Побег из лагеря смерти Блейн Харден

Глава 6. С этим ублюдком надо разговаривать по-другому

– Ты знаешь, почему ты здесь?

Шин знал, что он сделал: выполнил предписания лагерных правил и пресек побег.

Но офицер, кажется, не знал (или просто не хотел знать), что Шин был честным стукачом.

– Сегодня на рассвете твою мать и твоего брата поймали при попытке к бегству. Вот почему ты здесь. Понимаешь? Ты знал об этом или нет? Как можно было не знать, что твои мать и брат замышляют побег? Если хочешь жить, колись и говори правду.

Перепуганный Шин почти потерял дар речи. Это же он донес на родных! Он не мог взять в толк, почему его допрашивают, словно их сообщника.

Со временем Шин выяснит, что школьный сторож сказал, что это он раскрыл заговор. Докладывая начальству, он даже не упомянул, какую роль во всей этой истории играл Шин.

Но в это первое проведенное в подземной тюрьме утро Шин еще ничего не знал. 13-летний подросток был сбит с толку и не понимал, что с ним происходит. Офицер с четырьмя звездочками на погонах продолжал закидывать его своими «почему», «когда» и «как», пытаясь выяснить подробности плана побега. Но Шин не имел никакой возможности более или менее внятно ответить на все эти вопросы.

Наконец офицер придвинул ему через стол какие-то бумаги.

– В этом случае, ублюдок, прочти это и поставь внизу отпечаток пальца.

Это было досье его семьи. В нем наряду с именами и возрастом отца Шина и всех его 11 братьев были перечислены и их преступления.

Первым в списке шел старший брат отца Шин Тхэ Соп. Рядом с его именем стояла дата – 1951, второй год Корейской войны. На той же строчке Шин увидел перечисление преступных деяний дяди: нарушение общественного порядка, акты жестокости, побег на Юг. Те же преступления находились рядом с именем и второго по старшинству дяди Шина.

Только много месяцев спустя Шин смог понять, что ему позволили в тот день увидеть. В этих документах содержался ответ на вопрос, почему семья его отца оказалась в Лагере 14.

Отец Шина был виновен в страшном преступлении, которому просто не могло быть оправдания. Он был братом двух молодых людей, бежавших на Юг во время братоубийственной войны, повергшей в руины большую часть Корейского полуострова и разделившей сотни тысяч семей. Шин тоже был виновен в преступлении, которому не было никакого искупления. Он был сыном своего отца. Но отец Шина даже не пытался объяснить ему все это.

Позднее отец рассказал Шину о том дне в 1965 году, когда его семью арестовали агенты госбезопасности. Еще до рассвета они ворвались в дом дедушки Шина в уезде Мундок провинции Южный Пхёнган в 50 км с лишним к северу от Пхеньяна.

– Собирайте вещи! – прокричали вооруженные люди.

Они не объяснили причин ареста и не сказали, куда отправят всю семью. Когда на улице посветлело, к дому подъехал грузовик, в который арестованные погрузили свои пожитки. Целый день они провели в пути (машина проехала около 70 км по горным дорогам) и к вечеру прибыли в Лагерь 14.

Шин сделал, как было приказано, и поставил под документом отпечаток своего пальца.

Ему снова завязали глаза, вывели из комнаты для допросов, а потом протащили по длинному коридору. Когда повязку сняли, Шин увидел перед собой дверь с цифрой «7». Надзиратели втолкнули его в камеру и бросили вслед тюремную робу.

– Переодевайся, сукин сын.

В робе маленький, тощий Шин растворился, словно в огромном холщовом мешке.

Камера представляла собой кубическое помещение с голыми бетонными стенами, да такое маленькое, что в нем еле-еле можно было улечься на полу. В одном углу располагался туалет и раковина с водопроводным краном. С потолка свисала лампочка. В камере не было окон, а поэтому понять, день сейчас или ночь, не было возможности. На полу валялись два тоненьких одеяла. Еды Шину не дали, спать у него тоже не получалось.

Когда дверь открылась в следующий раз, по ощущениям Шина уже, должно быть, наступил новый день. Ему опять завязали глаза и отвели в кабинет для допросов, где его ждали два новых офицера. Они приказали Шину опуститься на колени и снова потребовали объяснить, почему его родные хотели убежать. Чем была недовольна его мать? О чем Шин с ней разговаривал? Каковы были намерения его брата?

Шин сказал, что у него нет ответов на эти вопросы.

– Ты на свете-то пожил всего ничего, – сказал ему один из военных. – Просто сознайся во всем и живи дальше. Неужели тебе хочется здесь умереть?

– Но… но я и правда ничего не знаю, – ответил Шин.

Ему становилось все страшнее, ему все больше хотелось есть, он силился, но не мог понять, почему офицеры не знают, что это именно он доложил о попытке побега.

Охранники отвели его обратно в камеру.

Утром третьего, как думается Шину, дня, в камеру вошли охранники и офицер.  На ноги Шину надели кандалы, привязали к вмонтированному в потолок крюку веревку, и повесили мальчика вверх ногами. А потом, не говоря ни слова, ушли и заперли дверь. Ногами Шин почти касался потолка. Даже до предела вытянув руки, которые охранники не связали, Шин еле-еле доставал до пола. Он извивался и раскачивался на веревке, пытаясь перевернуться, но ничего не получалось. Шею свело судорогой, страшно болели ноги. Через некоторое время ноги просто онемели, а голова, к которой прилила кровь, с каждым часом болела все больше.

