Секрет покойника Харпер Том
Милан, июль 326 года, одиннадцать лет назад
К тому времени, как я вернулся из Пулы, двор уже покинул Аквилею и взял путь в Милан. Я присоединюсь к ним там — я обязан доложить, что выполнил поручение. Впрочем, я предпочел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Вина давит на меня, словно мельничные жернова, выжимая из меня жизнь. Я ничего не ем. Я все время молчу. По ночам я часами не могу уснуть, а стоит мне провалиться в сон, как я тотчас просыпаюсь от одолевающих меня кошмаров. Увы, на этом мои беды не заканчиваются.
Впервые в жизни Константин вынуждает меня ждать. Я меряю шагами унылую комнату, расположенную высоко над главным двором. С потолка мне на голову падает кусок штукатурки. Половина комнат во дворце не пригодна для проживания. Большая часть оставшихся затянуты холстом, прячущим от глаз повреждения или картины, которые способны оскорбить или расстроить императорский взор. Все здание, словно гнилью, пропитано историей. Построил его старый Максимиан — этакое раздутое воплощение его уродливых фантазий. Именно здесь произошла встреча Константина с Лицинием, — когда я, Константин Август, и я, Лициний Август, к обоюдной радости встретились в Милане и рассмотрели все дела, касающиеся общественного блага… — именно здесь Константин сделал судьбоносное заявление о религиозной поддержке христиан, именно здесь он выдал свою сестру Констанциану замуж за человека, которого впоследствии казнил.
Так много людей, так много воспоминаний — и все они как одно заканчиваются кровью.
— Август хочет тебя видеть.
Я испуганно подскакиваю, когда рядом со мной, словно из воздуха, появляется раб. Глаза его опущены — неужели ему известно, что я сделал? Или он слышал от кого-то? Он ведет меня за собой по лабиринту пустых комнат, затем вниз по широкой лестнице без окон, в другое крыло дворца. В воздухе чувствуется сырость: где-то рядом расположены бани.
Императорское семейство ждет меня в квадратной комнате с кроваво-красными стенами. Константин, вернее, призрак Константина. Фауста, ее лицо пылает гневом. Мать Константина, вдовствующая императрица Елена — веки полуопущены, губы плотно сжаты. Три сына Фаусты переминаются с ноги на ногу у дальней стены.
Никто не спрашивает, что я сделал. Ни благодарности, ни сочувствия, ни обвинений. Елена протягивает мне свиток.
— Читай.
— «Великой богине Немезиде, я проклинаю своего врага и отдаю его в твою власть. Доведи его до смерти…» — Мне не нужно читать дальше. — Это проклятье, которое я нашел под кроватью Криспа в Аквилее.
Елена смотрит на меня немигающим взглядом.
— Но?
— Только без имен.
— Ты знаешь? — она обращается ко мне. Впрочем, я нужен ей лишь как статист. Ее слова обращены к кому-то еще, кто присутствует в этой комнате. — Ты знаешь, где я это нашла?
Ответом ей — дружное молчание. Все боятся открыть рот.
— В комнате Фаусты.
Меня начинает бить страшная дрожь, я не в силах ее сдержать. Я отчаянно пытаюсь понять, что это значит. Похоже, моего состояния никто не замечает или же не желает замечать. Во рту у меня пересохло, голова раскалывается от боли. Мне страшно хочется пить.
Фауста пытается снять с себя вину.
— Я просто скопировала его с таблички. Хотела сохранить свидетельства вероломства Криспа.
— Я отнесла эту бумагу, — продолжает тем временем Елена, как будто не слышала ее слов, — в храм Немезиды в Аквилее и показала ее жрице. Та сказала мне, что написала это проклятье по просьбе одной женщины, которая хотела знать, как правильно это сделать. Женщины явно благородной и хорошо воспитанной, поскольку она не знала, как ругаются солдаты и торговки рыбой.
— А вот ты бы точно их знала! — бросает ей Фауста. — Ведь твой отец содержал лупанарий[17].
Елена пропускает оскорбление мимо ушей и смотрит на Константина.
— Эта благородная женщина — твоя жена. Это она написала проклятье на свинцовой табличке, это она украла твою булавку и спрятала ее под кроватью Криспа.
Фауста заливается краской.
— И ты поверила какой-то там жрице? Да она обыкновенная проститутка! А как же слова капитанов гвардии, которые сказали, что Крисп подкупил их, чтобы армия пошла против моего мужа?
