Желтая маска Коллинз Уильям

Глава I

Приблизительно через восемь месяцев после того, как графиня д'Асколи была опущена в могилу на Кампо-Санто, два сообщения распространились среди пизанского веселящегося света, вызывая любопытство и пробуждая всевозможные ожидания.

Первое сообщение было о предстоявшем во дворце Мелани грандиозном маскараде в ознаменование дня совершеннолетия наследника дома. Все друзья семьи предвкушали это празднество, ибо старый маркиз Мелани слыл одним из самых гостеприимных, но в то же время и одним из самых эксцентричных людей в городе. Поэтому все ожидали, что для развлечения гостей — если он в самом деле даст этот бал — маркиз придумает самые необычайные чудачества, со множеством разнообразных масок, танцев и всяких увеселительных затей.

Второе сообщение гласило, что богатый вдовец Фабио д'Асколи намерен возвратиться в Пизу, после того как он укрепил свое здоровье и душевные силы путешествием по чужим странам, и что можно ожидать его нового появления в обществе — в первый раз после смерти жены: он обещал быть на маскированном балу, назначенном во дворце Мелани. Особый интерес это известие возбудило среди знатных молодых женщин Пизы. Фабио исполнилось всего тридцать лет, и все сходились на том, что это возвращение в общество его родного города означало с несомненностью не что иное, как его желание найти вторую мать для своего маленького ребенка. Все незамужние дамы готовы были биться об заклад так же уверенно, как восемь месяцев назад это предлагала Бригитта, что Фабио д'Асколи женится снова.

Так или иначе, но оба сообщения подтвердились. Из дворца Мелани на самом деле были разосланы приглашения, а Фабио возвратился из-за границы под свой кров на Арно.

При подготовительных мероприятиях, связанных с костюмированным балом, маркиз Мелани показал, что намерен не только поддержать, но еще и усилить свою репутацию чудака. Он изобретал самые сумасбродные костюмы для некоторых из своих наиболее близких друзей; готовил гротескные танцы, которые в заранее назначенные часы на протяжении вечера должны были исполнять профессиональные скоморохи, нанятые во Флоренции. Он сочинил «игрушечную симфонию», включавшую соло на всех шумовых игрушках, какие в то время выделывались для детской забавы. И не довольствуясь тем, что таким образом он уже уклонился от избитых путей в подготовке увеселений для бала, он решил проявить безусловную оригинальность даже в выборе персонала, который должен был обслуживать гостей. Другие люди его положения привыкли возлагать эти обязанности на своих и специально нанятых лакеев. Маркиз же решил, что его персонал будет составлен только из молодых женщин; что две комнаты будут превращены в аркадские беседки; и что все самые миловидные и благовоспитанные девушки Пизы будут распоряжаться в них угощением, одетые, в духе ложноклассических вкусов времени, пастушками эпохи Вергилия.

Единственным недостатком этой блестящей и новой идеи была трудность ее осуществления. Маркиз особо приказал, чтобы было приглашено не менее тридцати пастушек, по пятнадцати для каждой беседки. В Пизе легко было бы найти и вдвое большее число, если бы красота была единственным качеством, требуемым от прислуживающих девиц. Однако для сохранности золотой и серебряной посуды маркиза было совершенно необходимо, чтобы пастушки, помимо хорошей внешности, обладали еще аттестацией о безупречной честности. Приходится, как ни грустно, отметить, что именно этой малой добродетелью большинство молодых особ, соглашавшихся на работу во дворце, не обладало. Шли дни за днями, и мажордом маркиза наталкивался на все большие затруднения, стараясь собрать назначенное число достойных доверия красавиц. Наконец все его ресурсы были исчерпаны, и тогда, примерно за неделю до бала, он явился перед своим хозяином с унизительным признанием, что он не знает, как ему быть. Общее число девушек хорошего поведения и с аттестациями о честности, каких ему удалось завербовать, достигало всего двадцати трех.

— Вздор! — гневно закричал маркиз, как только мажордом доложил ему об этом. — Я приказал тебе достать тридцать девиц, так чтоб их и было тридцать! Нечего качать головой, когда для всех них уже заказаны наряды: тридцать туник, тридцать венков, тридцать пар сандалий и шелковых чулок, тридцать посошков! А ты, негодяй, имеешь наглость предлагать мне только двадцать три руки, чтобы держать их! Ни слова! Я не желаю слышать ни слова! Достань мне тридцать девиц, не то лишишься места!

Последнюю страшную фразу маркиз выкрикнул на самых высоких нотах и при этом властно указал на дверь.

Мажордом слишком хорошо знал своего господина, чтобы спорить с ним. Он взял шляпу, трость и отправился в путь. Бесполезно было снова просматривать списки отвергнутых соискательниц; тут не могло быть ни малейшей надежды. Единственный его шанс был обойти всех знакомых в Пизе, у которых дочери находились где-либо в услужении, и посмотреть, что могут дать подкуп и уговоры.

После целого дня, затраченного на такие уговоры, обещания и терпеливое устранение бесчисленных препятствий, результатом его усилий в новом направлении было прибавление еще шести пастушек. Так он доблестно дошел с двадцати трех до двадцати девяти, и теперь у него оставалась одна лишь забота — где бы еще раздобыть пастушку номер тридцать?

Он мысленно задавал себе этот важный вопрос, когда входил в тенистый переулок, по соседству с Кампо-Санто, на обратном пути во дворец Мелани. Медленно бредя посреди дороги и обмахиваясь платком после изнурительных тягот дня, он увидел молодую девушку, которая стояла у двери одного из домов, очевидно кого-то поджидая, чтобы вместе войти внутрь.

— Клянусь Бахусом! — воскликнул мажордом (пуская в ход одно из тех старых языческих выражений, которые сохранились в Италии и по сей день). — Да ведь это самая красивая девушка, какую я когда-либо видел! Если бы только она стала пастушкой номер тридцать, я с легким сердцем пошел бы домой ужинать. Спрошу-ка ее! От спроса беды не будет, а польза может быть большая. Постой, милая! — продолжал он, видя, что при его приближении девушка повернулась и хотела войти в дом. — Не бойся меня! Я мажордом маркиза Мелани, и меня все знают в Пизе как человека степенного. Мне надо сказать тебе кое-что замечательно хорошее для тебя. Не смотри на меня с таким удивлением; я сейчас дойду до сути дела. Не хочешь ли заработать малость — конечно, честным путем? По виду, деточка, ты не так уж богата!

— Я очень бедна, и мне до крайности нужен какой-нибудь честный заработок, — печально ответила девушка.

— Тогда мы с тобой отлично поладим; у меня как раз есть для тебя самая приятная работа и деньги хорошие на уплату. Но прежде чем нам толковать об этом, не расскажешь ли ты мне немного о себе: кто ты, и прочее? Обо мне ты теперь уже знаешь.

— Я всего лишь бедная работница, и зовут меня Нанина. Право, сударь, мне нечего больше сказать о себе.

— Ты здешняя жительница?

— Да, сударь! Вернее, раньше была. Но я на некоторое время уезжала. Я прожила год во Флоренции, занималась там шитьем.

— Совсем одна?

— Нет, сударь, с маленькой сестренкой. Я ждала ее, когда вы подошли.

— Ты раньше не занималась ничем, кроме шитья? Никогда не была в услужении?

— Была, сударь. Последние восемь месяцев я состояла при одной даме во Флоренции, а моей сестренке (ей уже одиннадцать, сударь, и она очень толковая) позволено было помогать в детской.

— Почему ты оставила это место?

— Дама и ее семья, сударь, уехали в Рим. Они готовы были и меня взять с собой, но не могли взять мою сестру. Мы с ней одни на свете, никогда не разлучались и не разлучимся… Вот мне и пришлось оставить место!

— А теперь ты вернулась в Пизу и не имеешь работы, так, что ли?

— Пока не имею, сударь. Мы возвратились только вчера.

— Только вчера! Твое счастье, девушка, скажу я тебе, что ты встретила меня. Наверное, у тебя есть в городе кто-нибудь, кто мог бы дать отзыв о тебе?

— Хозяйка этого дома могла бы, сударь.

— А кто она, скажи, пожалуйста?

— Марта Ангризани, сударь.

— Что?! Эта известная сиделка? У тебя, детка, не могло бы быть лучшей рекомендации! Я помню, как ее вызывали во дворец Мелани, когда у маркиза в последний раз был приступ подагры. Но я не знал, что она держит жильцов.

— Она и ее дочь, сударь, владеют этим домом с тех пор, как я себя помню. Мы с сестрой жили в нем, когда я была еще совсем девочкой, и я надеялась, что мы опять поселимся здесь. Но наша чердачная комнатка занята, а свободная комната, что пониже, обойдется нам гораздо дороже, чем мы можем себе позволить.

— Сколько же это будет?

В страхе и с дрожью в голосе Нанина назвала недельную плату за комнату.

Мажордом расхохотался.

— А что, если я предложу тебе столько, что ты сможешь оплатить комнату за год вперед? — спросил он.

Нанина смотрела на него в немом изумлении.

— Что, если я предложу тебе именно такую сумму? — продолжал мажордом. — И что, если взамен я попрошу тебя только надеть нарядное платье и предлагать угощение в красивой комнате гостям маркиза Мелани на его большом балу? Что бы ты на это сказала?

Нанина ничего не сказала. Она отступила на шаг или на два, и вид у нее был еще более растерянный.

— Ты, верно, слыхала про этот бал? — кичливо произнес мажордом. — Последний бедняк в Пизе знает о нем. Об этом толкует весь город.

Нанина все еще молчала. Чтобы ответить правдиво, ей пришлось бы признаться, что то, о чем «толкует весь город», не представляло для нее интереса. Последняя новость из Пизы, которая пробудила отклик в ее душе, была новость о смерти графини д'Асколи и об отъезде Фабио в чужие страны. Она была так же мало осведомлена о его возвращении в родной город, как и о слухах по поводу бала у маркиза. Что-то в глубине ее сердца, какое-то чувство, в котором она не имела ни желания, ни способности разобраться, привело ее назад в Пизу, в старое жилище, теперь связанное для нее с самыми нежными воспоминаниями. Думая, что Фабио все еще отсутствует, она считала, что теперь ее возвращение никак нельзя будет истолковать дурно; и она не могла устоять перед искушением вновь посетить те места, где она познала первое великое счастье и первое великое горе своей жизни. Среди всех бедняков Пизы она, пожалуй, была последней, чье любопытство могли возбудить и чье внимание могли привлечь слухи об увеселениях во дворце Мелани.

Но она не могла признаться во всем этом. Она могла только с великим смирением и немалым удивлением слушать, как мажордом, снисходя к ее невежеству и в надежде прельстить ее своим предложением, описывал ей подготовку приближавшегося празднества, восторженно останавливаясь на великолепии аркадских беседок и красоте пастушеских туник. Когда он кончил, Нанина робко заметила, что ей будет не по себе в пышном чужом наряде и что она очень сомневается в своей способности должным образом услужить важным людям на балу. Однако мажордом не хотел слушать никаких возражений и потребовал вызвать Марту Ангризани, чтобы она засвидетельствовала добропорядочность Нанины. К тому времени, как эта формальность была закончена к полному удовлетворению мажордома, появилась и Ла Бьонделла, не сопровождаемая на этот раз обычным спутником всех ее прогулок, ученым пуделем Скарамуччей.

— Вот сестра Нанины, сударь! — сказала добродушная сиделка, пользуясь первым удобным случаем, чтобы представить Ла Бьонделлу великому слуге великого маркиза. — Очень хорошая, прилежная девочка; и большая мастерица плести циновочки под блюда — на случай, если его сиятельству понадобятся. Куда ты дела собаку, дорогая моя?

— Я не могла протащить Скарамуччу мимо мясной лавки, в трех улицах отсюда, — ответила Ла Бьонделла. — Он уселся и желал любоваться колбасами. Боюсь, как бы он не стянул их!

— Прелестный ребенок! — сказал мажордом и погладил Ла Бьонделлу по щеке. — Она пригодилась бы нам на балу. Если его сиятельству понадобится купидон или юная нимфа или что-нибудь этакое маленькое и легонькое, я приду еще раз и скажу вам. А пока что, Нанина, считай себя пастушкой номер тридцать и завтра приходи в комнату экономки во дворце примерить свой наряд!.. Чепуха, не говори мне, что ты боишься и смущаешься! Все, что от тебя требуется, это быть миловидной, а зеркало уже давно сказало тебе, что это ты можешь. Вспомни, моя милая, о плате за комнату и не лишай хорошего случая себя самое и сестренку. Малютка любит сладкое? Ну, конечно! Так вот, если ты придешь услуживать на балу, я обещаю принести ей целую коробку засахаренных слив!

— Ах, пойди на бал, Нанина, пойди на бал! — закричала Ла Бьонделла, хлопая в ладоши.

— Конечно, она пойдет, — сказала сиделка. — Надо с ума спятить, чтобы упустить такой замечательный случай!

Нанина была в замешательстве. Она немного поколебалась, потом отвела Марту Ангризани в уголок и шепотом спросила ее:

— Как вы думаете, во дворце у маркиза не будет священников?

— Господи! Деточка, что за вопрос?! — возразила сиделка. — Священники — на костюмированном балу! Скорее ты увидишь турка, служащего обедню в соборе. Но допустим даже, что во дворце ты встретишь священников, что же из этого?

— Ничего, — глухо произнесла Нанина.

Она побледнела и отошла в сторону. Великий страх владел ею при возвращении в Пизу: страх снова встретить отца Рокко. Она не могла забыть о том, как впервые узнала во Флоренции о его недоверии к ней. От одной мысли снова встретиться с ним, после того как ее вера в него навек была поколеблена, она слабела и у нее замирало сердце.

— Завтра в комнате экономки, — сказал, надевая шляпу, мажордом, — ты найдешь свое новое платье готовым для примерки.

Нанина сделала реверанс и больше не выставляла возражений. Перспектива обеспечить себе кров на весь будущий год среди людей, которых она знала, да к тому же совет Марты Ангризани и горячее желание сестренки получить обещанный гостинец, — все это примирило ее с тяжелым испытанием, каким она считала свое появление на балу.

«Какая радость, что все наконец улажено! — подумал мажордом, как только опять очутился на улице. — Посмотрим, что теперь скажет маркиз! Если он не извинится в том, что назвал меня негодяем, в ту же минуту как увидит номер тридцатый, он будет самым неблагодарным человеком на свете».

Дойдя до дворца, мажордом нашел перед ним рабочих, занятых устройством наружных декораций и иллюминации для бальной ночи. Уже собралась небольшая толпа и глазела, как устанавливали лестницы и сколачивали помосты. Среди тех, кто стоял ближе к краю толпы, мажордом, пылкий почитатель прекрасного пола, обратил внимание на даму, поразившую его своей красотой и изяществом фигуры. Когда он на миг задержался поглядеть на нее, косматый пудель (облизывавший морду, словно он только что славно угостился) протрусил мимо, потом вдруг остановился возле дамы, подозрительно понюхал и начал рычать на нее без малейшего видимого вызова с ее стороны. Мажордом, который вежливо подошел, чтобы прогнать палкой собаку, увидел, как дама вздрогнула, и услышал, как она воскликнула с изумлением:

— Ты опять здесь, чудовище! Неужели Нанина вернулась в Пизу?

Это восклицание дало мажордому, человеку галантному, повод заговорить с изящной незнакомкой.

— Простите, сударыня, — сказал он, — но я слышал, как вы упомянули имя Нанины. Осмелюсь спросить, не имеете ли вы в виду хорошенькую молодую работницу, живущую близ Кампо-Санто?

— Именно ее, — ответила дама, которая очень удивилась и сразу же заинтересовалась.

— Может быть, вам приятно будет узнать, синьора, что она только что возвратилась в Пизу, — учтиво продолжал мажордом, — и более того, что она некоторым образом возвысится в свете. Я только что пригласил ее прислуживать на большом балу у маркиза, и мне едва ли приходится говорить о том, что при таких обстоятельствах, если только она сумеет пустить в ход свои козыри, ее судьба обеспечена.

Дама поклонилась, на миг пристально и задумчиво взглянула на своего осведомителя, потом внезапно удалилась, не произнеся больше ни слова.

«Странная женщина, — подумал мажордом, входя во дворец. — Надо будет завтра спросить о ней у номера тридцать!»

Глава II

Смерть Маддалены д'Асколи произвела полный переворот в жизни ее отца и дяди. Когда прошло первое потрясение тяжкой утратой, Лука Ломи объявил, что теперь, после кончины любимой дочери, он не в силах — по крайней мере на некоторое время — возобновить работу в своей студии, где каждый уголок так грустно напоминает ему о ней. Поэтому он принял приглашение участвовать в реставрации каких-то недавно найденных в Неаполе произведений древней скульптуры и отправился в этот город, оставив мастерскую в Пизе всецело на попечении брата.

После отъезда маэстро отец Рокко распорядился тщательно завернуть статуи и бюсты в полотно, запер дверь студии и, к удивлению всех, кто знал его раньше как деятельного и умелого скульптора, больше не появлялся там. Свои священнические обязанности он выполнял с прежним усердием, но реже, чем это было раньше в его привычках, посещал дома своих друзей. Сравнительно чаще он приходил во дворец д'Асколи осведомиться у привратника о здоровье ребенка Маддалены, и ему всегда сообщали, что малютка процветает на руках у лучших пизанских нянюшек. Что же касается сношений патера с его вежливым маленьким приятелем из Флоренции, то они прекратились уже несколько месяцев назад. Быстро доставленные отцу Рокко сведения о том, что Нанина находится в услужении одной из самых почтенных дам в городе, видимо, избавили его от всякого беспокойства о ней. Патер не делал попыток оправдать себя в ее глазах и только потребовал, чтобы его сверхучтивый маленький посетитель минувших дней дал ему знать, если девушка почему-либо оставит свою должность.

Почитатели отца Рокко, видя перемену в его образе жизни и возраставшую вялость его манер, говорили, что, старея, он все более отрешается от дел мирских. Его враги — ибо даже отец Рокко имел их — не стеснялись утверждать, что перемена в нем безусловно к худшему и что он принадлежит к тому сорту людей, которым меньше всего следует доверять, когда они становятся наиболее смиренными. Священник не обращал внимания ни на своих поклонников, ни на своих хулителей. Ничто не нарушало однообразия и дисциплины его повседневных навыков, и бдительная Сплетня тщетно искала случая застигнуть его врасплох.

Такова была жизнь отца Рокко в период от смерти его племянницы до возвращения Фабио в Пизу.

Естественным образом, священник одним из первых явился во дворец приветствовать возвратившегося молодого дворянина. Как протекало это свидание, в точности неизвестно; но легко было догадаться о каком-то недоразумении между ними, так как отец Рокко не повторил своего визита. Он не жаловался на Фабио, а просто отмечал, что сказал нечто направленное ко благу молодого человека, но его слова были приняты не так, как следовало, поэтому он считает желательным, во избежание неприятной возможности дальнейших столкновений, не показываться некоторое время во дворце. Люди недоумевали. Они были бы удивлены еще сильнее, если бы тема маскарада не занимала как раз в ту пору всего их внимания и не помешала им заметить другое странное событие, связанное со священником. Через несколько недель после того, как прервалось его общение с Фабио, отец Рокко вернулся к своему старому образу жизни скульптора и открыл давно запертые двери студии своего брата.

Прослышав об этом, тотчас явились к нему прежние рабочие Луки Ломи, с просьбой взять их обратно; но им было сказано, что в их услугах теперь не нуждаются. Заходили в студию посетители, но их неизменно отсылали прочь, с разочаровывающим указанием, что они не могут увидеть там ничего нового. Так проходили дни, пока Нанина не оставила своей должности и не возвратилась в Пизу. Об этом обстоятельстве не преминул сообщить отцу Рокко его флорентийский корреспондент; но был ли патер слишком занят статуями, или же то было результатом его осторожного правила никогда не допускать без надобности даже тени умаления своего достоинства, только он не сделал никаких попыток повидать Нанину или хотя бы оправдаться перед ней в письме. Каждое утро он проводил один в студии, а время после полудня посвящал своим священническим обязанностям, пока не наступил канун костюмированного бала во дворце Мелани.

В этот день патер Рокко рано покрыл статуи и запер двери рабочих помещений, потом вернулся домой и больше не выходил. Кое-кто из его знакомых пожелал увидеть его, но всем говорили, что он чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы принять их. Если бы они могли проникнуть в его маленький кабинет и взглянуть на него, они легко убедились бы в том, что это не было пустой отговоркой. Они заметили бы, что лицо его необычайно бледно и что его обычное спокойствие нарушено.

Под вечер его взволнованное состояние усилилось, и старая экономка, пытавшаяся уговорить его хоть немного поесть, была изумлена, когда он ответил ей резко и раздраженно — в первый раз за все время ее службы у него. Немного позже ее изумление еще возросло, когда он послал ее с запиской во дворец Асколи и оттуда быстро пришел ответ, церемонно врученный ей одним из слуг Фабио. «Давненько между ними ничего не было! Не хотят ли они снова подружиться?» — подумала экономка, поднимаясь по лестнице к своему хозяину с ответной запиской.

— Я сейчас чувствую себя лучше, — прочтя ее, сказал патер, — да, настолько хорошо, что рискну выйти. Если кто-нибудь спросит меня, скажите, что я ушел во дворец Асколи.

С этими словами он направился к двери, потом вернулся и попробовал замок небольшого шкафа; убедившись, что шкаф надежно заперт, он вышел.

Фабио он нашел в одной из больших гостиных дворца, гневно шагающим взад и вперед и держащим в руках какие-то бумажки, смятые в общий комок. На одном из столов лежало простое черное домино для маскарада следующей ночи.

— Я как раз сам собирался написать вам, когда получил ваше письмо, — без лишних слов начал молодой человек. — Вы предлагаете мне возобновление дружбы, и я принимаю ваше предложение. Не сомневаюсь в том, что ваши замечания при последней встрече на тему о втором браке были благожелательны, но они рассердили меня, и в своем раздражении я наговорил лишнего. Если я вас задел, я сожалею об этом. Погодите! Прошу извинить меня на минуту: я еще не кончил. По-видимому, вы не единственный в Пизе, кому представлялся вопрос о возможности моей новой женитьбы. С тех пор как стало известно, что завтра я намерен появиться на балу, меня преследуют анонимными письмами, гнусными письмами, продиктованными побуждениями, для меня совершенно непостижимыми. Я прошу у вас совета, как мне лучше всего обнаружить авторов; и, кроме того, мне нужно задать вам очень важный вопрос. Но сначала прочтите сами одно из писем: любое может служить образцом.

Пытливо устремив взгляд на патера, Фабио подал ему одну из записок. Все еще бледнее обычного, отец Рокко присел у ближайшей лампы и, затенив глаза, прочел следующие строки:

«Граф Фабио! В Пизе ходит молва, что вы, как молодой человек с ребенком, оставшимся без матери, не прочь снова жениться. Принятие вами приглашения во дворец Мелани, видимо, подтверждает этот слух. Вдовцы, верные своим усопшим женам, не ходят на костюмированные балы проводить время среди самых красивых незамужних женщин города. Пересмотрите ваше решение и оставайтесь дома! Я знаю вас, мне доводилось встречаться с вашей женой, и я торжественно взываю к вам: бегите искушения, ибо вам нельзя жениться вторично! Пренебрегите моим советом — и вы будете в этом раскаиваться до конца своих дней. У меня есть причина говорить так, веская, роковая причина, которую я не могу открыть. Если вы хотите, чтобы ваша жена спокойно лежала в могиле, если вы хотите внять грозному предостережению, не ходите на маскарад!»

— Я спрашиваю вас — и уверен, что со мной согласится всякий, — разве это не гнусность? — яростно выкрикнул Фабио, когда священник возвратил ему письмо. — Попытка запугать меня памятью моей бедной умершей жены! Наглое утверждение, что я снова собираюсь жениться, когда у меня даже мысли такой не было! В чем тайная цель этого письма и остальных, похожих на него? Кому понадобилось не пускать меня на этот бал? Что означают слова «если вы хотите, чтобы ваша жена спокойно лежала в могиле»? Неужели у вас не найдется совета для меня, какого-либо плана, как найти злостную руку, писавшую эти строки? Говорите же! Почему, во имя неба, вы молчите?

Патер, подперев голову рукой и отвернув лицо от света, будто он слепил ему глаза, ответил тихо и спокойно:

— Я не могу говорить, не подумав. Тайну этого письма нельзя разрешить в одну минуту. В нем содержатся вещи, которые могут смутить и озадачить кого угодно.

— Какие вещи?

— Я не могу вдаваться в подробности, по крайней мере — сейчас.

— У вас странный вид: вы чего-то недоговариваете. Неужели вы не выскажетесь более определенно? Не дадите мне совета?

— Я посоветовал бы вам не ходить на бал!

— Вот как! А почему?

— Если бы я привел вам свои причины, боюсь, что я только напрасно раздражил бы вас.

— Отец Рокко! Ни ваши слова, ни ваше поведение не удовлетворяют меня. Вы говорите загадками, сидите в темноте, прячете от меня лицо!

Священник мгновенно поднялся и повернулся лицом к свету.

— Рекомендую вам сдержать свой гнев и быть со мной вежливым, — размеренно и твердо произнес он, пристально глядя на Фабио.

— Мы не будем затягивать этот разговор, — промолвил молодой человек, сделав над собой явное усилие, чтобы успокоиться. — Но я хочу задать вам один вопрос, а после этого мне нечего больше будет сказать.

Патер наклонил голову, в знак того, что готов слушать. Он все еще стоял спокойный, бледный и решительный, в полном свете лампы.

— Мне кажется возможным, — продолжал Фабио, — что эти письма связаны с какими-либо неосторожными словами, сказанными моей покойной женой. Я спрашиваю вас, как ее духовного наставника и близкого родственника, пользовавшегося ее доверием, не высказывала ли она вам когда-либо желания, на случай, если я переживу ее, чтобы я воздержался от новой женитьбы?

— А вам она не высказывала такого желания?

— Никогда! Но почему вы уклоняетесь от ответа, задавая встречный вопрос?

— Потому что я не могу вам ответить.

— По какой причине?

— По той, что я не могу в своем ответе, все равно, положительном или отрицательном, касаться того, что слышал на исповеди.

— Теперь сказано достаточно, — произнес Фабио, с досадой отворачиваясь от патера. — Я ожидал, что вы поможете мне разъяснить это таинственное дело, а вы всячески стараетесь еще больше затемнить его. Каковы ваши мотивы, что означает ваше поведение, мне совершенно неизвестно. Но я скажу вам то, что сказал бы в совсем иных выражениях, если бы здесь были они, те негодяи, которые писали эти письма: никакие угрозы, никакие тайны, никакие заговоры не помешают мне быть завтра на балу! Я могу прислушаться к убеждению, но презираю угрозы. Вот лежит мой костюм для маскарада. Никакая сила на земле не помешает мне завтра вечером надеть его!

С этими словами он указал на черное домино и полумаску, лежавшие на столе.

— Никакая сила на земле! — с улыбкой повторил за ним отец Рокко, делая ударение на последнем слове. — По-прежнему суеверны, граф Фабио? Не думаете ли вы, что силы потустороннего мира общаются со смертными на маскарадах?

Фабио вздрогнул и, отвернувшись от стола, уставился взглядом в лицо патеру.

— Вы только что предложили, чтобы мы не затягивали этого разговора, — заметил отец Рокко, все еще улыбаясь. — Пожалуй, вы правы: расставаясь сейчас, мы еще можем расстаться по-дружески. Вы выслушали мой совет не ходить на бал и отказываетесь ему последовать. Мне больше нечего сказать. Доброй ночи!

Прежде чем Фабио успел отозваться гневной репликой, которая уже была у него на языке, дверь комнаты открылась, закрылась, и священник исчез.

Глава III

На следующий вечер, в час, указанный для сбора в пригласительных билетах на костюмированный бал, Фабио все еще медлил в своем дворце, а черное домино все еще лежало, нетронутое и словно забытое, на столе. Задержка не была вызвана какой-либо переменой в намерении графа отправиться во дворец Мелани. Его решимость присутствовать на балу осталась непоколебленной; и все же в последнюю минуту он медлил и продолжал медлить, сам не зная, почему. Казалось, какое-то странное влияние удерживало его в стенах его одинокого дома. Будто огромный, пустой, безмолвный дворец вновь обрел в этот вечер былое очарование, утраченное со смертью его госпожи.

Фабио покинул свои апартаменты и направился в детскую, где его крошка-дочь спала в колыбели. Он сел и долго смотрел на нее, вспоминая спокойно и нежно о многих происшествиях своей прежней жизни, потом вернулся к себе. Внезапное чувство одиночества нахлынуло на него после посещения комнаты ребенка, но он не пытался подбодрить себя, хотя бы ускорив свое отправление на бал. Вместо этого он спустился в свой кабинет, зажег лампу для чтения и, открыв бюро, вынул из ящика письмо, написанное ему Наниной. Это было не в первый раз, что внезапный прилив одиночества сочетался для него с воспоминанием о письме молодой работницы.

Медленно прочел он его целиком и, кончив, не выпускал из рук. «У меня молодость, титул, богатство, — печально думал он, — все, к чему стремятся в жизни. И все же, когда я пытаюсь подумать о каком-либо человеческом существе, которое искренне и верно любило бы меня, я не могу вспомнить никого, кроме бедной преданной девушки, писавшей эти строки!»

Картины минувших дней, когда он впервые встретился с Наниной, первого сеанса, когда она позировала ему в студии Луки Ломи, первого посещения ее опрятной комнатки в переулке все более и более ярко вставали перед ним. Весь поглощенный ими, он сидел, рассеянно выводя пером на лежавших под рукой листках почтовой бумаги линии и кружки, фрагменты украшений, смутные очертания когда-то задуманных статуй, пока внезапное падение пламени в лампе не пробудило, подобно толчку, его внимания к действительности.

Он взглянул на часы. Было близко к полуночи. Это открытие заставило его, наконец, осознать необходимость немедленного ухода. Через несколько минут, надев домино и маску, он уже был в пути.

К тому времени, как он достиг дворца Мелани, первая часть празднества уже окончилась. «Симфония игрушек» была сыграна, гротескная пляска исполнена среди общего смеха; теперь гости большей частью подкреплялись в аркадских беседках перед новыми танцами, в которых ожидалось участие всех присутствовавших. Маркиз Мелани, с характерным для него чудачеством, разделил свои две античные буфетные комнаты, как он это называл, на «легкое» и «тяжелое» отделения. Фрукты, печенья, сласти, салаты и безобидные напитки были отнесены к первому, а все крепкие вина и плотные блюда — ко второму. Все тридцать пастушек, по приказу маркиза, также с самого начала вечера были разделены поровну между обеими комнатами. Но, по мере того как гости начали все больше и больше устремляться в «тяжелое» отделение, десять из числа пастушек, приставленных к отделению легких блюд, были переведены в другое, чтобы помочь обслуживать голодное и страдавшее жаждой большинство гостей, которых нельзя было удовлетворить пирожными и лимонадом. Среди пяти девушек, оставшихся в комнате легкого угощения, была Нанина. Мажордом скоро заметил, что новизна обстановки сильно волнует ее, и он мудро решил, что, если послать ее туда, где толпа гуще и шум громче, она не только не принесет никакой пользы, но даже будет мешать более уверенным в себе и опытным товаркам.

Когда Фабио прибыл во дворец, «тяжелое» отделение было полно веселым гулом, и многие кавалеры, воспламененные античными костюмами пастушек, уже начинали отпускать им комплименты. Как только ему удалось ускользнуть от приветствий друзей, обступивших его со тех сторон и поздравлявших с возвращением на родину, Фабио удалился поискать более спокойного места. Жара, шум и сутолока так оглушили его после тихой жизни последних месяцев, что для него было подлинным облегчением бродить по полуопустевшим залам и на противоположном конце великолепной анфилады очутиться во второй аркадской беседке, которая казалась достаточно мирной, чтобы заслуживать свое название.

Когда он зашел в эту комнату, там было несколько гостей; но отдаленные звуки начавшейся танцевальной музыки увлекли их прочь. Небрежно окинув взглядом прихотливое убранство помещения, Фабио присел один на диван у двери и, чувствуя, что ему становится жарко и неудобно в маске, снял ее. Не успел он это сделать, как услышал слабый вскрик со стороны длинного стола с закусками, за которым стояли пять прислужниц. Он вскочил и едва поверил своим глазам, когда оказался лицом к лицу с Наниной.

Щеки ее покрыла бледность. К ее изумлению при виде молодого дворянина явно примешивался ужас. Женщина, стоявшая рядом с ней, инстинктивно протянула руку и поддержала Нанину, заметив, что она ухватилась за край стола. Фабио поспешно обошел кругом, чтобы заговорить с ней. При его приближении голова ее опустилась на грудь и она тихо сказала:

— Я совсем не знала, что вы в Пизе. Я не думала, что вы можете быть здесь. О, я верна тому, что обещала в письме, хотя и может показаться, что я изменила своему слову!

— Я хочу поговорить с тобой о письме, сказать тебе, как бережно я храню его и как часто перечитываю, — проговорил Фабио.

Она подняла голову и боролась со слезами, неудержимо навертывавшимися у нее на глазах.

— Нам не надо было встречаться, — сказала она, — никогда, никогда не надо было встречаться вновь!

Прежде чем Фабио успел ответить, вмешалась соседка Нанины по работе.

— Ради создателя, перестаньте говорить с ней здесь! — негодующе воскликнула она. — Если сюда войдет мажордом или кто-нибудь из старших слуг, вы навлечете на нее ужасные неприятности. Подождите до завтра и найдите более подходящее место.

Фабио сразу почувствовал справедливость ее упрека. Он вырвал листок из своей записной книжки и написал на нем: «Я должен сказать тебе, как я чту и благодарю тебя за это письмо. Завтра — в десять часов — калитка позади сада Асколи. Верь в мою правдивость и честь, Нанина, ибо я слепо верю в твою». Написав эти строки, он отцепил от грозди часовых печаток маленький ключ, завернул его в записку и зажал в ее руке. Его пальцы медлили расстаться с ее пальцами. Он уже готов был снова заговорить с ней, как вдруг заметил, что рука соседки Нанины, только что поднявшаяся, чтобы сделать ему знак удалиться, внезапно упала.

Фабио быстро обернулся и увидел маску, одиноко стоявшую среди комнаты и одетую в желтое с головы до ног. На женщине был желтый капюшон, желтая полумаска с бахромой, свисавшей над всей нижней частью ее лица, и желтое домино, вырезанное на рукавах и по краям в виде длинных языков пламени, трепетно развевавшихся в легкой струе воздуха, тянувшей от двери. Черные глаза сверкали зловеще ярко сквозь отверстия маски, темно-желтая бахрома перед ее ртом медленно колыхалась от дыхания. Без слова, без движения, стояла она перед столом, и ее пылающие черные глаза уставились на Фабио, как только он повернулся к ней. Внезапный холод пронизал его, когда он заметил, что желтая ткань домино и маска незнакомки были точно такого же оттенка, как у желтых драпировок и мебели, выбранных его женой после их свадьбы для украшения ее любимого будуара.

— Желтая маска! — нервно зашептали девушки и сбились в кучку за столом. — Опять эта желтая маска!

— Заставьте ее говорить!

— Предложите ей что-нибудь отведать!

— Пусть молодой господин угостит ее! Заговорите с ней, сударь! Заговорите с ней! Она скользит повсюду в своем страшном желтом наряде, как дух!

Фабио машинально оглянулся на девушку, шепотом обращавшуюся к нему. При этом он заметил, что Нанина по-прежнему отворачивается, приложив к глазам платок. Очевидно, она все еще боролась с волнением, вызванным в ней неожиданной встречей, и — скорее всего по этой причине — единственная в комнате не знала о присутствии Желтой маски.

— Заговорите с ней, сударь! Заговорите же с ней! — зашептали две молодые прислужницы разом.

Фабио снова повернулся к столу. Черные глаза, как и раньше, жгли его из-за бурой желтизны маски. Он кивнул девушкам, только что говорившим с ним, бросил прощальный взгляд на Нанину и начал обходить стол, перед которым стояла Желтая маска. Сверкающие глаза провожали его шаг за шагом. Казалось, их злобные лучи все более и более упорно проникали в него, когда он огибал конец стола и приближался к неподвижной призрачной фигуре.

Он подошел к женщине вплотную, но она не пошевелилась, и взгляд ее не дрогнул ни на миг. Фабио остановился и хотел заговорить; но по его телу снова ударила волна холода. Непреодолимый ужас, невыносимое отвращение овладели им; всякое сознание внешних вещей, шепот девушек за столом, мягкий ритм танцевальной музыки, отдаленный гул веселой болтовни — все это вдруг исчезло для него. Содрогаясь, он отвернулся и покинул комнату.

Идя на звуки музыки и больше всего на свете желая теперь очутиться в самой густой толпе, он был остановлен в одной из меньших комнат гостем, который только что встал из-за карточного стола и протягивал ему руку с сердечностью старого знакомого.

— Приветствую вас снова в свете, граф Фабио! — весело начал он и вдруг осекся. — Что это? Вы бледны, и ваша рука холодна! Надеюсь, вы не больны?

— Нет, нет! Но я немного напуган — не могу сказать, почему — крайне странно одетой женщиной, которая своим упорным взглядом совсем вывела меня из равновесия.

— Неужели вы говорите о Желтой маске?

— Да, о ней. Вы видели ее?

— Все ее видели, но никто не может заставить ее открыть лицо или заговорить. Наш хозяин не имеет ни малейшего понятия о том, кто она, а хозяйка ужасно ее боится. Что касается меня, то, по-моему, хватит с нас этой таинственной и жуткой костюмировки, и, зовись я не просто Андреа д'Арбино, а маркиз Мелани, я сказал бы ей: «Синьора, мы собрались здесь посмеяться и повеселиться. Не угодно ли вам открыть уста и очаровать нас появлением в более приятном виде?»

Во время этой беседы оба они присели, спиной к двери, у одного из карточных столов. Во время речи д'Арбино Фабио снова ощутил какое-то гнетущее чувство и уловил звук тихого дыхания позади себя. Он мгновенно повернулся, и что же — между ними, взирая на них сверху, стояла Желтая маска!

Фабио вскочил, и его друг последовал его примеру. Снова пылающие черные глаза в упор впились в лицо молодого человека, и снова их взгляд холодом проник в его сердце.

— Желтая дама, вы знаете моего друга? — с шутливой торжественностью воскликнул д'Арбино.

Ответа не было. Роковые глаза не отрывались от лица Фабио.

— Желтая дама, — продолжал его приятель. — Послушайте музыку! Не хотите ли потанцевать со мной?

Глаза скользнули в сторону, и странная фигура медленно выплыла из комнаты.

— Дорогой граф, — сказал д'Арбино, — эта женщина, видимо, сильно действует вам на нервы. Право, вы теперь стали еще бледнее. Пойдем вместе в буфет и выпейте вина; это будет вам полезно.

Они тотчас отправились в большую комнату с яствами и напитками. Почти все гости к этому времени снова ушли танцевать, и комната была в распоряжении друзей. Среди украшений этого покоя, не вполне согласовавшихся с подлинной аркадской простотой, было большое зеркало, помещенное над обильно уставленной закусочной стойкой. Д'Арбино повел Фабио в эту часть комнаты, на ходу обменявшись поклоном с гостем, который стоял перед зеркалом и, глядясь в него, рассеянно обмахивался маской.

— Дорогой друг! — воскликнул д'Арбино, обращаясь к нему. — Вы вернее кого бы то ни было можете указать нам путь к лучшей бутылке вина во дворце. Граф Фабио, позвольте представить вам моего самого близкого друга, кавалера Финелло, чью семью вы хорошо знаете. Финелло, графу немного не по себе, и я прописал ему хорошую дозу вина. Я вижу возле вас целую батарею бутылок и предоставляю вам выбрать лекарство. Бокалов сюда! Три бокала, милая черноглазая пастушка, три самых больших!

Появились бокалы; кавалер Финелло, выбрав бутылку, наполнил их. Все трое мужчин подошли к стойке, чтобы воспользоваться ею, как столом, и поэтому невольно оказались лицом к зеркалу.

— А теперь выпьем тост из тостов, — сказал д'Арбино. — За женщин Пизы!

Фабио поднес вино к губам и готов был выпить его, как вдруг увидел отраженную в зеркале фигуру Желтой маски. Сверкающие глаза опять были устремлены на него, а голова в желтом капюшоне медленно наклонилась, словно в признание провозглашенного тоста. В третий раз странный холод охватил его, и он опустил бокал нетронутым.

— В чем дело? — спросил д'Арбино.

— Вам не понравилось это вино, граф? — осведомился кавалер.

— Желтая маска! — прошептал Фабио. — Опять Желтая маска!

Все трое сразу же повернулись к двери. Но было поздно — фигура исчезла.

— Знает ли кто-нибудь, что это за Желтая маска? — спросил Финелло. — По походке можно догадаться, что это женщина. Может быть, тут дело в странном цвете, избранном ею для своего наряда, а может быть — в том, как она, крадучись, бродит из комнаты в комнату, но только в ней действительно есть что-то загадочное и жуткое.

— Жуткое — да. Граф подтвердит вам это, — сказал д'Арбино. — Желтая маска виною тому, что он так расстроен и бледен. А теперь она даже помешала ему осушить свой бокал.

— Не понимаю, — сказал Фабио, тревожно озираясь, — это третья комната, куда она следует за мной, и в третий раз ее взгляд останавливается как будто на мне одном. Вероятно, мои нервы еще недостаточно окрепли для балов и всяких приключений: от ее вида меня пробирает озноб. Кто это может быть?

— Если бы она последовала за мной в четвертый раз, — заметил Финелло, — я потребовал бы, чтобы она сняла маску.

— А что, если бы она отказалась? — спросил его друг.

— Тогда я снял бы с нее маску сам.

— Нельзя поступать так с женщиной, — сказал Фабио. — Я предпочитаю скрыться от нее в толпе. Извините меня, синьоры, если я оставлю вас допивать вино. Вы найдете меня, если пожелаете, в большом зале.

С этими словами он удалился, надел маску и сразу же присоединился к танцующим, стараясь все время держаться там, где толпа была гуще всего. На некоторое время этот план действий оказался успешным, и граф больше не видел таинственного желтого домино. Однако вскоре были затеяны новые танцы, в которых приняло участие значительное большинство находившихся в зале. Фигуры напоминали старинные английские контрдансы тем, что дамы и кавалеры располагались длинными рядами одни напротив других. Ряды состояли каждый приблизительно из двадцати пар и вытягивались то вдоль, то поперек зала, а зрителей попросили отодвинуться в обе стороны и разместиться ближе к стенам. Когда Фабио, в числе других, уступил этой необходимости, он взглянул вдоль ряда танцоров, выжидавших окончания вступительных тактов оркестра, и там, снова следя за ним с противоположного конца аллеи, образованной кавалерами с одной стороны и дамами с другой, стояла Желтая маска.

Он быстро перешел к другому ряду танцоров, под прямым углом к первому; но и там, на дальнем конце веселой аллеи из ярко разодетых фигур, перед ним была Желтая маска. Он проскользнул на середину комнаты, но лишь затем, чтобы увидеть, как она заняла его место у стены и по-прежнему, несмотря на скрывавшую его маску, следила за ним сквозь менявшиеся живые ряды. Это преследование становилось невыносимым; он испытывал досаду и любопытство, к которым теперь примешивался смутный страх, уже раньше овладевший им. В его памяти всплыл совет Финелло, и он решил во что бы то ни стало заставить женщину снять маску. С этим намерением он возвратился в ту комнату, где оставил своих друзей.

Они успели уйти, вероятно, в зал, — искать его. На стойке оставалось много вина, и он налил себе бокал. Заметив, что рука его при этом дрожала, он быстро выпил еще несколько бокалов один за другим, чтобы подбодриться к предстоявшей встрече с Желтой маской. Пока Фабио пил вино, он каждый миг ожидал снова увидеть ее в зеркале; но она не появлялась, хотя он был почти уверен, что видел, как она следом за ним выскользнула из зала.

Фабио считал возможным, что она поджидает его в одной из меньших комнат, и, сняв маску, прошел через несколько помещений, не встретив ее, пока не достиг двери того буфета, где он и Нанина узнали друг друга. Прислужница за столом, в тот раз первая заговорившая с ним, заметила его и подбежала к двери.

— Не входите и не говорите больше с Наниной, — затараторила она, не зная, что привело его сюда. — Вы и так уже сперва испугали ее, а потом довели до слез, так что она совсем не в силах была работать. Мажордом сейчас там, и в благодушном настроении, но немного под хмельком. Он заметил, что она бледна, а глаза красные, и сказал, что она уже не годится в пастушки, а так как теперь можно обойтись и без нее, пусть она, если хочет, идет домой. Мы достали ей старый плащ, и она постарается незаметно пробраться по комнатам до лестницы, чтобы сойти вниз и переодеться. Не говорите с ней, прошу вас, а то она снова расплачется, а главное — мажордом вообразит…

Не кончив фразы, она вдруг показала через плечо Фабио.

— Желтая маска! — воскликнула она. — Ах, сударь, уведите ее в зал и дайте Нанине возможность выбраться отсюда!

Фабио быстро повернулся и подошел к Маске. Они поглядели друг на друга, и она медленно отступила перед ним. Прислужница, видя, что желтая фигура удаляется, поспешила назад к Нанине.

Медленно отступала замаскированная женщина из комнаты в комнату, пока не вышла в галерею, ярко освещенную и роскошно украшенную цветами. Справа эта галерея вела в бальный зал, слева — в прихожую перед площадкой дворцовой лестницы. Желтая маска прошла несколько шагов влево, затем остановилась. Сверкающие глаза, как и прежде, устремили свой взор на Фабио, но лишь на мгновенье. Он услышал за собой легкие шаги и заметил, что глаза смотрят мимо него. Он оглянулся в этом направлении и увидел Нанину, закутанную в старенький плащ, который должен был помочь ей незамеченной добраться до лестницы.

— Ох, как же мне выбраться? Как мне выйти? — воскликнула девушка, пугливо отшатываясь при виде Желтой маски.

— Вот сюда! — указал Фабио в направлении зала. — Никто не заметит тебя в плаще. Подумают, что это какое-нибудь новое переодевание. — Он взял ее за руку, чтобы успокоить, и добавил шепотом: — Не забудь про завтра!

В тот же миг он ощутил на себе чью-то руку. Это была рука замаскированной женщины, тянувшая его прочь от Нанины.

Невольно он задрожал при этом прикосновении, но все-таки сохранил присутствие духа настолько, чтобы сделать девушке знак скрыться. С недоумевающим взглядом в сторону Маски и заглушённым возгласом ужаса, она повиновалась и поспешила в сторону зала.

— Мы одни, — произнес Фабио, останавливаясь напротив пылающих черных глаз и решительно протягивая руку к Желтой маске. — Скажите мне, кто вы и почему преследуете меня, а не то я открою ваше лицо и сам разрешу эту тайну!

Женщина оттолкнула его руку и подалась немного назад, но не произнесла ни слова. Он подошел к ней. Нельзя было терять ни секунды, так как в галерее уже слышались быстро приближавшиеся шаги.

— Теперь или никогда! — тихо прошептал Фабио и схватился за маску.

Его рука снова была отброшена; но на этот раз женщина одновременно подняла свободную руку и сама сняла желтую маску.

Лампы мягко осветили ее лицо.

Это было лицо мертвой жены Фабио.

Глава IV

Синьор Андреа д'Арбино, тщетно искавший графа Фабио д'Асколи по разным комнатам дворца, на всякий случай заглянул еще в галерею между залом и главной лестницей и здесь нашел своего друга на полу, в беспамятстве, а подле него — ни живой души. Решив, по возможности, не вызывать переполоха среди гостей, д'Арбино вышел в прихожую позвать кого-либо на помощь. Там он увидел лакея, который подавал плащ кавалеру Финелло, как раз собиравшемуся уходить.

Пока Финелло и его друг переносили Фабио к открытому окну в прихожей, лакей добыл немного воды со льдом. Этого простого средства и перемены воздуха оказалось достаточно, чтобы привести молодого человека в чувство, но, как показалось его друзьям, это уже не был прежний Фабио. Они заметили пустоту выражения и неподвижность его лица; когда же он заговорил, в тоне его голоса тоже была неуловимая перемена.

— Я нашел вас в галерее, — сказал д'Арбино. — Отчего вы потеряли сознание? Вы не помните? Не от жары ли?

Фабио немного помедлил, мучительно собираясь с мыслями. Он взглянул на лакея, и Финелло сделал тому знак удалиться.

— Не от жары ли? — повторил 'д'Арбино.

— Нет, — ответил Фабио странно приглушенным и ровным голосом. — Я увидел лицо, которое было за Желтой маской.

— И что же?

— Это было лицо моей покойной жены.

— Вашей покойной жены?!

— Когда маска была снята, я увидел ее лицо. Не таким, каким я помню его в расцвете молодости и красоты, и даже не таким, как на ложе ее болезни, а таким, каким оно было в гробу.

— Граф, бога ради очнитесь! Приведите в порядок ваши мысли, вспомните, где вы, и отбросьте от себя это ужасное заблуждение!

— Избавьте меня от ваших возражений, — я не в силах выслушивать их. Моя жизнь имеет отныне лишь одну цель: расследование этой тайны до конца. Поможете ли вы мне? Едва ли я в состоянии действовать сам.

Граф говорил все тем же неестественно приглушенным, размеренным тоном. Он поднялся с дивана, на котором лежал, и друзья его обменялись быстрым взглядом.

— Мы поможем вам во всем, — успокаивающе сказал д'Арбино. — Всецело положитесь на нас. С чего вы хотели бы начать?

— Она должна была пройти здесь. Спустимся по лестнице и спросим слуг, заметили ли они что-нибудь.

(Д'Арбино и Финелло оба отметили, что он не сказал «кого-нибудь».)

Они расспросили всех внизу до самого двора. Никто из слуг не видел Желтой маски.

Последняя надежда была на привратника. Они обратились к нему, и в ответ на их вопросы он заявил, что отлично помнит даму в желтом домино и маске, уехавшую с полчаса назад в наемном экипаже.