Вернулись надзиратели только вечером. Они сняли мальчишку с крюка, развязали и, опять не произнеся ни слова, ушли прочь. Шин увидел, что они оставили в камере еду, но есть он просто не мог. Он не мог даже пошевелить пальцами. Из распоротых острыми краями кандалов щиколоток лилась кровь.

На четвертый день офицеры были уже не в форме, а в штатском.

Шин встретился с ними в полутемной комнате с высоким потолком, куда его, как обычно, с завязанными глазами, привели надзиратели. Комната была похожа на механическую мастерскую.

Под потолком была закреплена лебедка, с которой свисали стальные цепи. На крюках по стенам были развешены молотки, топоры, щипцы и дубинки всех форм и размеров. На широком верстаке Шин увидел большие клещи, при помощи которых обычно держат или переносят раскаленные металлические болванки.

– Как тебе нравится в этой комнате? – спросил один из офицеров.

Шин не знал, что на это ответить.

– Я спрошу тебя в самый последний раз, – сказал старший из офицеров. – Что собирались делать после побега твои отец, мать и брат?

– Но я действительно ничего не знаю, – отвечал Шин.

– Если ты мне прямо сейчас скажешь правду, я оставлю тебе жизнь. Если не скажешь, я тебя убью. Понял?

Шин до сих пор помнит, что от непонимания происходящего он буквально впал в паралич.

– До сих пор я тебя жалел, потому что ты еще ребенок, – сказал офицер. – Не испытывай моего терпения.

Шину опять было нечего ответить.

– С этим ублюдком надо разговаривать по-другому! – заорал старший.

С Шина сорвали одежду. На ногах снова защелкнулись кандалы, которые потом прикрепили к свисающей с потолка цепи. Заурчавшая лебедка выдернула из-под Шина ноги, и он сильно стукнулся затылком об пол. Затем ему связали руки, а веревку пропустили через крюк на потолке. Теперь Шин висел лицом вверх. Руки и ноги его подтянули к потолку, а голая спина зависла над полом.

Старший офицер проорал еще несколько вопросов, но, насколько помнит Шин, он не смог дать на эти вопросы каких-то внятных ответов. Главный отдал какой-то приказ… Под спину Шину подставили корыто с тлеющими углями. Один из военных взял меха и раздул огонь. Потом снова включилась лебедка, и Шина начали опускать к пламени.

– Не останавливайте, пока он не заговорит, – приказал главный.

Обезумевший от боли Шин чувствовал запах собственной поджаривающейся плоти и вертелся, чтобы увернуться от огня. Один из охранников схватил со стены багор, вонзил его крюк в нижнюю часть живота Шина, а потом держал мальчика над огнем, пока тот не потерял сознание.

Шин пришел в себя уже в камере. Надзиратели снова напялили на него огромную тюремную робу, которую он в отключке перепачкал мочой и экскрементами. Он даже не представлял, сколько времени провалялся на полу без сознания. Нижняя часть спины покрылась волдырями и стала липкой от выделившейся из полопавшихся пузырей жидкости. Плоть на щиколотках была подчистую содрана острыми краями оков.

Два следующих дня Шину еще удавалось ползком передвигаться по камере и есть. Охранники приносили ему вареные початки кукурузы, кукурузную кашу и капустную похлебку. Но потом, когда в ожоги попала инфекция, у Шина поднялась температура, он потерял аппетит и настолько обессилел, что почти потерял способность двигаться.

Увидев свернувшегося на полу Шина, надзиратель крикнул кому-то в тюремном коридоре:

– Крепкий попался крысеныш.

По догадкам Шина, до следующего, и последнего, допроса прошло дней десять. Шин был настолько слаб, что не мог даже подняться на ноги, и его допрашивали прямо в камере. Но он уже больше не боялся. Впервые ему удалось найти слова в свою защиту.

– Так ведь это именно я сообщил о побеге, – сказал он, – я сделал все правильно.

Допрашивающие ему, конечно, не поверили, но вместо угроз и пыток начали задавать вопросы. Он рассказал, как услышал о побеге в доме матери, и объяснил, что сообщил обо всем этом школьному охраннику. Он сказал, что с ним был одноклассник Хон Сен Чо, который может подтвердить его рассказ, и упрашивал своих мучителей поговорить с ним.

Ничего не пообещав, они вышли.

Состояние Шина ухудшилось. Еще больше поднялась температура, волдыри на спине наполнились гноем. В камере стояла такая вонь, что в нее отказывались входить надзиратели.

Глава 7. Солнце заглядывает даже в крысиные норы

По меркам Лагеря 14 сокамерник Шина был человеком очень старым. Ему было около 50. Он отказался рассказывать, за что его посадили в подземную тюрьму, но упомянул, что находится в ней уже много лет и очень соскучился по солнцу.

Он был похож на скелет, обтянутый бледной задубевшей кожей. Звали его Ким Чжин Мён, но Шину он сказал называть его просто Дядюшкой.

Первые несколько недель Шин был не в состоянии вести беседы. Его била жестокая лихорадка, и он, свернувшись калачиком на холодном полу, ждал, что вот-вот распрощается с жизнью. Он не мог есть и позволил соседу съедать свою пайку. Дядюшка так и делал, но только до тех пор, пока у мальчишки снова не появился аппетит.

А пока Дядюшка взялся выхаживать Шина, словно заправская медсестра.

Трижды в день, когда им приносили еду, он устраивал санитарные процедуры, используя для обработки воспалившихся волдырей деревянную ложку.

