Бегство к любви Тоул Саманта

Samantha Towle

TROUBLE

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Trident Media Group, LLC и Andrew Nurnberg

Copyright © 2013 by Samantha Towle

© Новоселецкая И., перевод на русский язык

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2015

Пролог

– Мне очень жаль, Мия. Он скончался.

– Умер? – уточняю я одеревенелыми губами.

Доктор Соломон, с выражением печали на лице, трогает меня за руку.

– Да. Соболезную.

Мышцы моего лица онемели – окаменели. Пожалуй, и слава богу. Незачем ему видеть, что2 я на самом деле чувствую.

Восторг. Радость. Полнейшее, тотальное невероятное облегчение.

Оливер умер.

Мне хочется смеяться.

– Мия, вам нехорошо? Может, присядете?

Доктор Соломон берет меня за плечо, подводит к одному из пластиковых стульев в приемной.

Даже не верится, что Оливера больше нет.

Меня распирает от радости и облегчения.

– Можно воды? – прошу я доктора Соломона.

– Конечно.

Он выходит из комнаты. Я рада, что на время осталась одна.

Оливера больше нет.

Я свободна.

Свободна.

Я обхватываю себя руками, крепко обнимаю.

Меня переполняет… возбуждение… Или расслабленность… Пожалуй, и то и другое одновременно.

Наверно, я должна испытывать скорбь, ведь я потеряла отца.

Но, если честно, я не горюю. Ничуточки.

И рада этому.

Я счастлива.

Потом я чувствую, как с моими губами что-то происходит.

Нечто такое, чего не случалось очень давно. Во всяком случае, по-настоящему. Они раздвигаются в улыбке.

Я прикладываю палец к губам.

Действительно: естественная, искренняя улыбка.

У двери какое-то движение – доктор Соломон.

Усилием воли я скрываю улыбку, принимая безучастный вид.

Доктор Соломон садится рядом, дает мне пластиковый стаканчик с ледяной водой. От соприкосновения пальцев с холодом я вздрагиваю.

Он кладет руку мне на плечо, ободряюще стискивает его. Наверно, думает, что я все еще нахожусь в шоке.

Мне хочется скинуть его ладонь. Ненавижу, когда меня трогают. Ненавижу прикосновение мужских рук.

– У вас есть кто-то, кому можно позвонить? – спрашивает он.

К чему этот вопрос? Он же знает, что родных и близких у меня нет. Оливер был моим единственным родственником.

Я качаю головой.

– Мужайтесь, все будет хорошо, – утешает меня доктор Соломон, убирая руку с моего плеча.

Я поднимаю на него глаза, киваю.

Молчу, потому что если открою рот, могу ляпнуть, что у меня будет не просто все хорошо – у меня все будет отлично, превосходно.

А это не то, что следует говорить спустя несколько минут после того, как тебе сообщили о смерти родного отца. Тем не менее это – чистая правда. Впервые в жизни я могу со всей уверенностью заявить, что теперь у меня действительно все будет замечательно.

Глава 1

Восемь месяцев спустя…

Смахнув с лица прядь волос и отложив моток клейкой ленты, я обвожу взглядом громоздящиеся вокруг меня коробки. Последние несколько дней я упаковывала вещи Оливера, которые собираюсь отдать в магазин «Добрая воля»[1]. С того дня, как он скончался от сердечного приступа, прошло уже восемь месяцев, но, уверяю вас, я не избавлялась от его вещей не из сентиментальности. Просто оттягивала неприятный момент, не желая приближаться ни к чему, что ему принадлежало. Теперь дом, выставленный на продажу полгода назад, наконец-то нашел своего покупателя, потому и от всего остального пора освободиться.

Я не скорблю. Вообще ничего не чувствую. Разве что облегчение от того, что его больше нет, и еще – опустошенность, будто во мне разверзлась огромная черная дыра. Это ощущение не покидает меня с того самого мгновения, как я узнала о его смерти.

Забавно, да, что он умер от инфаркта? Ирония судьбы. Великий Оливер Монро, всеми уважаемый и почитаемый кардиохирург, умирает от сердечного приступа.

Мне хочется думать, что это – Божья кара.

Единственный человек, который мог бы его спасти, – это он сам. Может быть, возмездие в конечном итоге настигает тех, кто заслуживает наказания. Мне необходимо в это верить, только эта вера и дает мне силы жить.

