Аптекарский остров (сборник) Албитов Андрей
— У меня, как назло, денег нет.
— У меня есть, — сказала она. — На бутерброд.
И они попали в буфет. Тут уж нечего было поделать. Потому что все мог сейчас проделать Бобышев — одного не мог: показать девушке, что он ее стесняется. И он шел с ней между столиками крохотного буфета, казалось ему, бесконечно долго.
И в это недолгое время, что он шел, тяжеловатые мысли вспархивали в его мозгу, большие и шуршащие, как совы. Эти мысли, эти совы, были о том, что и раньше бывало вскользь, но теперь они были порезче, так что, по крайней мере, не приходилось уже сомневаться в их существовании: были они или не были. Были. Были они о том, почему же он стыдится этой девушки, раз уж с ней идет, и как это позорно — стыдиться кого-то перед кем-то и гораздо сильнее, чем себя перед собой. И никакого объяснения этому, кроме того, что последнего никто не видит, Бобышев не находил. А уж это вовсе подло, думал Бобышев. Это-то ладно, но то, что он сказал, пока в его мозгу летали эти совы, поразило его еще сильнее.
— Надо же, как неудачно, — сказал он. — Как раз сегодня у меня получка. Но вот получка через два часа, и много будет денег, а сейчас — нет.
«Зачем это я?» — мелькнуло у него. А девушка спросила:
— А кем вы работаете?
Бобышев запнулся, ему хотелось подобрать себе профессию попроще, но ничего не придумал.
— Я начальник отряда… в экспедиции, — сказал он, понял, что хвастается, и добавил: — Денег хватает, — хотел еще что-то добавить, но тут уж смог остановиться и только повторил: — А вот сегодня нет. Вы уж меня извините.
— Мы съедим пополам, — сказала девушка.
— Да нет, — сказал он, — рубль-то у меня найдется.
— Тогда-то что, — сказала девушка.
А уж если так, вдруг уничижающе подумал он, то тем более — сволочь… Ведь вот для нее рубль, может, целый день житья. На эту свою мысль он совсем уж рассердился, достаточно тонко все-таки почувствовав хамство такой мысли, несовременное причем хамство.
Они сидели за столиком. Девушке вышло даже два бутерброда. И еще по бутылке пива. Пока девушка ела и молчала, Бобышеву становилось вовсе не по себе — уж лучше бы они говорили, — а так было совершенно непонятно, почему он сидит вот тут с ней и чем-то уже связан: уйти не может, — неотвязность сна. Теперь он подумал: раз уж он сидит с ней, то должен быть в этом человек. Человека же он в себе сейчас не находил.
И тогда его бесило: от кого же и от чего же он сейчас зависит, что так скован? Неужели из-за этих, за столиками? А почему, собственно? Тогда он начинал понимать, насколько же он не властен в каждом шаге, движении и слове, хотя вот ведь день за днем живет в уверенности, что все-таки передвигается, говорит и делает сам — а нет, не сам. И тогда становилось понятно, что это, по-видимому, целая жизнь у него такая, что он сегодня так не властен. И где-то очень далеко тот хвостик, с которого надо было бы пережить заново, чтобы иметь сейчас свободу. Эта мысль кружила над ним, но девушка все съела, засмеялась и, потягивая пиво, сказала:
— Вот вы меня и устроите на работу. Ведь вы можете?
Бобышев охотно отпустил мысль, отвлекся, так сказать, и с какой-то даже серьезностью и убедительностью, которых бы не мог объяснить, если бы их осознал, сказал:
— Отчего же, могу. Но только стряпухой. Стряпуха нам нужна.
— Так мне хоть кем, — сказала девушка, — лишь бы на работу.
Что это я? Так же нельзя… — спохватился Бобышев.
— Тридцать рублей всего, — сказал он, отступая.
— Это все равно, — сказала девушка. — Мне лишь бы на работу. — Она положила руку ему на колено и, так опираясь, наклонилась к нему: — Устроишь?
— Отчего же, — замялся Бобышев. — А какая у тебя вообще-то специальность? — Даже с ней переход на «ты» был для Бобышева как на американских горках: перехватило дух.
— У, — сказала она, — специальностей у меня хватит! Я могу быть токарем, маляром, поварихой и, — она все не снимала руку с бобышевского колена, — женщиной… — она засмеялась.
Бобышев тоже засмеялся. Уж теперь-то точно встал в автобусе, оказался без штанов и идет по проходу. Так и замерло.
И почему-то стало легче. Девушка смотрела на него и не снимала руку с его колена. А какой-то чертик все раскисал в Бобышеве. Он вроде бы ничего и не видел. А только приговаривал:
— Это сначала надо проверить… — и смеялся гаденько, так гаденько, что уже не мог бы заметить этого, потому что заметить это было бы слишком для него тяжело. — Это сначала надо проверить, — говорил он.
— Так возьмешь? — сказала девушка.
— Это можно. Паспорт-то хоть у тебя есть? — сказал он и хотел бы что-то еще спросить, или добавить, или подумать — но тут прозвенел звонок. Девушка встала, взяла его за руку, вытянула, смеясь, со стула, и они направились в зал.
Места у них были разные. Они стояли в проходе, выжидая, когда все рассядутся. Она держала его за руку и не выпускала. А ему опять стало несносно. Он, как ему казалось, изрешеченный взглядами всего зала, все порывался сесть на свое место: все равно, мол, свободных мест не будет, — а представить, что ему придется кого-то просить пересесть и при этом все станут разглядывать друг друга, было страшно. Но она удерживала его, люди рассаживались, а они стояли в проходе.
Им удалось сесть вместе, когда погас свет. Вернее, ей. Она сразу же забрала его руку. Был какой-то журнал про китайские вазы. Очень много китайских ваз. Он чувствовал себя наконец спокойно, почти хорошо. Потому что они не стояли больше в проходе, было темно и никто не мог его, Бобышева, видеть. Ему, в общем, было приятно, как она обращалась с ним в темноте. И вазы ему нравились.
— Правда, красивая? — сказала она.
— Правда.
— Ты бы хотел иметь такую дома? — сказала она.
— За такую вазу можно жизнь не работать… — сказал он внезапно для себя и, пока говорил, уже испытывал противность, но выговорил до конца. Такого он за собой не любил: говорить чужие слова, в тон. Но тут и она сказала кое-что для равновесия:
— А как ты относишься к абстрактной живописи?
Он несколько обалдел. Посмотрел искоса.
— Ничего отношусь, — сказал он. Боже, подумал он, ведь до чего дошли… Что же это за жуткий опыт такой она приобрела, что со мной про абстрактную живопись заговаривает?..
— У меня был один знакомый… — сказала она и пожала ему руку.
Теперь его больше всего мучило, что после журнала их сгонят с места и опять начнется то же, и они будут торчать в проходе. Только бы без перерыва, думал он. Тогда не сгонят. Только бы не зажигали свет. Иногда не зажигают.
Журнал кончился, свет зажегся, и их согнали.
— Придется идти на свои места, — сказал он.
— Пойдем, — сказала она. И повела его за руку к своему месту.
Все места рядом были заняты.