– Тут у тебя полным-полно гноя, – сказал он Шину. – Я буду соскребать его ложкой. Придется потерпеть.

Потом он дезинфицировал раны, втирая в них соленую капустную похлебку. Он массажировал Шину руки и ноги, чтобы в них не атрофировались мышцы. Чтобы в раны не попадали моча и экскременты, он подставлял Шину ночной горшок и держал мальчика на руках, пока тот справлял нужду.

По прикидкам Шина, такое лечение заняло около двух месяцев. Дядюшка делал все настолько умело и уверенно, что у Шина сложилось впечатление, что он занимался этим далеко не в первый раз.

Время от времени до их камеры доносились вопли и стоны из пыточной комнаты с лебедкой, которая, судя по всему, находилась чуть дальше по коридору.  Тюремные правила запрещали общение между заключенными, но камера была настолько мала, что лежать на полу они могли, только прижавшись вплотную друг к другу.  В результате они переговаривались едва слышным шепотом. Позднее Шин выяснил, что охранники знали об этих беседах.

Шину казалось, что Дядюшка находится на каком-то особом положении и пользуется у охранников авторитетом. Они стригли ему волосы и даже на время давали ножницы подстричь бороду. Когда он спрашивал, ему говорили, какое сейчас время дня или ночи. Надзиратели давали ему дополнительный паек, которым он часто делился с Шином.

– Парень, тебе еще жить да жить, – говорил Дядюшка. – Не теряй надежды, ведь, как говорят, солнце заглядывает даже в крысиные норы.

Мальчик выжил только благодаря медицинским знаниям и доброте Дядюшки. Лихорадка со временем отпустила, в голове прояснилось, а ожоги превратились в шрамы.

Шин впервые в жизни столкнулся с человеческой добротой и даже не мог выразить словами свою благодарность. Тем не менее такое отношение к себе ставило его в тупик. Он не верил, что мать не даст ему умереть с голоду. Он никому не доверял в школе (единственным исключением, наверное, был Хон Сен Чо) и сам не упускал случая настучать на своих одноклассников. Так что от всех окружающих он ждал только зла и предательства. Но Дядюшке за время их совместной жизни в камере удалось медленно изменить мировоззрения Шина. Старик часто жаловался на одиночество и, казалось, был искренне рад возможности поделиться с кем-то своим куском. За весь этот период он ни разу не рассердил Шина и не напугал его.

Тюремная рутина и условия жизни после допросов и пыток, через которые пришлось пройти Шину, оказались на удивление сносными. Ну, конечно, если не считать криков, периодически долетавших до их камеры из пыточной комнаты в конце коридора.

Еда была совершенно безвкусной, но ее было достаточно. Их не отправляли на опасные работы на улицу и не заставляли выполнять почти нереальные ежедневные трудовые нормы. Шину впервые в жизни не нужно было трудиться с утра до вечера.

Когда Дядюшка не был занят лечением Шина, он, казалось, просто отдыхал. Он ежедневно делал в камере зарядку. Он стриг Шину волосы. Он был великолепным рассказчиком и поражал Шина своим знанием Северной Кореи. Особенно если разговор заходил о еде.

– Дядюшка, расскажи мне что-нибудь интересное, – просил его Шин.

Старик начинал описывать, как выглядит и пахнет еда за заборами из колючей проволоки, какая она на вкус. Дядюшка с такой любовью описывал жареную свинину, вареную курицу и устрицы, которые можно собирать и есть на берегу моря, что у Шина всякий раз просыпался волчий аппетит.

По мере выздоровления Шина охранники стали все чаще забирать его из камеры. Теперь они знали, что Шин продал своих родных, и требовали, чтобы он доносил на старика.

– Мы знаем, что вы разговариваете в камере, – говорили надзиратели. – Что он тебе рассказывает? Не скрывай от нас ничего.

Когда Шин возвращался в камеру, Дядюшка непременно интересовался:

– О чем они тебя спрашивали?

Оказавшись между двух огней, Шин предпочел говорить правду и тюремщикам, и своему спасителю. Он сказал Дядюшке, что охранники потребовали на него доносить, и старика это нисколько не удивило. Он продолжал развлекать Шина длинными рассказами обо всяких вкусностях, но никогда не выдавал никакой биографической информации, не упоминал своих родных и не говорил о политике.

По речи Дядюшки Шин догадался, что он был хорошо образованным человеком и некогда занимал какой-то важный пост. Но это были только догадки.

Хотя разговоры о побеге из Лагеря 14 считались тяжким преступлением, фантазировать о том, какая наступит жизнь, когда власти решат отпустить зэка на волю, не запрещалось. Дядюшка сказал Шину, что в один прекрасный день им обоим обязательно дадут свободу. Но до тех пор, говорил он, у них есть священная обязанность оставаться сильными, жить как можно дольше и никогда даже не задумываться о самоубийстве.

– А ты как думаешь? – спрашивал после этих слов Дядюшка. – Ты веришь, что я тоже смогу дожить до освобождения?

Шин в этом сильно сомневался и каждый раз предпочитал промолчать.

И вот наступил день, когда охранник открыл дверь их камеры и вручил Шину школьную форму, в которой его привезли в подземную тюрьму.

– Переоденься и побыстрее выходи из камеры, – сказал он.

Переодеваясь, Шин спросил у Дядюшки, что будет дальше. Старик заверил мальчика, что ему ничего не грозит и что совсем скоро они с ним встретятся наверху.

– Дай-ка я тебя обниму, – сказал он, крепко сжимая в своих руках руки Шина.