Знаете, как говорят – «надо бы хуже, да некуда». Это как раз про меня. Но в моем случае, пожалуй, так: «чуть полегче, но все равно дерьмо».

Я выехала из своего дома, хотя какой это мой дом – насмешка одна. Домом зовется место, где ты чувствуешь себя в безопасности, а я в этом доме в безопасности себя не чувствовала ни секунды.

Однажды ночью я пробудилась от кошмарного сна – в панике, охваченная ужасом. Думала, Оливер идет за мной, а потом вдруг поняла, что я больше не в западне, что могу спокойно покинуть этот дом – воплощение моих кошмаров.

На следующий день я выставила дом на продажу и купила себе квартиру близ колледжа, где училась, и неподалеку от жилища моего парня Форбса.

Мы начали встречаться через месяц после кончины Оливера.

Как только я наконец озознала, что освободилась от своего отца, я слегка распоясалась. В моем понимании. Стала посещать бары – то, чего прежде мне никогда не дозволялось.

Я толком не знала, что ищу или что надеюсь найти… но именно тогда я нашла Форбса.

Или, может быть, он меня нашел.

Мы познакомились в баре. Он подошел ко мне и предложил меня угостить. Он был само очарование. Я была польщена. Таким вниманием, как Форбс в тот вечер, меня еще никто не удостаивал. Казалось, он ловит каждое мое слово.

Я окунулась в него, словно в бочку с жидким шоколадом, а позже выяснилось, что Форбс скорее сродни зыбучим пескам.

Наши свидания быстро переросли в близость. Форбс стал моим любовником.

Моим первым любовником.

Впервые стал для меня всем.

Я была счастлива. Упивалась своим счастьем.

Это быстро прошло.

Четыре месяца назад, когда Форбс в пылу спора ударил меня наотмашь, я поняла, что связалась с точно таким же человеком, каким был мой отец.

Сама удивляюсь, как я сразу его не раскусила, ведь Форбс – просто копия Оливера. Только отец мой был врачом, а Форбс становится преуспевающим адвокатом.

Его все любят. Он до неприличия красив. Умен. Обаятелен. Знакомый типаж, да?

Я должна была мгновенно догадаться, что за закрытыми дверями он будет проявлять те же качества, которые были присущи моему отцу.

Бессердечие. Жестокость – в физическом плане и эмоциональном.

Почему я с ним не порываю?

Потому что других отношений не знаю.

Никогда не знала.

Меня, подобно пчеле, летящей на мед, влекло к такому человеку, как Форбс, потому что та жизнь, которую он предлагает, для меня привычна.

Легко быть ничтожеством для кого-то, а вот чтобы тебя ценили… добиться этого, пожалуй, гораздо труднее.

Я не напрашиваюсь на сочувствие. Моя жизнь такая, какая есть. И живу я так, как живу. Есть люди, которым гораздо хуже, чем мне. Например, дети, которые голодают, становятся сиротами, умирают каждый божий день безо всяких на то причин или оснований. Так что да, я вполне способна стерпеть побои, которым порой подвергаюсь.

Убеждена, что у каждого свое восприятие боли и со своими страданиями каждый справляется по-своему, и если вам хочется жалеть себя, потому что вам выпала несчастливая карта, что ж – ваше право. Я вас судить не стану.

Я немало пролила слез, сетуя на свою горькую участь. Потом слезы иссякли, я расправила плечи и стала жить дальше.

Я живу так, как того заслуживаю. Это то, чему научил меня Оливер.

И у меня случаются светлые периоды. Маленькие лучики солнца в хмурый пасмурный день, когда Форбс позволяет мне вспомнить о том, почему меня влечет к нему.

Пока в следующий раз не разобьет мне губу или не сломает ребра.

Я не люблю Форбса. Говорю ему, что люблю, потому что он хочет это слышать, но не люблю.

Вначале думала, что люблю, но что я знала о любви? Откуда мне было знать, если мне никто никогда не показывал, что такое любовь? Не сразу и я поняла, что мои чувства к Форбсу – это не что иное как отражение моего отчаянного желания быть любимой.

На первых порах Форбс был нежен и заботлив, а я нуждалась в эмоциональной поддержке и потому, конечно же, млела от его внимания.

И все же один урок я усвоила: если в будущем мне выпадет счастье полюбить, я сумею отличить желаемое от действительного.

Хотя любви в своем будущем я не предвижу.

Мне суждено быть с Форбсом до скончания своих дней. А смерть моя не за горами. Один неосторожный удар, и я отправлюсь к своей матери.

Маму я никогда не знала. Она умерла, когда я была младенцем. Оливер о ней не говорил. Я никогда не видела ее фотографий: после ее смерти он избавился от всех следов маминого существования. Мне известно только, что звали ее Анной и что она погибла в автокатастрофе через четыре месяца после моего рождения.

Я часто задавалась вопросом: не потому ли Оливер так меня ненавидит? Ведь я жива, а ее нет, и я напоминаю ему о ней.

В своем воображении я представляла ее ангелом. Мысли о ней поддерживали меня на протяжении всех трудных лет, что я жила с Оливером. Я представляла, какой была бы моя жизнь, если бы мама была с нами. Неужели он так же относился бы ко мне? Будь он со мной жесток, она, я уверена, забрала бы меня с собой.

Я это точно знаю, потому что сама я именно так и поступила бы, а это, вероятно, досталось мне от нее. В Оливере не было ничего хорошего и порядочного, – значит, все свои добрые качества я унаследовала от мамы.

Мучимая жаждой, я спускаюсь по лестнице на кухню. Звук собственных голых ступней, шлепающих по плитке, пугает меня. Я поеживаюсь, стараясь побороть страх.

Сделав глубокий вдох, закрываю глаза, заставляя себя успокоиться, затем иду дальше, стараясь ступать тихо. Прежде чем подойти к холодильнику, включаю телевизор, заполняя пространство шумом. Достаю из холодильника бутылку воды, откупориваю ее и прислоняюсь к столу.

На ягодице вибрирует мой мобильник.

Вытаскиваю телефон из кармана. Мне незачем смотреть на дисплей, проверяя, кто звонит. Это Форбс. Друзей у меня нет, во всяком случае, таких, которые могли бы мне звонить.

В детстве и в школе я сторонилась своих сверстников. Мне хотелось иметь друзей, очень хотелось, но из-за Оливера я никого не подпускала к себе. Это был бы неоправданный риск.

Со временем я превратилась в странного подростка. Стала замкнутой и нелюдимой.

После смерти Оливера я могла бы перестроиться, но не видела в том смысла, а когда познакомилась с Форбсом – тем паче. Он против того, чтобы у меня были подруги. Форбс любит быть хозяином положения, а контролировать меня легче, если мне не на кого положиться.

– Привет, – отвечаю я.

– Привет, детка. Долго тебе еще?

В хорошем настроении. Слава богу.

– Нет, не очень. Сейчас закончу на чердаке – и домой. Завтра останется только кабинет Оливера разобрать.

– Приехать к тебе сегодня?

Нет.

– Конечно. – Я постаралась придать голосу радостный трепет.

– Я скучал по тебе последние дни, – тихо говорит он в трубку.

– Я тоже по тебе скучала. – Ничуточки.

– Вечером мы наверстаем упущенное.

О боже.

– Жду не дождусь.

– Прекрасно. Буду в восемь.

– Я приготовлю ужин.

– Я люблю тебя, Мия.

– Знаю. Я тоже тебя люблю. – Я тебя ненавижу.

Вздохнув, я повесила трубку, снова сунула телефон в карман и пошла на чердак.

– Привет. – Форбс заключает меня в объятия, окутывая запахами дорогого одеколона и дорогой хлопчатобумажной ткани.

Форбс очень хорош собой. Белокурые волосы, рост – шесть футов[2], спортивное телосложение – типичный молодой американец. Физически мы подходим друг другу. Я – блондинка, хрупкая, хотя Форбс часто говорит мне, что у меня избыточный вес. И невысокая ростом. Пять футов три дюйма[3], если точно. Что ставит меня в крайне невыгодное положение, когда у Форбса чешутся руки. Впрочем я никогда и не пыталась дать ему отпор. Оказывать сопротивление – значит еще больше вредить себе. Этот урок я давно усвоила.

Форбс наклоняется, смачно целует меня в губы. От него разит алкоголем. Значит, он пил.

У меня словно что-то ухнуло вниз в животе.

Вначале мне нравилось целоваться с Форбсом. Особенно если он не дышал на меня спиртным. Я помню, как мне не терпелось приникнуть к его губам. Теперь я думаю об этом с содроганием.

Впрочем, правда, не важно: Форбс заводится и без алкоголя. Просто, выпив, он заводится быстрее.

Форбс следует за мной на кухню, держа меня за руку, что на него не похоже. Обычно он не стремится к тактильности, когда мы наедине. Только на публике или когда хочет заняться сексом.

Я высвобождаю свои пальцы из его ладони, хватаю ручку кастрюли, чтобы помешать соус, кипящий на плите.

Хмурясь, Форбс отходит от меня, идет к холодильнику.

Достает пиво, но мне не предлагает. Форбс считает, что женщины не должны пить пиво, особенно из бутылки. Говорит, леди это не подобает. Но я все равно пью, когда его нет рядом. Он думает, я держу пиво в холодильнике для него, и я его не разубеждаю.

Форбс подходит ко мне, присаживается рядом на стол. Я убавляю жар: соус должен потомиться. Я готовлю пасту «алла норма». Простое, но вкусное блюдо. Мне показала, как его делать, наша старая кухарка, миссис Кеннеди. Она учила меня готовить, когда Оливера не было поблизости. Я очень по ней скучала, когда она оставила нас. Оливер ее уволил, услышав однажды, как она расспрашивает меня о синяках на моих руках.

– Я тут подумал, переберусь-ка я, пожалуй, сюда. – Слова Форбса выстреливают в воздух, как брызги раскаленного растительного масла, в которое попала вода.

Моя ладонь замирает на ручке кастрюли.

Нет. Нет. Нет.

– Как ты считаешь?

Мне следует очень осторожно подбирать выражения.

Сохраняя невозмутимый вид, я поворачиваюсь к нему.

– Мне казалось, тебе нравится жить в вашей мужской компании?

Форбс вместе с четырьмя своими приятелями снимает огромный дом, что находится в двух кварталах отсюда.

– Нравится, но там слишком шумно. Парни вечно устраивают вечеринки, а мне нужна тишина, чтобы работать. Ты же знаешь, как это бывает. Потому и живешь одна – чтоб тебе никто не мешал заниматься.

Вообще-то, не поэтому. Я живу одна, потому что у меня нет подруг. И я ни за что, никогда не стала бы снова жить с мужчиной. Тем более с тобой.

Взяв ложку, я принимаюсь снова помешивать соус.

Не в силах заставить себя смолчать, свои следующие слова я стараюсь произнести как можно мягче:

– А не рановато? Мы ведь вместе всего-то семь месяцев.

Длинная пауза указывает на то, что Форбс взбешен.

И ничего хорошего это не предвещает. Ничего хорошего.

– Разве ты не хочешь жить со мной? – Голос у него не обиженный. Сердитый.

Дура ты, Мия.

Дура. Дура. Дура.

– Конечно, хочу. Просто я думаю о тебе. Не хочу, чтоб ты раньше времени связывал себя обязательствами, – быстро отвечаю я, но это уже не важно. Я знаю, что будет дальше.

– Черта с два. – Резким движением Форбс сдвигает кастрюлю с включенной конфорки, хватает меня за волосы, наматывает на руку длинную прядь, становится у меня за спиной и медленно притягивает к себе мою голову. – Ты чувствовала бы себя связанной обязательствами, если бы я переехал сюда, а, Мия?

– Форбс, не надо, – умоляю я, сдавленно сглатывая слюну.

– Отвечай!

– Конечно, нет.

– Ты хочешь жить с кем-то еще, да, Мия? У тебя есть другой? Ты спишь с кем-то еще? – Он сильнее тянет меня за волосы, выдирает их с корнями. От боли на глаза наворачиваются слезы.

– Ну что ты. Я только с тобой хочу быть. Я люблю тебя.

Я тебя ненавижу.

– Я тебе не верю. Ты трахаешься с кем-то еще, да?

Он разворачивает меня и швыряет на холодильник. Спину пронзает боль.

– Нет, клянусь. – Я задыхаюсь, во рту пересохло. По щеке катится слеза, ибо я знаю, что сейчас произойдет, и, что бы я ни сказала или ни сделала, предотвратить этого нельзя.

– Если ты ни в чем не виновата, какого черта плачешь? – Он вплотную приблизил ко мне свое лицо. По его глазам я вижу, что он уже пошел вразнос. Милый Форбс, что пришел сюда, остался на пороге.

Он дергает меня вперед, потом снова со всей силы швыряет на холодильник. От удара головой мои верхние и нижние зубы со стуком смыкаются.

– Я п-плачу, п-потому что не хочу, чтоб ты меня бил, – дрожащими губами произношу я.

Не хочу, чтоб он меня бил. Да, именно это я и сказала. Глупость, ведь он уже меня бьет, и мои слова ничего не изменят.

– П-плачу, – передразнивает он меня, издавая резкий смешок.

Потом лицо его темнеет, и я точно знаю, что будет дальше. Закрываю глаза и готовлюсь к худшему.

Ощущаю знакомый хлесткий удар его ладони, бьющей меня по лицу.

Резкий привкус крови, затекающей в рот.

Хорошее. Думай о хорошем, Мия.

Тепло солнца на моем лице. Аромат цветов, что растут в моем приоконном ящике. Погожий денек. Я еду в своем автомобиле с опущенным верхом, ветер теребит, ерошит мои волосы – это так приятно. Я – птица. Вольная птица, парящая в поднебесье…

Музыка. Вспомни какую-нибудь песню, Мия. Напевай ее про себя, пока летишь…

– А это – чтоб слезы зря не лила. – Форбс снова бьет меня по лицу. – Плачь, Мия, плачь. А я тебе помогу – чтоб не зря плакала.

Я больше не плачу, но это его не останавливает. Его ничто никогда не останавливает. Форбс закончит, когда выбьется из сил.

Поэтому я улетаю в безопасное место. Туда, где счастье.

Я очнулась. Сколько времени пробыла без сознания – не знаю.

Я одна, лежу на кухонном полу.

С трудом поднимаюсь на колени. Твердая напольная плитка немилосердна к моим голеням. В голове стучит, в боку пульсирует боль. Рукой ощупываю ребра. Не сломаны – только ушибы. Я уже ломала ребра – знаю, как они болят. Прижимая ладонь к ребрам, чтобы уменьшить боль, встаю с пола.

Плита все еще греется. Ступая тихо, подхожу к ней, выключаю конфорку. Щелчок громким эхом оглашает тишину. Я замираю. Сейчас самое главное – оставаться незаметной. Не хочу привлекать внимание Форбса.

Поворачиваю голову, в щель приоткрытой двери вижу его. Он сидит на диване, смотрит на бутылку с пивом, что держит в руке.

Я знаю, что будет дальше. Эту сценку мы разыгрываем регулярно.

Бесшумно ступая, я осторожно открываю дверь, проскальзываю в коридор и прямиком иду в ванную.

Тихо затворяю за собой дверь, достаю из шкафчика аптечку, рассматриваю в зеркало лицо.

Синяков нет. Форбс обычно не бьет так сильно по лицу, чтобы остались кровоподтеки, – как и Оливер.

Кровоподтеки на лице вызывают вопросы.

Проверяю губу. Рассечена изнутри. О зубы.

Глотаю две таблетки «Адвила», чтобы унять боль в ребрах, смачиваю ватный тампон в растворе антисептика.

Оттопырив губу, промокаю антисептиком порез на губе.

– Черт, – шепотом чертыхаюсь я.

От боли из глаза вытекает слеза. Я вытираю ее ладонью.

Обработав рану, бросаю тампон в урну, закрываю и убираю на место аптечку.

Осторожно задираю на себе рубашку, осматриваю область грудной клетки. Кожа в этом месте покраснела и вспухла. Через несколько часов появится синяк. Большой.

Краем глаза улавливаю движение в дверях.

Форбс.

Я замираю. Пальцы сами собой разжимаются, выпуская нижний край рубашки. Она падает вниз, закрывая оголенный участок тела. Закрывая следы побоев.

– Что я наделал. – В его голосе раскаяние, в глазах – слезы.

Я тебя ненавижу.

– О боже. Прости, Мия. – Он кидается ко мне, хватает меня, прижимает к себе.

Ему плевать, что я морщусь от боли в ребрах. Он думает только о себе. Он всегда думает только о себе. Лишь бы его величеству Форбсу было хорошо, – чего бы мне это ни стоило.

– Прости, Мия, прости. Я так виноват, – бормочет он, покрывая мое лицо поцелуями. Пустые слова.

Мое лицо мокро от его слез. Они вызывают у меня гнев. Я чувствую себя использованной. Слабой. Ничтожной.

– Ничего, – шепчу я.