— С ними я поговорила тоже, — тон Елены колючий, как крюки в пыточном застенке. — И все они как один забрали свои слова обратно.
Ее взгляд подобен кинжалу и нацелен в Фаусту. Та отвечает ей с не меньшей яростью. Имей каждая под своим командованием армию, мир наверняка бы уже давно сотрясался от звона оружия.
Обе поворачиваются к Константину, который до этого стоял молча, как будто их перепалка его не касалась. Лишь при упоминании имени Криспа он всякий раз еле заметно морщился. Все присутствующие затаили дыхание.
— А как же Клавдий? — спрашиваю я. Мне удивительно, как кто-то вообще расслышал мой голос. Из-за боли и головокружения, которые взяли в тиски мою бедную голову, я утратил всякое понятие о приличиях. — Фауста утверждала, будто Крисп пытался его убить.
Три пары глаз поворачиваются к мальчикам у стены. Они все еще дети, даже Клавдий. Хоть он старший, но ему еще нет и десяти лет. Обычно все трое держатся гордо — мать с рождения внушала им, кто они такие. Но сегодня они в полной растерянности. Младший, Констант, того гляди расплачется. Клавдий смотрит на мать, глазами умоляя ее говорить вместо него. На отца он даже боится взглянуть.
— Она заставила нас это сделать.
Это говорит не Клавдий, а тот, что стоит посредине, Констанций. С гордо поднятой головой он делает шаг вперед.
— Наша мать порезала Клавдию ухо, а когда пришел Крисп, взвалила вину на него. — Он смотрит на отца и дрожащим голосом добавляет: — Мы не хотели…
Воцаряется гнетущее молчание. На Фаусту жутко смотреть — ее лицо опало, словно сдавленная подушка. Константин стоит, не шелохнувшись, и я опасаюсь, как бы у него не остановилось сердце. Лишь Елена, похоже, восприняла слова мальчика спокойно, как будто ожидала их услышать.
— Сколько тебе лет? — спрашивает она Констанция. Он ей внук, но по ее лицу, по ее голосу этого не скажешь. Она дышит презрением.
— Почти девять.
— В таком возрасте уже пора понимать, что такое ложь.
Констанций сникает.
— Но мать велела нам.
— А если бы она велела вам ударить кинжалом родного отца, пока тот спит, вы бы ее тоже послушались?
— Хватит! — Это первое слово, которое произносит Константин, но даже оно вырвано у него силой. — Оставь детей в покое.
— Они — сообщники.
— Они твои дети, — с мольбой в голосе обращается к Константину Фауста.
Как и Крисп, мысленно добавляю я.
— Крисп стоил их троих вместе взятых, — бросает ей Елена. Она ненавидела это семейство с тех самых пор, как отец Константина бросил ее, чтобы жениться на одной из дочерей старого Максимиана. И вот теперь, под конец жизни, они обокрали ее снова. Будь у нее такая возможность, она бы стерла всю их семью с лица земли.
— Пощади! — умоляет Фауста.
Она наверняка понимает, что ее жизнь закончена, однако подобно львице пытается защитить своих львят. Она бросается на пол, хватает пурпурные сапоги Константина и начинает, как безумная, их лобызать. Увы, лобзания сменяются криком — это Елена сделала шаг вперед и бьет ногой ей в лицо. Елена — дочь конюха. Но даже в свои восемьдесят лет она все еще полна сил. Фауста отползает прочь. По разбитой губе стекает кровь. Константин по-прежнему даже не пошелохнулся. Несколько мгновений они смотрят друг на друга, словно рабы на тонущем корабле. Фауста скулит на полу.
Грудь Елены вздымается праведным гневом. Константин застыл как статуя.
Неожиданно эту сцену нарушает Констант, младший из троих. Ему всего шесть, у него светлая, словно у варвара, кожа и такие же светлые локоны на голове. Он выбегает вперед и обнимает Константина за ноги.
— Отец, скажи, когда дядя Крисп вернется домой?
По щеке Константина скатывается слеза. Он наклоняется и обнимает сына. Глаза закрыты, чтобы никто не видел его боли. Эта сцена не может не трогать, тем более что после того, что только что произошло, все мы во власти чувств. И верим в чудо, ожидая, что вот-вот произойдет примирение. И все же меня мучают сомнения. Это семейство привыкло пожирать друг друга, словно древние боги. В свое время Фауста предала старого Максимиана, когда тот строил козни против Константина. И вот сейчас Констанций и Констант предали собственную мать и тем самым купили себе жизнь.
Не убирая руки с плеча сына, Константин распрямляет плечи.
— Ты погубила Криспа! — бросает он Фаусте.
Из ее губы по-прежнему сочится кровь. Фауста вытирает ее тыльной стороной ладони, вернее, размазывает вместе со слезами по щеке. Она, словно раненое животное, озирается по сторонам. Наконец взгляд ее останавливается на Константине.
— Да, — шепчет она.
— Но зачем? Впрочем, нет, не говори, — он отворачивается и смотрит на Елену. — Надеюсь, ты возьмешь это на себя? Без лишних свидетелей?
— А как быть с детьми?
— Найди им воспитателя.
Елена пытается возражать, но Константин ее не слушает. Он поворачивается и выходит вон — ссутулившись, опустив голову, как будто только что потерпел поражение. Мне хочется броситься вслед за ним, обнять за плечи, попытаться утешить. Увы, с болью в сердце я понимаю, что после того, что я сделал, утешить его я больше никогда не смогу.
Елена хватает Фаусту за руку, причем так крепко, что та вскрикивает.
— Сдается мне, нам с тобой пора посетить бани.
Воспоминания блекнут, зато ко мне из недавнего прошлого возвращается мой собственный голос.
Стоик Катон умер в ванне, вскрыв себе вены, чтобы кровь, вытекая из них, смешивалась с теплой водой. Впрочем, слы шал я и другую версию: он якобы умер не от кровопотери, а задохнулся горячим паром.
Не важно, какую версию вы слышите. Заканчиваются они одинаково.
Вилла Ахирон, 22 мая 337 года
Что бы ни случилось сегодня, на самом деле Константин умирал в течение тех четырех недель, пока праздновались его вициналии. Последующие одиннадцать лет миром правила его тень. Мы имели императора с тремя сыновьями, но без жены; исторические хроники, полные побед, но без имени победителя. Мы предпочитали смотреть себе под ноги, говорили тихо и не смели открыто бросить вызов лжи. Порой мне кажется, что старание, с каким мы разыгрывали этот спектакль, едва не поставило империю на грань умопомешательства.
Уж не за это ли поплатился своей жизнью Александр? Еще неделю назад я был убежден, что его убили за то, что он знал что-то такое про Евсевия. Как и Симмах. Теперь моя убежденность дала трещину.
Константин: Симмах сказал, что ему известна правда о моем сыне.
А вот слова Басса, сказанные им в бане: Он сказал, что узнал что-то про одного христианского епископа. Какой-то скандал.
Какой же?
Александр глубоко зарылся среди бумаг хранилища, уничтожая последние свидетельства существования Криспа. Теперь мне известно, что он искал: документы из Аквилеи и архив Елены. Неужели он нашел что-то такое, что стоило ему жизни? Неужели потом это узнал Симмах, потому что ящичек попал в его руки?
Впрочем, какая разница? Одной смертью больше, одной меньше, верно? Какое это имеет значение по сравнению со смертью императора? Мне вспоминаются сказанные Евсевием слова: оставьте мертвым хоронить своих мертвецов. Дельный совет. Но если за смертью Криспа кроется какая-то правда, правда, ради которой можно убить человека, то…
В коридоре слышны тяжелые шаги. Это военачальники расходятся после совещания. По двое, по трое они разбредаются по двору, серьезные, хмурые. В мою сторону, в сопровождении четверых гвардейцев, направляется Флавий Урс. Сейчас его положение самое высокое и самое опасное.
— Ну как, все решилось?
— Империю поделят между собой сыновья императора.
В руках у Флавия Урса бумага. Скорее всего, на ней начертана карта. Только что за закрытыми дверями виллы решились судьбы миллионов людей.
— Все согласны с решением?
— Армия довольна.
Не сомневаюсь, что Клавдий, Констанций и Констант щедро вознаградят тех, кто их поддержал. Кроме того, никто не отменял войну с Персией, которая сулит армии и ее сикофантам[18] новое обогащение.
— Это идеальный момент для единства.
Мне же вспоминается старый Констанций. Прежде чем Константин успел к нему, он пролежал на смертном ложе целых два дня после того, как умер. Как хорошо, однако, что в Йорке так холодно.
— Когда будет официально объявлено о кончине?