Глава 8. Он не смог посмотреть матери в глаза

Охранники отвели Шина в большую комнату с голыми стенами, где его впервые допрашивали в апреле. Теперь на дворе был уже конец ноября. Шину только что исполнилось 14. Он больше полугода не видел солнца.

Увиденное в комнате потрясло его: перед столами, за которыми сидели два офицера, на коленях стоял его отец. Он показался Шину еще более старым и уставшим, чем раньше. Его привезли в подземную тюрьму приблизительно в одно время с Шином.

Опустившись на колени рядом с ним, Шин увидел, что правая нога отца торчит в сторону под каким-то неестественным углом. Шин Гён Соп тоже прошел через пытки. Кости ниже колена были раздроблены и потом неправильно срослись. Из-за этого увечья отец лишится относительно комфортного места токаря в механической мастерской. Отныне ему, инвалиду, придется вкалывать чернорабочим на стройке.

В тюрьме отец Шина узнал от охранников, что о попытке побега им сообщил его младший сын. Когда позднее у Шина появится шанс поговорить с отцом о случившемся, разговор выйдет очень неловкий. Отец скажет, что лучше было сообщить охране о планах побега, чем рисковать жизнью, скрыв эту информацию. Но сказал он это таким едким тоном, что Шин вконец запутался. Казалось, отец даже не сомневался, что его сын, ни на мгновение не задумываясь, предаст своих родных.

– Прочитайте и поставьте отпечаток пальца, – сказал один из офицеров, протягивая Шину и его отцу по листу бумаги.

Это была подписка о неразглашении того, что происходило в стенах тюрьмы. За нарушение этого обещания, говорилось в документе, им грозило серьезное наказание.

Когда они прижали намазанные чернилами пальцы к бумаге, их снова сковали наручниками, завязали глаза и отвели к лифту. Наверху, не снимая наручников и повязок, их посадили на заднее сиденье автомобиля и куда-то повезли.

Шин думал, что их с отцом, скорее всего, вернут на свои места в лагере. Если б их хотели расстрелять, с них вряд ли взяли подписку о неразглашении – нелогично. Однако, когда через полчаса машина остановилась и с глаз Шина сняли повязку, его охватила паника.

На пустом пшеничном поле неподалеку от дома матери уже собралась толпа. Именно сюда Шина с детских лет два-три раза в год приводили на публичные казни. В землю уже был вкопан деревянный столб, а рядом возвышалась наспех сколоченная виселица.

Теперь Шин был уверен, что им с отцом осталось жить совсем недолго. Он вдруг с необычайной ясностью почувствовал вкус воздуха, с каждым вдохом поступающего в его легкие, и сказал себе, что это будут, наверное, самые последние вдохи и выдохи в его жизни.

Но страхи улеглись, когда он услышал громкий приказ.

– Гён Соп, выйти вперед и встать на колени в первом ряду.

Шину сказали выйти вперед и опуститься на колени рядом. Солдат снял с них наручники. Распоряжавшийся процессом казни офицер начал говорить свою речь. На поле выволокли мать и брата Шина.

Шин не видел их и ничего не знал об их судьбе с той самой ночи, когда выбежал из материнского дома и заложил их школьному сторожу.

– К смерти приговариваются предатели и враги народа Чан Хе Гён и Шин Хе Гын, – провозгласил офицер.

Шин посмотрел на отца. Тот плакал, не издавая ни звука.

Жгучий стыд, охвативший Шина после казни, с годами все больше усугублялся ложью, которую он придумал перед прибытием в Южную Корею.

– Никакие мучения в моей жизни не могут сравниться с этим камнем на моей совести, – сказал мне Шин в Калифорнии в тот день, когда решился объяснить, как и почему солгал.

Но тогда ему не было стыдно. Тогда он был в плену ярости. Он ненавидел мать и брата с жестокой искренностью обиженного и уязвленного подростка: он ведь чуть не погиб под пытками, а его отец стал инвалидом именно из-за того, что они думали только о себе, строя свои идиотские планы! Мало того, за считаные минуты до того, как их вывели, он был абсолютно уверен, что за их безрассудство расстреляют именно его!

Когда охранники тащили мать к виселице, Шин успел заметить, что на ней не осталось живого места. Они заставили ее встать на деревянный ящик, заткнули рот кляпом, связали за спиной руки и затянули на шее петлю. Глаза, превратившиеся в узкие щелочки на распухшем от побоев лице, ей завязывать не стали.  Мать пробежала взглядом по толпе и нашла Шина. Он отвел глаза.  Потом охранники выбили из-под ее ног ящик, и она задергалась на веревке. Глядя на конвульсии матери, Шин думал, что она получила по заслугам.

Глава 9. Реакционный ублюдок

Казни родителей, пытавшихся совершить побег, не были для Лагеря 14 событием из ряда вон выходящим. Шин присутствовал на таких казнях и до, и после повешения матери. Тем не менее он не очень понимал, что происходило потом с оставшимися в лагере детьми этих людей. Насколько он мог видеть, никому из них больше не позволялось ходить в школу.

Но для него сделали исключение.

Возможно, лагерные власти отправили его обратно в школу, потому что он доказал свою верность. Но возвращение оказалось нелегким.

Неприятности начались сразу после казни, когда Шин пришел с пшеничного поля в школу и с глазу на глаз поговорил со своим учителем. Шин знал этого человека уже два года (хотя так никогда и не услышал его имени) и считал его человеком относительно справедливым и незлобным, по крайней мере по лагерным меркам.

Тем не менее во время этого разговора учитель был вне себя. Он хотел знать, почему Шин рассказал о попытке побега школьному охраннику.

– Почему ты пошел к нему, а не ко мне? – орал он.

– Я хотел рассказать вам, но не смог вас найти, – ответил Шин и объяснил, что дело было посреди ночи, а доступ в квартал, где живут учителя, для заключенных закрыт.

– Мог бы подождать до утра, – сказал учитель.

Учитель упустил возможность получить от своего начальства поощрение за раскрытие заговора и винил в этом Шина.

– Ты поплатишься за свое недомыслие! – прошипел он.

Когда чуть позднее в аудитории собрались все 35 учеников класса, учитель показал на Шина пальцем и прокричал:

– Выйти к доске и встать на колени!  Шин простоял на коленях на бетонном полу почти 6 часов. Когда он начинал ерзать, чтобы сменить положение, учитель бил его указкой.  На второй день после возвращения в школу Шина с остальными одноклассниками отправили на лагерную ферму собирать кукурузу и перетаскивать ее на молотилку. Шина запрягли в тележку. По сравнению с угольными вагонетками тележка была относительно легкой, но таскать ее за собой нужно было, обрядившись в своеобразную упряжь с кожаной лямкой, которая натирала еще не до конца зажившие шрамы на спине и копчике.

Совсем скоро штаны Шина насквозь пропитались струящейся по ногам кровью.

Шин не посмел пожаловаться, ведь учитель сразу предупредил, что теперь ему придется работать гораздо больше других, чтобы кровью и потом смыть с себя вину за преступления матери и брата.

И в школе, и в поле ученики были обязаны просить разрешения справить малую и большую нужду. Когда Шин впервые после возвращения из тюрьмы попросил разрешения отлучиться в туалет, учитель ответил отказом. В результате Шин стал терпеть во время школьных занятий, но пару раз в неделю, как правило, в те моменты, когда его с одноклассниками отправляли работать на улице, все-таки не удерживался и мочился прямо в штаны. На дворе была холодная зима, и Шину приходилось работать в задубевших от замерзшей мочи брюках.

Большинство одноклассников Шин знал с 7 лет, и, хотя он был самым маленьким в классе, другие мальчишки относились к нему как к ровне. Но теперь, взяв пример с учителя, они начали дразнить и унижать Шина: у него отнимали еду, били в живот и придумывали обидные прозвища. Почти все эти клички были вариациями клейма «реакционный ублюдок».

Шин до сих пор не может с уверенностью сказать, знали ли его одноклассники, что это именно он предал своих родных. Он верит, что его лучший друг Хон никому об этом ничего не сказал. Как бы там ни было, его никогда не обзывали предателем. С другой стороны, делать это было бы непатриотично и рискованно, так как все школьники под страхом наказания были обязаны стучать и на своих родственников, и друг на друга.

До тюрьмы Шину удалось заключить в классе стратегически важный союз. Он подружился с Хон Чжу Хёном, старостой класса. (Именно этот пост он пытался выторговать для себя в ночь предательства.) Хон руководил учениками, когда класс отправляли на работы, и был уполномочен учителем колотить и пинать тех, кого считал лентяями и тунеядцами. Кроме того, он был самым надежным учительским информатором и постоянно докладывал обо всем, что происходит в классе.

Конечно, и самого Хона могли избить или на какое-то время лишить пищи, если класс начинал филонить или не выполнял нормы. Он занимал положение, аналогичное тому, что у взрослых заключенных называлось чагып панчжан, т. е. бригадир. Охранники предоставляли этим бригадирам – всегда крупным и физически крепким мужчинам – почти неограниченную власть над подчиненными. Поскольку бригадирам приходилось нести ответственность за любые провалы и неудачи своего отряда, они нередко вели себя гораздо более жестко и безжалостно, чем штатные надзиратели.

После казни матери и брата Шина Хон стал следить за ним с особым вниманием. Когда их отправили на ремонт дороги, Хон заметил, что Шин загрузил в тачку слишком много камней. Шин раз за разом пытался сдвинуть тележку с места, но она оказалась для истощенного подростка неподъемной.

Увидев, что к нему направляется Хон с лопатой в руках, Шин подумал, что тот собирается ему помочь. Он думал, что Хон прикажет помочь ему сдвинуть с места тачку. Но вместо этого Хон широко размахнулся и, ударив лопатой по спине, сбил Шина с ног.

– Возьмись за тачку как положено, – сказал Хон.

Он пнул Шина в висок и приказал встать. Как только он поднялся на ноги, Хон снова размахнулся и расплющил лопатой нос Шина, из которого сразу же хлынула кровь.

После этой экзекуции даже самые маленькие и слабые начали выкрикивать оскорбления в адрес матери Шина. С молчаливого одобрения учителя они стали обзывать Шина и регулярно избивать его.

В подземной тюрьме Шин растерял все силы и выносливость. Снова оказавшись в ситуации, когда надо было очень много и подолгу работать, получая крохотные пайки, он постоянно чувствовал зверский голод.

В школьной столовой он искал лужицы разлитой капустной похлебки, промакивал их руками, а потом слизывал с ладоней холодную, перемешанную с грязью жижу. И в помещениях, и на дорогах, и на полях он постоянно смотрел под ноги, разыскивая крупинки риса или просыпавшиеся бобы, рылся в коровьем навозе в надежде выудить из него непереваренные кукурузные зерна.