— Ну вот, видишь, только одно, — сказал он.
— Мы сядем на одно, — сказала девушка. И она действительно села и подвинулась, освобождая часть стула. Она тянула его за руку, а у нее были соседи слева и справа. Они смотрели, и хуже Бобышеву не бывало.
— Нет, — сказал он, — так я не сяду.
— Ты хорошо поместишься, — сказала она.
— Нет, — сказал он, — так нельзя.
Свет погас.
— Садись же… — громко прошептала девушка. Парень рядом встал. «Скандал начинается», — уже равнодушно подумал Бобышев.
— Садитесь на мое, — сказал парень. — А я сяду на ваше.
Они обменялись билетами, и хороший парень ушел.
Бобышеву снова полегчало. Снова стало почти хорошо. На экране начиналась вся та клоунада в греческих одеждах, которую и следовало ожидать. Востроносая Пенелопа не хотела выйти замуж, она ждала Одиссея. Девушка положила руку Бобышева себе на колени. Женихи Пенелопы вели себя неприлично, не совсем, впрочем, понятно почему. Они обижали сына Одиссея и Пенелопы, скромного мальчика. Появлялся утконосый Антиной и вел себя как мужчина. Против нарочито бездарных женихов он был просто прелесть. Душка. Сильная такая душка. Символизировал собою соблазн. Девушка гладила себя рукой Бобышева. Наконец появлялся и сам Одиссей, рыжий супермен, жидковатый, впрочем, для супермена. Но мужчина.
Картина между тем начинала увлекать. Глядя на Пенелопу, Бобышева переставало интересовать колено девушки. Хотя Пенелопа и не была уж так поразительно хороша. Но это ведь только за счет того, что в жизни и в кино мы по-разному меряем красоту. Для жизни Пенелопа была очень даже ничего.
А когда она изменила цвет волос и стала Цирцеей, так просто, можно сказать, похорошела необычайно. Девушку, по-видимому, тоже интересовал Одиссей. Они с Бобышевым как-то согласно отпустили, освободили друг друга.
И Бобышев смотрел и думал о разных вещах. Как ни бездарно, по-школьному старательно, делали этот боевик, все-таки Гомер, наверно, недаром прославился. Взять хотя бы сюжет: за ним вставало многое. Хотя никак не отделаться от безобразности всего этого с точки зрения чисто человеческой. И до странности кое-что схоже. Недаром же мы живем в эпическое время. Только не помпезность — мера эпичности. А вот это хамство и предательство хитроумного Одиссея. Совершенно ведь игровой современный парень. Максимум самоотверженности — привязать себя к мачте, чтобы послушать сирен. Самоотверженность эта — не больше жажды острых ощущений: наслаждение то есть. Привязать-то себя попросил… Так что в конечном счете выиграл. Ну и сирен, конечно, бездарно сделали: ясно, что дальше электрогитары пойти не могли. И вот Одиссей совсем уж нечеловеком становится, когда говорит этой молоденькой девочке, дочке какого-то царя: я все вспомнил, я ухожу и унесу эти ваши слезы. Кэтч в Древней Греции — это еще ничего. Вино для этого одноглазого черта Полифема тоже месят неплохо. Только жалко его, беднягу, что глаз ему выжгли и он не передавил героев. Но вот это уж вовсе бездарно, как они сделали представителей из царства мертвых. Гениальное же дело, когда выходит вот такой мертвяк и говорит, что там хуже плохого, в этом царстве. Больше ничего не говорит, говорит только, что там очень плохо. Эта-то вот вроде бы беспомощность средств, никаких там устрашающих описаний — это же действительно страшно. Это-то, наверно, Гомер придумал. А тут — напустили какого-то холодного пару, подзеленили лица… Но, в общем-то, время-времечко эта Эллада. Сильные людишки. Человеков нет. У нас хоть, от нашего-то эпоса, какая-то человечность очевидной стать может. Чаплин, к примеру. А тут — словно так и надо, будто это-то и есть что-то лучшее в людях — их сила. Слабаки, в сущности, они чрезвычайные.
А потом пошло уж вовсе безобразие. С этим луком. Вроде бы Одиссей что-то понять должен, когда он нищий и в него вином женихи плескаются. Нет, оказывается. Просто он дожидается момента, чтобы с ними получше расправиться, чтобы вроде оправдание иметь своей жестокости через их свинство, не больше. А сам был хамом — хамом и остался. Только Одиссей — хам-герой, он — наверху, оправдан, ему симпатизирует гениальный слепой Гомер. Вот как.
А в общем, и не так. Смотришь. И чувствуешь себя Одиссеем. Таким же сильным, и храбрым, и красивым. Он не тонет и не гибнет. Его любят бабы. Они любят тебя в образе Одиссея. И все у тебя здорово кончается. И ты обнимаешь верную Пенелопу, которая обкрай не наставила тебе рогов. И зажигается свет. И надо выходить из кинотеатра. В твою обыденно-эпическую действительность.
Бобышев очень удивился, когда обнаружил девушку рядом с собой. Странными тенями замелькало в его мозгу воспоминание о ней. Казалось далеким. И когда он выходил на свет и затягивался сигаретой, и выходили прочие люди — они шли рядом, но это дурной сон — он боялся взглянуть на нее, чтобы она не стала явью. Не Пенелопа. Ты-то все-таки немножко Одиссей, выходя из кинотеатра.
На этом мучительном свету он не знал, что же теперь делать. Но идти с девушкой рядом и выходить вот сейчас на солнечный Невский он не мог. Господи, кто же это тянул его за язык!
Девушка посмотрела на Бобышева, как-то просто она это сделала, без вызова, — и под руку его не взяла. Они прошли в тот же туннель подворотни, где впервые увидели друг друга. Девушка шла сбоку и заглядывала сбоку. Она словно поняла, что Бобышев отдаляется совсем, но еще надеялась… Бобышев шел рядом, каменный.
— Ну как, тебе понравилась картина? — сказала она, заглянув сбоку.
— Ничего, — процедил он.
— А женщина?..
— Какая женщина?..
— Пенелопа.
— …Н-ничего…
— А ты бы хотел иметь такую женщину, как Пенелопа?
Бобышеву стало плохо и жалостливо, он даже неуверенно тронул ее за руку. Но движение так и осталось непонятым, смазанным, незавершенным. Девушка заглядывала сбоку, чего-то ждущая…
Но солнечный свет ударил в глаза. Они вышли на Невский. Шли нарядные люди. Женщины среди прочих. Девочки. Бобышев остановился. И она рядом, маленькая и задрипанная. Кто-то на них посмотрел. Кто-то, наверно, что-то сказал. Он сам-то не расслышал. Но наверняка кто-то что-то сказал.
— Что? — сказал он машинально, все еще не понимая, что же ему делать, и как-то остро взглянул на девушку.
