Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник) Рождественский Роберт
© Рождественский Р. И., наследники, 2014
© Аннинский Л. А., предисловие, 2014
© ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Не докричавшийся до XXX века
Приход и у ход Роберта Рождественского
Дотоле публиковавший безвестно свои стихи в петрозаводском журнале, он прогремел на всю комсомолию поэмой «Моя любовь». «Комсомольскую правду» с поэмой читало студенчество, читало на лекциях, читало в столовых, читало на семинарах… Р. Рождественский атаковал мещанскую бескрылую опытность, он бросал гневный вызов «мудрым старожилам», яростно клеймил их, тех, которые «наши мечты» называли «розовыми очками». Он протестовал горячо, возбужденно, искренне: «Это не «розовые мечты! «Вышли безусые пареньки в мир, где тропы круты…» Дорога уходила ввысь, безусые пареньки шли, мечтая; они дружно шли осуществлять мечту…
…Жестковатые лесенки стихов. «Чистая» публицистика. В поэмах «Спутник» и «Реквием» – стремление дать общечеловеческое, всемирное звучание темы. Спутник, облетая Землю, снимает с нее покровы веков, обнажает давно прошедшие цивилизации, начала начал, истоки истории. Торжественный «Реквием», посвященный павшим в последней войне, построен на великих понятиях: Жизнь – Смерть – Время – Родина; единственный конкретный герой в поэме – лицо, предельно обобщенное: Неизвестный солдат, который вместе с жизнью потерял имя, чтобы приобрести имя-символ. Даже некоторая холодноватость, медлительность и монотонность ритмов соответствуют общему духу отвлеченного торжественного гимна: «Вечная слава героям! Вечная слава! Вечная слава! Вечная слава героям! Слава героям! Слава!..»
Учительский пафос пронизывает все – вплоть до самой интимной лирики. И там, где поэт славит наших ученых, создавших ракеты, – безымянных гениев, и там, где обращается к вступающим в жизнь юношам с общим призывом: стройте, пойте, думайте! – и там, где клянется в преданности «флагу цвета крови моей», – везде возвышенная идея вырастает в стихе не из конкретного переживания, а извне опускается на почву фактов, деталей, образов. Романтический пафос принимает вполне дидактический характер, подчиняет себе все. Подчиняет настолько, что даже робкая попытка связать потеснее общее с частным тотчас наталкивается на неуловимый рационалистический барьер. «О личном», – скромно предупреждает поэт в заглавии и пишет стихотворение о девочках-смазчицах, которые на танцах выдают себя за киноартисток, мечтая «своего единственного встретить в пути. У него, у сильного, обмякнуть в руках… Хочется красивого встретить… А как? Пусть даже неприметного! Лишь бы своего…»
Робкая эта мечта слетает, как дурной сон, под яркой вспышкой забеспокоившегося разума:
- …Ну,
- и что из этого?
- Да так…
- Ничего.
- Неужели ничего?
Да, это мы, студенты 1955 года, вырывали на память из газет первую поэму Р. Рождественского, мы были той читательской средой, где укоренялась его ранняя популярность, мы были теми, кто укладывал в жесткие строки Р. Рождественского свой первый трепещущий вызов судьбе. Это было десять лет назад. Теперь – как-то беззвучно прошла около нас итоговая поэма Рождественского «Письмо в тридцатый век» – две-три сладенькие рецензии, и никаких волнений. События нет.
Что, поэт стал писать хуже?
Нет! В смысле выработки стиха Р. Рождественский заслуживает упреков куда меньше, чем многие из его собратьев. У него нет провалов и не было периодов молчания. Он ровен и последователен. Между первой поэмой «Моя любовь» и последней поэмой «Письмо в тридцатый век» лежит прямая. Десятилетие работы Рождественского легко укладывается в общую непротиворечивую характеристику. Он неизменен.
Вокруг что-то переменилось. В нас – переменилось. Устойчивый Р. Рождественский по-своему свидетельствует об этой перемене. Об «оттепели», в которой мы все оттаяли.
Он ненавидит тепло. Он влюблен в холод. Тепло – это грязь, гниль, мокрота, хлябь, это сумрачное, текучее болото. Он не жалеет о весне – ему, в общем, все равно: есть она иль нет ее. С каким ликованием встречает он зиму! Он бредит ее сверкающей чистотой, он счастлив, когда видит снег, когда играет в снежки, когда вязкие лужи начинают блестеть льдом. Неспроста воспел он Арктику в «Дрейфующем проспекте», – не теплыми пальмами были его миражи – угловатая царственность льдов – его миражи, метель – мера его чувств, морозы – его дыхание. Рождественский не знает тепла: если не мороз – то жара, обжигающий зной, гибельный огонь. Солнце никогда не греет в его стихах: или жжет, или слепит.
Он ненавидит темноту. Темнота – это зыбкая призрачность, это ползущая из углов неясность, это предвестье беды. Он не любит ночи, не любит вечернего неба. Рассвет и полдень – вот его стихия: стремительный рассвет и ослепительный полдень; светлое счастье, сверкающий простор, чистые краски и резкие, высвеченные грани.
Он ненавидит тишину, молчание, беззвучность. Тишина обманчива, в ней таится предательство. В мире звуков слышно только то, что ясно тембром. Звон колосьев. Звяк копыт. Гудков паровозных протяжная медь, медное солнце над бронзовыми хлебами. Звонкий воздух и звонкая тишина, и речь – как разливы меди. Как раздался в детстве призывный звук полковой трубы, – так на всю жизнь организовался парад звуков: «сквозь ураганный ветер по ноздреватому льду я за тобой иду, голос начищенной меди!..»
То, о чем я говорю, – не «художественные особенности». Поэзия – это сплошная «художественная особенность». Это организм, все внешние формы которого внутренне исходят из единого принципа. Звенящий, светлый, кристально-ясный мир Роберта Рождественского – естественное проявление его личности, его души, его судьбы. У его вкусов и пристрастий есть единый центр.
Глыбы неба. Глыбы света. Твердь литая, звонкая. Вселенная у Рождественского – не слепая масса и не буянящая плоть, но ограненная четкость. Не материю знает он, а формы – грани, границы, ограненность. В этом мире все можно взять в руки, ощупать. Все – даже неощутимое. Поэма? «Я в руках ее качал». Сердце? «Я на руках вытянутых сердце несу». Время? «Мы нянчим время на руках». Время ощутимо: часы идут по улице, как прохожие. Пространство – измерено. Или измеримо. Рождественский не знает бездны. «Невозможно далеко. Далеко-далеко. Даже дальше» – пространство расчленено, пространство конечно, пространство измерено и взято в руки. «До Марса? Сколько?» – вот первый вопрос. «Пятьдесят миллионов? – прикидывает Рождественский и, соизмерив силы, роняет: «Что ж… Пустяки… Только так понимаю я высоту…»
Только так! Ограненность и мера. Срок и ожидание момента. Все объяснимо – не теперь – так в будущем. Все тайны Вселенной откроем мы скоро!.. Сможем, Земля! Погоди… Война – неизвестности, тайнам и темноте! Я верю в науку, в разум людской на земле. Тайн нет – есть сроки раскрытия тайн. Летучая фраза Рождественского: «Вышли в жизнь романтики, ум у книг занявшие, кроме математики, сложностей не знавшие» – не случайна: беспроигрышная математика организует мир поэта, и отсюда его земное, языческое, хозяйское, уверенное признание: «Я жизнь люблю безбожно».
Безбожие – в самой природе характера Рождественского: о Боге он или не задумывается вовсе, или представляет его себе веселым партнером по земной игре: то это скучающий на Олимпе старикашка, то комфортабельный европейский господинчик, то «усидчивый хлопец» Будда. А точнее сказать – «бог здесь ни при чем», – в земном, исполненном природной силы душевном хозяйстве Рождественского он попросту не нужен – тут все заполнено человеком, его работой, его быстрыми решениями, его поступками. Энергичный сын земли, Рождественский и как поэт-то начинался с практической и деловой акции – с сатиры: он выселял из мироздания мещан, «временно прописанных», он наводил во Вселенной порядок.
Первая эта поэтическая акция и определила его дальнейший путь. Это неверно, что Рождественский не испытал внутренней драмы, когда личность бросает вызов миру и в этом вызове, в этом отпадении от мира осознает себя самостоятельной. Рождественский испытал эту драму очень рано: на два-три года раньше своих поэтических сверстников. Взбунтовавшись против мещанского быта, он опередил в популярности всех своих собратьев. Теперь он расплачивается за ранний успех. В мещанстве он возненавидел его внешний, видимый уклад. Эта первая схватка, первая победа поработила его. Любопытно сравнить антимещанские мотивы у Рождественского и, скажем, у Ахмадулиной. Оба ненавидят сытое, порабощенное вещами существование. Но акценты ставят на разном: Ахмадулина клянет в мещанстве бездуховность. Рождественский клеймит – покой. Он победил мещанство не мудростью, а юной энергией. Энергия и стала кровью его поэзии: непрестанное, неугомонное перетекание земной работающей энергии. Отсюда – это здравомыслие, это душевное здоровье, эта природная цельность, это незнание разлада, эта первоначальная, детски чистая вера в неисчерпаемость своих сил. Рождественский так и не узнал внутренней катастрофы возмужания, здесь не было ломки и не было духовного обновления; здесь не открылась бездна. Мир слишком измерим, организован, завершен в себе. Горизонт – как стены…
Но когда властно ощутилась вокруг потребность в синтезе, когда эпическое дыхание вновь подступило к нашей лирике, когда пришел час новых итогов, – Рождественский не остался в стороне. Он ответил на этот зов по-своему. Он собрал вместе все свои мысли и переживания, все накопленное им. И послал письмом на суд потомков, людей тридцатого века.
«Письмо в тридцатый век» – это смотр этическим ценностям нашего века. В письме одиннадцать глав. О трудах наших. О борьбе за мир. О любви. О детях. О хлебе. О наших традициях. Иные поэты, собирая воедино свой мир, подкрепляли себя прошлым: историей. Рождественский подкрепляет будущим: XXX веком. Он осознает логику исторического процесса через его завершение, через финал. Это – тот же поиск единого смысла всего происходившего в мире. Это ответ на тот же вопрос: о твоем большом доме, о большом мире. Это – все та же самая жажда: осознать единство, слитость личности и мира: «с миром услышать связь».
Мысль о венце развития, о конечном счастье, о великой цели, которая оправдает все наши труды и жертвы – вот главная идея поэмы Рождественского, прямо привязывающая ее к основному раздумью нашей поэзии. Он верит: люди Тридцатого века придут, всё оценят, до всего докопаются, сметут пыль, все мелочи высветят, всё рассудят, и тогда опять-таки всем воздастся, и окончательный смысл озарит все закоулки наших поисков. Если можно описать в ясных выражениях мечту о всеобщей и конечной гармонии, то ее можно описать только так.
И вдруг именно эта конечная ясность поэзии Рождественского начинает меня настораживать.
Поначалу кажется, что это просчет построения: поэма, явившаяся на зов целостного сознания, – не спета как единая песня, – она составлена, как катехизис, по пунктам, по раздельным темам, по логике рассудочного убеждения. Планиметрическая последовательность ее богатств способна очертить стены и купол нашего духовного мира, но не может заполнить пространство под куполом. Тут нужно еще что-то… И начинаешь понимать, что дело не в композиционных просчетах и не в недостатках формы… Холодно-светло-звонкий мир поэзии Р. Рождественского есть органическое выражение его внутреннего опыта, его пути, и именно здесь – разгадка: пока человек искал себя, это убеждало и вызывало сочувствие, но как только он попытался мир объяснять – так мгновенно и очертилась неполнота и недостаточность его духовного опыта. То есть и нашего общего опыта.
Не бог создал человека по своему образу и подобию – человек создает бога. Потомки наши, люди тридцатого века, которые, по мысли Рождественского, должны понять, оценить и оправдать нас, – описаны все по тем же количественным признакам. У них больше хлеба, чем у нас. У них больше техники. У них больше сложностей. Им будет «тоже очень сложно жить» – т. е. сложнее, чем нам, но тоже, так же, как нам, – накопление чисто количественное, и точно так же тайн не будет, а будут лишь сроки их раскрытия… И мир никогда не вырвется из этой промеренной, ясной, рациональной орбиты, а просто будет всего больше: детей в семьях, хлеба в столовых. «Материки – от полюса до полюса – цветущими садами замело. Невиданных хлебов великолепье, – волнующийся бронзовый прибой…»
И вдруг каким-то шестым чувством Рождественский улавливает неладное. И тогда в размеренный ритм его поэмы вдруг врывается живая, растерянная, яростная интонация:
- Да что я
- все о хлебе
- да о хлебе?!
- Я с детства уважаю хлеб любой!
- «Спасибо!» – говорю ему
- заранее…
- Но, после стольких тягот
- и утрат,
- неужто
- Коммунизм –
- большая жральня,
- сплошной
- желудочно-кишечный
- тракт!?
Стойте, Рождественский! – хочется крикнуть. – Откуда это чудовищное предположение? Да нам ведь и в голову не приходило такое… То есть, чтоб пищи было вдоволь – настолько естественное, настолько понятное желание, – что как-то ни доказывать это, ни спорить с этим и в мыслях нет. И Коммунизм – при естественном удовлетворении всех физических и психических потребностей – великая духовная родина, край высшей свободы для соединения людей, край бесконечного творчества.
Воистину, в поэзии действует то, что сказано, а не то, о чем сказано. У меня не было сомнений насчет концепции будущего, пока я не прочел у Рождественского этих яростных (и, между прочим, едва ли не сильнейших в поэме) строк. Но теперь я уже смущен. Как, значит, вопрос о жральне все-таки стоит? Значит, надо еще от этого излечиваться?!.. Значит…
Строка, вырвавшаяся у Рождественского, словно непроизвольное «чур меня» – выдает тревогу лирического героя. Количественный круг вещного существования, кольцо внешнего земного устроения, замкнувшее его поэзию, заставило и его дрогнуть наконец. Он начинал с обличения вещного существования обывателей, он ненавидел их комоды, их обеды, их одежды. Тогда, бросив им вызов, он осознал себя, обнаружил в себе человека. И вот парадокс: чисто человеческая энергия, направленная на самое себя, – в конце концов срывается на свой первый, нижний горизонт – к вещам. Естественное существование, замкнутое на себе, рано или поздно идет по кругу. Достоинство обесценивается. Сначала: будем великими! Мы – не винтики! Мы не шестеренки! Потом: «Лечь ступенькой»… «Мы – камни в фундаментах ваших плотин…» Сначала – бунт против вещей. Потом – вещный круг, замкнувший в себе и мир, и время. Почему так получается? Личность, созидающая себя на одном отрицании: НЕ винтики, НЕ шестеренки… – получает в ответ то самое, что она отрицает, но под другой вывеской, из этого круга нужен прорыв, прорыв творческий, созидающий. Между миром, из которого ты еще не вылупился, и миром, который ты способен объяснить – лежит путь личности: драма духовного самопостижения, внутренняя катастрофа, катарсис, обновление, после которого личность должна вырасти, чтобы мудростью своего опыта объяснить мир и осознать себя заново – в единстве с ним.
Не вижу в Рождественском очищающей катастрофы. Бездны нет. Драмы нет.
Какой это все-таки праздник – целую Вселенную осваивать, доставшуюся в наследство! «Над миром, над морем раздольно парить». Над Югом, над Севером. Над Дальним Западом, над Дальним Востоком. Дрейфующими проспектами Арктики идти, жаркими дорогами Африки, тесными улицами Нью-Йорка, Парижа… Со всей планетой быть на «ты». Космическими трассами бездну расчертить, время скрутить: темное прошлое – высветить, светлому будущему запросто подать руку: «Эй!..» Все тайны Вселенной освоить… нет тайн – есть только сроки раскрытия, взятые и невзятые рубежи.
- Напористость плуга,
- дыханье завода,
- движенье
- скальпеля и пера…
- Мы помним о том,
- что любое Сегодня –
- всего лишь
- завтрашнее
- Вчера.