Как-то в декабре, через пару недель после возвращения в школу, Шин нашел в копне соломы засохший кукурузный початок и немедленно отправил его в рот. На его беду рядом оказался Хон Чжу Хён. Он подбежал к Шину, схватил его за волосы и оттащил к учителю.

– Учитель, когда все трудятся, Шин просто ищет, чего бы еще сожрать.

Как только Шин рухнул на колени, чтобы попросить прощения (этот ритуал самоуничижения он выполнял почти что инстинктивно), учитель ударил его по голове тростью, а потом громко позвал остальных школьников помочь наказать дармоеда.

– Идите сюда и дайте ему пощечину! – крикнул учитель.

Шин знал, что его ждет, потому что сам не единожды участвовал в процедурах коллективного наказания.  Школьники выстроились перед ним в очередь. Девочки били его по правой щеке, мальчики – по левой.  Ему помнится, что только после того, как одноклассники сделали пять заходов, учитель остановил избиение и велел всем отправляться на обед.

До заключения в секретной тюрьме и до того, как на него ополчились учителя и одноклассники, Шин даже и не думал винить кого-то в том, что он родился в Лагере 14.

Каждое мгновение своей жизни он посвящал поискам еды и попыткам избежать новых побоев. Его совершенно не интересовали ни мир за пределами лагеря, ни родители, ни история своей семьи. Если он и верил во что-то, то это была проповедуемая охранниками концепция первородного греха. Он четко знал, что у него, отпрыска предателей Родины, был только один шанс искупить вину (и единственный способ не погибнуть с голоду) – это упорный и тяжелый труд.

Но теперь он исполнился яростью и ненавистью. Его еще не терзала вина за смерть матери и брата – это придет позднее. Но месяцы, проведенные с Дядюшкой, заставили его задуматься, пусть еще совершенно абстрактно, о мире, находящемся за изгородью из колючей проволоки.

Шин вдруг осознал, что в мире есть много вкусной еды, которую он никогда не попробует, много мест, где ему никогда не доведется побывать. Грязь, вонь и серость лагерной жизни вытягивали из него все моральные силы, а в процессе медленного и робкого познания самого себя он начал понимать, что такое одиночество, раскаяние и желание лучшей доли.

Больше всего тогда он злился на родителей. Ведь именно из-за преступных интриг матери ему пришлось перенести страшные пытки, думал он. Кроме того, он винил ее и за издевательства и унижения, которым подвергали его теперь учителя и одноклассники. Он презирал мать и отца за то, что они эгоистично совокуплялись в трудовом лагере, не задумываясь, что произведут на свет детей, обреченных на смерть за колючей проволокой.

На поле казни отец пытался успокоить мальчика.

– С тобой все хорошо? Тебе что-нибудь повредили? Ты видел там свою мать? – снова и снова повторял он, имея в виду подземную тюрьму.

Но Шин даже не мог ответить от охватившей его ярости.

После казни даже само слово «отец» вызывало у Шина отвращение. В те редкие дни, когда его отпускали из школы (а происходило раз 14 в год), Шину полагалось навещать отца. Во время этих визитов Шин чаще всего отказывался с ним даже разговаривать.

Отец попытался извиниться.

Самоубийство всегда было одним из самых сильных соблазнов для северокорейских зэков.

«Самоубийства в лагерях были, в общем-то, обычным делом, – писал Кан Чхоль Хван в своих воспоминаниях о десятилетии, проведенном в Лагере 15. – Очень многие наши соседи выбрали этот путь… Обычно они оставляли после себя предсмертные записки с критикой режима или, самое меньшее, органов госбезопасности… Если по правде, то их родственников наказывали тем или иным способом независимо от того, было такое обличающее письмо или нет. Наказание семьи было правилом, не допускающим исключений. Партия считала самоубийство попыткой вывернуться из ее железной хватки, и если за этот фортель не мог ответить его автор, просто нужно было найти кого-нибудь другого». (1)

По сведениям сеульской Коллегии адвокатов, Департамент безопасности Северной Кореи сразу предупреждает узников, что за их самоубийство оставшиеся в живых родственники будут наказаны увеличением сроков заключения.

В своих воспоминаниях о шести годах лагерей бывший подполковник Армии Северной Кореи Ким Ён говорит, что иногда соблазн покончить с собой был почти непреодолимым.

«Заключенные были голодны настолько, что уже не ощущали голода и поэтому почти постоянно находились в полубредовом состоянии», – писал Ким.

Ким два года провел в Лагере 14, а потом был переведен в находящийся на противоположном берегу реки Тэдонган Лагерь 18, тюрьму для политических, где не так лютовали охранники и где зэки могли чувствовать себя чуть посвободнее.

Ким говорит, что в попытке раз и навсегда избавиться от голодных галлюцинаций, преследовавших его в Лагере 14, он прыгнул в ствол угольной шахты. Рухнув на дно шахты, израненный Ким чувствовал не столько боль, сколько горькое разочарование:

– Я жалел, что не нашел более верного способа положить конец этим неописуемым мукам. (2)

Хотя жизнь Шина после казни матери и брата превратилась в сплошные страдания, о самоубийстве он никогда всерьез не задумывался.

По его разумению, между зэками, поступавшими в лагерь с воли, и теми, кто родился внутри него, существовала фундаментальная разница. Многие из прибывающих теряли волю к жизни, убитые контрастом между комфортным прошлым и чудовищным настоящим, а у рожденного в лагере имелось своеобразное преимущество: полное отсутствие каких-либо ожиданий.

Учителей из школы Шина редко переводили на другую работу. За семь проведенных в школе лет он знал только двух учителей. Но через четыре месяца после казни матери и брата Шину повезло. В одно прекрасное утро учитель, который издевался над ним сам и подталкивал к тому же его одноклассников, пропал.

Глядя на его сменщика, было трудно подумать, что он окажется менее подлым и жестоким человеком. Подобно остальным охранникам, он был грубоватым мужчиной лет 30, никогда не называл своего имени и требовал, чтобы школьники, обращаясь к нему, отводили глаза и опускали голову. В памяти Шина он остался точно таким же холодным, отстраненным и авторитарным человеком, как и все прочие надзиратели.

Тем не менее он, казалось, не был заинтересован в том, чтобы Шин умер от недоедания.

К марту 1997 года, т. е. приблизительно через четыре месяца после освобождения из подземной тюрьмы, Шин и впрямь оказался на пороге голодной смерти из-за преследований со стороны учителя и одноклассников. Не заживали и ожоги на спине. Из открытых ран все время сочилась кровь. Он становился все слабее, часто не выполнял нормы, результатом чего становились новые наказания голодом, избиения и еще большие потери крови.

Новый учитель начал водить Шина в школьную столовую после завтраков, обедов и ужинов. Там он давал Шину съедать остатки и объедки. Иногда он тайком приносил Шину еду. Кроме того, он стал следить, чтобы Шина отправляли на относительно легкие работы и чтобы по ночам ему доставался теплый кусок пола в школьном общежитии.

Не менее важно и то, что он запретил одноклассникам Шина бить его и отнимать у него еду. Со временем они перестали и издеваться над его мертвой матерью. Староста класса Хон Чжу Хён, некогда ударивший его по лицу лопатой, вскоре снова стал его другом. Шин набрал вес, а ожоги на спине наконец зажили.

Возможно, учитель просто пожалел измученного мальчишку. Настолько же возможно, что старшие чины из лагерной охраны прознали, что мстительный учитель изводит верного им стукача. Возможно, новому учителю просто приказали сделать так, чтобы мальчик выжил.

Глава 10. Настоящий рабочий

Пищу на место работы доставляли тракторами. В прицепах привозили горы кукурузной каши и дымящиеся бочки капустной похлебки.

Шину было уже 15. Вместе с тысячами других зэков он работал на строительстве плотины ГЭС на реке Тэдонган, с юга ограничивающей территорию Лагеря 14. Это был настолько важный и срочный проект, что государство позволило себе трижды в день обильно кормить своих рабов. Кроме того, охранники даже разрешали рабочим, среди которых было около 5000 взрослых зэков и пара сотен учеников из лагерной школы, ловить в реке рыбу и лягушек.

Впервые в жизни Шин целый год мог наедаться до отвала.

Правительство решило, что лагерю с длинной высоковольтной изгородью и целым комплексом заводов, выдающих на-гора военную форму, стеклянную посуду и цемент, срочно нужен надежный автономный источник электроэнергии.

– Эй! Эй! Эй! Она падает! Падает!

Прокричал эти слова Шин. Он подносил бадьи с раствором и вдруг заметил, что только что поставленная железобетонная стена дала трещину и начала рушиться. Прямо под ней заканчивала строительство другой стены группа из восьми зэков.

Он крикнул изо всех сил, но было уже поздно.

Все рабочие нижней бригады – три взрослых, три 15-летних девочки и два мальчишки такого же возраста – погибли. Тела некоторых были раздавлены до неузнаваемости.  Надзиратель, руководивший рабочими на этом участке, после несчастного случая даже не остановил работы. В конце смены он просто приказал избавиться от тел.  Горы Северной Кореи изрезаны большими и малыми реками с очень сильным течением. Их потенциал в смысле гидроэнергетики настолько велик, что до разделения Корейского полуострова 90 % электричества поступало именно с Севера. (1)

Но правительство клана Кимов не смогло создать и поддерживать в работоспособном состоянии надежную энергетическую сеть, привязанную к ГЭС, многие из которых находились в труднодоступных горных районах. Когда в 1990-х Россия прекратила поставки дешевой нефти, встали все работающие на топливном мазуте городские ТЭС. Почти вся страна погрузилась во тьму. На большей части Северной Кореи света нет до сих пор.

На ночных спутниковых фотографиях Корейского полуострова КНДР похожа на черную дыру, расположенную между Китаем и Южной Кореей. Энергии не хватает даже на бесперебойное освещение Пхеньяна, в котором живет обласканная режимом элита. В феврале 2008 года, когда я провел три дня и две ночи в Пхеньяне, освещая выступления Нью-Йоркского филармонического оркестра, властям удалось обеспечить электричеством почти весь город. Но после их завершения его снова отключили.

В свете этого становится понятно, почему с 1990-х одной из самых приоритетных государственных задач считается возведение больших и малых ГЭС. На данный момент их существует уже несколько тысяч, и все они построены почти вручную, с использованием самых примитивных технологий и рабского труда заключенных.

Кроме возможности оттянуть экономический коллапс, эти ГЭС сулили правящему семейству еще и идеологическую выгоду. Как гласит предание, созданное агиографами Ким Ир Сена, его самым важным интеллектуальным достижением была гениальная философия чучхе, утверждающая, что достичь величия нация может, только опираясь на собственные силы и самостоятельно обеспечивая себя всем необходимым.

Как объяснял Великий Вождь:

Установление чучхе , если вкратце, означает умение быть властелином революции и реконструкции своей страны.