— Констанций уже по пути сюда из Антиохии. Дождемся его.
Значит, ждать еще две недели, если не три — в зависимости от состояния дорог и перевалов.
— Вы сможете так долго держать все в секрете?
— Так будет надежней. Армия сплочена, но всегда найдутся группировки, которые захотят воспользоваться моментом. Тем более что уже поползли слухи…
— Ну, на то они и слухи.
— И их нужно расследовать. Так что у нас для тебя поручение.
Он вручает мне лист бумаги. Нет, это не карта, а список имен. Я пробегаю его глазами: видные сенаторы, сановники в отставке. Старая гвардия, те, кто может возражать против принятого сегодня решения. В их числе я замечаю имя Порфирия.
— Разыщи этих людей. Скажи им, что когда сыновья Августа придут к власти, им нечего опасаться.
— А им есть чего опасаться?
Урс отказывается посмотреть мне в глаза.
— Просто скажи им. — Видя мое нежелание, он цедит сквозь зубы: — Я делаю тебе одолжение, Гай, в память о старых добрых временах. Я даю тебе возможность доказать, что ты по-прежнему нам верен.
Он кивком указывает через плечо на внутренний двор, до отказа забитый армейской верхушкой.
— Между прочим, не все с этим согласны. Про тебя ходят самые разные слухи. А если учесть твое прошлое… — Он хлопает меня по плечу. — Так что поторопись, пока у тебя есть такая возможность.
Глава 41
Сплит, Хорватия, наши дни
Эбби сидела в гостиничном номере. Пожалуй, это было самое симпатичное место, где ей пришлось побывать за всю неделю. Простыни из египетского хлопка, швейцарский шоколад под подушкой, валлийская минеральная вода в холодильнике. Впрочем, ничего из этого она почти не замечала. Она сидела, сжавшись в комок, на кровати, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками.
На другом конце комнаты, откинувшись в кресле, сидела женщина в красной юбке и кремовом свитере. Примерно того же возраста, что и Эбби, однако более плотного телосложения. Ее щеки горят здоровым румянцем спортсменки, светлые волосы распущены по плечам. Она сказала, что ее зовут Конни. Впрочем, завязать беседу она даже не пыталась и просто сидела в кресле, наблюдая за Эбби и время от времени щелкая кнопками смартфона.
В углу, сложив руки на груди, к дверному косяку прислонился мужчина в черной флисовой куртке. Шторы были задернуты, свет приятно приглушен, но солнечных очков он так и не снял. Под его курткой что-то выпирало, напоминая опухоль. Конни называла мужчину Барри. Рядом с Эбби стояла тарелка с остатками салата из курятины. По крайней мере, эта парочка разрешила ей заказать в номер еду. Эбби съела почти все, а заодно поведала свою историю. Про гробницу, про свиток, про стихотворение, про Грубера. И даже про римского легионера, получившего тысячу семьсот лет назад удар кинжалом в грудь. Рассказала она и про Майкла, который сначала сорвался с обрыва, а потом восстал из мертвых. Рассказала про лабарум, непобедимый штандарт Константина, за которым гонялся Драгович, и про то, что ожерелье вместе со стихом служило ключом к местонахождению реликвии. Единственный, о ком она предпочла умолчать, был доктор Николич, чье единственное преступление состояло в том, что он подбросил их на машине до хорватской границы. К тому моменту, когда Эбби закончила свой рассказ, она чувствовала себя совершенно опустошенной.
Кто-то негромко постучал в дверь и что-то тихо сказал. Барри приподнял солнечные очки и заглянул в глазок. Убедившись, что это свои, он снял замок с предохранительной защелки и отступил на три шага назад. Вошел Марк с листом бумаги в руках.
— Добрые немцы из Трира только что прислали мне вот это. Распечатка из компьютера доктора Грубера. Похоже, они искренне расстроены тем, что их коллега подрабатывал на банду преступников.
Коробочка с ожерельем стояла на комоде рядом с телевизором. Марк вынул ожерелье и положил на кровать вместе с факсом. Затем достал из кармана ручку.
— Покажите мне, как это работает.
