Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) Роздобудько Ирэн
– Ты – ведьма! Ты здесь – у себя дома!
Она громко засмеялась, и лес отозвался похожим звуком. Взяла у меня бутылку:
– Хватит! Теперь моя очередь!
Глоток:
– Ты в меня влюбился.
Глоток:
– Тебе страшно…
Глоток:
– Ты весь дрожишь, потому что…
Я отобрал у нее бутылку и неожиданно забросил в кусты. Лиза снова расхохоталась. Проклятое вино! Где я его купил? У какой-то деревенской тетки, у магазина…
– Хватит, – сказала Лиза, – давай попробуем заснуть, пока костер не догорел.
Она вытащила из своей котомки свитер, натянула его и легла на кучу сена, свернувшись калачиком. Я взял свою куртку, укрыл ее ноги и примостился рядом, так, чтобы не дай бог не прикоснуться к ней. Но разве я смог заснуть?! Я наблюдал за ней сквозь ресницы и спустя какое-то время с удивлением обнаружил, что она в самом деле заснула. Будто в теплой постели у себя дома. Огонь в костре еще немного потрещал остатками хвороста, который тлел в нем, и окончательно умер. Я утонул в темноте и начал прислушиваться к звукам: а вдруг на нас выйдет медведь или волк? Я должен быть начеку! А еще… мне было ужасно обидно лежать рядом с этой удивительной девушкой, которая так быстро и просто уснула… Она совсем не принимала меня всерьез. Наверное, я весь день вел себя как дурак. Но я думал еще и о другом: я все равно не посмел бы к ней прикоснуться! По крайней мере, сейчас…
К утру мы уже лежали, тесно прижавшись друг к другу. Это вышло случайно. Холод разбудил меня, и я увидел, что ее руки, трогательно сжатые в кулачки, прижались к моей груди. Я замер, притворился, что сплю. А потом и в самом деле снова уснул (чего позже не мог себе простить!). Проснулся от какого-то движения рядом с собой. Лиза сидела ко мне спиной и расчесывала волосы, потом медленно начала заплетать их в косу. И у меня сжалось сердце: казалось, мы жили посреди этого леса целую вечность! Мы давно уже были вместе, и этот утренний ритуал плетения косы я наблюдал всегда. Оставалось только непринужденным привычным движением привлечь ее к себе… Почему жизнь – не кино, которое можно смонтировать по своему усмотрению?! Ведь так будет, скажем, через год, думал я, зачем же терять драгоценное время?! Что бы сделал на моем месте Мишка, мой старый приятель? Он бы сейчас просто схватил ее за плечи, прижал к себе и произнес что-то типа: «Замерзла, крошка?» Ужас! И… получил бы оплеуху. Или – не получил, если бы это была не она, не Елизавета Тенецкая.
Мне же оставалось только наблюдать, как ее проворные пальцы скользят между прядями волос. Потом она обернулась.
– Проснулся? Замерз?
– Немного. А ты?
– Ну ты же меня так хорошо согревал всю ночь! – улыбнулась она, – Давай-ка сбегай за той бутылкой. Согреемся. Не бойся, утром чары рассеиваются!
Мне пришлось полезть в кусты и отыскать колдовской напиток. Лиза достала из своей котомки печенье, и мы заморили червячка.
Когда мы уже полностью собрались и привели себя в порядок, в последний раз взглянули на наше ночное пристанище.
– Никогда этого не забуду, – сказал я.
– Забудешь… – возразила Лиза и добавила: – А вообще-то было здорово. Но сейчас уж точно нужно как-то выбираться отсюда. И поскорее. Нас уже наверняка ищут.
Но «поскорее» все же не получилось. Мы шли еще полдня. На этот раз она действительно устала, и я взял ее за руку. Мы снова спускались и поднимались по высоким склонам. Но лес кружил нас, как карусель.
Часам к пяти небо заволокло темными грозовыми облаками, воздух напитался влагой, как тряпка, которую вот-вот должны отжать, земля под ногами стала вязкой.
– Сейчас начнется ливень, – сказала Лиза, – нужно спуститься в долину.
Мы ускорили шаг. Спуск был крутым, но сквозь густые заросли мы к своей радости увидели какой-то хутор и быстро зашагали к нему. Во дворе суетился хозяин – мрачного вида мужик в закатанных до колен холщовых штанах. Он быстро сгребал сено и накрывал скирды брезентом. Ему, конечно, было не до нас. Черное небо уже приблизилось к самой земле, и из него охапками серебряных змеек вырывались молнии.
– Пустите нас переждать грозу? – спросил я.
– Эта гроза – на всю ночь, – буркнул мужик, – а у меня в хате одна кровать…
– Тогда пустите хоть на чердак! – я кивнул в сторону деревянной постройки – то ли хлева, то ли курятника.
– Там внизу куры…
– А наверху? – с надеждой спросила Лиза.
– Наверху – сено… Еще подожжете…
Небо уже прогнулось и висело низко, словно целлофановый пакет, наполненный водой. Хватило бы самой малой прорехи, чтобы на наши головы обрушился водопад. Лиза дрожала, она, наверное, простудилась. Я вытащил из карманов все деньги, которые у меня были, снял часы с руки и золотую цепочку – мамин подарок – с шеи. Все это сунул хозяину. Он недоверчиво взглянул на меня, взвешивая на ладони эти сокровища. Тогда я сбросил с себя куртку – она была совсем новой. Мужик сунул ее себе под мышку, махнул рукой в сторону сарая и, бросив грабли, побежал к хате.
– Захотите молока или хлеба – зайдите утром! – крикнул нам уже из окна.
Едва мы переступили порог нашего убежища, как у нас за спиной разразился вселенский потоп. Куры уже спали и недовольно закудахтали во сне, теснее прижимаясь друг к другу. Они были похожи на белые привидения.
Я помог Лизе забраться на чердак. Он был почти доверху завален душистым сеном. Мы провалились в него, как в облако. Слышали, как по крыше барабанят тяжелые, словно булыжники, капли дождя. Лиза лежала на спине, дыхание ее было тяжелым. Я осторожно прикоснулся к ее ладони. Она была холодной. Лиза не отдернула ее… Я осмелел и поднес ладонь к губам…
Потом меня просто захлестнула волна нежности – удивительной, незнакомой мне нежности, смешанной с отчаянием.
– Ты не исчезнешь? – спросил я.
Она повернулась на бок, и мы какое-то мгновение смотрели друг на друга, ее глаза плавали передо мной, как две влажные синие рыбины. Я привлек ее к себе. Но она отстранилась:
– Послушай-ка, я бы не хотела морочить тебе голову… Вряд ли все это можно будет считать случайностью. Уж я-то в этом кое-что понимаю…
– Конечно, это не случайность. Это не может быть случайностью… – Я задыхался, целуя ее руку все выше и выше. – Я мечтал о тебе с первого же дня!
– Подожди! – Она резко поднялась и села напротив меня по-турецки. – Мне все это совершенно ни к чему. Понимаешь? Да и тебе тоже. Тебе сколько – восемнадцать? Значит, я на десяток лет старше!
– Какое это имеет значение? – не понимал я.
– Для сегодняшней ночи, конечно, никакого, – согласилась она. – Но тебе же, я уверена, этого будет мало. Я правильно понимаю?
– Да. Скорее всего, я однолюб…
– Вот видишь… Зачем же мне портить тебе жизнь? У тебя еще все впереди…
– С тобой!
– Нет. Во-первых, у меня – ребенок…
– Замечательно!
– Во-вторых – своя жизнь, к которой я привыкла и которую никоим образом не собираюсь менять. Этот миг пройдет, а потом ты будешь преследовать меня, чего-то требовать… А я от этого так устала. Мне это не нужно. Понимаешь?
Но я уже ничего не понимал…
Потом обрывочными вспышками, как и в первый вечер, я видел только ее легкий, прозрачный контур, который парил надо мной. Все смешалось. Дождь и ветер раскачивали сарай, как лодку, шуршало сено, и я обнимал ее вместе с охапками сухой душистой травы. Она и сама была травой – дурманящей, исцарапавшей меня с ног до головы. До крови, выступившей на спине и локтях…
Я сказал ей, что – однолюб. Но тогда я еще не знал, что это была правда.
Елизавета Тенецкая
Она вернулась в город раньше положенного путевкой срока. Уставшая, простуженная и раздраженная. Ведь если не любишь ничего коллективного, зачем нужно было тащиться в тот поход? Кости еще ныли от путешествия на телеге, в которой хозяин того сарая довез ее и студента до турбазы. Как оказалось, забрели они довольно далеко – телега тряслась по лесу и горам часа два! На турбазе это приключение замяли. Слишком молчаливой оказалась и странная парочка: студент пребывал в состоянии непонятной эйфории, дамочка лишь отмахнулась от медсестры, подступающей к ней с термометром…
Хороша же она была в тот момент! И зачем вообще нужен такой отдых? Поддалась на уговоры подруги, и вот результат: та же скука. Только к ней добавился романтический инцидент. Нет, нужно что-то с собой делать!
С сентября она начнет работать на кафедре, что-то там преподавать, распинаться перед зелеными первокурсниками, зная, что каждое ее слово будет пронизано ложью. А этим мальчикам и девочкам при нынешнем положении вещей никогда не снять своего «Андрея Рублева». Тогда – о чем может идти речь? И еще ее беспокоила мысль, что, скорее всего, среди студентов, будет этот. Пошлее ситуации не придумаешь!
Лиза поднялась на третий этаж, достала из кармана ключ от общей двери. В длинном коридоре было темно и тихо, соседи еще не вернулись с работы. Лиза толкнула дверь своей комнаты – она ее не запирала, бросила чемодан у порога и подошла к кровати. Села. В комнате пахло пылью, как это всегда бывает, когда хозяев долго нет дома. Нужно было позвонить маме, чтобы она привезла Лику ближе к вечеру, а пока она уберет, сходит в магазин, купит молока и хлеба, приготовит что-нибудь вкусненькое…
Лето закончилось… Оно было коротким и промелькнуло почти незаметно. Лиза вспомнила, какие надежды на него возлагала. Целый год шли переговоры о включении ее в делегацию, которая ехала на конференцию в Мадрид. Ей пришлось собрать немыслимое количество справок, включая медицинские, обойти сотни мерзопакостных кабинетов, где каждый клерк окидывал ее скептическим взглядом и, как правило, спрашивал: «А вы не собираетесь остаться за границей?»
Некоторые предлагали обсудить этот вопрос «за рюмкой кофе» где-нибудь в уютном валютном баре – особом месте, доступном лишь избранным. И вот, наконец, когда все вроде бы получилось, ее вызвал завкафедрой и, блуждая взглядом по обоям собственного кабинета, объяснил, что там, «наверху», вдруг выяснилось, что у нее ребенок от неблагонадежного лица, отбывающего срок за антигосударственные высказывания.
– Деточка, – сказал он, – вам следовало бы сразу сообщить об этом. А так получилось, что вы намеренно скрыли этот факт. Теперь уж ничего не поделаешь. Вот если бы ребенка не было… Вы же не регистрировали свой брак?
Это была правда. Когда дома узнали, что Лиза общается с сомнительными личностями и ее уже вызывали для беседы «в органы», мама сказала: «Добегалась!» А когда выяснилось, что дочь еще и беременна, добавила сурово: «Догулялась…» Что-то объяснять не было смысла. Для этого нужно было слишком много слов и усилий, а она предпочитала молчание.
После выпускных экзаменов в институте ее любимая преподавательница, заметив кругленький животик, сказала, когда они остались наедине:
– Тебе будет трудно. Но даже не из-за ребенка. То, что ты решила его оставить, – хорошо. Запомни: ты очень талантлива. И должна выстоять – переждать, перетерпеть. Оставайся пока что в аспирантуре, а там будет видно. Времена меняются. Занимайся ребенком, устраивай быт – это тоже очень важно. И – жди. Возможно, уже не долго осталось…
Сейчас маленькой Лике два года. Времени прошло не так уж много. А терпение лопнуло. Это стало абсолютно ясно после отказа в поездке. Не говоря уже об уничтожении «Безумия» и еще нескольких работ, которые видели только однокурсники. И она, прежде всего, занималась Ликой.
Она всегда знала, что у нее будет девочка именно с таким именем!
Когда-то очень давно Лиза с бабушкой отдыхали в пансионате на берегу Азовского моря. Ей было тогда, кажется, одиннадцать, а вокруг – ни одной ровесницы. Тогда она познакомилась на пляже с четырехлетней девчушкой. Вернее, малышка сама подошла к ней. Вначале Лиза недовольно отмахивалась от ее настойчивых вопросов, а потом ей стало интересно. А со временем и вовсе произошло чудо: эта кроха оказалась умницей и к тому же большой фантазеркой. Девочку звали Лика.
– Анжелика? – добивалась Лиза. – Ангелина?
– Нет, Лика! – настаивала малышка.
О чем они говорили, вспомнить трудно, но у Лизы осталось впечатление, будто она повстречала маленького ангела, умеющего говорить просто о сложном. Лиза, забавляясь, задавала ей самые каверзные вопросы, о которых задумывалась сама, – «Есть ли Бог?», «Как на земле появился первый человек?» и даже об устройстве Вселенной, – и девочка выдавала такие «шедевры», что их стоило бы записывать. Не записала. А теперь забыла окончательно. Осталось имя – Лика.
Лика – девочка, дитя такой краткой и жгучей любви, ее надежный якорь, удерживающий у берега. Она появилась на свет под мелодию Моцарта, лившуюся из больничного репродуктора – так же легко, как и эта мелодия несколько столетий назад. И Лизе казалось, что на ней не застиранная больничная сорочка с огромной прорехой на животе, а венецианские кружева. Несколько дней, проведенных в роддоме, были самыми счастливыми в ее жизни. Ощущению счастья не мешало ничто – ни тараканы, снующие по стенам, ни лопнувший в глазу сосуд, ни болтовня трех соседок по палате, которые без устали ругали собственных мужей. Она хотела, чтобы ее девочка была похожа на Лику из детства. Когда медсестра внесла младенцев – по двое на каждой руке – Лиза сразу же узнала своего: из-под казенного чепчика выбивались каштановые кудряшки…
– Ух, какая ядреная девка получилась! – сказала медсестра. – И спокойная какая! Видно, будет профессоршей…
Теперь вся ее жизнь посвящена Лике и… ожиданию. И в ней нет места никому другому! Тем более – какому-то студенту!
В последнее время она стала замечать, что ее совершенно не интересует все внешнее. Она, словно губка, вбирала в себя все соки окружающего мира, и этот мир – в лучшей, модифицированной форме – совершенный и справедливый, существовал внутри нее. Все, что происходило извне, включая немногочисленные романы, Лиза воспринимала, как каплю йода в стакане с чистой водой. Мир, который она выстраивала внутри («Будь терпелива! Времена меняются…»), не был воздушным. Он ждал своего часа…
…Проблемы начались с первого же дня занятий. Она вошла в аудиторию и сразу же наткнулась на глаза. Его глаза. Студент сидел в первом ряду и не сводил с нее внимательного взгляда. Это было невыносимо. Тем более что ей впервые пришлось предстать перед студентами в новом качестве – куратора курса. Вначале ей показалось, что эти глаза смотрят довольно нагло и двусмысленно. Но с каждой минутой это впечатление улетучивалось. Как человек, умеющий различать малейшие оттенки чувств, Лиза ощутила, что в них нет агрессии или вульгарного намека на августовское приключение. Взгляд студента словно обволакивал защитной аурой, оберегал ее. И она успокоилась.
В конце пары, на которой она дала первокурсникам расписание, пояснила правила внутреннего распорядка, он подошел к ней в числе других – в основном девчонок – и, выждав, пока затихнет их восторженный щебет и они разойдутся, сказал:
– Я бы хотел пригласить вас… тебя… к себе в гости. Это возможно?
Она строго нахмурила брови:
– Нет. Надеюсь, вам это понятно? Или будут проблемы?
Он почти что покрылся изморозью, как от дыхания ледяного океана, на лбу выступили бисеринки пота.
– И прошу вас, – добавила Лиза, – называйте меня, как все – по имени-отчеству. Иначе… Иначе мне придется завтра же уволиться. Договорились?
Он кивнул.
– Хорошо. Я буду ждать. Сколько будет нужно…
– Напрасно! – Она захлопнула журнал и быстро пошла к двери, на пороге оглянулась. – Не бери дурного в голову, мальчик! У тебя все еще впереди.
Вот, в общем-то, и все. Лиза посидела на кафедре до двух, потом отправилась домой.
Шла по городу, словно в тумане, с трудом продираясь сквозь ватную пелену, наплывающую на нее большими мутными клубами. Можно было зайти в Дом кино, выпить кофе, встретиться со знакомыми, засесть в их обществе до семи (в семь мама приводила домой Лику), но тогда голова будет забита несметным количеством чужих забот и проблем, вечер будет испорчен. Но что делать до семи?
Лиза почувствовала себя одинокой лодкой, бессмысленно бьющейся о чужой берег. Жажда жизни шевелилась в ней, как… как камни в почках. Если бы их можно было растворить, перемолоть в себе. Тогда бы все ее существо наполнилось веселыми воздушными шариками, и она бы взлетела вместе с ними туда, где… «Где – что?» – подумала Лиза. Где царит радость, искренняя радость от того, что живешь, наслаждаешься воздухом, вином, запахом леса… «Так и будет!» – сказала себе Лиза. Но не сейчас, не теперь. Таинственный лес – свежий и веселый, с прозрачными родниками и мелкими дикими черешенками – еще примет ее в свои объятия. Нужно только подождать. Она вдруг задохнулась от воспоминания о запахе сена там, на чердаке, в сарае-курятнике. Мальчик-студент обещал ждать. Ждать – чего? Какая разница! Она ведь ждет. Пусть и он подождет.
Лиза решила зайти в кафе – свое любимое, расположенное на первом этаже городской бани. Кофе здесь готовили не растворимый, а настоящий – по-восточному, на горячем песке в керамических турках, и тут всегда было мало народу. Только те, кто знал о существовании этой необычной забегаловки для любителей попариться.
Лиза осторожно взяла чашечку с кофе, поддерживая ладонью под дно – здесь специально отбивали ручки от чашек (чтобы не унесли!) – и села за самый дальний столик. Кафе было почти пустым. Время было неопределенное: для вечерних посиделок – слишком рано, для утреннего ритуала – слишком поздно. Лиза с удовольствием сделала первый глоток и непроизвольно оглянулась на дверь – здесь несколько лет назад собиралась ее «сомнительная» компания. Теперь неизвестно, кто где… Стоп! Лиза напрягла зрение, стараясь в полумраке разглядеть силуэт входящей в этот момент женщины.
Она не ошиблась. Это действительно была главная героиня ее уничтоженного фильма, талантливая актриса, которая после многих триумфов канула в безвестность. До Лизы доходили слухи о ее бурном романе с известным режиссером, о его трагической гибели, в которой обвинили ее и даже продержали три года в колонии строгого режима, и о том, что она начала довольно серьезно выпивать.
Три года дали о себе знать, наложили отпечаток на внешность, походку и манеру поведения, но жест, которым женщина поправила прическу, остался тем же – элегантным, будто не было в ее жизни ни синей казарменной униформы, ни кирзовых сапог.
Актриса (Лиза называла ее уважительно – Анастасией Юрьевной) оглядела небольшой зал и безошибочно направилась к ее столику. Лиза поднялась, они молча обнялись, постояли так с минуту к удивлению других посетителей, пока щемящий миг встречи не сменился неловкой паузой. Сели за столик.
– Ты совсем не изменилась, дорогуша! – воскликнула актриса. – Что двадцать пять, что двадцать восемь – разницы не чувствуется. В эти годы женщина может и не меняться, может даже помолодеть. А в мои годы… Но – ради бога! – без комплиментов! Мне сейчас все делают комплименты, будто я не из тюряги, а из косметического салона вышла.
Она говорила, как обычно, много, почти не слушая собеседника. Лизу это поразило еще на съемках: другие были напряжены, повторяли роль, вживались в образ или сосредоточенно молчали, а эта вела себя так, словно выплеснула из себя все лишнее. Лиза с детства знала ее по фильмам и театральным ролям – играла она в основном принцесс в детских сказках, нежных «тургеневских» девушек и «арбузовских» максималисток. Милая курносость, аккуратное кругленькое личико, брови-стрелочки и – грация в каждом движении… Когда Лиза поступила в театральный, афиши с портретами этой звезды были расклеены по всему городу. В студенческие времена Лиза подрабатывала в театре костюмером. Иногда, в выходные, когда актрис не было, она надевала их платья и вертелась перед зеркалом. В один из таких моментов вошла она, примадонна. Правда, тогда она уже не была нежным ангелом и, как поговаривали, тихо спивалась после смерти трехлетнего сына, оставаясь при этом личностью трагедийно-романтичной, объектом сплетен и ухаживаний. Она вошла неслышно и остановилась перед Лизой:
– Какое золото тускнеет в костюмерных! Надо же… – сказала она, бесцеремонно пожирая Лизу своими большими глазами, – Ты именно такая, какой я всегда мечтала быть – «в угль все обращающая»!
– А вы – такая, какой мечтаю быть я! – отважилась Лиза на ответный комплимент.
– Ты меня знаешь?
– В кино видела, и на сцене… – Лиза вдруг растерялась: женщина, стоящая перед ней, была необычайно красива, недосягаема. Она слышала, что некоторые называют ее «гениальной стервой»…
А потом было «Безумие». То, что играть будет именно Анастасия, Лиза знала наперед. Эта роль стала лучшей работой Анастасии в кино. Лучшей и… последней.
– Ты пьешь или – праведница? – прервала ее воспоминания актриса. – Может, угостишь?
Лиза подошла к стойке и заказала коньяк. На лице актрисы проступил румянец. Она выпила залпом. Лизе стало грустно.
– Ты сейчас над чем-то работаешь? – спросила ее Анастасия.
– Нет. Я осталась на кафедре. Преподаю.
– Ну и молодец, – почему-то обрадовалась собеседница, – целее будешь… Таким, как ты, лучше сидеть тихо, как мышь… – Актриса неуверенным движением поднесла палец к губам, и Лиза с ужасом поняла, что ей хватило бы и наперстка, чтобы опьянеть. – Съедят тебя, ох, съедят. Не завистники, так мужики. Но, знаешь, что я тебе скажу, – не давай себя сломать. Гнуться – можешь, а вот так, чтобы надвое, да еще и с треском – нет! Не те времена для таких, как мы, не те… Я вот – родилась Настасьей Филипповной, а что вижу: мелочевку, дрязги, потные ладошки… Ты когда-нибудь сними что-то по Достоевскому, а? Не сейчас, а когда-нибудь потом… Я у тебя хоть стол кухонный готова сыграть. Обещаешь?
– Конечно, Анастасия Юрьевна. Только когда это будет…
– Ну вот когда будет, тогда и позовешь… – тон ее вдруг стал агрессивным, – а не будет – туда тебе и дорога! Значит, родилась ты костюмершей – костюмершей и умрешь! Давай еще выпьем, если денег не жалко…
Лиза снова заказала коньяк.
– Теперь уходи! – сказала актриса, склонившись над рюмкой.
– Простите…
– За что? – вскинула на нее глаза Анастасия. – Я, может, у тебя только и сыграла по-настоящему. За это и сдохнуть не жалко. Но я не сдохну. Ну все, иди, иди… Я злая становлюсь, когда выпью…
Лиза поднялась. На пороге оглянулась. Актриса сидела, низко склонив голову, скрестив еще стройные ноги в грубых чулках. По одному из них побежала «стрелка». И эта «стрелка» как будто разрезала надвое сердце Лизы.
Мама привела Лику немного раньше. Девочка сидела на ковре и рисовала что-то на листке бумаги, приговаривая при этом что-то вроде «пля-пля». Лиза знала, что в переводе это означает – «писть». Лиза тихонько остановилась на пороге. Она смотрела на круглую пушистую головку с мягкими, как у птички, волосиками. Они топорщились во все стороны, обнажая тонкую шейку с темной ложбинкой посредине. Голова девочки наклонилась, и из-за пухлой щечки почти не был виден курносый носик. Длинные, как у куклы, ресницы были прелестны. Девочка сосредоточенно водила карандашом по бумаге и изредка вздыхала от напряжения. Лиза окликнула ее. Девочка мгновенно обернулась, и лицо ее расплылось в безмятежной улыбке. Лиза не могла для себя решить – хороша ли дочь? Черты лица слишком мелкие: крохотный нос, четко очерченный маленький ротик, зеленовато-голубые глаза… Высокий лоб, обрамленный рыжеватыми кудряшками, делал это лицо непропорционально большим.
С минуту они разглядывали друг друга. Наконец Лика наморщила лоб и пояснила: «Пля-пля!» Она «писла».
Лиза понимающе кивнула и прикрыла двери…
Денис
Я не мог дождаться начала занятий. Вдруг все стало казаться мелким и второстепенным – и поступление в институт, и мечты о славе…
Она так неожиданно уехала, раньше положенного срока, практически сбежала. Когда я узнал об этом, на меня навалилась пустота. Было такое ощущение, что я лишился какого-то важного органа. Я казался себе бабочкой-капустницей с оторванным крылом: трепыхался, пытаясь взлететь, но только смешно и тщетно барахтался в пыли. Неужели так будет всегда, в отчаянии думал я. Лес больше не привлекал меня. Я стал неинтересен своим приятелям и старался держаться от них подальше. Еле дождался конца срока и первым утренним автобусом отправился в райцентр, чтобы поскорее сесть в поезд.
Надеялся, что она позвонит мне (я оставил ей номер своего телефона, так как своего она не дала), и всю неделю до начала занятий тупо просидел дома. По ночам я смотрел на луну – такую круглую и ровную, как поверхность зеркала. Наблюдал, как она поднимается над верхушками деревьев и крышами домов, плывет по небу и медленно растворяется в серой пелене утра. Сколько таких лун пройдет по небу, пока мои надежды оправдаются? Ответа не было. Искать Лизу в институте я боялся.
…Когда она вошла в аудиторию и мельком равнодушно взглянула на меня, я понял, что больше ничего не будет. И когда она сказала, чтобы я не «брал дурного в голову», решил ждать. Ждать, сколько понадобится. Я знал, что это будет нелегко. Но интуитивно понимал: торопиться нельзя.
Сначала мне даже нравилось культивировать в себе страдания «юного Вертера». В конце концов, я был романтичным, увлекался Блоком и ничего не имел против того, чтобы в моей жизни появилась Прекрасная Дама. И не мифический собирательный образ, а вот такая – реальная и достижимая. На несколько недель мне хватило возбуждающих воспоминаний о ее достижимости. Я только то и делал, что восстанавливал в памяти каждую минуту той ночи и ловил себя на мысли, что делаю это как… киномонтажер, а не как любовник. Мне важно было восстановить пленку, но не ощущения. Вот когда я восстановлю ее с точностью до секунды и надежно зафиксирую в своем воображении – тогда, рассуждал я, предамся чувственному восприятию. Очевидно, уже тогда во мне проснулся тот, кто, по словам Блока, «отнимает запах у цветка»… Я даже злился на ебя, когда, восстанавливая очередной обрывок (вот молния прорезает небо и в ее вспышке возникает бронзовый изгиб бедра!), покрывался испариной и упускал нить воспоминаний. Приходилось прокручивать все заново.
Я просыпался совершенно разбитым, нехотя завтракал и брел в институт без всякого энтузиазма.
– Ты ведь так мечтал об этом институте! Чего тебе не хватает? – не выдержала однажды мама. – Вспомни, скольких усилий стоило тебе поступление! К тому же, если ты будешь нормально учиться, у отца будет больше оснований договориться насчет освобождения от службы в армии.
Услышав последнюю реплику, отец недовольно фыркнул, мать переключилась на него:
– Да, да! И не нужно фыркать – у нас единственный сын! Вспомни, что случилось с Верочкиным мальчиком! Дениска пойдет в армию только через мой труп!
Они принялись спорить, и я выскользнул из квартиры…
Пленку с воспоминаниями я так и не восстановил. Мешали запахи, звуки, сладкие минуты беспамятства, когда я вообще ничего не соображал. И, соответственно, не мог ничего нарисовать в своем воображении. Я оставил это бесполезное и выматывающее занятие. Вернулся в реальность, в которой она сидела за столом в столовой, выходила из института, шла по городу, заходила в магазины и кафе. Я начал следить за ней. Шел на большом расстоянии, чтобы – не дай бог! – она меня не заметила. Я изучил распорядок ее дня, видел, как по субботам она гуляет с дочкой – рыжим лягушонком, знал, что ее любимое кафе – в помещении городской бани. Однажды, когда она вышла оттуда, я, оставив слежку, зашел туда и попытался угадать, за каким столиком она сидела. И угадал безошибочно – по марке недокуренной сигареты, которую… сунул в карман.
Следующей стадией моего безумия стал цинизм. То есть я попытался выработать его в себе, как змея вырабатывает яд. Это был своего рода психологический тренинг. Думаю, меня поздравил бы сам Фрейд. Я снова прокручивал в памяти эпизоды своего августовского приключения, но на этот раз в совершенно другом ракурсе. Это было совсем не просто. Ну что, собственно, произошло? – размышлял я. Обычный курортный роман, нет – романчик, хуже – банальная интрижка, еще точнее – единоразовое спаривание, секс… Каприз скучающей дамы, одна проигрышная партия в пинг-понг. Когда дело доходило до разных скользких словечек, которыми называют все, что произошло между нами на чердаке, – я грыз зубами подушку. Чтобы окончательно все разрушить, нужно было бы сделать следующий шаг: поведать о приключении двум-трем друзьям-сокурсникам. При этом быть в стельку пьяным, перемежать речь матом, описывая во всех подробностях ее тело и то, как она дрожала в моих объятиях, и то, как просила встречаться тайно у нее на квартире… Может быть, этот кислотный дождь уничтожил бы мою хворь навсегда. Но так поступить я не мог – пришлось бы уничтожить и себя.
Как избавиться от навязчивой идеи и обрести равновесие, я не знал. Несколько раз я встречался со своими бывшими подружками. Но это повергло меня в еще больший шок: я ничего не чувствовал! То есть в физиологическом плане все было нормально, технику не утратил. Но я с ужасом открыл в себе какой-то новый вид импотенции: все происходило автоматически. Я был роботом, вырабатывающим гормоны, – не более того. После таких свиданий я пытался проникнуться к своей партнерше хотя бы нежностью, вспоминая ее руки, ноги, бедра и розовые колени, но нежность не возникала. В голову лезло что-то совершенно лишнее: вспоминал пятно на обоях, жужжание мухи, рисунок на ковре.
Я вспомнил о вине, о проклятом теткином вине, которое Лиза назвала «колдовским». Я ненавидел все, что связано с предрассудками, но сейчас испугался почти по-женски: а что если тетка, которая продала из-под полы ту бутылку, – действительно ведьма? А ее вино – какое-то приворотное зелье, которым она пытается свести со свету весь род мужской?
…Через месяц, когда все остальные старательно конспектировали скучные лекции, казавшиеся мне полной абракадаброй, я почувствовал некоторое облегчение: на смену цинизму и беспорядочным связям пришли более действенные ощущения – ненависть и жажда любой деятельности. Я бродил по улицам и размышлял, что бы мне совершить? Бить витрины? Писать на стенах политические лозунги, типа: «Свободу такому-то»? Выкрикивать стихи на перекрестке или нарваться на нож в темной подворотне? Точно помню, что хотел, чтобы меня скрутили санитары, чтобы у меня изо рта шла розовая пена вместе с бессвязными словами, чтобы мне вкололи транквилизаторы и заперли в палату, где я смог бы свободно биться головой о стену… Другая жизнь была мне не нужна, она потеряла смысл. Слава, о которой я мечтал, превратилась в комок грязи, плюхнувшийся мне в лицо. Для чего и ради чего она нужна, рассуждал я, впервые задумавшись об этом. Вспомнил сказку «Руслан и Людмила» – трогательную детскую ностальгию с голосом мамы, которая склонилась надо мной, больным ангиной, и увлеченно декламирует пушкинские строки. Удивительно, но мне больше всего запомнился второстепенный герой, который совершил кучу подвигов и, уже превратившись в старика, слышит от Наины одно и то же: «Я не люблю тебя!»
Я не был стариком, я был молод, полон сил и планов, но эти четыре слова полностью выбили меня из седла.
…Весной моих одногодков начали забирать в армию. Многие мои однокурсники уже отслужили (преимущество при поступлении на наш факультет предоставляли именно таким), настал и мой черед. Я видел, как помрачнели родители, как они закрываются от меня на кухне и подолгу о чем-то шепчутся, мама рыдает, отец возвращается домой поздно и навеселе, а мать даже не ругает его. Наоборот – достает через свою подругу (ту самую, у которой в прошлом году погиб сын) импортное спиртное и утром кладет его отцу в портфель. И он снова идет куда-то «в бой».
Но меня это не волновало до того самого момента, когда они торжественно сообщили, что от службы в армии я освобожден! Вот тут мое безумие и отступило…
Армия! Вот где выход. Я должен буду вставать по звонку (или – трубе, черт его знает, как это происходит), бегать по плацу, падать лицом в грязь, вставать и снова падать, отжиматься от пола, отдаться чьей-то воле – подтверждая тем самым свое превращение в робота, в механизм, в объект для официально дозволенных издевательств.
Утром я помчался в военкомат. А вечером выдержал нелегкий разговор с родителями, который закончился вызовом «неотложки» для мамы…
Я мужественно вынес бессмысленный ритуал под названием «проводы», не усадив рядом ни одну из своих поклонниц. Выслушав торжественные напутствия отца, соседей, однокурсников – напился, целовался неизвестно с кем… Я хотел поскорее избавиться от всего этого.
Потом я ехал в вагоне, смотрел на стриженые затылки вчерашних школьников, своих новых товарищей, и улыбался. Я уезжал от нее. Я был почти счастливым – оглушенным и ослепленным куском биомассы, лишенным чувств, желающим одного – быть убитым. Или… убивать.
Когда после быстрой подготовки недалеко от Бишкека нам объявили, что часть направляют в Афганистан, – покой наконец снизошел на меня.
Это было то, что нужно…
Часть вторая
Денис
Декабрь, 1994 год
За неделю до Нового года я получил приглашение работать в столице. Переговоры о переводе «талантливого сценариста и клипмейкера» велись с продюсерским телевизионным агентством уже давно. Но вначале меня не устраивало то, что придется жить вместе с родителями. Только когда работодатели сообщили, что готовы купить мне квартиру неподалеку от центра, я согласился.
И вот теперь я провожал этот год в своей однокомнатной «гостинке», в которой жил после распределения в этот не такой уж и маленький, но все же провинциальный городок.
Мне нужно было собраться с мыслями и вообще – собраться, поэтому я ограничил всяческие контакты с внешним миром. Только заходил на прежнюю работу, подписывал какие-то бумажки и скрывался от телефонных звонков своих временных приятелей. Друзей у меня не было. В этом городе оставалась женщина, на которой я так и не решился жениться и испытывал из-за этого нестерпимое чувство вины. Все в моей голове смешалось, превратилось в кашу, и теперь мне нужно было осмыслить, подвести черту под этими почти бесцельно прожитыми годами…
За окном медленно разворачивались и свисали до земли длинные спирали метели, они были похожи на бинты. Казалось, что там, высоко в небе, лежит огромный раненый великан. Мне исполнилось тридцать пять… Немалый – если не больший – кусок жизни остался позади. Что в ней было? Можно с уверенностью сказать – я везунчик. Таких обычно ненавидят, к таким тянутся лишь для того, чтобы почерпнуть энергии и идти дальше…
…В Афгане меня не шлепнули, и я попросился на второй срок, а когда благополучно оттрубил и его, остался на третий. На меня смотрели как на идиота или – законченного убийцу. Честно говоря, я и сам чувствовал себя не совсем нормальным. В моей голове словно крутилась бесконечная бобина с кинопленкой, на которой я отстраненно фиксировал события. Единственное, что меня не привлекало, – валяться с развороченным животом на чужой площади, как Серега из Шепетовки. Вернее, на площади – это еще туда-сюда, но развороченный живот… Снесенный череп, как у Кольки из Луганска, меня тоже не устраивал. Вообще, самым страшным была не сама смерть, а мысль о том, что с тобой будут делать потом – поволокут в брезенте в глинобитную мазанку, называющуюся «моргом», присыплют дустом или еще каким-нибудь дезинфицирующим средством… Но это – в лучшем случае, если подберут свои. Понимая, что я попал в глобальную пертурбацию, почти в Средневековье, я, как и прежде, обращал внимание в основном на детали, полагая, что только они имеют хоть какой-то смысл. Поэтому память зафиксировала множество разных вещей, которые мучают меня по ночам до сих пор: разрезанная пополам крыса (она пробежала по краю импровизированного стола как раз в тот момент, когда мы глушили спирт, поминая Серегу, и наш старлей ударил ее тесаком, как будто в ней воплотилась смерть нашего товарища), розовый сосок, виднеющийся в прорехе бесформенного вороха тряпья, прикрывающего то, что некогда было человеческим существом, испуганные черные глаза Зульфики (полоумной пуштунки, следующей за нами) в тот момент, когда Тимохин делал к ней свой «четвертый подход»… Три своих краткосрочных отпуска я провел неподалеку от Бишкека. Я не мечтал увидеть чистую постель и набережную Днепра из окна своей спальни. Я не видел себя в той жизни.
Родители забросали меня письмами. И лишь когда они неожиданно замолчали, я решил, что пора возвращаться. Отказался от направления в военную академию, чем несказанно удивил руководство, и отправился домой.
По дороге я читал Хэмингуэя, покуривал «травку» в туалетах поездов и думал, что я – типичный представитель «потерянного поколения»…
Я вернулся весной, а летом, по настоянию родителей, восстановился в институте. Это не потребовало таких усилий, как шесть лет назад, – я просто надел форму. Меня окружали желторотые юнцы, в которых я узнавал себя прежнего… Конечно, попытался разузнать о Елизавете Тенецкой. В первый день занятий, идя по коридору, я мечтал встретить ее. Хотя всего за день до этого был уверен, что выбросил тот период из своей жизни навсегда. Ничего подобного! Я все так же мечтал увидеть ее. Проклятье! И все же я знал, что теперь все может быть по-другому. Я уже не был изнеженным глупым мальчишкой, выглядел намного старше своих лет. Был уверен, что смогу взять ее за руку, даже если она этого не захочет. Но мои надежды оказались напрасными – на кафедре сказали, что Тенецкая уже давно тут не работает. А где она – неизвестно. По старому адресу она уже не жила. В бане у площади больше не было того кафе. Да и самой бани – тоже. В этом здании расположился филиал какого-то банка.
В то время я был переполнен ненавистью. Я с отвращением замечал, что жизнь здесь не изменилась, что тот островок крови и грязи, на котором я находился все эти годы, – для здешних обитателей не более чем «мифы и легенды народов мира». К тому же я кожей чувствовал нездоровое любопытство окружающих меня людей. «Тебе приходилось убивать?» – спрашивали меня однокурсники и жаждали подробностей. Однажды мне пришла в голову мысль, что она, Лиза, тоже спросила бы об этом. Словом, «Герой, я не люблю тебя»!..
Я отучился положенные пять лет. Не могу сказать, что не искал ее. Искал. До тех пор, пока не пришел к выводу: в конце концов, всем хочется только одного – любви, а иначе говоря – признания. Поиски любви могут довести до чего угодно – до терроризма, феминизма, фашизма, еще чего-нибудь. Кто не хочет кануть в Лету и при этом не имеет никаких талантов, стремится любым способом заявить о себе. Если бы Гитлера признали настоящим художником, а Иосифа Джугашвили не турнули из духовной семинарии, захотели бы они оставить миру память о себе таким ужасным способом? А чего не хватало этим грязным свиньям, которые послали на верную смерть Кольку из Луганска! Может, любви? По крайне мере, к родине…
Нелюбовь превращает человека в прокаженного с колокольчиком на шее: его слышно повсюду, и этот звон – сигнал к бегству для остальных. Ибо любовь нужна такому прокаженному только как цель, к которой он должен идти в полном одиночестве. Идти долго, бесконечно и никогда не останавливаться. Думаю, на мне тоже висел такой колокольчик с предостережением: «Не подходи – убьет!». Я был лишь искателем, путником, не мог задержаться ни в одном жилище, которое встречалось на моем пути.
Я уже не мечтал о славе. Эти юношеские бредни выветрились из моей головы. Я увлекся другим – взялся за учебу, завел кучу записных книжек и папок, куда складывал интересные вырезки из единственной иностранной газеты «Times», которая продавалась в киосках. Перечитал гору книг, на которые раньше не хватало времени…
…И вот теперь, собираясь покинуть городок, приютивший меня, я открыл свой дневник и, прежде чем сжечь его, решил кое-что перечитать…
«Нужно свыкнуться с жизнью на вершине горы – чтобы жалкая болтовня о политике, об эгоизме народов звучала далеко внизу. Необходима предопределенность к тому, чтобы существовать в лабиринте. И… семикратный опыт одиночества…» – и дальше уже мое: «Ницше достоин уважения хотя бы за то, что с его антигуманистическими и антихристианскими идеями согласится лишь меньшинство. Зная это, он все равно остался самим собой!»
«Сострадание разносит заразу страдания – при определенных обстоятельствах сострадание может привести к потере жизненной энергии… Даже если у Бога есть свой ад: это любовь к людям!»
И снова мое: «Попробую записать то, о чем думал сегодня ночью… Ницше… Его философию могут понять люди, привыкшие жить «на вершине горы», отрешенные, по его же словам, от «болтовни и эгоизма». А сам он, как сапожник, ругает Канта, стремясь к первенству. Каждый смертный, если он по природе не философ и не способен обобщить действительность, ищет СВОЕГО философа. Сначала мне казалось, что мне нравится Ницше. Он и в самом деле нравится мне до определенной степени – с его идеей аристократов духа и рабов, осуждением святош. Ницше приветствует буддизм, потому что это – радостная религия, направленная на собственное тело, здоровье. Мне это претит. Мне не интересно среди радостных людей. Я давно уже прожил самое главное, и поэтому мне трудно изображать какие-то эмоции, кривляться, словно клоун». Снова цитата: «Любовь – единственный, последний шанс выжить…»
Я: «Лиза, я не помню тебя…» Библия: «…Не клянитесь! Ваше слово пусть будет «да» либо «нет». Все, что больше этого, – от лукавого…
…Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судить будете – таким осудят и вас…
…тесны ворота и узка дорога, которая ведет к жизни, и мало тех, кто находит ее!»
Мне стало грустно. Записи красноречиво свидетельствовали о хаосе, царящем в моей голове. Все это должно остаться здесь. Я нашел под ванной медный тазик, положил в него дневник и осторожно поджег с четырех сторон.
Я приехал в этот город «по распределению» на должность помощника режиссера. Оказалось, что такой должности не существует – штат был слишком маленьким, да и чего-то более масштабного, чем выпуски новостей и репортажи с открытия новых строительных объектов, местное телевидение не снимало. Директор сжалился надо мной и устроил на работу в кинотеатр.
– Ты ведь разбираешься в кино? – спросил он. – Вот и посиди там. А как только появятся вакансии – я тебе свистну. Ты же все-таки из столицы – пригодишься!
Его свиста пришлось ждать два года. Я снял квартиру неподалеку от кинотеатра, который назывался «Знамя Октября», и получил должность «старшего методиста». В мои обязанности входил подбор фильмов для четырех залов кинотеатра. Каждый вторник к восьми утра все методисты города собирались в здании горсовета и парились там до позднего вечера, отбирая для своих заведений новые ленты. После заказа фильмов я должен был составить анонсы и начитать их на автоответчик кинотеатра. Я до сих пор запросто могу произнести имена всех индийских актеров… «Сегодня и всю неделю в нашем кинотеатре смотрите…» – четко произносил я, зная, что сотни киноманов каждый день будут слушать весь этот вздор, который я нес в телефонную трубку.
Компания в кинотеатре подобралась довольно странная – в основном женщины с массивными золотыми серьгами в ушах и неустроенной личной жизнью. Все они были словно на одно лицо – перманент, пережженные белые волосы, ярко-красная помада. Они требовали мелодрам, бурно обсуждали «Зиту и Гиту», рыдали над «Есенией» и отчаянно ухаживали за мной.
Я просматривал фильмы, начитывал анонсы, проверял работу художников, рисовавших афиши (нечто в духе Кисы Воробьянинова), и часами бродил по городу, отыскивая наиболее привлекательные его уголки. Но не находил – их просто не было.
Платили мне не много. Рестораны больше не интересовали меня. Судя по всему, следующим шагом и логичным завершением карьеры «известного режиссера» должна была стать женитьба. В какой-то момент я даже всерьез подумывал об этом. Но это был момент отчаянного голода и нежелания самому стирать свой уже изрядно замусоленный свитер. Хотел ли я вернуться? Мне было все равно.
Ужас от бессмысленного пребывания здесь вряд ли можно было бы сравнить с моей конкретной жизнью в Афгане. Целыми днями, кроме тех, когда проходил просмотр, я просиживал на втором этаже кинотеатра в кафе, и мои «дюймовочки» (так я окрестил трех своих подчиненных, «младших методисток» – старожила кинотеатра бабушку Валю, бывшего искусствоведа Веронику Платоновну и похожую на цыганку сорокалетнюю красавицу Риту) не беспокоили меня. Я был «человеком из столицы», к тому же – с высшим кинематографическим образованием, плюс еще и неженатым! Одним словом, священная корова.
Через полгода трудного привыкания к городу у меня появилась первая женщина. Говорю «первая», потому что остановился только на восьмой, которую теперь так подло бросаю. Здесь я прочитал гору книг – романтического мусора (с книгами тогда еще было туго, а сидеть в библиотеке мне надоело) и сделал открытие: все авторы четко вырисовывали внешность героинь – фигуру, цвет глаз и прочие привлекательные части тела, от которых главный герой был без ума. Даже перечитывая Флобера, Чехова или Бальзака, не мог понять, нормален ли я. Ведь женщина, которая могла бы мне понравиться, должна была быть как вода… Как только мне удавалось четко описать все достоинства какой-то новой знакомой, мой интерес к ней угасал. Понимал: не то! Если же после первого свидания не мог двух слов сказать о ее внешности – это уже было близко. Очень близко к тому чувству, которое называется симпатией. И… так бесконечно далеко от моей ослепленности Лизой…
…Наконец, это было в 89м, меня разыскал директор (теперь это называется – «продюсер») телевизионной компании. Сеть вещания расширялась, и он вспомнил о «молодом специалисте», прозябающем в кинотеатре. Мне предложили должность режиссера в программе «Культура N-ска».
Нужно сказать, что все жители города были большими его патриотами. Здесь даже существовали понятия «N-ская ментальность», «N-ская духовность», «N-ский говор», в каждой библиотеке кучковались разные культурные и религиозные общества – от «рериховских» до «детей Кришны», в выставочных залах и «красных уголках» учреждений выставлялись картины местных художников исключительно на рабочую тематику – «Клятва сталевара» (интересно, какую клятву дают сталевары перед тем, как варить сталь?), «Мать» (привет Горькому!), «Шахтеры, пьющие кефир» (подходящий напиток для работяг!), «Будущий горняк» (а куда еще податься подростку из рабочей слободки?). Обо всем этом мы должны были ровно тридцать минут вещать с экрана. Девушка-ведущая захлебывалась соплями восторга, и бороться с этим у меня не было ни малейшего желания. Я думал, что так будет всегда, пока меня не похоронят здесь, в этом городе Зеро, или же пока он сам не уйдет под землю вместе со своей ментальностью и рериховскими старушками.
Все началось неожиданно. В первую очередь для директора компании, когда сюда донесся легкий ветерок перемен. Появилась реклама. Робкие частные предприниматели местного разлива захотели, чтобы граждане узнали об их изделиях и выложили за них денежки. После многочасовых планерок, на которых директор, старый, закаленный в словесных баталиях партиец, хватался за сердце и бил копытом, мы все-таки последовали по новому пути. И ответственным за все «антисоветские действия» назначили меня. Я начал сочинять и снимать рекламные ролики. Это, кстати, дало мне возможность выпустить весь яд, накопившийся во мне в этом городке. Первый свой «шедевр» не забуду никогда! Мебельный комбинат захотел прорекламировать свои жуткие кресла. Ролик был примерно следующего содержания. Возле кресла стоял затравленного вида гражданин. Затем рядом появлялся вмонтированный в кадр Жеглов в исполнении Высоцкого и орал: «Будет сидеть, я сказал!», и гражданин плюхался в кресло. После этого эпизода заказчики пожелали лирики, и поэтому, как только мужик удобно устраивался в чудесном кресле, на экране начинали порхать бабочки, а над головой героя возникала надпись: «Сядешь – не встанешь! Покупайте кресла и стулья мебельного комбината…» Это был хулиганский поступок, вызов. Но директору комбината моя работа понравилась, и я получил от него из рук в руки белый конверт. Потом таких конвертов было много.
Я купил себе длинный кожаный плащ и в один из дней устроил роскошный ужин для своих сотрудниц-«дюймовочек». Бабушка Валя промокала платочком покрасневшие глаза, Платоновна наслаждалась импортным ликером, а Ритуся теребила под столом мою ногу своей разгоряченной ступней. Словом, жизнь начинала налаживаться, загнивающий капитализм постепенно побеждал, а я с головой окунулся в новую игру, и она начинала мне нравиться. Когда горемычного шефа отправили на заслуженный отдых, наш рекламный отдел уже цвел махровым цветом, а всю съемочную группу накрыла волна-цунами цинизма. Последующие три года мы были нарасхват, а у меня появились заказчики из соседних областей… Настоящий успех пришел после того, как я снял (все придумывал и снимал сам) музыкальный клип с участием дочери местного авторитета. Его крутили несколько месяцев по всем каналам, а мне начали позванивать из столицы.
Я снова начал функционировать как… на войне. Тихое болото кинотеатра, по крайней мере, давало возможность чувствовать себя свободным.
Я больше не был представителем «потерянного поколения», жизненная дистанция ежедневно увеличивалась, и мне нужно было тренировать легкие.
Проснулся ли во мне вкус к жизни? К обеспеченной жизни – точно! А главное, я понял, что эту жизнь могу создать сам, своей головой. Это было приятное ощущение. Раньше и представить себе такое было трудно!
Я мечтал, что вскоре смогу вознестись так высоко, что у меня хватит сил, средств и нужных связей, чтобы наконец сделать что-то стоящее. И я знал, что именно: снять фильм «Безумие»… А вернее – восстановить его. Бред! Все – не так! Почему я до сих пор не мог сказать правду?
Я найду Елизавету Тенецкую и предложу ей снять этот фильм. Это будет деловаявстреча и деловое предложение.
…В декабре 1994 года я собирался переезжать в город своего детства.
Я возвращался туда победителем. Мне предлагали огромные по тем временам деньги, и предполагалось, что их сумма будет расти пропорционально моим успехами. Я был нужен. Меня ждали. У меня было множество планов и свежих идей. Только к одному я не был готов – услышать: «Богач, я не люблю тебя!»…
Денис
1996 год
…Я жил в просторной двухкомнатной квартире неподалеку от телецентра. Два раза в неделю заезжал к родителям, загружал им всегда полупустой холодильник разной вкуснятиной. Все это я мог достать в специализированных магазинах, а чаще – у своих заказчиков.
Здесь я окунулся в совершенно иную жизнь. Время бурных митингов, которое обошло меня в провинции (там было тихо, как в оазисе), уже закончилось. Началось время пустых прилавков, будоражащих ток-шоу, «купонов», миллионных купюр накануне денежной реформы и… сериалов. Благодаря этому последнему фактору работы у меня было хоть отбавляй – каждая тридцатиминутная серия отбивалась рекламным блоком…
У меня были причины ненавидеть себя. Я был не таким, каким должен был быть, если бы жизнь сложилась иначе. Я не хватал брусочки сливочного масла, едва его вывозили в торговый зал универсама, не варил гороховый суп и не обсуждал безумные цены. Из заплесневелого «совка» сразу перешел в махровый капитализм. Как способный ученик, я будто перепрыгнул через несколько классов, и многое прошло мимо меня. Когда я выковыривал из-под ногтей кровь и грязь в Афгане, мои ровесники читали «Огонек», смотрели «Покаяние» и ссорились со старшими. В «уездном городе N», в этой тихой заводи, я практически ничего не знал о митингах, акциях неповиновения, студенческих голодовках… Я стал обывателем, которому подвернулась возможность сытно есть и подниматься вверх даже не своими ногами, а на эскалаторе. Чтобы окончательно не утратить уважения к себе, в первые два года пребывания в столице я написал и защитил диссертацию по теме «Манипулятивные технологии в системе массовых коммуникаций». И снова попал в яблочко! Это было практически новым словом в рекламном бизнесе, который развивался бешеными темпами. Помимо своей основной работы я два раза в неделю читал лекции студентам на сценарном отделении кинофакультета. В меня влюблялись студентки, самых лучших я водил в «Националь», угощал суши… Мимо, все мимо!
Из моих старых приятелей на плаву остался только Макс, тот самый, с которым мы отдыхали на турбазе после вступительных экзаменов сто лет назад. Он сам нашел меня после того, как диссертация стала притчей во языцех среди телевизионщиков. Я пригласил его поужинать в «Националь».
Когда мы встретились у входа в ресторан, я его не сразу узнал. Макс изменился, как-то округлился. Он неловко топтался на пороге у стеклянных дверей и, едва завидев меня, произнес:
– Ну ты, старик, крутой! Да здесь же безумные цены!
Меня передернуло. Со времени своей службы в кинотеатре терпеть не могу разговоров о ценах и воспоминаний о том, как мне приходилось по несколько месяцев сидеть на жареных кабачках по 30 копеек за килограмм.
– Не волнуйся, я угощаю! – буркнул я и толкнул дверь.
Швейцар (кстати, бывший «афганец», с которым я однажды разговорился, а потом давал щедрые чаевые) улыбнулся и вежливо придержал дверь, отчего Максово и без того красное лицо пошло пунцовыми пятнами.
Я заказал множество вкусных вещей, водку и коньяк. Пока услужливые официанты выставляли все это на столик, понял, что нам почти не о чем говорить. Моя голова была занята кучей новых проектов, недоступных Максовому пониманию, он же, скорее всего, считал меня снобом, недорезанным буржуем. Мы выпили по первой.
– О чем твой диссер, Дэн? – спросил Макс.
Я вкратце изложил суть, с каждым словом убеждаясь, что зря трачу время – классовая ненависть так и перла из глаз приятеля.
– Что слышно о наших? – решил я сменить тему и тут же пожалел об этом. Потому что услышал малоприятные вещи: кто-то спился, так и не сняв ни одного кадра, кто-то уехал из страны, кто-то перебивается в бюро ритуальных услуг, снимая похороны и свадьбы… Многие с головой ушли в политику. Оказалось, что после моего добровольного решения пойти в армию я прослыл на курсе настоящим героем, обо мне говорили, были уверены, что я погиб…
– Кстати, – как можно непринужденнее сказал я, – а как поживает наша кураторша? Не помню, как ее звали – кажется, Елизавета Тенецкая?..
– Она давно уже не Тенецкая, – ухмыльнулся Макс, – разве ты не знаешь? Она… – Макс назвал известную фамилию лидера одной из партий.
– Вот как… – произнес я.
– Да-да. Он ведь тогда, оказывается, сидел. А теперь – шишка!
Видя, что я ничего не знаю об этой стороне жизни, Макс пустился в длинный политический экскурс.
Читать бесплатно другие книги:
