному собранию всех знаний. Однако возникли возражения, что такие планы по сути чисто академичны: те, кто привык пользоваться книгами, теперь получат возможность пользоваться ими более эффективно, тогда как остальные окажутся в еще более невыгодном положении. Три правительственных доклада в середине девяностых годов все указывали на необходимость создания более демократичной базы данных, прежде чем какой-либо из этих проектов получит право на полную финансовую поддержку со стороны государства.

В результате КОН создавался с упором на информацию; наводящий справки набирал не названия книг, а тематические категории. Источники, оставаясь значимыми на вводе для анализа надежности фактов, на выходе утрачивали значение, а потому не указывались. Ученые заявляли, что подобное отсутствие подтверждающей библиографии обесценивает всю программу КОНа, но демократы отмели их возражения как мелодраматизацию, доказывая, что подобное сокрытие обезвреживает самодовольство авторов — или поставщиков источников, как они теперь назывались. Обеспечение анонимности информации они уподобляли отсасыванию яда у змей. Только теперь знания станут истинно демократическими.

КОН наконец вошел в строй в 2003 году, объединив все, что до тех пор содержалось во всех книгах, изданных на всех языках; разработчики опустошили архивы радио и телевидения, хранилища книг, дисков и кассет, газеты, журналы, народную память. ВСЕ ИЗВЕСТНО?

ЛЮДЯМ — гласил девиз, высеченный на каменном видеоэкране над главными входами в муниципальные центры КОНа. Ученые жаловались на дефекты ввода в некоторых областях и на то, что понятие «Тотальное Знание» противоречит «Подлинному Знанию», как выражались они. Скептики саркастично указывали, что единственное, о чем нельзя спрашивать КОН, это о его собственном вводе, источниках, принципах и персонале. Но демократы были счастливы, а когда их приглашали присоединиться к дебатам о тотальном знании в противопоставление подлинному, упоминали ангелов, танцующих на булавочных головках. Конечно, КОН может использоваться для размещения ставок на скачках и справок о счете футбольных матчей, но что тут дурного? Куда важнее то, что он способствует учреждению совершенно нового типа персонифицированных и гибких вечерних курсов. А самое главное, демократы утешались символикой КОНа, идеей конечного хранилища информации, оракула фактов.

И КОН был демократичен не только на вводе, но и на выходе. Вы набирали ваш номер социального обеспечения, и выдаваемая информация подгонялась под ваш умственный уровень. Этот, поначалу вызвавший споры аспект КОНа был вскоре признан необходимым. Говорили, что КОН анализирует ваши вопросы по мере того, как вы их набираете, и проводит свою непрерывную оценку вашего умственного уровня, каковая оценка затем в случае необходимости используется для приведения вашего номера социального обеспечения в соответствие с новыми данными, но это никогда подтверждено не было. Люди, и в первую очередь демократы, вскоре научились во всем полагаться на КОН, они полюбили его. А некоторые не просто полюбили — при разводах нередкими стали ссылки на КОНозависимость.

Постепенно эту силосную башню фактов начали плющом завивать легенды. Поговаривали, что, кроме демократического модификатора вводимых данных, имеется деталь, позволяющая тайным операторам взламывать процесс и изменять ответы. Поговаривали, что для получения лучших ответов от КОНа следует лгать ему вопросами. Поговаривали, что установлена прямая связь между КОНом и Новым Скотленд-Ярдом Три и что задающих сомнительные вопросы (где находится наиболее ценная коллекция серебряной посуды, владелец которой в отъезде?) сцапывали прямо при выходе из здания. Однако большая часть легенд сосредоточивалась на функции КОНа, получившей название АП. Ее добавили как информативную категорию в 2008 году после краткого периода интенсивного и таинственно финансировавшегося лоббирования. АП означало «Абсолютная Правда». В былые дни книжных библиотек существовали особые шкафы для произведений (порнографических, кощунственных или политически опасных), получить которые можно было лишь по специальному разрешению; теперь КОН обзавелся информативной категорией, войти в которую можно было только с помощью специального разрешения. Скептики провели историческое сравнение и цинично объявили отныне доказанным, что Правда — это кощунственная порнография, предназначенная для политических махинаций; однако демократы поддержали неотъемлемое право гражданина на доступ к наиболее серьезным предположениям и выводам, доступным в текущий момент.

Поскольку АП была поздним добавлением к КОНу, она не упоминалась в официальном манифесте. Некоторые люди не верили даже, что она вообще существует. Другие верили, но не слишком ею интересовались. А в большинстве люди знали кого-то, кто знал кого-то, кто обращался за разрешением или подумывал обратиться за разрешением на АП; но никто как будто не знал лично того, кто обращался. Скептики утверждали, что требуется принести медицинскую справку, завещание и разрешение, подписанное тремя членами вашей семьи; демократы возражали, что стандартные бланки завещаний и автоматическое засвидетельствование предоставляются всем в вестибюле АП, но не следует делать скоропалительные выводы.

С уверенностью и в разных вариантах утверждалось, что некоторые обратившиеся за АП сошли с ума; что консоль снабжена фармакологическим автоматом и вопрошающие снабжаются не только фактами и мнениями, но также веселыми наркотиками, снотаблетками и даже таблетками Мягкой Кончины; что люди, пышущие здоровьем, отправлялись к КОНу, намереваясь запросить АП, и больше их никто не видел.

Никто даже толком не понимал, что именно знает или что делает АП. Некоторые полагали, что она предлагает вам на выбор жизненные пути, как умудренный консультант, рекомендующий те или иные профессии; другие полагали, что она специализируется на экзистенциалистских решениях; а третьи, в свою очередь, считали, что каким-то образом она дает вам возможность попрактиковаться в свободном волеизъявлении — что-то вроде подобия учебной летной кабины, в которой проходят тренировки будущие пилоты авиалиний. В ней можно научиться взлетать и приземляться или — если вы предпочитаете — врезаться в землю. Пошли слухи, что лобби АП финансировалось из того же источника, что и лобби Мягкой Кончины в девяностых годах; но никто ни в чем не мог быть уверен. Большинство предпочитало твердо знать, что АП всегда к их услугам, если она им понадобится, но мало кто был склонен ею воспользоваться. Ну, как огнетушителем, когда ничего горит.

Одно время в моду вошло присловье «говорит, как АП», хотя — такая странность! — никто понятия не имел, как, собственно, говорит АП. Все соглашались, что ее ответы должны формулироваться иначе, чем остальные ответы КОНа; предполагалось, что они должны быть четкими, но излагаться поэтически. Некоторые утверждали, что были наняты писатели создать особый язык АП — и звучный, и туманный. Некоторые утверждали, что АП говорит стихами, другие — что она лепечет по-детски.

— Когда я была маленькой, — сообщила Джин Грегори, докурив вечернюю сигарету, — я в постели задавала себе вопросы. Наверное, вместо молитвы; молиться меня не поощряли. Не знаю, как долго это длилось. Ощущение такое, что все мое детство, но, думаю, что год-другой, не больше.

— И какие же?

— Ну, все я вряд ли вспомню. Ну, мне хотелось знать, существует ли музей бутербродов, и если да, то где. И почему евреям гольф не по нутру. И откуда Муссолини знал, как складывать газету. И находятся ли Небеса в дымоходе. И почему норки чрезвычайно живучи.

— И какие-нибудь ответы ты нашла?

— Не уверена. Не помню, нашла ли я ответы или меня перестали интересовать вопросы. Наверное, подрастая, я поняла, что музей, в котором, как мне представлялось, хранился викторианский бутерброд с крутым яйцом и салатом, идея довольно глупая; и обнаружила, что гольф евреям очень по нутру, и все дело в том, что другим игрокам евреи не по нутру. Ну а Небеса в дымоходе… думаю, я поняла, что некоторые вопросы необходимо перефразировать, прежде чем на них можно получить ответ. — Она умолкла и посмотрела на Грегори. — Но я так и не узнала, почему норки чрезвычайно живучи. Это меня очень тревожило. Я думала, что, может быть, поэтому норковые манто так высоко ценятся — потому что они из меха животных, которые расстаются с жизнью чрезвычайно неохотно. Ну, как минералы дороги, если их трудно добывать. А ты помнишь норковые фермы?

Грегори нахмурился. Он не помнил. Столько всего произошло, прежде чем диких животных вернули в дикую природу.

— Я часто думала о норковых фермах. То есть как там их убивали. Ведь мех же вредить не хотели. Ну и навряд ли душили. Наверное, травили газом, как барсуков.

Грегори не знал. Он даже не мог припомнить, чтобы барсуков травили газом. Каким варварским было прошлое. Никаких Мягких Кончин. Даже для барсуков.

На следующий день у КОНа он запросил банк ЕСИСТОР.

«Норка», — набрал он.

ГОТОВО.

«Почему норки чрезвычайно живучи?»

Пауза, зеленая вспышка ЖДИТЕ, а несколько секунд спустя ответ:

НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.

Да ну тебя, подумал Грегори. Слишком уж просто. Иногда этот элеватор познаний скупился на свое зерно. Тем не менее порой удавалось его надуть, просто повторив вопрос.

«Почему норки чрезвычайно живучи?»

НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.

Ну, хорошо, начнем упрощать. «Трудно ли убить норку?»

УНИЧТОЖЕНИЕ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ ЗАПРЕЩЕНО…

Грегори набрал «Отбой». «Когда были запрещены фермы норок?»

1988.

«Запрашиваю информацию об управлении фермой норок».

ГОТОВО.

«Как сотрудники фермы норок убивали норок?»

РАЗЛИЧНЫМИ СПОСОБАМИ. СПЕЦИАЛЬНЫЕ ЯДЫ, ГАЗИРОВАНИЕ, ИНОГДА ОРУДИЯМИ, КРОМЕ ТОГО, ЭЛЕКТРОШОКОМ.

Грегори вздрогнул. Чудовищное прошлое.

«Смерть норки занимала много времени?»

ЭЛЕКТРОШОК 2–3 СЕКУНДЫ.

«Норка отчаянно борется со смертью?»

ДА. ЖЕЛАЕТЕ ПРИМЕРЫ?

Грегори не желал примеров. Еще одна беда с КОНом: он был настолько переполнен информацией, что всегда пытался навыдавать ее вам как можно больше. Вроде надоеды на вечеринке он старался отвлекать вас от того, что вас интересовало, чтобы похвастать своими знаниями.

«Почему?»

ПОЧЕМУ ЧТО? ПЕРЕФОРМУЛИРУЙТЕ.

«Почему норка отчаянно борется со смертью?»

НЕ НАСТОЯЩИЙ ВОПРОС.

Сукин сын, подумал Грегори. Сукин сын. Однако продолжал с упорством норки.

«Почему норка борется со смертью более отчаянно, чем другие животные?»

ОСПОРИФ. РЕКОМЕНДУЮ С-37.

Грегори набрал С-37 без особой надежды. ОСПОРИФ указывало, что искомая информация все еще дискуссируется научными светилами в данной области. С-37 выдало ему краткий обзор современного состояния теории эволюции. Сообщение сводилось к тому, что инстинктивная борьба норки со смертью была одной из причин, почему норки как вид выживали так долго и так успешно. Сведения, не продвинувшие его вперед ни на шаг.

Он решил не рассказывать Джин про различные способы умерщвления норок. Не то чтобы это ее расстроило, просто ему самому не хотелось возвращаться к этому еще раз.

— Я спросил у КОНа, почему норки так живучи.

— Да, милый? Очень внимательно с твоей стороны.

— Ну, я подумал, что тебе хотелось это узнать.

— И что же она сказала, эта твоя заумная машина?

Джин ожидала ответа с некоторым скептицизмом, она не верила в познания компьютера. По безнадежной своей старомодности, признавалась она.

— Сказала, что это не настоящий вопрос.

Джин засмеялась. В каком-то смысле она осталась очень довольна.

— Примерно девяносто лет назад, — сказала она, — хотя, пожалуй, это могло произойти и гораздо раньше, я спросила у моего отца, который час. Он сказал, три часа. Я спросила его, а почему три часа, и он ответил мне точно так же, слово в слово. Вынул трубку изо рта, наставил на меня мундштук и сказал: «Джин, это не настоящий вопрос».

Но что такое настоящие вопросы, спросила она себя. Настоящие вопросы ограничиваются теми, на которые люди, которым вы их задаете, уже знают ответы. Если ее отец или КОН могли дать ответ, это превращало вопрос в настоящий, если же нет, от него отмахивались как от построенного на ложной предпосылке. До чего же несправедливо. Ведь наиболее настоятельно хочется узнать ответы именно на вопросы, которые были ненастоящими. На протяжении девяноста лет она хотела узнать ответ про норок. Ее отец оказался не на высоте, и Майкл тоже; а теперь от него увернулся КОН. И так всегда. На самом деле знание не продвигалось вперед, это была лишь видимость. Серьезные вопросы всегда оставались без ответов.

— Раз уж ты этим занялся, милый, не мог бы ты узнать, что происходит после смерти с кожей?

— Право же, мама!

— Нет, я серьезно. — Джин все чаще ловила себя на том, что вспоминает времена, которые полагала давно забытыми — далекие годы, которые теперь вспоминались куда яснее недавних. Это, конечно, было нормальным, но тем не менее принесло с собой нежданные радости. Грегори наклонялся над своими аэропланами — она просто видела его. Он одевал свои бальсовые скелеты папиросной бумагой. Папиросная бумага обрызгивалась водой и, высыхая, туго натягивалась. Потом он обрабатывал ее каким-то составом, и она снова сначала провисала и сморщивалась. Затем, постепенно снова высыхая, она становилась еще крепче, натягивалась еще туже.

Может быть, то же происходит и с кожей. Сначала она кажется вполне тугой, но вы начинаете стареть, и она обвисает, морщится, будто вас только что обрызгали водой и обработали составом. Может быть, после смерти она высыхает и туго натягивается на ваших костях. Может быть, вы выглядите лучше всего — подтянутыми, завершенными — только после вашей смерти.

— Узнай, Грегори.

— Нет, не стану. Это мрачная патология.

— Ну конечно. — Она была готова поспорить, что права. Когда исследовали людей, засосанных трясиной, их кожа ведь оказывалась совсем сухой и тугой, а морщинки разглаженными, будто смерть и в самом деле прогоняет все заботы? — Ну, тогда, может быть, ты узнаешь, что произошло с бутербродами Линдберга?

— Бутербродами?

— Ну да. Линдберг. Кажется, он был еще до твоего времени. Он перелетел Атлантику совсем один. Взял с собой пять бутербродов, а съел только полтора. Всю мою жизнь я хотела узнать, что произошло с остальными.

— Посмотрю, не сумеет ли КОН помочь. Нет, правда, бывали моменты…

— Не думаю. Я не очень высокого мнения об этой твоей жеманной машине.

— Но ты же ни разу даже близко к ней не подходила, мама.

— Да, но могу себе представить. Когда я была девочкой, уже было нечто в таком же роде. Он назывался Человек-Память. Выступал на ярмарках и прочем. Его можно было спрашивать обо всякой старой чепухе — счет футбольных матчей и прочее такое, — и он отвечал без запинки. А задай ему полезный вопрос, и толку от него не было никакого.

— Ты когда-нибудь его о чем-нибудь спрашивала?

— Нет, но могу себе представить.

* * *

Как люди умирают? Грегори запросил последние слова знаменитостей. Монархи умирали словно бы двумя способами: либо крича «Злодей-злодей!», когда нож убийцы поражал их, либо поправляя свои кюлоты, со спокойной уверенностью собираясь вскоре вступить в другой тронный зал, очень похожий на их собственный, хотя и чуточку — совсем чуточку — более великолепный. Духовные лица умирали косоглазо — один глаз опущен в смирении, другой устремлен ввысь с надеждой. Писатели умирали со словами для печати на устах, все еще желая, чтобы их помнили, все еще до последнего мига без уверенности, что написанные ими слова обеспечат им это. Имелась некая американская поэтесса, чьи последние слова были: «Я должна войти, туман рассеивается». Очень все мило, думал Грегори, но необходимо точно определить момент. Нельзя же продекламировать свои тщательно обдуманные последние слова и пожить еще — как бы в таком случае вашими последними зафиксированными словами не оказались «Смените мне грелку».

Художники словно бы превосходили в этом писателей, были более фактографичны. Его восхищало скромное желание французского художника: «Всем сердцем надеюсь, что на Небесах есть кисти и краски». Или, возможно, иностранцы умели умирать лучше англосаксов? Итальянский художник, когда его уговаривали допустить к себе священника, ответил: «Нет, мне любопытно узнать, что в том мире происходит с теми, кто умер без последнего причастия». Шведский врач умер, щупая собственный пульс и сообщив присутствовавшему коллеге: «Мой друг, артерия перестала пульсировать». Такие профессиональные смерти нравились Грегори. Ему был очень симпатичен французский грамматист, который объявил: «Je vas ou je vais mourir: l'un ou l'autre se dit».[10]

Были ли это хорошие смерти? Хорошая смерть та, когда суть готовой оборваться жизни сохраняется до конца? Композитор Рамо на смертном одре пожаловался на кюре, взявшего фальшивую ноту; художник Ватто оттолкнул распятие, потому что Христа на нем резчик изобразил недостойно. И не должна ли хорошая смерть каким-то образом подразумевать, что жизнь слегка переоценивалась, а потому страх смерти был преувеличен? Хорошая смерть — та, которая не угнетает скорбящих? Хорошая смерть — та, которая заставляет присутствующих о чем-то задуматься? Грегори одарил смешком американского писателя, который спросил in extremis:[11]«В чем ответ? — и, услышав только молчание, добавил: — В таком случае, в чем вопрос?»

Или, может быть, на то, как они умирали, воздействовало то, почему они умирали. Начинай с самого верха, подумал Грегори, и набрал: «Подай американских президентов». На экране появился список с мерцающим кружком, означающий наличие дополнительного материала, если таковой потребуется. Фамилии закончились на Гровере Кливленде, но Грегори решил, что этого, наверное, хватит. В поле поиска он напечатал: «Причина смерти» и задумался о двадцати двух представших перед ним президентах. Некоторые были смутно знакомы, другие фамилиями смахивали больше на торговцев зерном, бакалейщиков и фармацевтов. Фамилии с вывесок на перекрестках, благоухающие честностью маленьких городов. Франклин Пирс, Миллард Филлмор, Джон Тайлер, Резерфорд Хейс… Даже американцы сейчас вроде бы не носили подобных имен. Грегори внезапно овладела ностальгия — не будничная и сентиментальная, которую рождают воспоминания о собственном детстве, но более яростная, более чистая, внушаемая эпохой, в которой вы никак не могли жить.

Конечно, он понимал, что некоторые эти торговцы семенами и сверлами из Айовы скорее всего были бы такими же нечистыми на руку и некомпетентными, как и заведомые преступники, обитавшие в Белом доме. Но это не было причиной отменить его требование. Он скользнул зеленым мерцающим курсором вниз по списку и остановил его на «Ф» в Франклине Пирсе и набрал «продолжай».

8 0КТ 1869 ВОДЯНКА.

Хм-м-м. Он скользнул курсором вверх к Томасу Джефферсону.

4 ИЮЛЯ 1826 ХРОНИЧЕСКАЯ ДИАРЕЯ.

Резерфорд Б. Хейс.

17 ЯНВ. 1893 ПАРАЛИЧ СЕРДЦА.

Диагнозы дышали очаровательной стариной — провинциальные эвфемизмы для толком не понятых причин. Эта часть банка КОНа, вероятно, не обновлялась много лет. Грегори это одобрил: только правильно, чтобы причина вашей смерти давалась в терминах вашей эпохи. Очень корректно.

Захария Тейлор, ХОЛЕРА МОРБУС ПОСЛЕ НЕУМЕРЕННОГО ПОГЛОЩЕНИЯ ОХЛАЖДЕННОЙ ВОДЫ И ОХЛАЖДЕННОГО МОЛОКА, А ЗАТЕМ БОЛЬШОГО КОЛИЧЕСТВА ВИШЕН. Улисс С. Грант, РАК ЯЗЫКА. Это выглядело чуть более в точку. Грегори невозмутимо прокурсорил весь список. Болезнь Брайта. Анемия. Застрелен. Застрелен. Водянка. Астма. Холера. Ревматическая подагра. Истощение здоровья. Старость.

Список пробудил в Грегори нарастающую зависть. Какими разнообразными и романтичными были тогда пути смерти. Теперь вы умирали только от Мягкой Кончины, старости или от какой-то из все уменьшающегося набора банальных болезней. Водянка… Астма… Холера морбус… словно дополнительная свобода иметь впереди столько возможностей. Грегори задержался на Резерфорде Б. Хейсе. Паралич сердца. Вероятно, боли и страха вы испытали столько же, как при любой другой болезни; но зато какая память о вас! Он умер от Паралича Сердца, прошептал про себя Грегори. Возможно, от этого следовало умереть Казанове. И у него возникло желание изобрести хотя бы одну совсем новую причину смерти, что-то такое, чтобы поразить собственную эпоху. В 1980-х годах, внезапно вспомнил он, была открыта особая категория заболеваний. Ее назвали Аллергией Двадцатого Века. Жертвы — немногочисленные, но получившие огромную прессу — выдавали хронические реакции на все аспекты современной жизни. Вполне возможно, что они реагировали бы точно так же и на девятнадцатый век, однако тогда их заболевание получило бы безапелляционное, но благоуханное название вроде «мозговой лихорадки». Двадцатый век, более в себе сомневавшийся, предпочел назвать этот недуг аллергией на собственное время. Грегори очень бы хотел оказаться первым больным чем-то вроде этого. Финальная судорога изобретательности в знак прощания. Он забыл, для чего спросил о смерти президентов. Проверил Казанову — нет, не от паралича сердца, а просто от старости.

— Полагаю, есть одно утешение, — сказал Грегори матери вечером. — Это не может продолжаться.

— О да. Это не продолжается. Это кончается. В том-то и суть, верно?

— А! Нет. Я имел в виду, продолжать думать про это, а не то, что происходит на самом деле. КОН выдал отличную фразу, когда я спрашивал о чем-то другом: «Невозможно смотреть на солнце или на смерть, не моргая».

Джин Серджент улыбнулась — почти самодовольно, — показалось ее сыну. Нет, пожалуй, это неверно — в конце-то концов, она никогда не любила казаться умной; может быть, она просто что-то вспоминала. Грегори следил за ней. Она медленно-медленно закрывала глаза, будто темнота помогала ей яснее увидеть прошлое. Когда ее веки наконец плотно сомкнулись, она заговорила.

— Нет, на солнце можно смотреть пристально. За двадцать лет до твоего рождения я знавала человека, который научился смотреть на солнце.

— Через закопченное стеклышко?

— Нет. — Медленно, не открывая глаз, она подняла левую руку к лицу, потом чуть растопырила пальцы. — Он был пилотом. И ему пришлось набраться знаний о солнце. После некоторого времени к нему можно привыкнуть. Просто смотреть надо сквозь раздвинутые пальцы, и тогда ты справишься. Сможешь смотреть на солнце столько, сколько захочешь. — Может быть, подумала она, может быть, через какое-то время у тебя между пальцев вырастут перепонки.

— Ну, это выглядит чудесным приемом, — сказал Грегори. — Хотя, полагаю, не легко решить, хочешь ты им овладеть или нет.

Джин открыла глаза и посмотрела на свою руку. Удивилась и немного расстроилась. Она забыла, насколько распухли суставы ее пальцев за последние тридцать лет. Короткие обрезки веревки с нанизанными лесными орехами — вот как выглядели ее пальцы теперь. А когда она попыталась раздвинуть пальцы медленно, открыть их осторожно, как жалюзи, то узловатые суставы сразу же пропустили слишком яркие полоски света. Она не могла сделать то, что был способен делать Проссер Солнце-Всходит. Она была очень старой, и ее пальцы пропускали слишком много света.

— По-твоему, — сказал Грегори нервно, — тревожиться из-за всего этого нет смысла?

— Этого?

— Этого. Бога. Веры. Религии. Смерти.

— Неба.

— Ну…

— Да, Неба, вот что ты подразумевал. Вот, что все подразумевают, и только. Отправьте меня на Небо. Почем билет до Неба? Это все такое… слабоумие. И в любом случае я побывала на Небе.

— И какое оно?

— Очень пыльное.

Грегори улыбнулся. Склонность его матери к загадочности бесспорно возрастала. Люди, не знающие ее, могли бы подумать, что она помутилась в рассудке; однако Грегори знал, что у нее всегда имелась твердая точка отсчета, что-то, что для нее означало логическую связь. Вероятно, объяснения потребовались бы слишком длинные. Грегори прикинул, не это ли значит состариться: все, что вам хочется сказать, требует контекста. Если вы пытаетесь изложить весь контекст, вас считают болтливым старым идиотом. Очень старые нуждаются в толмачах, как и очень юные. Когда старики теряют своих близких, своих друзей, они теряют с ними своих толмачей; они теряют любовь, но, кроме того, теряют способность речи в ее полноте.

Джин вспоминала свое посещение Неба. Храма Неба в Бэйцзине, как они его теперь называют. Ну, хотя бы Небо они не переименовали. Сухое июньское утро, пыль, несущаяся прямо из пустыни Гоби. Женщина крутит колеса велосипеда, торопясь на работу со своим младенцем. Головка младенца обернута марлей для зашиты от пыли. Младенец похож на миниатюрного пасечника.

В Храме Неба пыль закручивалась веселыми спиралями по всему двору. Она видела спину старого китайца. Синяя кепка, морщинистая шея, морщинистая блуза. Черепашья шея, тянущаяся вбок к огромной вогнутости Стены Эха. Китаец слушал разговор, понимать который никак не мог. Быть может, звучание слов казалось ему прекрасным, голоса — потусторонними. Но Джин прислонила ухо к стене и поняла: какая-то грубость о покойном китайском лидере, затем любовная болтовня. И только. Вот и все, что можно было услышать.

Джин, конечно, знала, что делает Грегори. Побрякивает мелочью в кармане. Вопит в небо. Паника, которую, думал он, ему удается так хорошо прятать от нее: а это просто взрослая манера проделывать то, что она и дядя Лесли почти сто лет назад проделывали за остро-пахнущей буковой рощей у четырнадцатой лунки. Откинуть голову и завопить в пустые небеса, зная, что там, вверху, вас некому услышать. А потом вы хлопались на спину, измученные, смущающиеся и чуть-чуть довольные: пусть никто и не слушал, но вы свое так или иначе доказали. Вот что делал Грегори. Доказывал свое. Она только надеялась, что, хлопнувшись на спину, сильно он не ушибется.

Грегори шутливо начал расспрашивать КОН о самоубийстве. И осторожно: невозможно было знать заранее, не вызовет ли введение определенных вопросов автоматический отбой. Как знать, не упадет ли к нему на колени из потайного распределителя коробочка счастливых таблеток и не получит ли он со следующей же почтой путевку в санаторный лагерь.

Опасное очарование КОНа заключалось в том, что его можно было спросить о чем угодно на белом свете и, не остерегшись, через парочку раз превратиться из серьезного исследователя всего лишь в любителя неожиданностей, с разинутым ртом рыщущего в поисках чего-нибудь позабористее. Грегори поймал себя на том, что его стремительно засосал водоворот мистики Самоубийств. Он, например, потратил время на знаменитое подражательное самоубийство мистера Баджелла, который ушел с представления Аддисона «Катон» и бросился в Темзу, оставив такое вот оправдание своего поступка:

Что сделал Катон, а Аддисон одобрил,

Неверным быть не может.

Грегори запросил краткое содержание трагедии и искренне пожалел мистера Баджелла. Катон убил себя в знак протеста против диктатуры и чтобы расшевелить совесть своих соотечественников. Бедный мистер Баджелл: его кончина ничьей совести не расшевелила. Ничуточки.

Немногим убедительнее оказался пример Робека, шведского профессора, который написал длинный трактат, призывающий читателей к самоубийству, а затем уплыл в море в небольшой лодке на практике подтвердить идею, которую проповедовал. Грегори попытался выяснить через КОН, сколько экземпляров книги Робека было продано и какое число самоубийств она вызвала, но требуемых статистических данных в наличии не оказалось. И он двинулся дальше, пошарил среди японских пантеистов, которые набивали карманы камнями и кидались в море на глазах восхищенных родственников; рабов, ввезенных из Западной Африки, которые убивали себя, веря, что оживут в родных краях; среди австралийских аборигенов, которые думали, что душа умершего черного возрождается белой, а потому накладывали на себя руки, чтобы ускорить изменение пигментации. «Черный парень вниз падает, белый парень вверх прыгает», — когда-то объясняли они.

В восемнадцатом веке французы считали Англию родиной самоубийств; романист Прево приписал пристрастие англичан к этому виду смерти отоплению комнат углем, пристрастию к недожаренной говядине и чрезмерному злоупотреблению сексом. Мадам де Сталь поразила такая популярность самоубийств, учитывая степень индивидуальной свободы и общей религиозной терпимости. Некоторые, подобно Монтескье, винили климат в этом национальном импульсе, но мадам де Сталь полагала иначе: она выследила под пресловутой английской сдержанностью пылкую порывистую натуру, которая восставала против любого бессмысленного соприкосновения с разочарованием или скукой.

Грегори был патриотично польщен, что его соотечественникам приписывались столь крайние дерзновения, но убежден отнюдь не был. И обратился к античности. Пифагор, Платон и Цицерон — все одобрили самоубийство; стоики и эпикурейцы подтвердили его нравственную пользу. Грегори затребовал список выдающихся греков и римлян, покончивших с собой. Пифагор уморил себя голодом из-за taedium vitae.[12] Менипп повесился из-за финансовых потерь. Ликамб повесился из-за насмешек. Лабиан замуровал себя в стене, потому что его писания были осуждены и сожжены. Демонакс уморил себя голодом, оказавшись перед «утратой влияния, как следствия старости». Стилтон умер от перепоя по неизвестным причинам (он-то что делает в этом списке?). Кровопускание, которое устроил себе Сенека, было средством помешать Нерону возвести на него ложные обвинения. Зенон повесился, сломав палец. И так далее. Жены проглатывали раскаленные угли из-за домашних горестей и зарезались насмерть, когда их мужей ссылали.

Древние досконально разобрались с самоубийством. Их философы допускали его в случае личного бесчестья, политических или военных поражений и тяжелой болезни. Однако Грегори был здоров; теперь он вряд ли мог возглавить армию или правительство; ну а что до чести, то большинству людей приходилось искать смысл этого слова в словарях. Никто из античных философов, заметил он, не утверждал, что самоубийство хорошо само по себе. Только странный швед, который ушел на веслах в море, утверждал, что оно хорошо само по себе.

Он уже собрался нажать «Сохранить» и отключиться, когда ему в голову пришел заключительный вопрос, который ему следовало задать раньше. Но как его сформулировать?

«Кто тобой управляет?»

ПОВТОРИТЕ.

«Как ты работаешь?»

КОН ВПЕРВЫЕ УЧРЕЖДЕН 1988 ПОСЛЕ ДОКЛАДА ДОНОВАНОВСКОГО КОМИТЕТА. ИСХОДНЫЙ БАНК ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ СЕРИИ ПРОЦЕССОРОВ ВВЕДЕН…

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

В книгу «Ночные тени» входят два романа: «Ловушка» и «Оборотень» из серии «Сыщик Петрусенко: потомки...
«Мне снился сон» – новая книга Ирины Глебовой, написанная в присущем ей стиле: загадочные, непредска...
Эта книга – восьмая, заключительная в серии «Сыщик Петрусенко». Если первые свои дела, в первых книг...
Скромной семье с двумя детьми достаётся по наследству, совершенно неожиданно, старинный, современно ...
Романы серии «Сыщик Петрусенко: потомки» представляют собой соединение высокохудожественной прозы и ...
Романы серии «Сыщик Петрусенко: потомки» представляют собой соединение высокохудожественной прозы и ...