Эбби наклонилась и наложила ожерелье на стих. Если оригинал был смазан, то что уж тогда говорить о факсе. Однако в автобусе по пути из Сербии она провела не один час, изучая текст, одну за другой вычленяя буквы, так что найти их на факсе не составило особого труда. Затем она обвела очертания ожерелья на бумаге, взяла в квадратики буквы и наконец убрала украшение с текста. На этот раз ей было видно, что именно она соединила. Начиная с самого верха монограммы, она прочла:
CONSTANTINUS INVICTUS IMP AUG XXI
Марк заставил ее прочесть это вслух, затем записал на чистом листе бумаги.
— У нас на связи специалист по античной истории из Оксфорда. Кстати, он сотрудничает с нами уже давно. Посмотрим, что он нам скажет.
Эбби подняла глаза. На тот момент в целом мире вряд ли нашлось хотя бы что-то способное ее рассмешить. Тем не менее она кисло улыбнулась.
— Не тратьте деньги на звонки. «Константин, непобедимый император, Август, двадцать один».
— Что еще?
— Только это.
— Но ведь это только имя, — Марк убрал со лба непослушный локон. — А при чем здесь «двадцать один»?
— А вот это спросите у своего специалиста, — ответила Эбби и снова ссутулилась.
Марк исчез в ванной. Послышался гул вентилятора, заглушая собой все прочие звуки, — впрочем, это мало что значило.
Когда Марк снова появился из ванной, вид у него был злой и озадаченный.
— Он дал тот же самый перевод. Двадцать один, по всей видимости, означает двадцать первый год правления Константина, таким образом стихотворение датируется 326–327 годами. Вот, собственно, и все.
В голове Эбби тотчас звякнул звоночек — ей вспомнилось, что сказал им Николич.
— В девятом веке лабарум еще существовал. О нем писал один византийский историк.
— И какой же смысл в этом уроке истории?
— Даже если это стихотворение про лабарум, оно не скажет вам, где тот сейчас спрятан. Еще пятьсот лет после Константина византийские императоры выставляли его на всеобщее обозрение.
Марк посмотрел на нее непонимающим взглядом.
— Это нам ничего не говорит. Как-то так, — он раздраженно пнул ногой ножку кровати. — От всей этой истории едет крыша.
Сидя в кресле, Конни оторвала взгляд от смартфона.
— Какая разница? Если Драгович считает, что стихотворение куда-то ведет, пусть он туда и отправляется. Мы просто подкинем ему эту идею.
Марк покачал головой.
— Все должно быть правдоподобно. Если Драгович нарисуется в кадре, он должен быть на сто процентов уверен, что так оно и есть. И он явно захочет это проверить.
С этими словами Марк вернулся в ванную. Эбби же подалась вперед и еще раз пробежала глазами стихотворение. Еще ребенком, ломая голову над ребусом, или же в бытность следователем ООН, продираясь сквозь свидетельские показания при свете фонарика, она не любила отступать от поставленной задачи, стремясь разгадать все до конца.
Вот и сейчас она попыталась очистить голову от всего, что произошло за последние два дня, и сконцентрироваться только на самом главном.
Все его сохранившиеся стихи содержат тайные послания.
Допустим, наложение ожерелья на строки дает имя Константина и его титулы. Что ж, это довольно хитро. Эбби попыталась представить, каким безграничным терпением надо обладать, чтобы расположить слова в требуемом порядке.
Но человеку с таким складом ума, зачем ему на этом останавливаться? К чему эти немыслимые усилия, чтобы всего лишь зашифровать имя?
Где-то в 326 году Порфирий был помилован и вернулся из ссылки. По идее он должен был испытывать благодарность. С другой стороны, возникает вопрос по поводу смысла стихотворения. «Отец скорбящий отдал сына».
Если Крисп был незадолго до этого убит по приказу Константина, зачем писать стих, напоминающий об этом? Умный человек этого делать точно не стал бы. Особенно по возвращении из ссылки. Вряд ли поэт горел желанием снова туда вернуться. Значит, должно быть что-то еще.
Эбби взяла в руки ожерелье и принялась разглядывать. Конни посмотрела на нее, но ничего не сказала. Барри наблюдал из-за темных очков. Марк заперся в ванной.
Впрочем, это нельзя назвать настоящей христограммой. Этот знак — так называемая ставрограмма. От греческого слова «ставрос», то есть «крест».
После слов Николича она сама это четко видела. Обыкновенный крест, с дополнительной дужкой, соединяющей верхнюю точку и правую руку. И на каждой из четырех точек креста, а также в его центре под красной стеклянной бусинкой виднелась буква.