А это означает: крепко держаться независимой позиции, отвергать зависимость от других, пользоваться собственными мозгами, верить в собственные силы, проявлять революционный дух самостоятельности и, таким образом, при любых обстоятельствах брать ответственность за решение собственных проблем на себя. (2)

Но все это, конечно, почти что невыполнимо в стране с таким качеством власти, как в Северной Корее. Она всегда зависела от подачек иностранных государств, и если такие вливания прекратятся, династия Кимов, скорее всего, падет. Даже в самые лучшие годы страна не могла прокормить себя. В Северной Корее нет нефтеносных районов, а экономика ее никогда не была способна генерировать денежные средства, достаточные для закупок необходимых количеств топлива или продуктов питания.

Без помощи Китая, который противостоял США и другим западным участникам конфликта и вынудил их пойти на перемирие в патовой ситуации, КНДР непременно проиграла бы Корейскую войну и как государство исчезла бы с политической карты мира. До 1990-х ее экономика держалась на плаву только благодаря субсидиям СССР. С 2000 по 2008 год Северную Корею спасала Корея Южная, покупая себе определенные гарантии мирного сосуществования гигантскими бесплатными поставками удобрений и продуктов питания, а также щедрыми финансовыми вливаниями.

С тех пор Пхеньян стал все сильнее зависеть от Китая в области товарообмена, продуктовой помощи и поставок топлива. Красноречивым свидетельством растущего китайского влияния является тот факт, что за несколько месяцев до состоявшегося в 2010 году официального объявления Ким Чен Ына преемником Ким Чен Ира, больной и немощный Ким-старший дважды ездил в Пекин, где, по словам дипломатов, испрашивал одобрения своих планов передачи власти.

Несмотря на суровую реальность, КНДР продолжает провозглашать опору на собственные силы в качестве необходимого условия движения страны к широко разрекламированной цели – стать «великой, процветающей супердержавой» к 2012 году, т. е. к столетнему юбилею Ким Ир Сена.

Прикрываясь этой утопической целью, правительство регулярно поднимает массы на выполнение убогих проектов. Государственная пропаганда бывает весьма креативной. Так, массовый голод получил название «Трудный поход» и превратился в патриотическую битву, победу в которой народ должен был одержать, начав жить в соответствии с девизом; «Перейдем на двухразовое ежедневное питание».

Весной 2010 года, когда нехватка продовольствия снова приняла угрожающие масштабы, государство объявило кампанию «возвращения на землю» и убеждало жителей городов переехать в деревню и заняться сельским хозяйством. Горожане должны были стать перманентным подкреплением в «битве за рис», ежегодной кампании, в ходе которой на два месяца весной и на два месяца осенью на сельхозработы отправлялись сотрудники госучреждений, студенты и солдаты. Зимой горожанам предписывалось собирать свои фекалии (и фекалии соседей), чтобы использовать их в качестве удобрений в посевную. Среди прочих патриотических проектов, в которые должны в едином порыве включиться народные массы, можно назвать такие, как «Даешь более продуктивное рыбоводство!», «Повысим продуктивность козоводства и увеличим площадь пастбищ в соответствии с решениями Партии!» или «Вырастим рекордный урожай подсолнечника!». Реализовывались все эти программы в лучшем случае с переменным успехом, особенно если говорить о чрезвычайно непопулярных попытках заманить горожан в деревню и заставить их заниматься изнурительным крестьянским трудом.

Понятно, что при строительстве дамбы на территории Лагеря 14 проблем с мотивацией масс не возникло.

Как помнит Шин, вскоре после объявления охранниками новой «акции трудового энтузиазма» по постройке ГЭС тысячи зэков были перемещены с фабрик во временные бараки на берегу реки Тэдонган. Шина с одноклассниками тоже переселили на стройплощадку, в 6 км к юго-востоку от центра лагеря.

Строительство ГЭС – которая, судя по спутниковым снимкам, представляет собою возведенную поперек широкой реки огромную железобетонную плотину с турбинами и водосбросами, расположенными ближе к северному берегу, – велось круглосуточно. Самосвалы подвозили цемент, песок и камень. Но за все время Шин видел на стройке всего один дизельный экскаватор – основным инструментом были голые руки, лопаты и ведра.

Шину и раньше доводилось видеть, как умирают люди – от голода, болезней, экзекуций и казней, но здесь смерть стала неотъемлемым элементом строительства.

Катастрофа, повлекшая самые большие потери, произошла вскоре после начала полномасштабных работ. В июле 1998 года, в сезон дождей, пронесшаяся по реке Тэдонган волна половодья смыла и унесла с собой несколько сотен взрослых рабочих и помогавших им школьников. Шин видел, как они скрываются в воде, с закрепленных на берегу лесов, куда он затаскивал ведра с песком. Его отрядили опознать и захоронить тела погибших учеников.

Он помнит, что на третий день после наводнения он нес на спине раздутое девичье тело. Сначала оно висело мешком, но вскоре окоченело, растопырив руки и ноги. Чтобы затолкать труп в узкую, вырытую вручную могилу, ему пришлось силой выпрямлять конечности девочки.  В ходе устранения последствий паводка Шин соревновался с товарищами по школе в количестве обнаруженных утопленников. За каждый найденный труп надзиратели премировали их одной или двумя порциями риса.  Широкая и бурная река Тэдонган не замерзает зимой, и это позволяло вести строительство круглый год без остановок. В декабре 1998 года школьникам приказали выйти на мелководье и очистить дно реки от валунов и крупных камней. Не вытерпев жуткого холода и не спросив разрешения у охранника, они в какой-то момент вышли на берег.