Она озиралась, словно бы не понимая, куда попала. Что-то детское было сейчас в ее лице, растерянное и пронзительное. Казалось, она стыдилась себя и чувствовала виноватой — такое было лицо. Все эти люди, прохожие, и он, Бобышев, были правы, а она — нет. И мир выталкивал ее из себя — такое было лицо. И если бы не он, Бобышев, — такого бы не было у нее лица. Все это, только в едином ощущении, увидел сейчас Бобышев. Но это было слишком грандиозно для бобышевского сознания — врывалось и опрокидывало. И главным все-таки оставалось то, что ему стыдно стоять с ней сейчас на Невском. И когда и то, и это смешалось вместе, Бобышеву стало страшно.
Он увидел тогда в ее руке что-то, чего раньше не видел. Зеленую тряпицу. Откуда бы она ее достала… подумал он. Тряпица была вязаной шапочкой. В шапке были бигуди. Девушка доставала бигуди из шапки и рассовывала их по карманам. Пиджак был в обтяжку, и карманы уродливо оттопыривались. Когда шапочка опустела, девушка натянула ее себе на голову и старательно спрятала под нее короткие свои волосы. Трудно было представить, где она это сокровище откопала. Страшно было смотреть. Бобышев не знал, куда деться. Рядом, в парадной, он увидел телефон-автомат и, промычав что-то неясное, юркнул туда.
Девушки отсюда видно не было. Задыхаясь, он опустил монетку. Монетка провалилась. Снова опустил. Искоса поглядывал в дверь: девушки видно не было. Монетка снова провалилась. Сзади остановились две совсем юные девочки, одна хорошенькая. Стояли ждали, когда он позвонит. Девушки видно не было. Бобышев отошел от автомата. Девочки заняли его место, щебеча. Выходить на Невский не было сил. Он отошел в глубь парадной. Обернулся — в дверях был солнечный прямоугольник Невского. Шли люди. Стоял напротив дом. И проезжали машины. И вдруг посредине прямоугольника, как в раме, как в кадре, появилась девушка. Она-то была очень хорошо видна, освещенная. Он был в тени. Она меня не видит, подумал Бобышев. Но это было ясно, что она его тоже видела. Иначе бы она так не смотрела. Как-то очень спокойно, очень понимающе и без вызова смотрела она. Выйти на Невский он был не в силах. Он поманил ее в парадную. Пальцем. Судорожно как-то, тайком — словно бы и не поманил: просто почему-то непонятно двинул рукой. Девочки все еще звонили по автомату. А она стояла в своей раме и не двигалась. Бобышев покосился на девочек и отступил еще вглубь. Она не двигалась — смотрела. В чем дело? в чем дело… — подумал Бобышев и еще раз поманил, четче. Девочки выпорхнули на Невский. Она словно бы помедлила и прошла.
— Ну что? — сказала она. Что-то скованное и опущенное стало в ее фигуре.
Он молчал словно бы в сосредоточенности.
— Как же нам с тобой быть? — сказал он.
— Ну, это вам виднее, — сказала она равнодушно.
— Как же нам все-таки с тобой быть?.. — говорил он, словно бы в раздумье растирая лоб. Господи, думал он, неужто это никогда не кончится?.. Ведь она же ни о чем не заикалась уже, почему же я снова взялся за это? Как же мне теперь-то быть… Ведь я же ничего, ничего не стану делать для нее, даже если бы мог!
— Что же нам с тобой делать?
Надо это как-то кончать. Сказать просто: извини, это свинство, конечно, но это все был треп. Я ничем не могу тебе помочь.
— Я попытаюсь, — сказал он. — Без паспорта это, конечно, очень трудно, но я попытаюсь.
Какой же я стал свиньей! — безнадежно подумал он.
— А как же я вас найду? — спросила она в той же грустной деревянности и чуждости.
Господи, черт! помоги мне, — подумал он и сказал:
— Я сегодня выезжаю на место работ. Меня тут не будет. Вот что, ты приезжай прямо к нам. Это 53-й километр. Станция так и называется. Там спросишь нашу базу. Всякий скажет.
…Когда же? Когда же тебе приехать? — Он тер себе подбородок. — Надо в течение рабочего дня. До пяти. Приезжай в четверг. Я буду на базе.
Девушка словно что-то поняла. Лоб ее разгладился.
— А ведь я приеду, — сказала она.
— Приезжай, — уже с трудом и тихо, глотая концы слов, говорил он. — Я не ручаюсь, но попробовать можно. Ну, ты иди, иди. Мне еще надо позвонить. — И он стал рассматривать половицу. По-прежнему тер подбородок.
Девушка взглянула на него удивленно.
— До свиданья, — как-то странно, полувопросительно и словно уже издалека прозвучал ее голос.
Бобышев поднял глаза — она удалялась. Тысячу лет она удалялась. Коротенькая, в пиджаке и шапочке, она чернела, подходя к дверям. Она все время была в этой солнечной раме, пока уходила, — там был Невский, шли люди, стоял напротив дом и проезжали машины. Девушка уходила и не оборачивалась. Вроде она должна была бы обернуться. Она не оборачивалась. Надо было крикнуть, остановить — но такого Бобышев даже представить был не в состоянии. Как же… как же я буду с этим жить? — мучительно думал он и в то же время ждал — скорее, скорее бы она наконец ушла из этой парадной. И все бы кончилось. А она все шла в этом прямоугольнике, чернела, подходя к дверям, — и вдруг исчезла, ушла.
Бобышев еще постоял в парадной. Выждал. Вышел на Невский. Солнце. Девушки не было. Ему вдруг стало так пусто и легко, словно он взлетит сейчас в воздух, как отпущенный шарик. Он почти подавился — так сильно, со свистом, глотнул этот прекрасный осенний воздух. Страх прошел. Это он понял вдруг, что его нету, и тогда же он понял, что только что этот страх был. Волнами все стало возвращаться к нему. И тогда ему стало тошно. Ничему и ничем уже нельзя было помочь. Где она, эта платформа 53-го километра, на которой он и не был ни разу?.. Поняла она или не поняла? Он вспомнил ее последнее лицо и подумал, что поняла. Это его не успокаивало. Он шел, и ему казалось, что все его видят, столь освещенного солнцем, что все это у него на лбу написано.
…Ведь это же я делаю каждый день! Больше, меньше, но каждый день, думал Бобышев.
И как давно забытое ощущение было, что думал не вскользь, не как бы, не вроде, не забывая, не в полусне.
1962
Инфантьев
Когда именно начал Инфантьев служить в этом НИИ, никто не знал хотя бы потому, что знать такие вещи было как раз в его ведении. Казалось, он служил тут всегда. Как-то странно, но его вообще никто не замечал и не запоминал все эти долгие годы. Говорили, что он знает свое дело.
Инфантьева заметили вдруг, когда он стал начальником отдела.