Он и жанровые рубежи берет первым: и в поэме он продуктивнее, увереннее всех поэтов своего поколения, и песней лучше всех умеет охватить массу. Он словно вехи ставит на краях лирики, как ставит вехи на краях земли и неба; жесткими прямыми углами своих ритмов, ораторской «маяковской» лесенкой, а более всего – открытой и искренней верой в безграничность сил человека. Рождественский опоясал, очертил, огранил свой мир, по горизонтали и вертикали промерил, пролетал, прокричал его, и все вверх, вверх, вверх, вверх – какое наращивание силы! Но заполнить мировое пространство живой душевностью – нет…
Всеобщее и конкретное свести, такую мечту и опыт соединить, небо сопрячь и землю – тут что-то совсем другое требуется. Может, ощущение беззащитности. Осознание уязвимости. Ожидание гибели.
Смерть стряхнула с имени Роберта Рождественского приставшие к нему попреки: слишком ясен, слишком неизменен, слишком «под Маяковского» всю жизнь.
Маяковского в посмертной книге почти нет. Это почему-то даже жаль: мне вовсе не хочется, чтобы Рождественский, уступая «зовам времени», отказывался от того, что любил. Я почти с облегчением обнаруживаю в «Последних стихах» уже едва видные – но все-таки различимые следы лучшего и талантливейшего поэта нашей советской эпохи. И не столько в «Аббревиатурах», где маяковское поэтическое камлание спародировано в пяти вариациях, а потом спущено в иронию: «Наша доля прекрасна, а воля – крепка!» SOS. ТЧК…» – Настоящего Маяковского больше в прощальном: «Алене», где басовитый говор Рождественского срывается с размера, и мускульная мощь стиха как бы оступается в «прозу» простого признания.
Но в общем Маяковского почти нет в прощальном томике его верного ученика.
- Есть – Мандельштам, в открытую
- Кричал:
- «Я еще не хочу умирать!..»
- А руки вдоль тела текли устало.
- И снежная,
- непобедимая рать
- уже заметала…
- Есть Цветаева – в синтагмах:
- Пей-пляши-страна!
- Бей-круши-страна!
- Коль снаружи мир,
- Так внутри война…
Есть Блок – в саркастически воспроизведенных, парольно узнаваемых ритмах:
- Поговорим о Пушкине.
- О Ницше.
- О пенсиях.
- О ценах.
- О еде.
То, что Роберт Рождественский блистательный пародист, признавали даже самые непримиримые критики в моменты самой лютой борьбы с ним. Я бы хотел удостоверить и утвердить другое: это мастер, обладавший помимо тяжелого и точного словесного удара органичным ощущением стихового дыхания: его ритма и аритмии. И тут уже совершенно неважно, напоминает он или не напоминает кого-то из предшественников, «взял» или «не взял» что-то у других, «похоже» это или «непохоже» на что-то.
- Вслушайтесь:
- Та зима была,
- будто война, –
- лютой.
- Пробуравлена,
- Прокалена ветром.
- Снег лежал,
- навалясь на январь
- грудой.
- И кряхтели дома под
- его весом.
- По щербатому полю
- мороз крался.
- Кашлял новый учитель
- Сергей Саныч.
- Застывали чернила
- у нас в классе.
- И контрольный диктант
- отменял завуч…
Не узнаете ритм? Нет, не Евтушенко. Древнее. Меня засмеют, но я напомню: Сафо. «Радужнопрестольная Афродита…»
Конечно, это чушь собачья, и никакой Сафо Рождественский, я думаю, в эти минуты не вспоминал. А вспоминал – сорок трудный год, Омский госпиталь. И было «что-то», предшествующее стиху, то, что Маяковский называл «гулом», а Бродский – «сардоническим ритмом». Рождественский этому «гулу-ритму» предпосылает еще одно определение, для него важнейшее:
- Сначала в груди возникает надежда,
- неведомый гул посреди тишины.
- Хоть строки
- еще существуют отдельно,
- они еще только наитьем слышны…
Первая строчка – ключевая, и именно она – самая «рождественская». Чем? Простотой, когда вдруг исчезают навороты, и кажется – проступает элементарность.
Да, это элементарность. В которой, в свою очередь, тоже проступает что-то.
Возникает надежда…
Надо только иметь доверие и вслушаться. Когда надежда возникает? В каком контексте?
В контексте безнадежности.
Кажется, это от предчувствия смерти. Черная обложка последней книги подчеркивает безмолвие горя: на черном поле – едва заметные инициалы: «Р. Р.».
Книга – о смерти, о подступающей смерти, об ожидании смерти. Можно сказать, попытка итога, последний рывок души: найти в случившемся – смысл. Но более всего, и глубже всего, и глуше – сама борьба души с подступающим небытием: попытка не согнуться.
Чисто «рождественская» оборона юмором:
- Тихо летят паутинные нити.
- Солнце горит на оконном стекле…
- Что-то я делал не так?
- Извините:
- жил я впервые
- на этой Земле.
До нас – никого и после нас – никого. Зачем было это мгновенье жизни? Если оно бесследно, – какой смысл?
Маяковский, давний учитель, никакой пустоты не знал: оставались пароходы, строчки и другие долгие дела. Рождественский, поздний ученик, понял: ничего. Уплыли пароходы, забыты строчки, осмеяны, оболганы, ославлены дела. Дети ни о чем не спрашивают: смотрят и молчат. Их молчания не заглушить никакими криками. О, господи, в каком мы все дерьме…
Был крест – тяжко. Сброшен крест – еще тяжелее. Был страх – мучил. Пропал страх – стало еще страшнее. Было счастье. Оказалось, что показалось. И это «показалось» – остается единственным счастьем.
По отдельным элементам все это, конечно, можно и признать, и отбросить. Кое-где Рождественский, дрогнув, пытается «исправить». Что-то о «Белом доме», о 1991 годе… И еще в том же духе: демократичное и перестроечное. Немного. Неловко. Мгновенная слабость души переходит в слабость строки.
А правда в том, что ничего «исправить» нельзя. Ни исправить, ни исправленному поверить. Ни перередактировать прожитое, ни переписать: ни строки.
Только вернуться мысленно и пережить еще раз. Пережечь в себе.
Мысленно возвращается к фигуре «бдительного, полуголодного» парня, сатанеющего в спорах. Это – Рождественский 1952 года. Стоит перед Мавзолеем. Шепчет Отцу и Богу: «Прикажи… и мы умрем…»
Смерть заложена в самое основание этой ликующей, уверенной жизни. Сначала – умереть за великое дело и только потом выяснить: за какое?
В сущности, это поэтическое прозренье: жизнь, возникшая из «ничего», носит в своих порах «ничто», и проходит сквозь мир вещей и событий. Насквозь проходит. Бесследно.
Лейтмотив прощальных стихов – вытекание. Не по Гераклиту: у того – живой водоворот. Здесь – течет, выскваживая: не удержать. «Все куда-то уходит, течет не спеша… Кран на кухне, умы из России». Кран на кухне – это опять-таки чистый Рождественский: оборона юмором. Но: реки крови. Вытекание бытия в ничто. Из ничего в ничто. Зачем?
«Чай возник из блюдца… (Опять та же усмешка. – Л. А.) Мир из хаоса возник. Дождь из тучи. А из утра – полдень. Ах, как много в жизни мы читаем книг!..»
Книги – особая боль. Книги, стихи, строчки. Если это единственная крепость, в которой бытие как-то удерживало смысл, то самое горькое в судьбе поэта – исчезновение стиха. Вытекание литературной судьбы в беспамятство. «С юности зачитанный до дыр, он потом ушел в разряд: «и др.»…
И вот это, пронзительное:
- Постичь я пытался безумных событий
- причинность.
- В душе угадал…
- Да не все на бумаге случилось.
Решать, что случилось и чего не случилось на бумаге, – оставим на суд потомков. УЖЕ случилось: судьба, строчки, книги, прочное место в шеренге послесталинского поколения «шестидесятников». Это не уйдет в «и др.». Разве что вся шеренга, все поколение, весь исторический пласт сползет в забвенье, но тогда и «не жалко». На миру и смерть красна.
А вот когда весь мыслимый «мир» исчезает…
Я не о стихах – я о том, ЧТО в них засвидетельствовано. «Угадал душой»… Что?
Причинность искал в безумии событий.
Дитя Разума, светлый романтик, мыслящий отпрыск Гегеля, возвращенного Марксом с головы на ноги, – верил в практическое счастье земшарного человечества.
Финал: все опять на голове. И даже так: ВСЕГДА на голове, как выясняется. Конечно, с точки зрения постмодерна, поставангарда, постструктурализма и прочих современных концепций это нормально: обыкновенная рутинная абракадабра, где перемешанные «мотивы» составляют то ли взвесь, то ли смесь, то ли слизь:
- Мы –
- боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров,
- нашпиговнные с детства
- лекарствами, слухами и нитратами,
- молящиеся, матерящиеся,
- работающие и бастующие,
- следователи и подследственные,
- стареющие и растущие…
Некоторые элементы этого рождественского пель-меля вполне сгодились на нынешних пирах духа. Что-то такое: «Говорящие на трех языках и не знающие своего». Что-нибудь «пышущее здоровьем и харкающее никотинной слизью». Что-нибудь из реальности новых кавказских войн: «купальники и бронежилеты».
Но Рождественский в роли сюрреалиста – это, конечно, «полный абзац», как выражаются на современных тусовках. Дьявольская разница состоит в том, что современная тусовка – это та взвесь, та смесь, та слизь, куда «творческий индивид» входит как в блаженное лоно: он ничего другого не знает и знать не хочет. Такое безумие теперь – норма. Другого не было и не бывает.
Для Рождественского это именно клиническое безумие. Срыв в хаос. Конец света. Ибо другое – бывает. Как именно, какое именно – он не знает, он не успел засечь, «не случилось». Он только учуял в душе, угадал, поверил.
И когда чаемое счастье, за которое так хотелось в юности – умереть, когда мечтаемое мировое сообщество разрушилось, – тогда обнажилось «ничто», и ничего более. И тогда осталось одно: «умереть».
Мужество Рождественского – не только в противостоянии подступающей физической смерти, хотя потрясает и это: «Неотправленное письмо хирургу» будет не раз перечитано и под чисто человеческим углом зрения. Но тут больше мужества духа, глядящего в глаза пустоте. Спокойное отрицание пустоты. Через констатацию.
Именно так: взглянуть в глаза пустоте и назвать ее. Преодолеть – назвав. Это мужество – не из физической, оно из духовной сферы.
Странный путь пролег в этой сфере у молодого сталинца – пионера – комсомольца: начинал как типичное дитя эпохи, кончил – как уникум, как мамонт, переживший ледниковый период, как одинокий метеорит, догорающий в пустоте.
В ситуации всеобщей хаотической перестройки и повального идеологического сиротства, когда оглашенные нео христиане состязаются с очнувшимися оккультистами, и вера накручивается на суеверие, человек, которого коснулась смерть, готов поверить во что угодно: в переселение душ, в рай на другой планете, в перевоплощение, в любую, самую фантастическую или самую жалкую форму «бессмертия» или «потустороннего» бытия, – но только не в собственное исчезновение. Он готов вообразить некую отвлеченную «общность» или некую отвлеченную «личность» – только бы не глядеть в ту ослепляющую пустоту, которую и определить невозможно, потому что она – ничто.
Большевизм, сотканный по исторической необходимости «из чего попало», распался на что попало, расползся на «нити», но если была в нем нить стальная, героическая, ни на что другое не годная, кроме самопожертвования ради великой идеи, какой бы она там ни оказалась, эта идея, – такая стальная нить должна была уйти в чистое небытие. Потому что она выкована из «ничего». Из чистой воли. Из человеческого, чисто человеческого… то есть без Бога и без всего, что опирается на Бога. Рождественский, «не верующий в Бога», отказывается менять это базисное мироощущение. Он не ищет утешений – он глядит в глаза небытию. Небытию общности. Небытию личности. Небытию Абсолюта. Небытию бытия.
Небытие – как мера бытия? Нет, жизнелюбивое идеальное здравомыслие, стоически фиксирующее, что жизнь сравнялась с нежизнью.
Формула самозаклания духа: «Захотелось уйти мне в себя, а там – никого».
Личность – базисная ценность, пароль и символ веры. Личность, изначально сотворенная из общественности и ради общественности. Если там – «никого», значит, это приговор всему.
В картину распадающейся Державы, которой пел когда-то Рождественский самые искренние гимны, ложится ровный, делящий надвое штрих: «Полстраны – угодники. Полстраны – доносчики». В карусель вырождения втянуты все.
«Полстраны уже сидит. Полстраны готовится». И потому виноватых нет: все имеют то, к чему готовы.
Последний горький вопрос брошен при прощании: может, «все мы гарнир к основному блюду, которое жарится где-то там…»
А если и там – ничего?
Это последняя точка, до которой доходит человеческий дух, роняя и отбрасывая самооправдания. На этой точке он замирает бездвижно. Внешние оправдания бессмысленны. Твоя точка – это точка. «Тчк».
Всю жизнь я смотрел на Рождественского, поражаясь «константности» его поэтического облика. Среди собратьев-шестидесятников он всегда выделялся несдвигаемой верностью однажды принятым ценностям. От него хорошо было отсчитывать, и всю жизнь (всю мою литературную жизнь), вглядываясь в мое поколение, я отсчитывал – от Рождественского. Другие петляли, крутились, кружились, отходили и уходили, менялись, метались, мотались. Рождественский – стоял. «Верстовой столб», – брякнул я когда-то. Конечно, в таком подходе к фигуре поэта было что-то обидное, но, как критик, я не мог удержаться.
Теперь, оглядываясь на его мучительную жизнь, я перед ним преклоняюсь – за эту каменную твердость, за верность себе, за невозможность вильнуть, примениться, приспособиться. Огромный смысл проступил в этой твердости. Следы великой драмы отпечатались на камне…
Поэзия – не отпечаток элементарной жизни и не скрижаль высокого духа; поэзия – это боль контакта между тем и другим. Человеческая черточка, трещина на камне – о чем говорит: о слабости человека или о каменной силе его?
И о том, и о другом. Это и есть поэзия: вздох сильного. Что-то свойски-простое – на вулкане, за мгновение до взрыва.
- Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река.
- Только что было поле с ромашками…
- Быстро-то как!..
- Может быть, может быть,
- что-то успею я в самых последних стихах!..
- Быстро-то как!..
- Поэзия – срыв каменной воли в тихий стон:
- Ах, как мы привыкли
- шагать от несчастья к несчастью…
- Мои бесконечно родные,
- прощайте!
- Поэзия – стон к Богу, даже когда Его нет:
- Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках…
- Быстро-то как!
- Да за что ж это, Господи?!
- Быстро-то как…
Последняя книга Рождественского была сделана руками его родных: собрана женой, отредактирована дочерью. Напечатана в Нижнем Новгороде и, кажется, поначалу вручную.
Что это? Немощь и атрофия тогдашних столичных издательств? Или праведность людей, своими руками спасающих память о поэте?
И то, и другое.
Была страна, охватившая шестую часть земного шара. Потом сказали, что это была сплошь – зона.
Что же: страна или зона?
Уму не вместить. Поэзия – вмещает. И то, и другое.
Чтобы это почувствовать, надо потерять. Все потерять. И вернуть в стихе: «Эту зону. Незабвенную шестую часть земли».
Лев Аннинский
Стихотворения и поэмы
Эхо любви
- Покроется небо
- пылинками звезд,
- и выгнутся ветки упруго.
- Тебя я услышу за тысячу верст.
- Мы – эхо,
- мы – эхо.
- Мы –
- долгое эхо друг друга.
- И мне до тебя,
- где бы ты ни была,
- дотронуться сердцем нетрудно.
- Опять нас любовь за собой позвала.
- Мы – нежность,
- мы – нежность.
- Мы –
- вечная нежность друг друга.
- И даже в краю
- наползающей тьмы,
- за гранью смертельного круга,
- я знаю, с тобой не расстанемся мы.
- Мы – память,
- Мы – память.
- Мы –
- звездная память друг друга.
Из сборника
«Испытание»
(1956)
Утро
Владимиру Соколову
- Есть граница между ночью и утром,
- между тьмою
- и зыбким рассветом,
- между призрачной тишью
- и мудрым
- ветром…
- Вот осиновый лист трясется,
- до прожилок за ночь промокнув.
- Ждет,
- когда появится солнце…
- В доме стали заметней окна.
- Спит,
- раскинув улицы,
- город,
- все в нем –
- от проводов антенных
- до замков,
- до афиш на стенах, –
- все полно ожиданием:
- скоро,
- скоро!
- скоро! –
- вы слышите? –
- скоро
- птицы грянут звонким обвалом,
- растворятся,
- сгинут туманы…
- Темнота заползает
- в подвалы,
- в подворотни,
- в пустые карманы,
- наклоняется над часами,
- смотрит выцветшими глазами
- (ей уже не поможет это), –
- и она говорит голосами
- тех,
- кто не переносит
- света.
- Говорит спокойно вначале,
- а потом клокоча от гнева:
- – Люди!
- Что ж это,
- ведь при мне вы
- тоже кое-что
- различали.
- Шли,
- с моею правдой не ссорясь,
- хоть и медленно,
- да осторожно…
- Я темней становилась нарочно,
- чтобы вас не мучила совесть,
- чтобы вы не видели грязи,
- чтобы вы себя
- не корили…
- Разве было плохо вам?
- Разве
- вы об этом тогда
- говорили?
- Разве вы тогда понимали
- в беспокойных красках рассвета?
- Вы за солнце
- луну принимали.
- Разве я
- виновата в этом?
- Ночь, молчи!
- Все равно не перекричать
- разрастающейся в полнеба зари.
- Замолчи!
- Будет утро тебе отвечать.
- Будет утро с тобой говорить.
- Ты себя оставь
- для своих льстецов,
- а с такими советами к нам
- не лезь –
- человек погибает в конце концов,
- если он скрывает
- свою болезнь.
- …Мы хотим оглядеться
- и вспомнить теперь
- тех,
- кто песен своих не допел до утра…
- Говори шь,
- что грязь не видна при тебе?
- Мы хотим ее видеть!
- Ты слышишь?
- Пора
- знать,
- в каких притаилась она углах,
- в искаженные лица врагов взглянуть,
- чтобы руки скрутить им!
- Чтоб шеи свернуть!
- …Зазвенели будильники на столах.
- А за ними
- нехотя, как всегда,
- коридор наполняется скрипом дверей,
- в трубах
- с клекотом гулким проснулась вода.
- С добрым утром!
- Ты спишь еще?
- Встань скорей!
- Ты сегодня веселое платье надень.
- Встань!
- Я птицам петь для тебя велю,
- Начинается день.
- Начинается
- день!
- Я люблю это время.
- Я
- жизнь люблю!
«Слова бывают грустными…»
- Слова бывают грустными,
- слова бывают горькими.
- Летят они по проводам
- низинами,
- пригорками.
- В конвертах запечатанных
- над шпалами стучат они,
- над шпалами,
- над кочками:
- «Все кончено.
- Все
- кончено…»
О разлуке
- Ты ждешь его теперь,
- когда
- вернуть его назад
- нельзя…
- Ты ждешь.
- Приходят поезда,
- на грязных спинах
- принося
- следы дорожных передряг,
- следы стремительных дождей…
- И ты,
- наверно, час подряд
- толкаешься среди людей.
- Зачем его здесь ищешь ты –
- в густом водовороте слов,
- кошелок,
- ящиков,
- узлов,
- среди вокзальной суеты,
- среди приехавших сюда
- счастливых,
- плачущих навзрыд?..
- Ты ждешь.
- Приходят поезда.
- Гудя,
- приходят поезда…
- О нем
- никто не говорит.
- И вот уже не он,
- а ты,
- как будто глянув с высоты,
- все перебрав в своей душе,
- все принимая,
- все терпя,
- ждешь,
- чтобы он простил тебя…
- А может,
- нет его уже…
- Ты слишком поздно поняла,
- как
- он тебе необходим.
- Ты поздно поняла,
- что с ним
- ты во сто крат сильней была…
- Такая тяжесть на плечах,
- что сердце
- сплющено в груди,
- Вокзал кричит,
- дома кричат:
- «Найди его!
- Найди!
- Найди!»
- Нет тяжелее ничего,
- но ты стерпи,
- но ты снеси.
- Найди его!
- Найди его.
- Прощенья у него
- проси.
«Приходить к тебе, чтоб снова…»
А. К.
- Приходить к тебе,
- чтоб снова
- просто вслушиваться в голос
- и сидеть на стуле, сгорбясь,
- и не говорить ни слова.
- Приходить,
- стучаться в двери,
- замирая, ждать ответа…
- Если ты узнаешь это,
- то, наверно, не поверишь,
- то, конечно, захохочешь, скажешь:
- «Это ж глупо очень…»
- Скажешь:
- «Тоже мне –
- влюбленный!» –
- и посмотришь удивленно,
- и не усидишь на месте.
- Будет смех звенеть рекою…
- Ну и ладно.
- Ну и смейся.
- Я люблю тебя
- такою.
Без тебя
- Хотя б во сне давай увидимся с тобой.
- Пусть хоть во сне
- твой голос зазвучит…
- В окно –
- не то дождем,
- не то крупой
- с утра заладило.
- И вот стучит, стучит…
- Как ты необходима мне теперь!
- Увидеть бы.
- Запомнить все подряд…
- За стенкою о чем-то говорят.
- Не слышу.
- Но, наверно, – о тебе!..
- Наверное,
- Я у тебя в долгу,
- любовь, наверно, плохо берегу:
- хочу услышать голос –
- не могу!
- Лицо пытаюсь вспомнить –
- не могу!
- …Давай увидимся с тобой хотя б во сне!
- Ты только скажешь, как ты там.
- И все.
- И я проснусь.
- И легче станет мне…
- Наверно, завтра
- почта принесет
- письмо твое.
- А что мне делать с ним?
- Ты слышишь?
- Ты должна понять меня –
- хоть авиа,
- хоть самым скоростным,
- а все равно пройдет четыре дня.
- Четыре дня!
- А что за эти дни
- случилось –
- разве в письмах я прочту?!
- Как эхо от грозы, придут они…
- Давай увидимся с тобой –
- я очень жду –
- хотя б во сне!
- А то я не стерплю,
- в ночь выбегу
- без шапки,
- без пальто…
- Увидимся давай с тобой,
- а то…
- А то тебя сильней я полюблю.
«Я уехал от весны…»
- Я уехал
- от весны,
- от весенней кутерьмы,
- от сосулечной
- апрельской
- очень мокрой бахромы.
- Я уехал от ручьев,
- от мальчишечьих боев,
- от нахохлившихся почек
- и нахальных воробьев,
- от стрекота сорочьего,
- от нервного брожения,
- от головокружения
- и прочего,
- и прочего…
- Отправляясь в дальний путь
- на другой конец страны,
- думал:
- «Ладно!
- Как-нибудь
- проживем и без весны…
- Мне-то, в общем,
- все равно –
- есть она иль нет ее.
- Самочувствие мое
- будет неизменным…»
- Но…
- За семь тысяч верст,
- в Тикси,
- прямо среди бела дня
- догнала весна
- меня
- и сказала:
- «Грязь меси!»
- Догнала, растеребя,
- в будни ворвалась
- и в сны.
- Я уехал
- от весны…
- Я уехал
- от тебя.
- Я уехал в первый раз
- от твоих огромных глаз,
- от твоих горячих рук,
- от звонков твоих подруг,
- от твоих горючих слез
- самолет меня
- унес.
- Думал:
- «Ладно!
- Не впервой!
- Покажу характер свой.
- Хоть на время
- убегу…
- Я ведь сильный,
- я –
- смогу…»
- Я не мерил высоты.
- Чуть видна земля была…
- Но увидел вдруг:
- вошла
- в самолет летящий
- ты!
- В ботах,
- в стареньком пальто…
- И сказала:
- «Знаешь что?
- Можешь не убегать!
- Все равно у тебя из этого
- ничего не получится…»
История
- История!
- Пусть я –
- наивный мальчик.
- Я верил слишком долго,
- слишком искренне,
- что ты –
- точнее
- всяких математик,
- бесспорней
- самой тривиальной
- истины…
- Но что поделать, –
- мальчики стареют.
- Твои ветра
- по лицам их секут…
- Секунды предъявляют счет столетьям!
- Я говорю от имени
- секунд…
- История –
- прекрасная, как зарево!
- История –
- проклятая, как нищенство!
- Людей преображающая заново
- и отступающая
- перед низостью.
- История –
- прямая и нелепая!
- Как часто называлась ты –
- припомни! –
- плохой,
- когда была
- великолепною!
- Хорошей –
- хоть была
- постыдно
- подлой!
- Как ты зависела
- от вкусов мелочных.
- От суеты.
- От тупости души.
- Как ты боялась властелинов,
- мерящих
- тебя на свой
- придуманный аршин!
- Тобой клянясь,
- народы одурманивали.
- Тобою прикрываясь,
- земли
- грабили!
- Тебя подпудривали.
- И подрумянивали.
- И перекрашивали!
- И перекраивали!
- Ты наполнялась
- криками истошными
- и в великаны
- возводила
- хилых…
- История!
- Гулящая
- история!
- Послушай!
- Ты ж не просто
- пыль архивов!
- История!..
- Сожми сухие пальцы.
- Живое сердце
- людям отвори.
- Смотри,
- как по-хозяйски
- просыпаются
- бессмертные создатели твои!
- Они проглатывают
- немудреный завтрак.
- Торопятся.
- Целуют жен своих.
- Они
- уходят!
- И зеленый запах
- взволнованно окутывает их.
- Им солнце бьет в глаза.
- Гудки
- аукают.
- Плывет из труб
- невозмутимый дым…
- Ты станешь
- самой точною
- наукою!
- Ты станешь.
- Ты должна.
- Мы
- так
- хотим.
Винтики
- Время
- в символах разобраться!
- Люди – винтики.
- Люди – винтики…
- Сам я винтиком был.
- Старался!
- Был безропотным.
- Еле видимым.
- Мне всю жизнь
- за это расплачиваться!
- Мне себя, как пружину,
- раскручивать!
- Верить веку.
- И с вами
- раскланиваться,
- Люди-винтики,
- Люди-шурупчики.
- Предначертаны
- ваши шляхи,
- назначение каждому
- выдано.
- И не шляпы на вас,
- а шляпки.
- Шляпки винтиков,
- шляпки
- винтиков!
- Вы изнашивайтесь,
- вы ржавейте,
- исполняйте
- все, что вам задано.
- И в свою исключительность
- верьте!
- Впрочем,
- это не обязательно.
- Все равно обломают отчаянных!
- Все равно вы должны остаться
- там, где ввинтят, –
- в примусе,
- в часиках,
- в кране,
- в крышке от унитаза.
- Установлено так,
- Положено.
- И –
- не будем на эту тему…
- Славься,
- винтичная психология!
- Царствуй, лозунг:
- «Не наше дело!»
- Пусть звучит он
- как откровение!
- Пусть дороги
- зовут напрасно!..
- Я
- не верю, –
- хоть жгите, –
- не верю
- в бессловесный
- винтичный разум!
- Я смирению
- не завидую,
- но, эпоху
- понять пытаясь, –
- я не верю,
- что это винтики
- с грозным космосом
- побратались.
- Что они
- седеют над формулами
- и детей пеленают бережно.
- Перед чуткими
- микрофонами
- говорят с планетою бешеной.
- И машины ведут удивительные.
- И влюбляются безутешно…
- Я не верю,
- что это винтики
- на плечах
- нашу землю держат!..
- Посредине двадцатого века
- облетают
- ржавые символы…
- Будьте счастливы,
- Человеки!
- Люди
- умные.
- Люди
- сильные.
Из сборника
«Дрейфующий проспект»
(1959)
Нелетная погода
- Нет погоды над Диксоном.
- Есть метель.
- Ветер есть.
- И снег.
- А погоды нет.
- Нет погоды над Диксоном третий день.
- Третий день подряд
- мы встречаем рассвет
- не в полете,
- который нам по душе,
- не у солнца,
- слепящего яростно,
- а в гостинице.
- На втором этаже.
- Надоевшей.
- Осточертевшей уже.
- Там, где койки стоят в два яруса.
- Там, где тихий бортштурман Леша
- снисходительно,
- полулежа,
- на гитаре играет,
- глядя в окно,
- вальс задумчивый
- «Домино».
- Там, где бродят летчики по этажу,
- там, где я тебе это письмо пишу,
- там, где без рассуждений
- почти с утра, –
- за три дня,
- наверно, в десятый раз, –
- начинается «северная» игра –
- преферанс.
- Там, где дни друг на друга похожи,
- там, где нам
- ни о чем не спорится…
- Ждем погоды мы.
- Ждем в прихожей
- Северного полюса.
- Третий день
- погоды над Диксоном нет.
- Третий день.
- А кажется:
- двадцать лет!
- Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,
- двадцать лет, как забыли мы слово:
- летать!
- И обидно.
- И некого вроде винить.
- Телефон в коридоре опять звонит.
- Вновь синоптики,
- самым святым клянясь,
- обещают на завтра
- вылет
- для нас.
- И опять, как в насмешку,
- приходит с утра
- завтра,
- слишком похожее
- на вчера.
- Улететь –
- дело очень нелегкое,
- потому что погода –
- нелетная.
- …Самолеты охране поручены.
- Самолеты к земле прикручены,
- будто очень опасные
- звери они,
- будто вышли уже
- из доверья они,
- будто могут
- плюнуть они на людей –
- на пилотов,
- механиков
- и радистов.
- И туда, где солнце.
- Сквозь тучи.
- Над Диксоном
- третий день погоды нет.
- Третий день.
- Рисковать приказами запрещено.
- Тихий штурман Леша
- глядит в окно.
- Тихий штурман
- наигрывает «Домино».
- Улететь нельзя все равно
- ни намеренно,
- ни случайно,
- ни начальникам,
- ни отчаянным –
- никому.
Ушел самолет
- Вам каждый второй расскажет
- невыдуманную историю
- (об этом
- не пишут в газетах,
- песен об этом
- не слышно),
- но я видел сам однажды:
- ушел самолет на Викторию.
- Ушел самолет, покачиваясь.
- Ушел самолет,
- и крышка.
- Одиннадцать дней радисты
- усталых глаз не смыкали.
- Обшаривали пилоты
- каждый клочок земли.
- Людей,
- потерпевших бедствие,
- одиннадцать дней искали.
- А на двенадцатый
- утром
- радировали:
- «Нашли!»
- Нашли?
- Но тогда скажите,
- зачем же, кусая губы,
- начальник аэропорта
- не смотрит в глаза другим?
- Кому эти черные ленты?
- Зачем же оркестр из клуба
- в притихшем
- маленьком зале
- негромко играет гимн?..
- Упругий морозный возд у х
- морзянка сечет на части,
- земля беспокойно вздрагивает,
- известием растревожена.
- И сообщают об этом
- женам одним
- да начальству.
- Женам –
- так, как приказано.
- Начальству –
- так, как положено.
- А в доме возле Арбата
- матери верили снам.
- Им снилась немая пустыня
- без края и без конца.
- Белесый сынишка штурмана
- проплакал в тот день допоздна
- под огромной картой Арктики
- в кабинете отца…
- По-прежнему шли самолеты
- трассой предельно трудной.
- По-прежнему
- долгим вьюгам
- никто не хотел сдаваться.
- И над молчаливыми льдами,
- над бесконечной тундрой
- висели на ниточках звезды,
- готовые
- оборваться.
Ровесникам
Артуру Макарову
- Знаешь, друг,
- мы, наверно, с рожденья
- такие…
- Сто разлук
- нам пророчили
- скорую гибель.
- Сто смертей
- усмехались беззубыми ртами.
- Наши мамы
- вестей
- месяцами от нас ожидали…
- Мы
- росли –
- поколение
- рвущихся плавать.
- Мы пришли
- в этот мир,
- чтоб смеяться и плакать,
- видеть смерть
- и, в открытое море бросаясь,
- песни петь,
- целовать неприступных красавиц!
- Мы пришли
- быть,
- где необходимо и трудно…
- От земли
- города поднимаются круто.
- Век
- суров.
- Почерневшие реки
- дымятся.
- Свет костров
- лег на жесткие щеки
- румянцем…
- Как всегда,
- полночь смотрит
- немыми глазами.
- Поезда
- отправляются по расписанью.
- Мы ложимся спать.
- Кров родительский
- сдержанно хвалим…
- Но
- опять
- уезжаем,
- летим,
- отплываем!
- Двадцать раз за окном
- зори
- алое знамя подымут…
- Знаю я:
- мы однажды уйдем
- к тем,
- которые сраму
- не имут.
- Ничего
- не сказав.
- Не успев попрощаться…
- Что
- с того?
- Все равно: это –
- слышишь ты? –
- счастье:
- сеять хлеб
- и смеяться
- в ружейные дула…
- Жить взахлеб!
- Это здорово кто-то придумал!
Мираж
- Дежурный закричал:
- – Скорей сюда!
- Мираж!
- смотрите!
- Все сюда!
- Скорей!.. –
- И резко отодвинута еда.
- И мы вываливаемся из дверей.
- Я ждал всего.
- Я был готов к любому:
- к цветам и пальмам
- в несколько рядов,
- к журчащему прибою голубому,
- к воздушным башням
- древних городов.
- Ведь я читал,
- как над песком
- бесстыдно
- вставали
- эти памятники лжи.
- Ведь я читал,
- как жителей пустыни
- с дороги уводили
- миражи…
- Ведь я читал,
- ведь я об этом знаю:
- слепящим днем,
- как в полной темноте,
- шагали
- люди,
- солнце проклиная,
- брели
- к несуществующей воде.
- Но здесь…
- – Да где мираж?!
- – А очень просто.
- Туда смотри!..
- Я замер,
- поражен:
- на горизонте
- плавали
- торосы
- вторым,
- не очень ясным этажом.
- Они переливались
- и дрожали…
- Я был готов к любому.
- Ждал всего…
- Но, Арктика!
- Ты даже
- миражами
- обманывать
- не хочешь никого.
«Восемьдесят восемь»
Сочетание «88-С» по коду радистов означает «целую».
- Понимаешь,
- трудно говорить мне с тобой:
- в целом городе у вас –
- ни снежинки.
- В белых фартучках
- школьницы идут
- гурьбой,
- и цветы продаются на Дзержинке.
- Там у вас – деревья в листве…
- А у нас, –
- за версту,
- наверное,
- слышно, –
- будто кожа новая,
- поскрипывает наст,
- а в субботу будет кросс
- лыжный…
- Письма очень долго идут.
- Не сердись.
- Почту обвинять
- не годится…
- Рассказали мне:
- жил один влюбленный радист
- до войны на острове Диксон.
- Рассказали мне:
- был он
- не слишком смел
- и любви привык
- сторониться.
- А когда пришла она,
- никак не умел
- с девушкой-радисткой
- объясниться…
- Но однажды
- в вихре приказов и смет,
- график передачи ломая,
- выбил он:
- «ЦЕЛУЮ!»
- И принял в ответ:
- «Что передаешь?
- Не понимаю…»
- Предпоследним словом
- себя обозвав,
- парень объясненья не бросил.
- Поцелуй
- восьмерками зашифровав,
- он отстукал
- «ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!»
- Разговор дальнейший
- был полон огня:
- «Ми ла я,
- пойми человека!
- («Восемьдесят восемь!»,
- Как слышно меня?
- («Восемьдесят восемь!»)
- Проверка».
- Он выстукивал восьмерки
- упорно и зло.
- Днем и ночью.
- В зиму и в осень.
- Он выстукивал,
- пока
- в ответ не пришло:
- «Понимаю,
- восемьдесят восемь!..»
- Я не знаю,
- может,
- все было не так.
- Может –
- более обыденно,
- пресно…
- Только верю твердо:
- жил такой чудак!
- Мне в другое верить
- неинтересно…
- Вот и я
- молчание
- не в силах терпеть!
- И в холодную небесную просинь
- сердцем
- выстукиваю
- тебе:
- «Мила я!
- Восемьдесят восемь!..»
- Слышишь?
- Эту цифру я молнией шлю.
- Мчать ей
- через горы и реки…
- Восемьдесят восемь!
- Очень люблю.
- Восемьдесят восемь!
- Навеки.
Из сборника
«Необитаемые острова»
(1962)
Необитаемые острова
- Снятся усталым спортсменам рекорды.
- Снятся суровым поэтам слова.
- Снятся влюбленным
- в огромном городе
- необитаемые
- острова.
- Самые дальние,
- самые тайные,
- ветру открытые с трех сторон,
- необнаруженные,
- необитаемые,
- принадлежащие тем,
- кто влюблен.
- Даже отличник
- очень старательный
- их не запомнит со школьной скамьи, –
- ведь у влюбленных
- своя география!
- Ведь у влюбленных
- карты
- свои!
- Пусть для неверящих
- это в новинку, –
- только любовь
- предъявила
- права.
- Верьте:
- не сказка,
- верьте:
- не выдумка –
- необитаемые острова!..
- Все здесь простое,
- все самое первое –
- ровная,
- медленная река,
- тонкие-тонкие,
- белые-белые,
- длинные-длинные
- облака.
- Ветры,
- которым под небом не тесно,
- птицы,
- поющие нараспев,
- море,
- бессонное,
- словно сердце,
- горы,
- уверенные в себе.
- Здесь водопады
- литые,
- летящие,
- мягкая,
- трепетная трава…
- Только для любящих
- по-настоящему
- эти
- великие острова!..
- Двое на острове.
- Двое на острове.
- Двое – и все!..
- А над ними –
- гроза.
- Двое –
- и небо тысячеверстное.
- Двое – и вечность!
- И звезды в глаза…
- Это не просто.
- Это не просто.
- Это сложнее любого
- в сто крат…
- В городе стихшем
- на перекрестках
- желтым огнем светофоры горят.
- Меркнет
- оранжевый отблеск неона.
- Гаснут рекламы,
- гуденье прервав…
- Тушатся окна,
- тушатся окна
- в необитаемых
- островах.
Творчество
Э. Неизвестному
- Как оживает камень?
- Он сначала
- не хочет верить
- в правоту резца…
- Но постепенно
- из сплошного чада плывет лицо.
- Верней –
- подобие лица.
- Оно ничье.
- Оно еще безгласно.
- Оно еще почти не наяву.
- Оно еще
- безропотно согласно
- принадлежать любому существу.
- Ребенк у,
- женщине,
- герою,
- старцу…
- Так оживает камень.
- Он –
- в пути.
- Лишь одного не хочет он:
- остаться
- таким, как был.
- И дальше не идти…
- Но вот уже
- с мгновением великим
- решимость Человека сплетена.
- Но вот уже
- грудным, просящим криком
- вся мастерская
- до краев полна:
- «Скорей!
- Скорей, художник!
- Что ж ты медлишь?
- Ты не имеешь права
- не спешить!
- Ты дашь мне жизнь!
- Ты должен.
- Ты сумеешь.
- Я жить хочу!
- Я начинаю
- жить.
- Поверь в меня светло и одержимо.
- Узнай!
- Как почку майскую, раскрой.
- Узнай меня!
- Чтоб по гранитным жилам
- пошла
- толчками
- каменная кровь.
- Поверь в меня!..
- Высокая,
- живая,
- по скошенной щеке
- течет слеза…
- Смотри!
- Скорей смотри!
- Я открываю
- печальные
- гранитные глаза.
- Смотри:
- я жду взаправдашнего ветра.
- В меня уже вошла
- твоя весна!..»
- А человек,
- который создал
- это,
- стоит и курит около окна.
Богини
В. Аксенову
- Давай покинем этот дом,
- давай покинем, –
- нелепый дом,
- набитый скукою и чадом.
- Давай уйдем к своим домашним богиням,
- к своим уютным богиням,
- к своим ворчащим…
- Они, наверно, ждут нас?
- Ждут.
- Как ты думаешь?
- Заварен чай,
- крепкий чай.
- Не чай – а деготь!
- Горят цветные светляки на низких тумбочках,
- от проносящихся машин
- дрожат стекла…
- Давай пойдем, дружище!
- Из-за стола встанем.
- Пойдем к богиням,
- к нашим судьям бессонным.
- Где нам обоим
- приговор уже составлен.
- По меньшей мере мы приговорены –
- к ссоре…
- Богини сидят,
- в немую тьму глаза тараща.
- И в то,
- что живы мы с тобою,
- верят слабо…
- Они ревнивы так,
- что это даже страшно.
- Так подозрительны,
- что это очень странно.
- Они придумывают разные разности,
- они нас любят горячо и неудобно.
- Они всегда считают
- самой высшей радостью
- те дни, когда мы дома.
- Просто дома…
- Москва ночная спит
- и дышит глубоко.
- Москва ночная
- до зари ни с кем не спорит…
- Идут к богиням
- два не очень трезвых
- бога.
- Желают боги одного:
- быть собою.
«Будь, пожалуйста, послабее…»
- Будь, пожалуйста,
- послабее.
- Будь,
- пожалуйста.
- И тогда подарю тебе я
- чудо
- запросто.
- И тогда я вымахну –
- вырасту,
- стану особенным.
- Из горящего дома вынесу
- тебя,
- сонную.
- Я решусь на все неизвестное,
- на все безрассудное, –
- в море брошусь,
- густое,
- зловещее, –
- и спасу тебя!..
- Это будет
- сердцем велено мне,
- сердцем велено…
- Но ведь ты же
- сильнее меня,
- сильней
- и уверенней!
- Ты сама готова спасти других
- От уныния тяжкого.
- Ты сама не боишься ни свиста пурги,
- ни огня хрустящего.
- Не заблудишься,
- не утонешь,
- зла не накопишь.
- Не заплачешь
- и не застонешь,
- если захочешь.
- Станешь плавной
- и станешь ветреной,
- если захочешь.
- Мне с тобою –
- такой уверенной –
- трудно
- очень.
- Хоть нарочно,
- хоть на мгновенье, –
- я прошу,
- робея, –
- помоги мне в себя поверить,
- стань
- слабее.
Ливень
Аленке
- – Погоди!.. –
- А потом тишина, и опять:
- – Погоди…
- К потемневшей земле
- неподатливый сумрак прижат.
- Бьют по вздувшимся почкам
- прямые, как правда,
- дожди.
- И промокшие птицы
- на скрюченных ветках дрожат…
- Ливень мечется?
- Пусть.
- Небо рушится в ярости?
- Пусть!
- Гром за черной горою
- протяжно и грозно храпит…
- Погоди!
- Все обиды забудь.
- Все обиды забудь…
- Погоди!
- Все обиды забыл я.
- До новых
- обид…
- Хочешь,
- высушу птиц?
- Жарким ветром в лесах просвищу?
- Хочешь,
- синий цветок принесу из-за дальних морей?
- Хочешь,
- завтра тебе
- озорную зарю посвящу.
- Напишу на заре:
- «Это ей
- посвящается.
- Ей…»
- Сквозь кусты продираясь,
- колышется ливень в ночи.
- Хочешь,
- тотчас исчезнет
- свинцовая эта беда?..
- Погоди!
- Почему ты молчишь?
- Почему ты молчишь?
- Ты не веришь мне?
- Верь!
- Все равно ты поверишь,
- когда
- отгрохочут дожди.
- Мир застынет,
- собой изумлен.
- Ты проснешься.
- Ты тихо в оконное глянешь стекло
- и увидишь сама:
- над землей,
- над огромной землей
- сердце мое,
- сердце мое
- взошло.
В сорок четвертом
- Везет
- на фронт
- мальчика
- товарищ военный врач…
- Мама моя,
- мамочка,
- не гладь меня,
- не плачь!
- На мне военная форма, –
- не гладь меня при других!
- На мне военная форма,
- на мне
- твои сапоги.
- Не плачь!
- Мне уже двенадцать,
- я взрослый
- почти…
- Двоятся,
- двоятся,
- двоятся
- рельсовые пути…
- В кармане моем документы, –
- печать войсковая строга.
- В кармане моем документы,
- по которым
- я – сын полка.
- Прославленного,
- гвардейского,
- проверенного в огне…
- Я еду на фронт.
- Я надеюсь,
- что «браунинг» выдадут мне.
- Что я в атаке
- не струшу,
- что время мое пришло.
- Завидев меня,
- старухи
- охают тяжело:
- «Сыночек…
- Солдатик маленький…
- Вот ведь
- настали дни…»
- Мама моя,
- мамочка!
- Скорей им все объясни!
- Скажи,
- чего это ради
- они надо мной ревут?
- Зачем
- они меня гладят?
- Зачем сыночком
- зовут?
- И что-то шепчут невнятно,
- и темный суют калач…
- Россия моя,
- не надо!
- Не гладь меня!
- И не плачь!
- Не гладь меня!
- Я просто
- будущий сын полка.
- И никакого геройства
- я не совершил
- пока!
- И даже тебе не ясно,
- что у меня впереди…
- Двоятся,
- двоятся,
- двоятся
- рельсовые пути…
- Поезд идет размеренно,
- раскачиваясь нелепо, –
- длинный
- и очень медленный,
- как очередь
- за хлебом…
Реквием
(Из поэмы)
- Черный камень,
- черный камень,
- что ж молчишь ты,
- черный камень?
- Разве ты хотел такого?
- Разве ты мечтал когда-то
- стать надгробьем
- для могилы
- Неизвестного солдата?
- Черный камень.
- Что ж молчишь ты,
- черный камень?..
- Мы в горах
- тебя искали.
- Скалы
- тяжкие
- дробили.
- Поезда в ночах
- трубили.
- Мастера в ночах
- не спали.
- Чтобы умными руками,
- чтобы
- собственною кровью
- превратить
- обычный камень
- в молчаливое
- надгробье.
- Разве камни
- виноваты
- в том,
- что где-то под землею
- слишком долго
- спят солдаты?
- Безымянные
- солдаты.
- Неизвестные
- солдаты…
- А над ними
- травы сохнут.
- А над ними
- звезды меркнут.
- А над ними
- кружит беркут.
- И качается подсолнух.
- И стоят над ними
- сосны.
- И пора приходит
- снегу.
- И оранжевое солнце
- разливается по небу.
- Время
- движется над ними…
- Но когда-то,
- но когда-то
- кто-то в мире
- помнил
- имя
- Неизвестного солдата!
- Ведь еще
- до самой смерти
- он имел друзей немало.
- Ведь еще
- живет на свете
- очень старенькая
- мама.
- А еще была
- невеста.
- Где она теперь –
- невеста?..
- Умирал солдат –
- известным.
- Умер –
- Неизвестным.
- Ой, зачем ты,
- солнце красное,
- все уходишь –
- не прощаешься?
- Ой, зачем
- с войны безрадостной,
- сын,
- не возвращаешься?
- Из беды тебя я выручу,
- прилечу
- орлицей быстрою.
- Отзовись,
- моя кровиночка!
- Маленький.
- Единственный…
- Белый свет
- не мил.
- Изболелась я.
- Возвратись,
- моя надежда!
- Зернышко мое.
- Зорюшка моя.
- Гор ю ш к о мо е, –
- где ж ты?
- Не могу найти дороженьки,
- чтоб заплакать над могилою,
- не хочу я
- ничегошеньки, –
- только сына милого.
- За лесами моя ластынька!
- За горами – за громадами…
- Если выплаканы глазыньки,
- сердцем
- плачут матери…
- Белый свет
- не мил.
- Изболелась я.
- Возвратись,
- моя надежда!
- Зернышко мое.
- Зорюшка моя.
- Гор ю ш к о мо е, –
- где ж ты?
- …Слушайте!
- Это мы
- говорим.
- Мертвые.
- Мы.
- Слушайте!
- Это мы
- говорим.
- Оттуда.
- Из тьмы.
- Слушайте!
- Распахните глаза.
- Слушайте до конца.
- Это мы говорим.
- Мертвые.
- Стучимся
- в ваши сердца.
- Не пугайтесь!
- Однажды мы вас потревожим во сне.
- Над полями
- свои голоса пронесем
- в тишине.
- Мы забыли,
- как пахнут цветы.
- Как шумят тополя.
- Мы и землю забыли.
- Какой она стала,
- земля?
- Как там птицы?
- Поют на земле
- без нас?
- Как черешни?
- Цветут на земле
- без нас?
- Как светлеет река?
- И летят облака
- над нами?
- Без нас.
- Мы забыли траву.
- Мы забыли деревья
- давно.
- Нам
- шагать по земле
- не дано.
- Никогда
- не дано!
- Никого не разбудит
- оркестра
- печальная
- медь…
- Только самое страшное, –
- даже страшнее,
- чем смерть:
- знать,
- что птицы
- поют на земле
- без нас!
- Что черешни
- цветут на земле
- без нас!
- Что светлеет река.
- И летят облака
- над нами.
- Без нас.
- Продолжается жизнь.
- И опять
- начинается день.
- Продолжается жизнь.
- Приближается время дождей.
- Нарастающий ветер
- колышет
- большие хлеба.
- Это –
- ваша судьба.
- Это –
- общая наша
- судьба.
- Так же птицы
- поют на земле
- без нас.
- И черешни
- цветут на земле
- без нас.
- И светлеет река.
- И летят облака
- над нами.
- Без нас…
- Я не смогу.
- Я не умру…
- Если
- умру –
- стану
- травой.
- Стану
- листвой.
- Дымом костра.
- Вешней землей.
- Ранней звездой.
- Стану волной,
- пенной волной.
- Сердце
- свое
- вдаль унесу.
- Стану
- росой,
- первой грозой,
- смехом детей,
- эхом в лесу…
- Будут в степях
- травы
- шуметь.
- Будет стучать
- в берег
- волна…
- Только б
- допеть!
- Только б
- успеть!
- Только б
- испить
- чашу
- до дна!
- Только б
- в ночи
- пела труба!
- Только б
- в полях
- зрели хлеба!..
- Дай мне
- ясной жизни,
- судьба!
- Дай мне
- гордой смерти,
- судьба!
Часы
- – Идут часы…
- – Подумаешь, –
- открытье!
- Исправны, значит…
- Приобрел –
- носи…
- – Я не о том!
- На улицу смотрите:
- по утренней земле
- идут часы!
- Неслышные, торопятся минуты,
- идут часы,
- стучат ко мне в окно.
- Идут часы,
- и с ними разминуться,
- не встретить их
- живущим не дано…
- Часы недлинной жизни человека,
- увидите, –
- я вас перехитрю!
- Я в дом вбегу.
- Я дверь закрою крепко.
- Теперь стучите, –
- я не отворю!..
- Зароешься,
- закроешься,
- не впустишь,
- свои часы дареные испортишь,
- забудешь время
- и друзей забудешь,
- и замолчишь,
- и ни о чем не вспомнишь.
- Гордясь уютной тишиной квартиры
- и собственною хитростью
- лучась,
- скорее
- двери забаррикадируй!..
- Но час
- придет!
- Неотвратимый час.
- Наступит он в любое время года
- на мысли,
- на ленивые мечты. Наступит час
- на сердце и на горло…
- И, в страхе за себя,
- очнешься ты!…
- И разобьет окошко
- мокрый ветер.
- И хлынут листья
- в капельках росы…
- Услышишь:
- бьют часы!
- И вслед за этим
- почувствуешь:
- наотмашь
- бьют
- часы!
- Сердце в руках
- Я видел, как по Праге,
- с прохожими
- встречаясь,
- нейлоновое платье
- на плечиках качалось.
- Качалось –
- незатейливое,
- цвета румянца.
- Качалось
- отдельно,
- чтобы не помяться.
- Несла его
- девушка, –
- как счастье, несла.
- Девушка зардевшаяся
- на танцы шла…
- Но почему я вздрогнул
- и холодок –
- по коже, –
- весенняя дорога
- похожа!
- Похожа!
- С цветов,
- зарей вымытых,
- сбивая росу,
- я на руках вытянутых
- сердце несу…
- Идти неудобно –
- улицы
- круты…
- Несу я сердце
- к дому,
- в котором –
- ты.
- Какое это сердце –
- тебе
- разглядеть.
- Какое это сердце –
- тебе
- владеть!..
- Веришь или не веришь, –
- возьми его,
- прошу…
- Я позвоню у двери
- и сердце положу…
- А ты опять рассердишься, –
- есть из-за чего.
- А ты не примешь
- сердца,
- сердца моего…
- Я это знаю, знаю –
- и все же иду…
- Улица
- сквозная
- пророчит беду.
- А людям удивительно:
- человек идет
- и на руках
- вытянутых
- сердце
- несет…
Рыбаки
С. Красаускасу
- Что вы ловите,
- рыбаки?
- Что ловите?..
- Как всегда,
- неприступны и застенчивы, –
- над гудящей рекой
- вы расставили локти,
- будто не удочки у вас в руках,
- а уздечки.
- Будто это не река,
- а конь взнузданный,
- будто слышится вам
- топот копыт частый,
- будто в жизни вам
- только это и нужно, –
- вечно мчаться
- за своим рыбацким счастьем.
- Пригибаясь к холке коня,
- тихо охаете…
- А к высоким сапогам
- глина прилипла.
- А в ведерках –
- сплошняком ерши
- да окуни…
- Где ж она –
- золотая ваша
- рыбка?..
- Мимо вас по реке –
- лодки, лодки…
- А за моим окном
- глухо шумит улочка.
- Я сижу,
- расставив широко локти.
- У меня в руках не карандаш,
- а тоже – удочка.
- Я, как вы, рыбаки,
- пробую разное.
- Мне
- ленивую плотву ловить не хочется.
- Я в поток ревущий удочку забрасываю, –
- по тетрадному листу
- круги расходятся.
- Расходятся круги,
- разбегаются…
- А улов мой
- вяло иглами ершится.
- Над усталой головою
- солнце катится,
- в каждой капле отражаясь,
- в каждой жизни…
- Может, скажут:
- «Ты ловить не умеешь!
- Не всегда тебе
- терпенья хватает…»
- Нет, поймите, –
- мне надоела мелочь,
- мелочь!
- А где –
- она?
- Где моя рыбка
- золотая?
- Где она –
- неповторимая –
- хоронится?
- На какой такой глубине опасной?
- Как вам ловится,
- рыбаки?
- Как ловится?
- Я желаю вам удачи.
- Удачи рыбацкой.
Из сборника
«Ровеснику»
(1962)
"– Почем фунт лиха?..»
- – Почем фунт лиха?
- – Не торгую
- лихом.
- Дверь в детство открывается со
- скрипом.
- В который раз
- мне память подсказала
- пустынную дорогу до базара.
- А на базаре
- шла торговля
- лихом!
- Оно в те годы
- называлось жмыхом.
- Сырыми отрубями называлось
- и очередью длинной
- извивалось.
- Оно просило сумрачно и сонно:
- – Куплю буханку
- за четыре сотни…
- – Меняю сапоги
- на поллитровку…
- Оно
- шагами мерило дорогу.
- В дома входило,
- улиц не покинув,
- то строчкою:
- «Оставлен город Киев…»
- То с лиш к ом ясной,
- слишком неподробной
- казенною
- бумагой похоронной.
- И песни вдовьи
- начинались тихо:
- «Ой, горюшко!..
- Ой, лишенько!..
- Ой, лихо!..»
- Гла за ми м удрецов
- смотрели дети.
- Продать все это?
- За какие деньги?
- Кто их чеканит?
- Из чего чеканит?
- Кто радости от горя
- отсекает?..
- Да, люди забывают о потерях.
- Обманы терпят.
- И обиды терпят.
- Да, пламя гаснет.
- Стоны затихают.
- И даже вдовьи слезы
- высыхают.
- И снова людям
- новый век отпущен.
- Но память
- возвращается к живущим.
- Приходит память,
- чтобы многократно
- перехлестнуть календари
- обратно.
- Она в ночи плывет над головами
- и говорит неслышными словами
- о времени
- суровом и великом.
- Я помню все.
- Я не торгую
- лихом.
Концерт
- Сорок трудный год.
- Омский госпиталь…
- Коридоры сухие и маркие.
- Шепчет старая нянечка:
- «Господи!..
- До чего же артисты
- маленькие…»
- Мы шагаем палатами длинными.
- Мы почти растворяемся в них
- с балалайками,
- с мандолинами
- и большими пачками книг…
- Что в программе?
- В программе – чтение,
- пара песен
- военных, правильных…
- Мы в палату тяжелораненых
- входим с трепетом и почтением…
- Двое здесь.
- Майор артиллерии
- с ампутированной ногой,
- в сумасшедшем бою
- под Ельней
- на себя принявший огонь.
- На пришельцев глядит он весело…
- И другой –
- до бровей забинтован, –
- капитан,
- таранивший «мессера»
- три недели назад
- над Ростовом…
- Мы вошли.
- Мы стоим в молчании…
- Вдруг
- срывающимся фальцетом
- Абрикосов Гришка отчаянно
- объявляет начало концерта.
- А за ним,
- не вполне совершенно,
- но вовсю запевале внимая,
- о народной поем,
- о священной
- так,
- как мы ее понимаем…
- В ней Чапаев сражается заново,
- краснозвездные мчатся танки.
- В ней шагают наши
- в атаки,
- а фашисты падают замертво.
- В ней чужое железо плавится,
- в ней и смерть отступать должна.
- Если честно признаться,
- нравится
- нам
- такая война…
- Мы поем…
- Только голос летчика
- раздается.
- А в нем – укор:
- «Погодите…
- Постойте, хлопчики…
- Погодите…
- Умер
- майор…»
- Балалайка всплеснула горестно.
- Торопливо, будто в бреду…
- …Вот и все
- о концерте в госпитале
- в том году.
Слышишь?!
А. К.
- Чайку бы!
- Покрепче б!
- С малиной!
- Какие некстати мечты!
- Занозистый звон комариный.
- Корявые сосны.
- А ты
- далёко.
- Как детство,
- далёко.
- Далёко,
- как эта река
- с названием-всплеском: Олёкма –
- сейчас от тебя далека.
- Вхожу я под посвисты ветра,
- как в воду, в дорожный азарт.
- Я понял разлуку,
- и это
- не так мудрено
- доказать.
- Могу я плечом отодвинуть
- от сердца глухую печаль.
- И даже без писем –
- привыкнуть.
- И даже без крова –
- смолчать.
- Я видел и землю, и небо,
- умею ответить врагу,
- могу
- без воды и без хлеба,
- но без одного
- не могу!
- Пускай это слишком жестоко,
- пускай я тебя огорчу, –
- прости меня!
- Слышишь?!
- Но только
- в дороге я верить хочу,
- что где-то на глобусе этом,
- летящем,
- как мир,
- молодом,
- озябшем,
- продутом,
- прогретом,
- то темном,
- а то золотом, –
- ты голову дымом дурманишь,
- не знаешь ни ночи,
- ни дня,
- и плачешь,
- и руки ломаешь,
- и ждешь,
- как спасенья,
- меня!
«Невероятное спасибо, дюны!..»
Владимиру Резвину
- Невероятное спасибо,
- дюны!..
- Освобожденно кровь стучит в виске.
- Все грустные
- и все пустые думы
- растаяли в спрессованном песке.
- Спасибо дюнам…
- Высоко и прямо
- они взлетели –
- за грядой гряда.
- Они похожи на большое пламя,
- которое застыло навсегда!
- Сейчас по склонам
- чайки бродят важно.
- Мир
- красноватым светом озарен…
- Все это ваше,
- люди!
- Ваше!
- Ваше!
- Как мы богаты
- небом и землей!
- Как мы богаты ливнями мгновенными
- и трепетным дрожанием стрекоз.
- И снегом.
- И нетронутыми вербами.
- Смолой,
- лениво капающей в горсть.
- Дурманящими запахами сена.
- Тяжелой желтизной
- пчелиных сот.
- Богаты
- югом мы.
- Богаты
- севером.
- И ревом рек.
- И тишиной лесов.
- И жаворонка песней беспричинной.
- И соснами,
- смотрящими в зарю…
- Я на песке тугом
- лежу песчинкой
- и тихо-тихо дюнам говорю:
- Спасибо,
- дюны!
- До конца спасибо.
- За ясность.
- За последние цветы.
- За то, что
- необыкновенной силой
- пропитаны шершавые хребты!
- Спасибо вам,
- немые,
- беспредельные,
- плывущие сквозь ветровую вязь.
- Спасибо,
- добрые,
- за все,
- что сделаю
- после того,
- как я увидел вас.
«Я родился – нескладным и длинным…»
- Я родился –
- нескладным и длинным –
- в одну из влажных ночей.
- Грибные июньские ливни
- звенели,
- как связки ключей.
- Приоткрыли огромный мир они,
- зайчиками прошлись по стене.
- «Ребенок
- удивительно смирный…» –
- врач сказал обо мне.
- …А соседка достала карты,
- и они сообщили,
- что
- буду я не слишком богатым,
- но очень спокойным зато.
- Не пойду ни в какие бури,
- неудачи
- смогу обойти
- и что дальних дорог
- не будет
- на моем пути.
- Что судьбою,
- мне богом данной
- (на ладони вся жизнь моя!),
- познакомлюсь
- с бубновой дамой,
- такой же смирной,
- как я…
- Было дождливо и рано.
- Жить сто лет
- кукушка звала.
- Но глупые карты
- врали!
- А за ними соседка
- врала!
- Наврала она про дорогу.
- Наврала она про покой…
- карты врали!..
- И слава богу,
- слава людям,
- что я не такой!
- Что по жилам бунтует сила,
- недовольство собой храня.
- Слава жизни!
- Большое спасибо
- ей
- за то, что мяла меня!
- Наделила мечтой богатой,
- опалила ветром сквозным,
- не поверила
- бабьим картам,
- а поверила
- ливням грибным.
Друг
- Мы цапаемся жестко,
- Мы яростно молчим.
- Порою –
- из пижонства,
- порою –
- без причин.
- На клятвы в дружбе крупные
- глядим, как на чуму.
- Завидуем друг другу мы,
- не знаю почему…
- Взираем незнакомо
- с придуманных высот,
- считая,
- что другому
- отчаянно везет.
- Ошибок не прощаем,
- себя во всем виним.
- Звонить не обещаем.
- И все ж таки звоним!
- Бывает:
- в полдень хрупкий
- мне злость моя нужна.
- Я поднимаю трубку:
- «Ты дома,
- старина?..»
- Он отвечает:
- «Дома…
- Спасибо – рад бы…
- Но…»
- И продолжает томно,
- и вяло,
- и темно:
- «Дела…
- Прости…
- Жму руку…»
- А я молчу, взбешен.
- Потом швыряю трубку
- и говорю:
- «Пижон!»
- Но будоражит в полночь
- звонок из темноты…
- А я обиду помню.
- Я спрашиваю:
- «Ты?»
- И отвечаю вяло.
- Уныло.
- Свысока.
- И тут же
- оловянно
- бубню ему:
- «Пока…»
- Так мы живем и можем,
- ругаемся зазря.
- И лоб в раздумьях морщим,
- тоскуя и остря.
- Пусть это все мальчишеством
- иные
- назовут.
- Листы бумаги
- чистыми
- четвертый день
- живут, –
- боюсь я слов истертых,
- как в булочной ножи…
- Я знаю:
- он прочтет их
- и не простит мне
- лжи!
Снег
- Этой ночью
- первый снег летел в окно.
- Этим утром
- снег идти не перестал…
- Так идет он,
- будто кто-то озорно,
- как бутылку,
- все окрестности взболтал.
- И не знает снег,
- куда лететь ему,
- где найти ему
- местечко для жилья.
- И забыл он, где земля,
- зачем земля,
- почему трава и зелень почему.
- То идет он сверху вниз,
- то снизу вверх –
- озабоченный,
- растерянный,
- чудной…
- Я прекрасно понимаю
- первый снег,
- потому что так же было и со мной.
- Время встало.
- А потом пошло назад!
- Все часы на свете
- канули во тьму.
- И забыл я, что сказать.
- Зачем сказать.
- Почему смеяться,
- плакать почему.
- Шла за осенью
- весна,
- потом –
- зима.
- Позабыл я все слова,
- все имена.
- Позабыл я даже то,
- как ты нужна, –
- ты об этом мне напомнила
- сама.
- Очень гордая,
- сама пришла ко мне,
- равнодушие обидное стерпя.
- На твоих ресницах
- тает первый снег…
- Что б я делал,
- если б не было тебя?!
Солнце
- Это навсегда запомни ты
- и людям расскажи…
- Солнце
- начинает в комнате
- строить этажи.
- Солнце продолжает древнюю
- тихую игру –
- тянет сквозь окно
- из времени
- тонкую иглу.
- Вот плывет игла,
- раздваивается,
- шире становясь.
- Ветром
- с потолка сдувается
- солнечная вязь.
- Вот и солнечные зайцы –
- эй, посторонись! –
- в зеркало,
- как в пруд,
- бросаются
- головами вниз.
- И, тугим стеклом отброшенные,
- вмиг осатанев,
- скачут
- легкими горошинами
- по крутой стене.
- Вся стена –
- в неровных линиях,
- в крапинках стена…
- Солнце
- яростными ливнями
- хлещет из окна!
- Не лучи уже,
- а ворохи
- нитей
- пламенных и сочных…
- Съели солнечные волки
- зайцев солнечных.
«Нахохлятся тяжелые колосья…»
- Нахохлятся тяжелые колосья
- по всей земле,
- размякшей и огромной.
- Потом настанет осень.
- Хлынет осень,
- сиреневым морозом
- травы тронув.
- И длинный дождь,
- с три короба наплакав,
- лесную чащу с головой накроет,
- разлапистые листья покоробит…
- Опавшие,
- в оранжевых накрапах,
- они цветным пластом на землю лягут
- и будут глухо чавкать под ногами.
- И вспоминать
- о светлом птичьем гаме,
- о месяце грибов и спелых ягод…
- И медленное солнце будет таять.
- И незаметно
- удлинится время.
- И в сотый раз
- я не смогу представить,
- как выглядят
- июньские деревья.
«Отволнуюсь. Отлюблю. Отдышу…»
- Отволнуюсь.
- Отлюблю.
- Отдышу.
- И когда последний час
- грянет, звеня, –
- несговорчивую смерть попрошу
- дать пожить мне.
- Хотя б два дня.
- И потом
- с нелегким холодом в боку –
- через десять тысяч
- дорог –
- на локтях,
- изодранных в кровь,
- я сюда
- себя
- приволоку!..
- Будет смерть за мною тихо ковылять.
- Будет шамкать:
- «Обмануть норовишь?!»
- Будет, охая, она повторять:
- «Не надейся…
- Меня
- не удивишь…»
- Но тогда я ей скажу:
- «Сама смотри!»
- И на Ниду,
- как сегодня,
- как всегда,
- хлынут
- бешеные краски зари!
- Станет синею-пресиней
- вода.
- Дюны вздрогнут,
- круто выгнув хребты,
- будто львицы,
- готовые к прыжку.
- И на каждую из них с высоты
- упадет
- по голубому цветку.
- Пробежит по дюнам ветер,
- и они
- замурлычут,
- перейдя на басы,
- а потом уснут,
- в закат уронив
- желтоватые
- мокрые носы.
- Задевая за тонкие лучи,
- будут птицы над дюнами звенеть,
- и тогда –
- хотите верьте или нет –
- закричу не я,
- а смерть закричит!
- Мелко-мелко задрожит коса в руке.
- Смерть усядется,
- суставами скрипя.
- И заплачет…
- Ей,
- старухе,
- карге,
- жизнь понравится
- больше
- себя!
«Я жизнь люблю безбожно…»
- Я жизнь люблю безбожно!
- Хоть знаю наперед,
- что –
- рано или поздно –
- настанет мой черед.
- Я упаду на камни
- и, уходя во тьму,
- усталыми руками
- землю обниму…
- Хочу,
- чтоб не поверили,
- узнав,
- друзья мои.
- Хочу,
- чтоб на мгновение
- охрипли соловьи!
- Чтобы,
- впадая в ярость,
- весна по свету шла…
- Хочу, чтоб ты
- смеялась!
- И счастлива была.
- Крик родившихся завтра
- Все казалось обычным.
- Простым…
- Но внезапно,
- зовя и звеня,
- крик
- родившихся завтра,
- родившихся завтра,
- ворвался в меня!
- Слышу я:
- по Земле,
- качаясь, как в зыбке,
- не боясь ни черта,
- краснощеко и весело
- горланят язычники –
- нам
- не чета!
- Я их вижу –
- мне время тех дней не застит,
- не прячет во мгле.
- Я их вижу:
- широких,
- красивых,
- глазастых
- на мудрой Земле!..
- Я их вижу,
- порою таких же усталых,
- как в мои времена.
- Но они
- даже звездам поклоняться не станут
- (а не то что чинам!)…
- Крик
- родившихся завтра,
- как сигнал на поверку,
- сердцем ловлю…
- Кройте!
- Кройте,
- родные мои Человеки.
- Я вас очень люблю.
- Матерям не давайте покоя!
- Кричите!
- Кричите!
- Все простится потом…
- Я вас так люблю,
- как любят мальчишки
- босиком
- бродить под дождем!
- Я вас так люблю,
- как влюбленные любят
- сумрак лесов…
- Я вас так понимаю,
- как усталые люди
- понимают сон…
- Я мечтаю о вас.
- Ожидаю вас жадно
- ночи
- и дни.
- Крик
- родившихся завтра,
- родившихся завтра,
- поскорей зазвени!
Телеграммы
- Неужели ты такая же, как эта?..
- За окном звенит разбуженное лето.
- Нас хозяйка дома
- в гости пригласила.
- Ничего не скажешь,
- да,
- она красива.
- Да, красива.
- Мы об этом ей сказали…
- И она глядит глубокими глазами,
- чуть раскосыми,
- зелеными, сухими.
- Муж ее какой-то физик или химик.
- И слова ее доносятся как эхо:
- «Он сейчас в командировке…
- Он уехал…»
- Никакой я тайны выдать не рискую –
- телеграмму он прислал:
- «Люблю.
- Тоскую».
- И еще одну:
- «Тоскую.
- Жду ответа».
- Неужели ты такая же, как эта?..
- Вот сидит она –
- красивая, – не спорю.
- Вот сидит она,
- довольная собою.
- И смеется,
- и меняется мгновенно.
- А глаза ее
- предельно откровенны!
- А глаза ее играют,
- завлекая,
- обещая,
- предлагая,
- намекая…
- Никогда ханжой я не был, –
- слышишь – не был!
- Но сейчас поверю я
- в любую небыль –
- в наговоры,
- в сплетни,
- в выдумку любую.
- Телеграмму я послал:
- «Люблю.
- Тоскую».
- И еще одну:
- «Тоскую.
- Жду ответа».
- Неужели ты такая же, как эта?..
- Мы молчим и курим.
- Тихо тянем пиво.
- А хозяйка говорит:
- «Совсем забыла!
- Я сейчас…»
- И щеки тушит
- о ладони.
- И подходит к телефону в коридоре.
- Называет адрес
- длинный, очень странный,
- говорит:
- «Прошу,
- примите телеграмму…»
- И с усмешкой, торопливо и привычно
- говорит:
- «Любимый!
- Все идет отлично.
- Не скучай.
- Твоя.
- Целую.
- Жду ответа».
- …Неужели ты
- такая же,
- как эта?!
Из сборника
«Радиус действия»
(1965)
Радиус действия
- Мне все труднее
- пишется.
- Мне все сложнее
- видится.
- Мгновеньями летят года, –
- хоть смейся,
- хоть реви…
- И я из дома убежал,
- чтоб наконец-то вырваться
- из радиуса действия
- обыденной любви.
- Я был самонадеян.
- Сел в самолет.
- Обрадовался.
- От молчаливой женщины
- решительно уехал.
- Но все равно остался
- в знакомом очень
- радиусе.
- Слова ее,
- глаза ее
- во мне звучали
- эхом.
- Невероятный радиус!
- Как от него
- избавиться?
- Непостижимый радиус!
- Нет никакого сладу.
- И я на этом радиусе –
- как на булавке
- бабочка…
- И больно мне,
- и весело,
- и тяжело,
- и сладко…
- О, радиусы действия!
- Радиусы действия!
- Они – во мне,
- они – в любом,
- и никакой
- межи!
- Есть радиусы действия
- у гнева и у дерзости.
- Есть радиусы действия
- у правды и у лжи.
- Есть радиусы действия
- у подлости и злобы –
- глухие,
- затаенные,
- сулящие беду…
- Есть радиусы действия
- единственного слова.
- А я всю жизнь ищу его.
- И, может быть,
- найду.
- А может,
- мне
- не суждено…
- Летят неразделенные
- года!
- Но, вопреки всему,
- я счастлив
- оттого,
- что есть на свете женщина,
- судьбой приговоренная
- жить
- в радиусе действия
- сердца моего!..
Кочевники
Ч. Чимиду
- У юрты ждут оседланные кони.
- Стоит кумыс на низеньком столе…
- Я знал давно,
- я чувствовал,
- что корни
- мои –
- вот в этой
- пепельной земле!..
- Вскипает чай задумчиво и круто, –
- клубящегося пара торжество.
- И медленно
- плывет кумыс по кругу.
- И люди величаво
- пьют его…
- А что им стоит
- на ноги подняться,
- к высокому порогу подойти.
- «Айда!»
- И все.
- Минут через пятнадцать
- они уже не здесь.
- Они –
- в пути…
- Как жалок и неточен
- был учебник!
- Как он пугал меня!
- Как голосил:
- «Кочевники!»
- Да я и сам
- кочевник!
- Я сын дороги.
- Самый верный сын…
- Все в лес смотрю.
- И как меня ни кормят,
- и как я над собою ни острю, –
- из очень теплых
- и удобных комнат
- я
- в лес смотрю.
- Все время
- в лес смотрю.
- То – север,
- то – большое солнце юга!
- То – ивняки,
- то – колкое жнивье…
- И снова
- я раскладываю юрту,
- чтобы потом опять
- собрать ее!..
- Приходит ночь.
- И вновь рассветы брезжат,
- протяжными росинками звеня…
- И подо мной,
- как колесо тележье,
- поскрипывает
- добрая
- земля.
«Кем они были в жизни – величественные Венеры?..»
С. Красаускасу
- Кем они были в жизни –
- величественные Венеры?
- Надменные Афродиты –
- кем в жизни были они?..
- Раскачиваясь,
- размахиваясь,
- колокола звенели.
- Над городскими воротами
- бессонно горели огни.
- Натурщицы приходили
- в нетопленые каморки.
- Натурщицы приходили –
- застенчивы и чисты.
- И превращалась одежда
- в холодный
- ничей комочек.
- И в комнате
- становилось теплее
- от наготы…
- Колокола звенели:
- «Все в этом мире тленно!..»
- Требовали:
- «Не кощ у нствуй!..
- Одумайся!..
- Отрекись!..»
- Но целую армию красок
- художник
- гнал в наступленье!
- И по холсту,
- как по бубну,
- грозно стучала кисть.
- Уд ар!
- И рыхлый монашек
- оглядывается в смятенье.
- Уд ар!
- И врывается паника
- в святейшее торжество.
- Стекла звенят в соборе…
- Уд ар!
- И это смертельно
- для господина бога
- и родственников его…
- Колокола звенели.
- Сухо мороз пощелкивал.
- На башне,
- вздыбленной в небо,
- стражник седой дрожал…
- И хохотал художник!
- И раздавал пощечины
- ханжам,
- живущим напротив,
- и всем грядущим
- ханжам!
- Среди откровенного холода
- краски цвели на грунте.
- Дул торжественный ветер
- в окна,
- как в паруса.
- На темном холсте,
- как на дереве,
- зрели
- теплые груди.
- Мягко светились бедра.
- Посмеивались глаза.
- И раздвигалась комната.
- И исчезали подрамники.
- Величественная Афродита
- в небрежной позе плыла.
- А натурщицам было холодно.
- Натурщицы
- тихо вздрагивали.
- Натурщицы были
- живыми.
- И очень хотели
- тепла.
- Они одевались медленно.
- Шли к дверям.
- И упорно
- в тоненькие накидки
- не попадали плечом,
- И долго молились в церкви.
- И очень боялись
- бога…
- А были
- уже бессмертными.
- И бог здесь был
- ни при чем.
«Не ночь, а просто…»
М. Озеровой
- Не ночь,
- а просто
- сорок минут сумерек…
- К тебе есть
- просьба:
- бежим от запутанной сутолоки!
- Туда –
- где простор,
- где река
- тяжела и покорна…
- Там дремлет
- костер
- того счастливого
- года…
- Мы выйдем из лодки,
- дождемся полночного часа.
- И угли холодные
- вдруг покраснеют
- от счастья!
- И вновь мы
- привыкнем
- к росе,
- к шорохам чутким…
- Пылать
- травинкам!
- Гореть
- березовым чуркам!..
- А нам –
- помолчать.
- Погрустить,
- если будет охота…
- И снова начать
- от костра
- счастливого года!
- Всю душу проветрить.
- Все тайные мысли
- проверить.
- И сердцу поверить.
- И теплым коленям поверить…
- И праздничным вечером
- на главной площади
- города
- пусть вспыхнет навечно
- костер
- счастливого года!
- И пусть он согреет
- все руки,
- все клятвы,
- все просьбы…
- Поедем скорее!
- Поедем,
- пока не поздно.
Ремонт часов
- Сколько времени?
- – Не знаю…
- Что с часами?
- – Непонятно…
- То спешат он и,
- показывая
- скорость не свою.
- То, споткнувшись,
- останавливаются.
- Только обоняньем
- я примерно-приблизительное
- время
- узнаю…
- Я сегодня подойду
- к одинокому еврею.
- (Там на площади
- будочки выстроились в ряд.)
- «Гражданин часовщик,
- почините мне время.
- Что-то часики мои
- барахлят…»
- Он, газету отложив,
- на часы посмотрит внятно.
- Покачает головою.
- Снова глянет сверху вниз.
- «Ай-яй-яй! –
- он мне скажет, –
- Ай-яй-яй!
- Это ж надо!
- До чего же вы,
- товарищ,
- довели механизм…
- Может, это не нарочно.
- Может, это вы нечаянно.
- Для него,
- для механизма,
- абсолютно все равно!
- Вы совсем не бережете
- ваше время,
- ваши часики.
- Сколько лет вы их не чистили?
- То-то и оно!..»
- Разберет часы потом он,
- причитая очень
- грозно.
- И закончит,
- подышав на треугольную печать:
- «Судя
- по часам «Москва»,
- вы уже
- довольно взрослый.
- И пора уже
- за собственное время
- отвечать…»
- Я скажу ему:
- «Спасибо!»
- Выну пятьдесят копеек.
- Тысяча семьсот шагов
- до знакомого двора.
- И машины мне навстречу
- будут мчаться
- в брызгах пенных.
- Будто это не машины.
- Будто это глиссера.
- Разлохмаченные листья
- прицепятся к ботинкам.
- Станет улица качаться
- в неоновом огне…
- А часы на руках
- будут тикать.
- Тихо тикать.
- И отсчитывать время,
- предназначенное
- мне.
Планета друзей
- А вам не услышать,
- как холодно звякают листья.
- А вам не увидеть
- дрожания каменных веток…
- Я это пишу слишком близко от вас.
- Очень близко.
- И все ж таки так далеко,
- как с другой планеты.
- На этой планете
- себе я не доверяю.
- Смеюсь над собой, –
- и никак не кончается это.
- Я голос теряю.
- Я чьи-то пути повторяю.
- И вижу:
- проходит мимо
- ваша планета!
- Она появляется –
- чудо мое зоревое,
- глаза
- застилает!
- Величием дышит крамольным.
- Она проплывает
- в густом голубом ореоле.
- Прошитая солнцем.
- Продутая ветром.
- Пропахшая морем.
- На этой планете,
- на этой планете вашей
- гудят поезда,
- громыхая бессонно,
- бессвязно.
- Тяжелые стрепеты
- пыльными крыльями машут.
- У тихих селений
- стоят умудренные вязы…
- Я знаю:
- на вашей планете проходит лето.
- Ночная река
- источает целебный холод.
- Проходит лето.
- Проходят ссоры.
- Друзья проходят.
- Проходит мимо,
- проходит мимо
- ваша планета.
- И я поднимаюсь.
- И я подчиняюсь крику.
- И в собственном крике,
- тяжелом и темном,
- вязну…
- Я должен
- прыгнуть.
- Я прыгну!
- Сейчас я прыгну
- на эту планету –
- земную,
- добрую,
- вашу.
- Переезжает роща
- С ума сошла
- роща.
- Переезжает
- роща.
- Деревья взволнованы,
- они кричат:
- «Едем!
- Со всеми манатками,
- с гусеницами мохнатыми,
- с росою
- позванивающей,
- с жуком-короедом,
- с божьими коровками,
- с паутинной проседью…
- Давайте в кузове машин
- присядем по традиции.
- А потом
- подымемся.
- А потом
- тронемся…
- Ну а как –
- с птицами?
- Как же быть
- с птицами?
- Прилетят птицы
- голубыми клиньями.
- Над землей забьется
- удивленный плеск…
- Покружат,
- потужат,
- разведут крыльями.
- Внизу вместо рощи –
- голая плешь…»
- А в коридоре поезда,
- в коридоре поезда
- слышно,
- как колеса
- разговор ведут…
- Мы едем,
- мы едем,
- хотя нам тоже
- боязно:
- вдруг прилетят радости
- и нас
- не найдут?
Ночью
- Как тихо в мире!
- Как тепло…
- А если
- в этой тишине
- ты –
- мне
- назло,
- себе
- назло –
- устала
- думать обо мне!
- И номер набрала рывком.
- И молча отворила дверь…
- Я, может, даже не знаком
- с ним –
- постучавшимся теперь.
- А если и знаком,
- так что ж:
- он – чуткий.
- У него –
- душа…
- И вот
- в ладони ты идешь
- к нему,
- белея и дрожа!
- Не понимаешь ничего…
- А простыни –
- как тонкий дым…
- И называешь
- ты
- его –
- забывшись –
- именем моим!
- И падаешь, полужива.
- И задыхаешься от слез.
- И шепчешь жаркие слова.
- Все те.
- Все самые.
- Всерьез!
- А сумрак –
- будто воспален.
- И очень пьяно
- голове…
- Телефонистка – о своем:
- «Алло!
- Кого позвать в Москве?..»
- «Кто подойдет…»
- Наверно, ты.
- А если он, тогда…
- Тогда
- пусть вычеркнется навсегда
- твой телефон!..
- Из темноты
- приходит медленная боль.
- А я уже над ней смеюсь!
- Смешно,
- что я вот так
- с тобой
- то ссорюсь,
- то опять мирюсь!
- И мысли пробую смягчить,
- весь –
- в ожидании грозы…
- Как долго телефон молчит!
- Как громко
- тикают часы!
Третий лишний
- Третий лишний за столом.
- Третий лишний…
- Ты прости,
- я не хочу,
- чтоб он слышал,
- как мы шли,
- качаясь,
- горным Алтаем,
- как ловили дождь
- иссохшими ртами.
- Как вода кипела,
- булькала в моторах,
- как я писем ждал
- твоих,
- суматошных.
- Как река темно неслась
- в закат рыжий…
- Третий лишний
- за столом.
- Третий
- лишний.
- Я его отлично знаю, –
- ты не смейся.
- Не успел он измениться
- за месяц.
- Расторопный,
- будто пес
- на охоте.
- Любознательный,
- как врач
- на обходе.
- То на х а лен,
- то
- предельно аккуратен…
- Очень въедливый
- у парня
- характер.
- Так и лезет в друзья!
- Так и липнет!..
- Почему-то он везде –
- третьим лишним.
- Иногда мне его
- даже
- жалко:
- все глядят на парня,
- будто на жабу!
- Раздраженно смотрят,
- тошно
- смотрят.
- И прощаются с ним.
- И руки
- моют.
- Появление его
- засекают.
- Разговоры
- при нем
- засыхают!
- Вот и мне,
- понимаешь,
- неохота…
- Пусть рассказывать я буду
- про погоду!
- Про погоду,
- про сиреневые горы,
- про великие
- таежные
- законы!
- Про порог
- под названьем
- «Не последний!».
- И про дымчатые ноздри
- оленей.
- И про то, как дождь тугой
- бил по листьям…
- Третий лишний
- за столом.
- Третий –
- лишний!
- Он настойчив.
- Он садится поудобней.
- У него, наверно, времени –
- бездна…
- Хватит!
- Я сейчас скажу ему:
- – Топай!
- Для кого-то
- из нас
- нет
- места!
Базар того года
Ю. Казакову
- Базар?
- Базар!
- Торговки
- базлали:
- «Сахарин фасованный!..»
- «Целебная махра!..»
- Чего только не было
- на этом базаре,
- особенно
- если в воскресенье,
- с утра…
- «Продам шинель новехонькую!
- Сам бы носил – жалко!..»
- «Брусничная настоечка! –
- Лекарство от невзгод!..»
- «А ну,
- кому
- шаньги!
- Румяные шаньги!..»
- «А вот чудо-мыло…»
- «А вот костыль-самоход…»
- «Прыгающий мячик –
- детишкам на забаву…»
- «Валенки!
- Валенки на любой мороз!..»
- Продавал ругательства –
- за полтинник
- пару –
- чернявый
- хриповатый
- безногий матрос…
- «Имеются ушанки.
- Три кило ворсу…
- Налетай, служивые!
- Цена – пустяк…»
- – А у вас, дедуся?..
- – У меня
- фокусы…
- – Что еще за новость?!
- Как это?..
- – А так…
- Он прямо на булыжнике
- расстелил коврик.
- Из собственного уха
- огурец извлек.
- И в мутноватой лужице
- среди арбузных корок
- заплавал,
- заплескался
- серебряный малек…
- А старичок выдергивал
- голубей из сумочки,
- потом превратил полено
- в заржавленную пилу…
- Старичок старался!
- Мелькали пальцы сухонькие…
- «Э-гей!
- Кому фокусы!
- Недорого беру…»
- Подходила публика.
- Смеялись бабы в голос…
- А мальчишка –
- замерший,
- как громом поражен, –
- вдруг сказал:
- – Дедушка,
- Продай мне…
- фокус…
- чтоб в конце фокуса…
- папа…
- пришел… –
- Старичок
- беспомощно пожал
- плечами.
- Цвела
- победными лозунгами
- щербатая стена…
- Люди оглянулись.
- Люди замолчали…
- Кончилась.
- Кончилась.
- Кончилась
- война.
Письмо про дождь
- Идут
- обыденные дожди,
- по собственным лужам скользя.
- Как будто они поклялись
- идти, –
- а клятву нарушить
- нельзя…
- Даже смешно –
- ничего не ждешь.
- Никакого чуда
- не ждешь.
- Засыпаешь –
- дождь.
- Просыпаешься –
- дождь.
- Выходишь на улицу –
- дождь.
- И видишь только
- пустую мглу,
- город видишь пустой.
- Газировщица скрючилась на углу –
- упорно
- торгует водой.
- А воды вокруг! –
- Столько воды,
- просто
- некуда разливать.
- Это все равно,
- что идти торговать
- солнцем –
- там, где сейчас
- ты!..
- Послушай,
- а может быть, и у вас
- такая же чехарда?
- У подъезда в глине
- «газик» увяз,
- на балконе слоем –
- вода…
- Если так –
- значит, в мире какая-то ложь!
- Так не должно быть!
- Нет!
- Потому что нужно:
- если мне –
- дождь,
- то тебе –
- солнечный свет.
- Как дочка солнечный!
- Как слюда!
- Как трескучая пляска огня!
- У тебя не должно быть дождей
- никогда.
- Пусть они идут
- у меня…
- А они идут –
- слепые дожди.
- Ни деревьев нет,
- ни травы…
- Пожалуйста,
- это письмо
- порви.
- И меня за него прости.
- А впрочем,
- дело совсем не в нем.
- Просто
- трудно терпеть.
- Море гудит за моим окном,
- как поезд,
- идущий к тебе.
«Письмо в ХХХ век»
(Из поэмы)
- Над городами,
- над тишиной –
- звездные точечки…
- Женщина,
- спящая рядом со мной, –
- мать
- моей дочери.
- Дышит
- женщина рядом со мною
- сухо и часто.
- Будто она устала,
- основывая
- новое царство.
- Ни пробужденья,
- ни света,
- ни сумерек –
- как не бывало!..
- Вдумайтесь,
- сколько грядущих судеб
- она
- основала!
- Сколько свиданий,
- сколько рождений,
- сколько закатов!
- Слов непонятных,
- жарких постелей,
- светлых загадок…
- Сквозь дымчатые облака
- скользя,
- выгнутся радуги.
- Однажды,
- проснувшись,
- протрут глаза
- внуки и правнуки.
- Заполнит комнату запах
- лесной
- прелой травы…
- В женщине,
- спящей рядом со мной,
- дремлете вы!
- В женщине этой
- затеплилась завязь
- вашего века!..
- В сером окне,
- к стеклу прикасаясь,
- выгнулась ветка…
- Каждому в мире
- имя
- отыщется.
- Дело найдется…
- Но в котором из тех,
- кто рожден
- в трехтысячном,
- кровь моя бьется?
- Кто же он –
- родственник мой шальной
- в вашей стране?..
- Женщина,
- спящая рядом со мной,
- стонет во сне.
- Тени –
- от пола до потолка.
- Хочется пить…
- Мы будем жить на земле,
- пока
- будем
- любить!
- Мне,
- будто плаванье кораблю,
- слово: «люблю!»
- Строки
- медлительные
- тороплю –
- люблю!
- Глыбищи
- каменные
- долблю,
- лунный луч
- в ладони
- ловлю, –
- люблю!..
- А у нашей любви
- четыре крыла,
- ей небо –
- вынь да положь!
- И ни одного
- тупого угла –
- острые сплошь!..
- Но если та,
- которая
- спит,
- вздрогнет вдруг от обид
- и если,
- муки свои
- измерив,
- обманет,
- изменит, –
- я зубы стисну
- и прохриплю:
- люблю…
- Сказка о кузнеце,
- укравшем лошадь
- Был кузнец непьющим.
- Ел,
- что Бог предложит.
- То ли от безумия,
- то ли от забот,
- он украл однажды у соседа лошадь.
- Кузнеца поймали.
- И собрали
- сход…
- Дали слово
- старцу.
- Распростер он руки.
- Покатились слезы
- из-под дряблых век:
- «Люди!
- Я заплакал
- от стыда и муки!..
- Вор
- у нас в деревне!
- Мерзкий человек!..
- Мне стоять с ним
- больно.
- Мне дышать –
- противно!
- Пусть не станет вора
- на святой земле!..»
- Зашептались люди.
- В общем,
- выходило:
- кузнецу придется
- кончить жизнь
- в петле…
- И тогда поднялся старец
- (очень древний!),
- От волненья
- вздрагивал седины венец.
- Он сказал:
- «Под у маем, жители деревни!..
- Что украли?
- Лошадь.
- Кто украл?
- Кузнец.
- Он у нас –
- единственный!
- Нужный в нашей жизни.
- Без него –
- погибель!
- (Бог ему судья.)
- Мы,
- повесив вора,
- кузнеца лишимся!
- Выйдет,
- что накажем
- мы
- самих себя!
- Вдумайтесь!..»
- И люди снова зашептались.
- Спорам и сомненьям
- не было конца…
- И тогда поднялся
- самый главный
- старец:
- «Правильно!
- Не надо
- вешать кузнеца!..
- Пусть за свой проступок
- он заплатит деньги.
- А поскольку
- этот разговор возник, –
- есть у нас
- два бондаря.
- Двое!
- И –
- бездельники!..
- Лучше мы повесим
- одного из них…»
- Умные селяне
- по домам расходятся.
- Курят.
- Возвращаются
- к мирному труду…
- Кузнецом единственным
- быть мне
- очень хочется!
- (Если –
- ненароком –
- лошадь
- украду.)
Из сборника
«Сын Веры»
(1966)
Стихи о хане Батые
А. Ковалеву
- А все-таки ошибся
- старикан!
- Не рассчитал всего
- впервые в жизни.
- Великий хан.
- Победоносный хан.
- Такой мудрец и –
- надо же! –
- ошибся.
- Текла,
- ревя и радуясь,
- орда.
- Ее от крови
- било и качало.
- Разбросанно горели города,
- и не хватало стрел
- в больших колчанах.
- Белели трупы
- недругов босых.
- Распахивал огонь
- любые двери!
- Дразнил мороз.
- Смешил чужой язык.
- И сабли
- от работы не ржавели.
- И пахло дымом,
- потом и навозом…
- Все, что еще могло гореть,
- спалив,
- к тяжелым пропылившимся повозкам
- пришельцы гнали
- пленников своих.
- Они добычею в пути менялись.
- И, сутолоку в лагерь принося,
- всех ставили к колесам.
- И смеялись:
- «Смерть!» –
- если ты был выше колеса.
- У воина рука не задрожит.
- Великий хан
- все обусловил четко.
- Везло лишь детям.
- Оставались жить
- славянские
- мальчишки и девчонки.
- Возвышенные,
- как на образах.
- Что происходит –
- понимали слабо…
- Но ненависть
- в заплаканных глазах
- уже тогда –
- не детская –
- пылала!
- Они молчали.
- Ветер утихал.
- Звенел над головами
- рыжий полдень…
- И все-таки ошибся
- мудрый хан!
- Ошибся хан
- и ничего не понял!..
- Они еще построятся
- в полки.
- Уже грядет,
- уже маячит
- битва!..
- Колеса были
- слишком высоки.
- А дети подрастают
- очень быстро.
Другу, которому я не успел написать стихов
- Есть на свете
- такие парни –
- дышит громко,
- смеется громко,
- любит громко
- и шепчет
- громко!
- Есть на свете
- такие парни…
- Есть на свете
- такие парни!
- К жизни
- он припадает губами,
- Пьет ее.
- И напиться не хочет…
- И когда –
- такие! –
- уходят
- вдруг,
- на взлете,
- на взмахе,
- на вздохе, –
- как земля в сентябре,
- обильны, –
- ничего не чувствуешь.
- Только
- жжет обида.
- Одна обида.
- На кого – не знаю.
- Обида.
- И гадать не хочу.
- Обида.
- Есть на свете
- такие парни.
- Все для жизни в них –
- не для памяти!
- Память, в общем-то,
- по иронии –
- вещь
- достаточно односторонняя.
- И бубнить про нее округло
- в данном случае
- слишком глупо,
- слишком горько
- и бесполезно…
- Мы –
- живые.
- Мы –
- из железа.
- Пусть намеком
- пустые урны
- крематорий
- держит за пазухой.
- Вновь меня
- заполняет утро,
- как улыбка
- Женьки Урбанского.
«Говорила мама…»
- Говорила мама:
- «Сынок,
- уймись!
- Чего тебе все
- неймется?..»
- Говорила мама:
- «Делом займись…
- Когда ж ты это
- делом
- займешься?..»
- Дело мое, дело –
- маета моя.
- Мой восторг.
- Мое любопытство.
- Давняя усталость.
- И крепкая шлея.
- Торжество мое.
- Моя пытка.
- Может быть, и вправду
- резона
- нет
- выводить
- корявые буковки!
- Может, где-то рук моих
- дожидается нефть
- с краю
- от читательской публики.
- Пусть бы
- где-нибудь у серьезной реки
- бригадир,
- бровастый, как демон,
- по ранжиру выстроя
- крутые матюги,
- учил бы меня
- заниматься делом…
- Это – не кокетство.
- Совсем не то.
- Не буду я
- ни для кого обузой…
- Но уже проверил:
- никогда и ни за что
- дело мое
- меня не отпустит.
- Знаю,
- куда бы меня ни занесло –
- встанет на пути
- неизменно
- дело мое, дело.
- Мое ремесло.
- Радостная
- высшая мера.
- Но когда порою предзаревой
- никчемными
- кажутся слова,
- я тихо усмехаюсь.
- Качаю головой.
- И думаю,
- что мама была
- права.
«Мне уже в который раз…»
- Мне уже в который раз
- снится тот же самый сон:
- затемненные дома
- спину горбят.
- До второго этажа
- город снегом занесен –
- неживой,
- не простой,
- старый город.
- Долгой полночью накрыт.
- Звездным инеем согрет.
- На плечах моей земли –
- снег налипший.
- Будто он –
- за тыщу зим.
- Будто он –
- на тыщу лет.
- Только я и сквозь него –
- слышу!
- Слышу!
- Продирается трава.
- Продирается,
- крича!
- Так
- продрогшее зверье
- рвется к снеди.
- У меня в ушах звенит
- боль зеленого луча.
- Я ползу,
- я плыву
- в темном снеге.
- Я хочу спасти в траве
- молчаливых светляков.
- Но грохочет надо мной
- мир уставший.
- До травы,
- как до весны,
- невозможно далеко.
- Далеко-далеко.
- Даже дальше.
- Нет еще других времен.
- Нет еще других погод.
- Лишь зыбучая метель
- впала в ярость.
- Это –
- очень старый сон.
- Это –
- сорок первый год.
- Это –
- карточки на хлеб
- потерялись.
«Приходит врач, на воробья похожий…»
- Приходит врач, на воробья похожий,
- и прыгает смешно перед постелью.
- И клювиком выстукивает грудь.
- И маленькими крылышками машет.
- – Ну, как дела? –
- чирикает привычно. –
- Есть жалобы?.. –
- Я отвечаю:
- – Есть.
- Есть жалобы.
- Есть очень много жалоб…
- Вот, – говорю, –
- не прыгал с парашютом…
- Вот, – говорю, –
- на лошади не ездил…
- По проволоке в цирке не ходил…
- Он морщится:
- – Да бросьте вы!
- Не надо!
- Ведь я серьезно…
- – Я серьезно тоже.
- Послушайте, великолепный доктор:
- когда-то в Омске
- у большой реки
- мальчишка жил,
- затравленный войною…
- Он так мечтал о небе –
- синем-синем!
- О невозможно белом парашюте,
- качающемся в теплой тишине…
- Еще мечтал он
- о ночных погонях!
- О странном,
- древнем ощущенье скачки,
- когда подпрыгивает сердце к горлу
- и ноги прирастают к стременам!..
- Он цирк любил.
- И в нем –
- не акробатов,
- не клоунов,
- не львов,
- больших и грустных,
- а девочку,
- шагающую мягко
- по воздуху,
- спрессованному в нить.
- О, как он после представлений клялся:
- «Я научусь!
- И я пойду за нею!..»
- Вы скажете:
- «Но это все наивно…»
- Да-да, конечно.
- Это все наивно.
- Мы –
- взрослые –
- мечтаем по-другому
- и о другом…
- Мечта приходит к нам
- еще неосязаемой,
- неясной,
- невидимой,
- неназванной,
- как правнук.
- И остается в нас до исполненья.
- Или до смерти.
- Это все равно.
- Мы без мечты немыслимы.
- Бессильны.
- Но если исполняется она,
- за ней – как ослепление –
- другая!..
- Исполнилось лишь самое начало.
- Любовь исполнилась
- и крик ребенка.
- Исполнились друзья,
- дороги,
- дали.
- Не все дороги
- и не все друзья, –
- я это понимаю!..
- Только где – т о
- живут мечты –
- наивные, смешные, –
- с которых мы и начали мечтать.
- Они нам в спины смотрят долго-долго –
- вдруг обернемся
- и «спасибо!» скажем.
- Рукой взмахнем:
- – Счастливо!..
- Оставайтесь…
- Простите за измену.
- Мы спешим… –
- Но, может, это даже не измена?!
- …А доктор
- собирает чемоданчик.
- Молчит и улыбается по-птичьи.
- Уходит.
- И уже у самой двери
- он тихо говорит:
- – А я мечтал…
- давно когда-то…
- вырастить
- овчарку…
- А после
- подарить погранзаставе…
- И не успел… –
- Действительно, смешно.
«Взял билет до станции Первая любовь…»
- Взял билет до станции
- Первая любовь.
- Взял его негаданно.
- Шутя.
- Невзначай.
- Не было попутчиков.
- Был дым голубой.
- Сигареты кислые.
- И крепкий чай.
- А еще шаталась монотонная мгла.
- А еще задумчиво гудел паровоз….
- Там, на этой станции,
- вершина была.
- Тепла я верш и на.
- До самых звезд.
- Ты ее по имени сейчас не зови,
- хоть она осталась –
- лицом на зарю…
- Встал я у подножия
- Первой любви.
- Пусть не поднимусь уже –
- так посмотрю.
- Потянулся к камню раскаленной рукой,
- голову закинул,
- торопясь и дрожа…
- А вершины вроде бы
- и нет никакой.
- А она, оказывается,
- в пол-этажа…
- Погоди,
- но, может быть, память слаба?..
- Снег слетает мудро.
- Широко.
- Тяжело.
- В слове
- буквы смерзлись.
- Во фразе –
- слова…
- Ах, как замело все!
- Как замело!..
- И летел из прошлого
- поезд слепой.
- Будто в долгий обморок,
- в метели нырял…
- Есть такая станция –
- Первая любовь.
- Там темно и холодно.
- Я проверял.
«Где-то оторопь зноя с ног человека валит…»
- Где-то оторопь зноя
- с ног человека валит,
- где-то метель по насту
- щупальцами тарахтит…
- А твоего солнца
- хватит
- на десять Африк.
- А твоего холода –
- на несколько Антарктид…
- Снова,
- крича от ярости,
- вулканы стучатся в землю!
- Гулким,
- дымящимся клекотом
- планета потрясена…
- А ты –
- беспощадней пожаров.
- Сильнее землетрясений.
- И в тысячу раз беспомощней
- двухмесячного пацана…
- Оглядываться не стоит.
- Оправдываться не надо.
- Я только все чаще спрашиваю
- с улыбкою и тоской:
- – За что мне
- такая мука?
- За что мне
- такая награда?
- Ежеминутная сутолока.
- Ежесекундный покой.
ЖАРА
- Я
- такой жары
- еще не помню…
- Жарко паутине.
- Жарко полдню.
- Жарко сквозняку,
- дыханью,
- шагу.
- Жарко…
- Кажутся несбыточными грозы.
- И собака,
- будто после кросса,
- дышит
- лихорадочно и жадно.
- Жарко…
- Даже рекам
- духота понятна.
- Небо за неделю полиняло.
- Яблони распарились,
- обвисли.
- Медленно
- пе –
- ре –
- пол –
- за –
- ют
- мысли
- с яблоней
- на сморщенные перья.
- Даже не переползают –
- пере –
- валиваются
- и засыхают.
- Засыхают,
- будто засыпают…
- Жарко.
- Тишина.
- Оцепененье.
- Вянут подходящие сравненья.
- Даже слову,
- даже буквам
- жарко.
- …Ну вас к черту!
- Надоело –
- в рифму!
Памяти Михаила Светлова
- Какие памятники ставятся волшебникам?
- Из мрамора?
- Из бронзы?
- Из стекла?..
- Довольствуемся
- слабым утешением,
- что нас позвали
- важные дела.
- Так повелось,
- что вечера задымлены,
- и опровергнуть ничего нельзя…
- При жизни –
- рядовые собутыльники.
- А после смерти –
- лучшие друзья…
- Однажды в полдень
- сказку встретить можно.
- Не проходи
- и запросто присядь.
- А сказка
- курит,
- пьет коньяк с лимоном
- и спрашивает:
- «Как живешь, босяк?»…
- И вот уже сначала жизнь задумана!
- Построен за ночь
- город на песке…
- Сидит на стуле
- добрая
- усталая
- романтика
- в усталом пиджачке.
- Она и не кончалась –
- время не было.
- Она не отдыхала –
- век не тот.
- Она, прервав остроты,
- нежно-нежно
- на солнце
- руку тонкую кладет.
- Молчит –
- а пальцы слушаются слабо.
- И непривычно тихо за столом…
- Струится и подрагивает
- слава,
- как воздух над пылающим костром.
«Не верю в принцесс на горошинах…»
- Не верю в принцесс на горошинах,
- Верю в старух на горошинах.
- Болезнями огорошенных.
- Дремлющих осторожно…
- Они сидят
- над чаями
- Возвышенно
- и терпеливо,
- чувствуя,
- как в чулане
- дозревает
- царство наливок…
- Бормочут что-то печальное
- и, на шаткий стол опершись,
- буквами пишут печатными
- письма –
- длиною в жизнь…
- Постели им –
- не постели.
- Лестницы им –
- коварны.
- Оладьи для них –
- толстенны.
- А внученьки –
- тонковаты…
- Кого-то жалея вечно,
- кому-то вечно мешая,
- прозрачны
- и человечны,
- семенят
- по земному шару…
- Хотят они всем хорошего.
- Нянчат внучат покорно.
- А принцессы
- спят
- на горошинах.
- И даже очень спокойно.
«Гитара ахала, подрагивала, тенькала…»
- Гитара ахала,
- подрагивала,
- тенькала,
- звала негромко,
- переспрашивала,
- просила.
- И эрудиты головой кивали:
- «Техника!..»
- Неэрудиты выражались проще:
- «Сила!..»
- А я надоедал:
- – Играй, играй, наигрывай!
- Играй, что хочешь.
- Что угодно.
- Что попало…
- Из тучи вылупился дождь
- такой наивный,
- как будто в мире до него
- дождей
- не падало…
- Играй, играй!
- Деревья тонут в странном лепете…
- Играй, наигрывай!..
- Оставь глаза открытыми.
- На дальней речке
- стартовали гуси-лебеди –
- и вот, смотри, летят,
- летят и машут крыльями…
- Играй, играй!..
- Сейчас в большом
- нелегком городе
- есть женщина
- высокая, надменная.
- Она, наверное,
- перебирает горести,
- как ты перебираешь струны.
- Медленно…
- Она все просит
- написать ей что-то нежное.
- А если я в ответ смеюсь –
- не обижается.
- Сейчас выходит за порог.
- А рядом –
- нет меня.
- Я очень без нее устал.
- Играй, пожалуйста…
- Гитара ахала.
- Брала аккорды трудные,
- она грозила непонятною истомою…
- И все,
- кто рядом с ней сидели,
- были струнами.
- А я был –
- как это ни странно –
- самой тоненькой.
«Ты мне сказала: «Ночью…»
- Ты мне сказала:
- «Ночью
- тебя я видала
- с другой!
- Снилось:
- на тонкой ноте
- в печке гудел огонь.
- Снилось,
- что пахло гарью.
- Снилось:
- метель мела.
- Снилось,
- что та – другая –
- тебя у метро ждала.
- И это было
- началом
- и приближеньем конца.
- Я где-то ее встречала –
- жаль,
- не помню лица.
- Я даже тебя
- не помню.
- Помню,
- что это –
- ты…
- Медленно
- и небольно
- падал снег с высоты.
- Сугробы росли неизбежно
- возле холодной скамьи.
- Мне снилась
- твоя усмешка.
- Снились
- слезы мои…
- Другая
- сидела рядом.
- Были щеки
- бледны…
- Если все это –
- неправда,
- зачем тогда
- снятся сны?!
- Зачем мне –
- скажи на милость –
- знать запах
- ее волос?..»
- А мне
- ничего не снилось.
- Мне просто
- не спалось.
Деревья
- Ветер!
- Деревья мечутся по саду.
- Листья в этом ветре
- кажутся
- искрами…
- Ветер!
- Они уже берут в осаду
- новую,
- пахнущую красками
- изгородь.
- Грянули!
- Нахлынули!
- Почти одолели!
- Ветер
- не утихает ни на миг…
- И кричат, раскачиваясь,
- черные деревья,
- ветви
- за густые вершины
- заломив…
- Эта ночь наполнена
- рокотом
- боя.
- Над пустым садом –
- отблеск грозовой.
- За дрожащей изгородью
- темное поле.
- Поле
- с насмерть перепуганной
- травой…
- – Ну, куда вы лезете,
- деревья?
- Куда вы?
- Что вам не сидится?
- Я ж знаю наверно:
- Вам в саду несладко!
- А в поле –
- и подавно!
- Ох, как много в поле
- жесткого
- ветра!
- Там он
- настоян
- на бурях и на грозах.
- К нему на подмогу
- тучи приползли.
- Он запустит руку
- в спутанные кроны,
- хохотнет
- и всех вас
- вырвет из земли!
- Верьте мне:
- не будет
- ничего другого! –
- Но кричат деревья,
- к земле наклонясь:
- – Отойди, пожалуйста!
- Не бери
- на горло.
- Мы
- не можем больше!
- Понимаешь нас?
- Знаешь,
- надоели нам
- сказки
- о простудах.
- Знаешь,
- надоело нам
- прозябать немо…
- Если смерть наступит –
- пусть она
- наступит
- посреди
- поля,
- посреди
- неба!
- Посреди
- жизни
- разметнуть
- ветви.
- Высоту
- мира
- узнать не на словах…
- В головах зеленых –
- ветер.
- Ветер.
- Синий.
- В очень зеленых
- головах.
В Риме
- Скажи мне,
- что ты меня
- любишь…
- Чуть живы
- дотошные люди.
- Мы рано встаем,
- озабоченно-неисправимы,
- как будто
- сдаем
- историю
- древнего
- Рима.
- Ворочаем
- темные камни
- его Колизея,
- на прочее
- проникновенно глазея.
- Листаем
- все площади Рима,
- все улицы…
- Устали
- от этой возвышенной
- участи.
- Мы сами
- старинны.
- Мы всех Колизеев
- старинней.
- Мы –
- в Риме.
- Но я вам сейчас –
- не о Риме…
- Мы рано встаем,
- и заботами
- каждый
- напичкан.
- Живем,
- будто сами
- учебники пишем.
- Где ветер
- кочевий
- врывается
- в отблеск надежды…
- Мы пишем
- учебник.
- Готовьте шпаргалки,
- студенты!
- А лучше поспорьте
- с любою страницей,
- как с догмой.
- Ведь вам это
- после
- продолжить.
- Навечно продолжить!..
- Пусть учатся
- колкие люди,
- идущие
- следом,
- всем улицам,
- всем громыханьям
- и лепетам.
- Востокам и западам,
- молчаниям
- и мгновеньям.
- Всем заповедям верности
- вдохновенью.
- Пусть учатся ливням
- и детскому
- крику…
- Мы –
- в Риме.
- Мы бродим по Риму.
- Мы в Риме.
- Мы –
- старые люди…
- Соври мне,
- что ты меня любишь.
Королева пляжа
В. Ежову
- И была там королева пляжа…
- Пляж,
- лениво вглядываясь в волны,
- по утрам дымился,
- будто плаха
- после исполненья приговора…
- В этот час –
- как будто отвлеченно
- от погоды,
- моря
- и вселенной –
- шла по пляжу
- рыжая девчонка.
- Мы ее прозвали
- королевой.
- Проходила,
- как землетрясенье!
- Проходила
- вызовом веселым.
- По уютным письмам
- и по семьям
- шла она
- нежданным ревизором.
- Очень жглась
- и слишком понималась,
- от прически до ногтей
- крамольна…
- На локтях
- мужья
- приподнимались.
- Говорили:
- «Чудо –
- это море!..»
- Только жены
- не желали чуда.
- Вздрагивали жены,
- будто чуя
- недруга.
- Едины и усердны,
- расставляли крылья,
- как наседки.
- Их глаза решимостью сверкали
- (королева проходила мимо).
- А они ее
- вовсю
- свергали!
- И топтали.
- И до дна громили.
- Косточки в муку перетирали,
- заходясь
- в высоком наслажденье,
- потому что были
- мастерами
- в этом самом
- очень женском
- деле.
- С ними было спорить бесполезно…
- Королева шла легко,
- спокойно.
- И плескалось море
- в королевстве.
- И синели в королевстве
- горы.
- Королевство
- (это было видно)
- разделялось
- на две половины.
- На одной –
- святое раболепье.
- На другой –
- проклятья королеве.
«А я все тебе не пишу, не пишу…»
- А я все тебе не пишу, не пишу.
- Так уж выходит.
- День не пишу.
- Два не пишу.
- И месяц…
- Злая кассирша в окне
- сортирует мелочь
- и никаких уговоров
- слышать не хочет…
- Я уезжаю.
- Шоссе белеет.
- Закат потушен.
- Под Шереметьево ветер кусты качает…
- И самолет, зазнавшись,
- нос задирает к тучам,
- будто он в небе
- самый большой начальник.
- Ему приходится туго.
- Он дышит взмыленно.
- Перед возможной его бедою
- все беды –
- маленькие…
- Я тысячу писем тебе написал.
- Но только
- мысленно.
- Тысячу писем послал тебе
- с красивыми марками.
- Они, как телята,
- в ладони твои неумело тычутся.
- Они до поры молчат в темноте
- почтового ящика.
- И вот я пишу еще письмо.
- Уже настоящее.
- Отдельно ты его не прочтешь –
- прибавь к тысяче…
- Пусть будет по-твоему.
- Пусть по-твоему.
- Пусть по-новому.
- Хотя над нами опять на части дробится
- время, в котором люди
- научились многому
- и разучились
- писать письма.
Из сборника
«Всерьез»
(1970)
Дни рождений