Некоторые ученые полагают, что такие стихи могли преподносить в дар императору начертанными на золотых табличках. Необходимые буквы выделялись драгоценными камнями. Пять бусин, пять букв. В туалете кафе она отметила их на листке бумаги. Правда, тогда она так торопилась, что времени, чтобы все хорошенько обдумать, у нее не было, не говоря уже о том, чтобы приглядеться, что это за буквы. Она наложила ожерелье на лист и, прищурившись, всмотрелась в мутноватое красное стекло: S S S S S.
Под каждым стеклышком одна и та же буква.
Не похоже, что это простое совпадение. За этим явно что-то кроется.
Эбби убрала ожерелье и внимательно посмотрела на расположение букв в стихе. Как и следовало ожидать, они составили ту же фигуру, что и на ожерелье: крест.
Драгоценные камни под ключевыми буквами. Но буквы были одни и те же. Эбби наморщила лоб, чувствуя, как к ней вновь подкрадывается головная боль. Затем ее осенило: что, если это не ключевые буквы, а ключевые слова? Она выбрала все пять слов, содержащих букву S, и выписала их. Затем встала с постели и, подойдя к ванной, постучала в дверь. Барри зорко следил за каждым ее движением. Рука его при этом неумолимо приближалась к карману куртки.
Изнутри щелкнула задвижка, и Марк открыл дверь. К уху у него был прижат мобильник. Увидев перед собой Эбби, он окинул ее колючим взглядом.
— В чем дело?
— Этот ваш оксфордский профессор все еще на линии?
— А зачем он вам?
— Спросите у него, что это значит?
С этими словами Эбби протянула ему бумажку с выписанными из текста словами: SIGNUM INVICTUS SEPELIVIT SUB SEPULCHRO.
Марк вытаращил глаза.
— Я тебе перезвоню, — произнес он в трубку, кто бы ни находился на том конце линии. Затем, пробежав пальцами по кнопкам, вновь прижал телефон к уху. Эбби подождала, пока он прочтет фразу, затем назвала каждое слово по буквам. Зажав телефон между плечом и ухом, Марк наклонился над раковиной, готовый написать ответ, который за этим последует.
— Спасибо.
Марк нажал отбой и пару мгновений тупо смотрел в висевшее в ванной зеркало. Эбби была видна написанная на его лице растерянность.
— Если кратко, то это переводится так: «Непобедимый закопал знак под гробницей». Мой человек, его имя Найджел, говорит, что в принципе фраза может значить следующее Непобедимый — то есть император Константин — закопал штандарт — то есть лабарум — под своей гробницей.
— А нам известно, где находится эта гробница? — это из-за спины Эбби подала голос Конни и вопросительно посмотрела на Марка.
Но Эбби уже знала ответ. Она помнила, что ей сказал Нико-лич: когда турки захватили Константинополь, они разрушили мавзолей Константина, который находился в церкви Святых Апостолов, и построили на том месте мечеть.
— Это в Константинополе.
— В Стамбуле, — поправила Конни. — Константинополь пустили в расход[19].
— Под мечетью.
— Мечетью? — Марк нахмурился. Конни пробежала пальцами по клавишам смартфона и менее чем за полминуты выдала готовый ответ.
— Под мечетью Фатих.
Марк был уже на пол пути к двери.
— Нам туда. Снимаемся с места.
— А как же Майкл? — спросила Эбби. Она запомнила боль расставания на его лице перед тем, как он повернулся и исчез. Потерять его снова — это было бы больнее, чем получить пулю.
Но Марку это было безразлично.
— Наша главная цель Драгович. Майкл рано или поздно попадет в наши сети.
— А я? — Эбби вспомнила слова, сказанные им в кафе: мол, через три часа она уже может быть дома, в тепле и уюте, и конец истории. Можно забыть про всю эту безумную гонку. Единственное, чего ей хотелось, это наконец выспаться.
— Вы поедете с нами, — сказал Марк и, увидев разочарование на ее лице, добавил с противной улыбочкой: — Вы нам нужны. Вы наша приманка.
Глава 42
Константинополь, июнь 337 года
Угроза смерти, как ничто иное, заставляет нас умерить рвение. Такого неспешного месяца, как прошедший, у меня не было за всю мою жизнь. Каждый день по возвращении из Никомедии я соблюдал один и тот же распорядок дня. Поздно вставал и рано ложился. Я прорабатывал данный мне Ур-сом список, всякий раз прибегая к одной и той же лжи: мол, Константин поручил мне, чтобы я в свою очередь просил их поддержать его сыновей. Я посещаю бани, но в разговоры не вступаю. И никогда не хожу на форум. Я отпустил всех моих рабов, кроме управляющего, но даже он не нагружен поручениями. Иногда я задаюсь мысленным вопросом: а как Крисп провел свою последнюю неделю в Пуле? Интересно, кого пришлют ко мне?
Последним в моем списке значится Порфирий. Я приберег его на самый конец — он олицетворяет для меня вещи, о которых я не желаю думать. Когда над вашей головой навис отложенный до поры до времени смертный приговор, воображение лучше держать в узде.
День, когда я отправляюсь к нему, жаркий и душный. Безжалостное солнце как будто задалось целью наказать город за смерть своего любимого сына. Я довольно долго жду на крыльце дома и уже готов повернуть назад, когда мне наконец открывают.
— Я почти никого не принимаю в эти дни, — виновато объясняет Порфирий. — Так безопаснее.
В открытую дверь мне хорошо виден стоящий посреди атрия стол, на нем — кубки и блюда. Но я никак это не комментирую.
— Ты не против, если мы поговорим в кабинете? Я тут затеял ремонт атрия.
Бросаю взгляд в сторону атрия — никаких рабочих я там почему-то не заметил. Лишь дверь, которую за мной закрыла чья-то невидимая рука.
Порфирий ведет меня к себе в кабинет. Стол завален бумагами, планами, чертежами чего-то похожего на храм. Раб приносит нам вина. Я беру кубок, но к губам не подношу.
— Константин просил меня прийти к тебе, — произношу я. Эту строчку я выучил наизусть и уже почти позабыл, что это ложь. Впрочем, Порфирий не настолько наивен.
— Я слышал, что Август, — он деликатно подбирает слова, — слег.
— Когда я видел его в последний раз, он был жив, — говорю я, что, в принципе, соответствует истине. — Но он уже не молод, и его заботит судьба империи.
— А у него, случайно, нет списка тех, чья надежность вызывает сомнения? — Порфирий поднимает руку, жестом приказывая мне молчать, и на одном дыхании выдает с полдесятка имен тех, кому я нанес визиты в последние две недели.
— Если тебе известно, кого я видел, тебе должно быть известно, что я им говорил.
— Что ж, очень даже может быть.
— Сейчас не время сводить счеты. Кого бы Константин ни назначил в качестве своего преемника, его избраннику нужна мирная, спокойная империя. Тем, кто его поддержит, нечего опасаться.
Проницательный взгляд.
— Ты делаешь мне предложение?
— Я лишь передаю то, что мне было сказано, — говорю я и развожу руками. Знак моей невиновности и… бессилия. Мол, никаких гарантий.
— Считай, что передал. — Порфирий берет со стола перо и вертит его между пальцев. — Ты забыл одну вещь. Я десять лет провел в изгнании за то, что написал поэму, которую Константин счел оскорбительной. Возвращаться обратно я не намерен.
Он кладет перо на место. Рука его дрожит. Он случайно задевает лампу, которая удерживает край свитка. Лампа падает на пол, свиток скручивается, словно занавес в театре, открывая моим глазам, что под ним. Я вытягиваю шею.
На рисунке мавзолей или храм. На фронтоне треугольник, а в нем венок. Внутри венка — монограмма. Косая буква X, верх которой очерчен дугой.
— Задумал себе гробницу, — поясняет Порфирий. — Даже нанял архитектора. Он сейчас работает над чертежами.
— А не рано ли?
— Я готов. Наше поколение — к нему относишься и ты, и даже сам Август — наше время истекло. Думаю, тебе тоже не помешало бы озаботиться тем же самым.
— Моя гробница уже готова.
Она построена на склонах холма позади моей виллы в Ме-зии, в окружении лавра и кипарисов. Одинокое место. Интересно, увижу ли я ее когда-нибудь при жизни?
Я делаю вид, будто рассматриваю чертежи.
— Любопытное украшение.
Лицо Порфирия — обычно оживленное — похоже на каменную маску.
— В наши дни многие украшают свои гробницы монограммой Константина. Мне же хотелось что-то иное, что, однако, говорило бы о моей вере. Помнится, этот знак был на ожерелье, которое ты мне показывал. А также как напоминание о моем друге Александре.
Он скручивает чертежи и ставит их на полку.