Собственно, тогда и начали составлять мнение об отношениях Инфантьева с женой. Ведь она служила в том же НИИ, правда, давно, сразу после войны, и недолго. Но таких старых сослуживцев оставалось немного: в последние годы поколение стремительно уходило на пенсию, да и помнило оно уже плохо. Помнили, что была она моложе Инфантьева, тоненькая, хорошенькая, черненькая, и еще какую-то глупость, что носила серьги-обручи, как цыганка. Помнили, что была она веселая, живая, хотя ничего такого, чтобы пришлось ее осуждать, вроде не было. Больше, пожалуй, ничего существенного. Тем более что с тех пор никто ее не видел и, какая она стала теперь, никто не знал. Впрочем, все не помолодели же за эти годы…
В общем, жалели, что не были в свое время более внимательны. Потому что с точки зрения сослуживцев отношения Инфантьева с женой были нехороши. Об этом можно было судить хотя бы по тому, как он разговаривал с ней по телефону. Во-первых, он был с нею на «вы» и называл Натальей Владимировной. Во-вторых, ответы его были отрывисты и грубы: «Что вам еще нужно? Нет, нет, нет! Занят. Да. Да…» В-третьих, нехороши.
Хотелось бы знать больше, но Инфантьев был довольно угрюмый и одинокий по характеру человек и ни с кем не делился. Что там стряслось у них в свое время, что привело к таким вот последствиям? — приходилось только гадать.
Но и эти догадки однажды стали вовсе несущественны.
Однажды на инфантьевском океанском столе раздался звонок, и Инфантьев, степенно сняв трубку, вдруг совершенно изменился и сказал: «Да, Наточка… Как ты себя чувствуешь?.. Сейчас приеду…» — и тут же собрался и, никому ничего не сказав, поспешил из комнаты. Сидевшие у него посетители всполошились необычайно. Слух мгновенно разбежался по НИИ. И тогда все до одного вспомнили, что Инфантьев в последнее время был не такой. Уже месяц — нет, два — нет, полтора — хорошо помню, — когда мы еще в культпоход ходили… То есть все просто удивились, как они сразу не догадались. Ведь так часто за последний месяц, полтора-два он срывался и исчезал в середине рабочего дня! Другие говорили, что Инфантьев всегда был скрытный человек — и ничего странного. Третьи говорили, что жаль его — такое горе! — хотя, какое горе, еще и не знали.
Так все выглядело со стороны.
А горе было в том, что у жены Инфантьева был рак груди. Случилось это уже полгода назад. Инфантьев понимал, что это не только больно и опасно, но что для женщины это и еще нечто большее. Он жалел жену и, когда она вернулась после операции, старался сделать так, чтобы она как можно скорее забыла о перенесенном. Понимал он это по-своему: он старался не давать ей раскисать и сосредоточиваться на болезни и поэтому вел себя так, будто ничего не случилось. Жена по-прежнему должна была заниматься по хозяйству. И если он видел, что она сидит отключившись, опустив руки, и смотрит, никуда, то сразу соображал что-нибудь, как занять или отвлечь. «Пришейте мне пуговицу», — говорил он, например. Но, конечно, в этом было и желание сохранить многолетний порядок. Впрочем, не все удавалось в точности как прежде. Например, Инфантьев скрыл от жены, что их дочь ушла из вуза. Он знал, как много это значило для жены. Раньше он никогда бы не стал что-либо скрывать только потому, что это может быть больно жене и надо ее щадить, — но тут скрыл. И именно поэтому дочь не понимала толком семейное горе, а не только по молодости. А Инфантьева особенно сбивало с толку, что вот так все сразу: и жена, и дочка.
А потом жене было уже так плохо, что метода: все как прежде и не давать раскисать, — перестала действовать, и жена снова оказалась в больнице.
Там уже ничего делать не стали. И довольно скоро Инфантьев с дочкой пошли в больницу, чтобы привести Наталью Владимировну домой. Наталья Владимировна ни за что не согласилась ехать домой на чем бы то ни было: от запаха автомашин она задыхалась, и ее тошнило. Называлось это «метастазы в легком». И они шли пешком. Было достаточно далеко, и практически они с дочкой пронесли ее всю дорогу, держа с двух сторон под руки. Был ясный морозец, и с ясного дымчатого неба падал редкий, по одной снежинке, легкий снег.
Потом — Наташа, Наточка, ты — она уже не вставала. Дочка каждое утро отправлялась куда-то: для мамы — в институт.
А Инфантьев, Инфантьев… он, небольшого роста, худой человек, с прилизанными серыми, более уже седыми, волосами и светлыми пустыми глазами — Наташа, Наточка, ты, — слышали, как он говорил по телефону и срывался с места: сейчас, сейчас. Конечно, уже никак нельзя было, не удалось бы ни дать жене почувствовать, что она больна, ни прикинуться: мол, все как прежде. Наташа, Наточка, ты…
Похоронили ее на очень красивом кладбище, лучшем в городе. Оно уже давно как музей, и захоронения там производятся в исключительных случаях. У Инфантьева достало связей добиться. Кладбище это — над озером: холмистый высокий берег в соснах. И по склону, к озеру, между соснами — могилы, могилы. А на вершине холма — собор старой постройки. Это замечательное кладбище: совсем не тяжелое от него впечатление, а даже какое-то живущее — может быть, хорошо грустное, а может, даже радостное. А главное, могилы, хоть и очень тесны, но не загораживают, а спадают вниз по склону. И весь вид: склон, сосны, озеро, и противоположный его далекий берег в лесу, и парашютная вышка справа — все это видно даже прежде могил. А если небо чистое, и солнце, и сосны шумят, и в воде отражаются клубки облаков — нет тут смерти. И солнце садится за тем далеким берегом, и его, уже горизонтальные, лучи просвечивают весь склон, все могилы, всё кладбище до самых сумерек. Светло тут как-то и просторно.
Когда ее хоронили, была какая-то определенная погода, но он не запомнил какая. Он помнил, что погода была особенная, но была ли она радостная или печальная — этого он не помнил.
Вообще, когда он вспоминал потом, этот день уподоблялся пунктиру или очереди: в нем было три черточки, три картинки, три пули — остального он не помнил, — три кадрика утерянной ленты. Но и эти три не умещались в его сознании, разрывали и потому были даже как бы не о нем, Инфантьеве, а о другом человеке, очень вроде бы на него похожем, но все же не о нем. Инфантьев представлял себе эти картинки всегда с некоторым недоумением. Они возникали в его мозгу помимо его воли, внезапно, всегда только три вместе и только в этой последовательности…
Легко сказать: он чувствовал себя потерянным… «Где бабушка? Где бабушка?» — заговорили вдруг. Инфантьеву показалось, что все повернулись к нему, смотрят, спрашивают именно его. «Хорошо, я сейчас…» — сказал он и побежал назад по узкой тропинке между могилами. Тропинка, по которой только что с трудом протискивалась их процессия, была теперь пуста. Инфантьев бежал по этой дорожке, посыпанной ярким желтым песком, и по мере удаления от своих им овладевало странное и невнятное возбуждение. Он бежал, словно мальчик по поручению взрослых, задыхаясь от ответственности и доверия — такое забытое чувство, — и одновременно он, конечно же, убегал от процессии, потому что там происходило что-то явно постороннее, не имевшее к нему отношения, и непонятно было, зачем он участвует, должен участвовать в странных передвижениях людей с длинным ящиком, заключившим в себе… нет, конечно же, нет! — неведомо что. Инфантьев убегал.
И вдруг он как бы споткнулся и замер в позе неустойчивого равновесия, наклонившись вперед, как бежал, и все не падая. Процессия надвинулась на него, Инфантьев поспешно отступил за обочину, встал в маленькую канавку, на прошлогодние листья, поймал чей-то осуждающий, укоризненный взгляд и потупился. Никуда-то он не убежал, а сделал круг и попал опять в свою же процессию. Осторожно поднимая взгляд, он увидел перед собой священника — тот шел впереди всех с нелепым выражением суетности и лени одновременно на широком лице, помахивал кадилом, шел какой-то подавленной походкой, медленнее, чем хотел, словно боясь убежать вперед от крышки, которую несли за ним следом, и от гроба, который несли за крышкой. Тут Инфантьев смог сказать себе слово «гроб», потому что с облегчением понял, что это была другая процессия, не его, что просто на него затмение нашло — глупо было даже так думать. Конечно же, это не его процессия — у них священника не могло быть… Тут какие-то обрывки соединились в его мозгу, он сразу все понял и нетерпеливо переминался, пока миновала процессия, и как только она миновала, то и открылся ему тот освещенный пятачок с клумбой посередине, что замыкался той самой старой церковью, голубой купол которой был виден отовсюду. И врата церкви были открыты. Инфантьев перебежал пятачок и в два прыжка преодолел лестницу, полы его распахнутого пальто развевались. Взбежав, он приостановился, ничего не различая после света в темной глубине церкви, полы его пальто опали, и, как бы сложив крылья, он тихо проскользнул внутрь. Пожалуй, он ни разу в жизни не был в церкви, про себя он сказал «не был внутри». Неосознанным движением он поднял голову и посмотрел вверх: оттуда шел пыльный свет, больше он ничего не различил. Спохватившись, Инфантьев опустил голову и вытащил руки из карманов пальто. Вытащив, он не мог уже ничего с руками поделать, не знал, куда их деть. Он различил небольшую толпу темных фигур, силуэтов, они группировались вокруг некоего центра — и это опять был гроб. Узкий столб света рассекал весь этот тенистый объем надвое. «Как меч…» — сказал себе Инфантьев. Он по-прежнему возился со своими руками, то складывая их на животе, то за спиной, то отирая их тайно платком. Люди толпились, как бы даже клубились, попадая в этот узкий луч, клубились, как пыльный свет. «У них общее горе…» — заторможенно подумал Инфантьев. С удивлением он отметил, что все эти люди чувствуют себя много свободнее, чем он сам. «Они же верят, а не я…» — с удивлением сказал себе Инфантьев, отмечая отсутствие того трепета и молчания, какие ожидал здесь увидеть. Наоборот, здесь наблюдались гул и разброд. Эти люди с общим горем вели себя, как показалось Инфантьеву, слишком свободно. Лишь кто-то один чересчур убивался, почти выл, — старая женщина без лица. А кто-то сморкался громко, двое оживленно переговаривались, грузная старуха становилась на колени и очень долго устраивалась, шурша и возясь. Передавали какой-то сверток. Чего-то ждали. Какая-то нелепость стала вдруг ясна Инфантьеву — он наблюдал, впрочем, это все последние дни, но только сейчас понял. Это была, пожалуй, и не нелепость, а просто крушение некоего неточного представления, которое почему-то было в Инфантьеве, а именно, что горе люди переживают очень совместно, одинаково, слитно, что у глубокого горя есть лишь одно выражение. И вот теперь, наблюдая этот разброд в ожидании вокруг гроба (причем, чего они ждали, Инфантьев понятия не имел), наблюдая этот разброд и даже нетерпение, казалось бы, кощунственное, отмечая в себе, неверующем, даже как бы большее благоговение и трепет, чем было видно по лицам верующих, не зная, куда деть свои руки, Инфантьев вообще обо всем позабыл и удивлялся — и вдруг увидел бабушку. Она стояла, черная, неотличимая от других старух, у самого гроба, тихо склонив набок сухую свою головку, размеренно поднося комочек платка все к одному глазу и медленно шевеля губами. Инфантьев быстро шагнул, полы пальто опять шевельнулись — он как бы привзмахнул крыльями. Он обходил эти темные, вдруг остановившиеся для него фигуры, приближаясь к бабушке. «Надо же, — повторял он про себя с тихим недоумением. — У чужого гроба… Надо же…» — говорил он, а она все не двигалась с места. «Пойдемте же… — говорил он, впервые в жизни называя тещу маменькой, не мамой, а именно маменькой. — Неудобно, — сказал он, почему-то краснея. — Нас ждут». Бабушка, наконец узнав его, засуетившись, прятала комочек платка в рукав и бочком отходила уже от гроба, потупляясь, как вдруг пронесся как бы общий вздох и умолкание — вышел человек в рясе. «Поп… священник…» — Инфантьев не знал, как его назвать. Красивый низкий голос поплыл снизу вверх в пыльном узком столбе света. И люди, бывшие тут, вдруг поразили Инфантьева. Исчез разброд, и внезапно возникла та самая общность, которую так наивно, исподволь ожидал увидеть Инфантьев в людях, имеющих общее горе.
И вот они как бы склонились и потянулись одновременно в одну сторону, в общем молчании, внимая. Они вдруг замерли, сориентированные в одном направлении и устремлении, они были теперь что-то одно, слитное. Но в этом уже не было горя, и это еще изумило Инфантьева.
Потом следовала вторая картинка. Он стоял на краю, ему надо было первому бросить горсть земли. Все как бы отступили, исчезли, их не стало. Он стоял на краю, и впереди ничего не было. Только ровный свет вдруг разлился кругом, пробилось солнце. А Инфантьев все стоял неподвижно на краю и как будто слушал музыку. Она упала на него вместе со светом, протяжная и медленная, одинаковая и как бы без конца повторяющаяся. Сверху вдруг пошел легкий снег, а люди отступили и как бы разлетелись. И этот снег с солнцем, и протяжный музыкальный звук, и какое-то безмерное разбегание от него, как от центра взрыва, убегание, отдаление от него всех остальных людей в далекую, все убыстряющуюся и разворачивающуюся бесконечность, словно дунули на одуванчик и он разлетелся во все стороны… И вот он все стоит и стоит на краю, и впереди ничего — молочная пустота, и снег с солнцем откуда-то сверху и непонятно откуда, и странное разбегание поворачивающихся лиц за спиной и удаление их в бесконечность — и вдруг сырым звуком упала на крышку земля. Свет, свет, свет…
И потом уже третья… Когда Инфантьев, подталкиваемый и поддерживаемый кем-то, должен был идти назад, по-видимому, домой… Натальи Владимировны теперь не было. Инфантьев стоял в самом низу склона, почти у воды. Полоска желтого песка — и озеро. Никаких могил перед ним, лишь ее темный холмик. И вот, когда он повернулся (его повернули) идти назад, вверх по склону, то вдруг увидел соседнюю могилу и удивился. Туповато замер, разглядывая. Она была обнесена сеткой с крышей: не то домик, не то веранда. В домике были красивая плита и небольшой обелиск в головах плиты. В обелиск был вделан портрет молодого усатого мужчины с приятным и умным лицом. Но, по плите судя, умер он пятидесяти двух лет, так что так хорошо выглядеть не должен был бы. Это была, по-видимому, более ранняя фотография. Рядом с плитой была аккуратная скамеечка, все было в самом аккуратном виде. А на плите, и это было удивительнее всего, расклевывал конфету живой воробей.
После похорон Инфантьев долгое время был не в силах посетить могилу жены. Только весной, когда уже сошел снег и был удивительный день, он поехал. Узнать про памятник.
Пока он ехал, а ехал он долго, на трамвае, и выехал уже за черту города, и скоро было выходить, откуда-то нагнало туч и потемнело. Инфантьев заметил это вдруг: было солнце — стали сумерки. Он удивился, что не заметил этого раньше, и, только удивившись, понял, что всю долгую дорогу был словно погружен куда-то. То есть теперь он не мог вспомнить ни как он ехал, ни что видел из окна, ни тех, кто входил на остановках. И тут он понял, что ни о чем таком, о чем можно было бы так задуматься и погрузиться (во что? куда?), он не думал. Да, действительно, в общепринятом смысле не думал. Но был же весь поглощен? И тогда он вспомнил чем. И тут же смутился, и даже покраснел, и обернулся налево-направо, словно могли что-нибудь за ним заметить. Но пассажиры ничего не подозревали. И вообще их было трое.
И дремал кондуктор. Собственно, это было глупо, что Инфантьев озирался. Он тут же это понял, что ничего на лбу у него написано не было.
Если бы не это внезапное потемнение, подумал Инфантьев, я бы ничего такого за собой не заметил, а просто бы вышел и забыл все, что происходило в моем мозгу за долгую дорогу. Надо же… Нелепо это все.
…Такая долгая дорога — и Ната, вдруг она входит в трамвай, а за окнами, в обе трамвайных стены, — небо (трамвай ползет по горе) и сосны, они шумят, а она входит, тонкая, неслышная. Входит, и — что же? — вдруг ему страшно так. Нет, она живая. Но именно потому, что солнце, и небо, и сосны, и трамвай ползет в гору, он кричит, но, странно, — он молчит. Только рот приоткрыл и молчит. А она палец к губам поднесла, и на него смотрит, и к нему идет. Неслышно так. Но никто из пассажиров даже внимания не обращает: та смотрит в окно, этот дремлет. А Ната подходит и говорит: «Ну как ты?» А он хочет сказать, что плохо, плохо все, нехорошо… «Ничего, — говорит он, — скучно нам без тебя». — «Это хорошо, — говорит она, — это хорошо». Но Инфантьев как-то странно чувствует, что все нормально, естественно и что в то же время не может быть, все это невозможно, чтобы было еще какое-то «там». А так это просто и нужно — «там»… «Ну как там?» — спрашивает он почему-то робко и шепотом. «Что там?» — спрашивает он с необычайным любопытством, страхом и уважением, особым уважением к человеку, который знает это наверняка, а сейчас и он, Инфантьев, наконец узнает правду. «Что там?» — спрашивает Инфантьев. «Вот», — говорит она и показывает рукой в окно. Он смотрит в окно: там голубое-голубое небо (трамвай ползет в гору). «Да», — вздыхает он. Оборачивается — и нет Наты.
Что ж, если сейчас сумерки и поэтому он вдруг заметил за собой такие вещи, то ведь и раньше было… Вот сидит он дома и думает: то, что Ната умерла, это так нелепо, что и быть не может. Тем более похороны, кладбище — все это ушло (потому что противоестественно, чтобы такое задержалось), ушло, и потому просто почему-то долго нет Наты. Сидит он за столом — и не обернуться, потому что вдруг пронизывает мысль, почему бы ей сейчас не войти, очень просто — войти и сесть рядом; он и не удивился бы. И тут звонок. Инфантьев побелел, подошел к двери, открыл — никого. Да и во сне это было, и не раз. Не так уж часто, но не раз. Она приходит в дом, и видит ее он один. Дочка не видит, и соседи не видят. И они беседуют о доме, какое-то необыкновенное спокойствие и мудрость приходят тогда к нему, Ната ходит по комнатам, говорит, но только он это видит, остальные — нет. И у них с Натой уговор, она просила: она будет приходить, но он не должен об этом никому, никому…
Глупо так: ехал — солнце, приехал — тучи. Кладбище помрачнело, и тут он особенно понял, какое это удивительное кладбище: мрачным оно все равно не было. Просто сумерки, и шумят сосны. Он сошел по крутому берегу, по узенькой между могилами тропке — и вот он на берегу. Как-то очень спокойно и темно было озеро. Гладкое, оно, даже непонятно почему, шлепало по гладкой отмели. Инфантьев удивился тому, как он спокойно смотрит на могилу. Конечно, он сейчас заторможен, и глаза все где-то замирают. И еще может быть так, что не осознает, что Ната — под этим камнем. Это ведь тоже противоестественно — такое сознание. На самом деле это просто место, просто память, просто принадлежность: только поэтому и можно ходить на кладбище. Инфантьев заметил, что на соседней могиле, которая такая видная, домиком, кто-то был, была женщина. Так он стоял, больше у озера, чем у могилы, и так ему было хорошо и спокойно, неподвижно ему было и безмысленно — и вдруг загрохотало над самым озером и по воде, и первые круглые и редкие капли свернулись серыми шариками на песке. Совершенно механически Инфантьев посмотрел в небо. Движение было простым и нелепым, потому что откуда же, как не с неба? Пока он смотрел вверх, капли застучали чаще, и он услышал, как его окликнули. Он вздрогнул и посмотрел на соседнюю могилу. Женщина стояла к нему лицом, манила рукой и говорила: «Идите сюда, идите. Промокнете ведь». Инфантьев подошел. «У меня крыша, — сказала она. — Проходите внутрь». И только он прошел в этот сетчатый домик, дождь совсем уж хлынул. Инфантьев поблагодарил и огляделся. К одной из стен-сеток был прислонен велосипед, и крупные дождины стучали по его седлу. И тут Инфантьев совершенно поразился: на широкой низкой плите были разложены в кружок конфеты. «Мишка на Севере». Инфантьев покосился на женщину. Но тут все было нормально: у нее было очень спокойное, даже успокоенное лицо, и они с Инфантьевым были сверстники. Он взглянул и спрятал взгляд. «У нас сегодня праздник», — сказала она. Инфантьеву стало не по себе. Совсем стемнело, грохотало, и молнии, казалось, били в черную грудь озера. Весь этот сетчатый домик был обложен дождем, и струи, пролетая сквозь сетку, оставляли сухой только маленькую площадку в центре. Все это было грозно и весело, то, что творилось снаружи. А тут еще эта странная женщина с конфетами. Может, того?.. «Какой праздник?» — спросил он на всякий случай. «Мишин день рождения, — сказала она, и показала на портрет усатого мужчины и, взглянув на Инфантьева, заговорила часто, как побежала: — Он у меня полярник был, вот „Мишка на Севере“, я ему большого мишку на плиту поставила, только украли, вон, вон — следы, тогда-то я и сделала загородку, чтобы запиралась, мишка такой красивый был, белый…»
Небо лопнуло как раз над озером. В нем получилась дыра, и сквозь нее било солнце. А тучи по-прежнему занимали небо, и дождь хлестал, и тяжело шуршали сосны. Но все преобразилось необычайно. Дождь блестел и рыл песок, а солнце, словно прожектор, освещало мокрые сосны, и лоснились плиты, и, испещренное, сверкало озеро. Грохотало уже где-то подальше. Инфантьев даже сказал:
— Здорово.
— Да, — сказала женщина, — мы с Мишей очень любим это место.
«Особенно — Миша…» — подумал Инфантьев и вдруг мучительно покраснел.
— Ах, я вам не объяснила! — также не заговорила — побежала женщина. — Миша рассказывал, еще когда мы познакомились, туман был кромешный, нос к носу с белым мишкой столкнулся, полз, полз, вдруг чувствует: что это такое мокрое и теплое? А это мишкин нос, а мишка ничего с ним не сделал и ушел, вот я и поставила мишку на плиту, носом к портрету…
— Да, — сказал Инфантьев, — вот ведь как…
— А вы угощайтесь, — сказала женщина, — вы берите конфеты, берите.
— Ну что вы… — сказал Инфантьев.
Они сидели на скамеечке около плиты. Инфантьев жевал конфету. Дыра в небе разрослась — и вот уже чистых полнеба, и все сверкает, умытое. И Инфантьеву стало совсем не по себе. Потому что раньше был дождь, и тогда было понятно, почему он находится в этой клетке и слушает эту женщину, а теперь дождя не было и понятно не было. И многое было непонятно в рассказе женщины. Судя по всему, она ездит сюда чуть не каждый день, вот и велосипед купила специально для этого. Хотела мотороллер, побоялась — ограбят, да еще на кладбище. Вот ведь понимает, что могут ограбить? И понимает ведь, что все-таки кладбище? Памятник такой отгрохала, конфеты носит, а сама сказала, что они много лет жили врозь. Он как-то не уловил, как она это сказала. Может, в экспедиции? Нет, она не так сказала. Женщина все бежала по тонким, слитным словам, а Инфантьев чувствовал себя не в своей тарелке: тут целая жизнь, история, а он — при чем?.. да и нормальная ли она?.. и дождь перестал. Он жевал конфеты, и это ему тоже было неловко. Но не жевать и только слушать — это было еще хуже. Конфеты… какие вкусные! И ему вдруг показалось: сколько лет он не ел их? Он и не мог вспомнить, когда в последний. Только конфеты из детства вспоминались ему. А он мог бы хоть каждый день… И эта женщина… При всем том, что ему было неловко и не удавалось следить за ее речью, почему-то ему было очень нужно слушать эту речь, сбивчивую и слитную, и то, о чем она говорила, тоже было очень важным и даже близким. С точки зрения последовательности все было непонятным в ее речи. И в то же время что-то самое главное, суть впервые дошла до Инфантьева. И он подумал, что, может, всю жизнь слушал многое, что можно было бы понять, и не понимал. Потому что за понимание считал только ясную последовательность, только вытекание одного из другого. А именно этот бегущий непоследовательный рассказ был нужен ему сейчас, потому что, отбрасывая последовательность, он выражал суть. Инфантьев даже заерзал на скамейке, слишком сложным и невыразимым было то, что он в ту минуту думал и понимал. И может, именно сейчас не надо было стремиться сформулировать, что же это такое, и тогда будет точнее…
Женщина посмотрела в сторону могилы Натальи Владимировны…
— Жена носила вашу фамилию? — спросила она задумчиво.
— Мою… — посомневавшись, подтвердил Инфантьев.
— Так у вас отец священник? — обрадовалась женщина.
— Почему?.. — опешил Инфантьев.
— А как же!.. — опять заспешила женщина своим семенящим говорком. — Сами посудите… Вы русский, ведь вы русский?
— Русский, — надулся Инфантьев.
— А корень фамилии, — бежала дальше женщина, не услышав его, — более чем французский… Даже испанский. Инфант — царственное дитя, наследник. А вы уж, наверное, родом не из Испании…
— Это уж точно, — обрадовался Инфантьев хоть чему-то понятному. — Я здесь родился.
— А ваш отец?
— На Волге… — сказал Инфантьев. — Под Астраханью… Постойте, — обрадовался он, — он ведь и действительно, кажется, немножко в семинарии учился!.. Но потом, потом, — спохватился Инфантьев, — совсем не то. Слесарь он, — рассердился Инфантьев.
— Ну вот видите, вот видите! — ликовала женщина. — Значит, ваш дед был священник.
— Не был, — окончательно захлопнулся Инфантьев. — Откуда вы взяли?
— А как же, а как же! Это так интересно!.. — восклицала женщина. — Это как раз провинциальные священники такие странные фамилии на Руси напридумывали. Когда основные церковные фамилии были уже все разобраны — Преображенский, Воскресенский, Успенский, Богоявленский… то и стали выдумывать понепонятней, лишь бы красиво: я, например, дружу с батюшкой по фамилии Феноменов… вот и вы — Инфантьев.
— М-да, — ничего не сказал Инфантьев. Потом все-таки нашелся: — Как в цирке.
— Именно, именно! Артистические фамилии тоже… — обрадовалась женщина. — Какое тонкое наблюдение! В цирке чаще итальянские, но и Алмазовы, Изумрудовы. Очень. Я никогда так не думала. Вот интересно: Монахов — такая актерская фамилия, а ведь из священников. Наверное, тоже: отец — священник, сын — актер. Представляете, драма? конфликт?
— Да, но мой дед не был священником. — Инфантьев стал похож на сейф.
— Был, был! Уверяю вас! Вот на Волге где-нибудь и был деревенским батюшкой. И ваш прадед и прапрадед… Вот и ваш отец был в семинарию определен, хоть и не кончил, как вы говорите. Иначе такой фамилии никак быть не могло. Или вы настаиваете, что вы из борцов?
— То есть как? Ну да. Что вы, впрочем, имеете в виду? — запутался Инфантьев.
— Цирк! — рассмеялась женщина.
Инфантьев сам засунул себе в рот конфету, заткнул.
А женщина все бежала по тонким и слитным словам, и было в них, как она мчалась на такси через весь Союз, узнав о смерти мужа, как у нее не было денег и к тому же разграбили ее квартиру, и как они все ушли на памятник, и как у нее был сын, школьник, и как трудно, трудно, трудно, и сколько счастья, счастья, и что-то настолько уже непонятное и самое ясное было в конце, но этого было не задержать, не запомнить — только почувствовать, и, может, память о своем чувстве…
— Да, — вздохнул Инфантьев. — Вот ведь как…
— А сын у меня теперь взрослый… — сказала она.
Инфантьев вдруг понял, как много лет прошло с тех пор, как давно было все то, о чем говорила женщина, и как это было сейчас, удивительно сейчас.
Женщина словно поняла, о чем подумал Инфантьев.
— Мне кажется: я с ним общаюсь, — сказала она. — Да и не кажется — точно.
— Да, — сказал Инфантьев и, все-таки не понимая, взглянул на нее.
— Я знаю, — сказала женщина, — у вас горя больше. У вас недавно…
— Да, — сказал Инфантьев просто. — Пусто так…
— А я вот, если мне плохо, всегда приеду и с ним разговариваю. Он мне помолчит — и мне легче.
— Вы, наверно, в бога верите?.. — шепотом спросил Инфантьев и осторожно взглянул на голубой купол.
Женщина заметила его взгляд и непонятно улыбнулась.
— Да нет, — сказала она. — Я там и не была никогда. — И тоже взглянула на купол.
— Я был. — Инфантьев вздохнул. — Случайно… Странно как-то… Что поделаешь?.. — забормотал он уж вовсе бессмысленно. — Так вы с ним разговариваете?
— Вы не удивляйтесь, — сказала женщина. — Я ведь ученый человек. Только что же это, если не общение?
— Ну да, — сказал Инфантьев, — я просто так не думал еще.
— Тем более что его там и нет, — сказала она и показала на плиту.
— Как?..
— Так ведь и у вас нет? Это ведь памятник, память… И место красивое.
— И у меня нет, — согласился Инфантьев.
— Они живые, конечно, — сказала женщина. — Иначе как бы мы с ними разговаривали?
— Я как-то так не догадался рассудить, — пораженный, протянул Инфантьев.
— Он даже приходит ко мне…
— И к вам?! — воскликнул Инфантьев.
Он ехал домой, трамвай полз под гору. Небо побледнело и потемнело, сосны по обрыву, и сквозь сосны мелькало красное солнце.
«Да, так я не думал, — повторял Инфантьев. — Я думал, что это такое? А это, оказывается, вот что».
1961, 1965
Дачная местность (Дубль)
Жизнь в ветреную погоду
Наконец они переехали.
Его привычно поразило, как разросся сад и как сам участок будто уменьшился, и дача, заслоненная зеленью, не показалась ему такой громоздкой, как в прошлом году. Деревья, недавно небольшие, нынче достигали окон второго этажа. Дача, все еще не достроенная, уже начала ветшать, сруб, так и не обшитый, почернел еще больше, и вся она, так нелепо и безвкусно торчавшая раньше, как бы обжилась, вросла и впервые понравилась ему.
Двери отворялись плохо, и в доме было полутемно, как вечером. Окна были забиты снаружи щитами, и солнечный свет, пробиваясь в щели, четко отделял одну доску щита от другой и так же аккуратно разлиновал пол.
— Сережа, если я вам больше не нужен, то я поеду… — неуверенно сказал отец, и по его тону Сергей понял, что отец колеблется между тем, чтобы остаться и помочь им в устройстве, и тем, что ему не очень-то этого хочется. — Я хотел бы вернуться, пока еще не очень много машин…
— Конечно, поезжай, — сказал Сергей, осторожно наступая на солнечную полоску. — Спасибо, что перевез.
Провожая отца до машины, он подумал, что дача, которая, по-видимому, никогда не будет достроена, как-то очень соответствует этой «декавешке», которая никогда не станет приличной машиной. Если у родителей жены был как бы загородный дом, то у его отца была как бы машина. Таким образом, наступало как бы равновесие.
Машина наконец завелась, и отец уехал.
Сергей вернулся в дом. Жена варила кашку сыну. Сын, стоя в кроватке, топал босой ногой и радостно протягивал неясно кому свой чулок. Сергей подумал о предстоящих ему таких простых и редких для него делах: раскупорить окна, наколоть дров, протопить дом, — и что-то растянуло его рот до ушей, та улыбка, которая рождается как бы помимо нас, которой мы не в силах сдержать.
Сон его не был глубок в эту ночь, как всегда на новом месте. Проснулся он рано и таким свободным, что даже растерялся. Жена его, как и в городе, была прикована к сыну, и забот у нее даже прибавилось. У него же оказалось так много времени, что трудом было хотя бы прожить его. Переезд на дачу стал для него действительно переселением: изменились все параметры его существования, и время в первую очередь. Слоняясь, он включал приемник: диктор объявлял программу передач, и та тщательность, с которой он называл время, вызвала у Сергея усмешку. Он взглянул на часы — они стояли. «Московское время ноль часов, ноль минут, ноль секунд», — сказал Сергей.
Изменились и расстояния. Ему вдруг не надо стало поспевать куда-либо к условленному часу, не надо стало ждать автобусов, которые то опаздывали, то не открывали дверей, — в своих передвижениях он уже полностью зависел от себя, и расстояния, которые в городе казались неизбежно связанными с транспортом, тут преодолевались только пешком.
В этом смысле он внезапно стал владельцем личного транспорта — хотел ехал, хотел не ехал, выезжал из своего парка, когда ему заблагорассудится, и был в этом независим. Послонявшись по дому и затопив жене плиту, он вышел прогуляться и, удивляясь этому новому способу передвижения, проложил маршруты к озеру и в магазин, и, когда опять очутился дома, было по-прежнему рано: в городе он бы еще спал. Эта чрезмерность предстоящего времени насторожила его. «Ну что ж, можно наконец начать работать…» — неуверенно сказал он и с необыкновенным тщанием, не жалея времени, даже как-то желая, чтобы оно побежало с привычной для него скоростью и перестало быть так уж относительно, принялся устраивать себе рабочее место.
Он выбрал второй, не достроенный еще этаж и внес туда стол, стул, нехитрый свой инвентарь. Времени за это время никакого не прошло. Оно по-прежнему представлялось ему штилевым морем, его необходимо переплыть, а плавать он словно бы разучился.
Он сел за стол, и ему стало скучно. Лучшего места для работы он не мог себе представить, а работать ему не хотелось. Четыре окна открывались на все четыре стороны света. Они были на уровне крон, и ветки, наверно, стучались бы в стекла, если бы их не отодвигали балкончики; ветки стучали разве по балясинам балкончиков, но этого уже не было слышно.
Так он сидел, неприязненно думая о работе, и вдруг обнаружил, что за окнами испортилась погода. Ветер с силой налетел на его этаж, все затрещало, заскрипело, казалось, тронется сейчас, ныряя, парусный корабль. Первые крупные капли ударили в северное окно; с ними налетел совсем уж шквал; листва деревьев, закрывавшая окна, вывернулась наизнанку, как зонтик, засеребрилась и словно заструилась. Сергей с удовольствием отдавался представлению, как взлетает его этаж, и тогда уже не ветер, а этаж понесся с такой скоростью, что рассекал воздух и образовывал ветер, — замелькали, проносясь в окнах, деревья, леса и горы, сливаясь в неразличимую полосу. Этаж гудел под порывами, можно было, слившись с ним, ощущать его напряжение, натяжку всяких там стропил, столбов, свай, которые Сергей называл про себя то мачтами, то струнами, в то время как все в целом он называл то кораблем, то органом. Каким-то особым уютом наполнялось от непогоды его обиталище, и ему уже ничего не хотелось бы ни изменить, ни поправить в нем. И торчащие ребра дома, и шлак под ногами, и паутина повсюду, и кучки запыленного мусора — все это казалось единственным решением.
Читать бесплатно другие книги:
