Граф Ноль. Мона Лиза овердрайв (сборник) Гибсон Уильям

Его вступление в апартаменты Дважды-в-День совсем не походило на то, что так часто рисовало Бобби воображение. Начать с того, что он никогда не думал, что его вкатят на кресле-каталке, позаимствованном в «Роддоме Святой Марии», – название и серийный номер были аккуратно выгравированы лазером на тусклой хромировке левого подлокотника. Катившая его женщина, однако, вполне вписалась бы в какую-нибудь из его фантазий: ее звали Джекки – первая из двух девушек с Новостроек, которых он видел у Леона, и, насколько он понял, одна из двух его ангелов. Кресло-каталка беззвучно катилось по ворсистому серому паласу, от стены до стены устилающему узкий проход, к жилым помещениям, но золотые побрякушки на федоре весело позвякивали при каждом шаге черного ангела.

И он представить себе не мог, что хата Дважды-в-День окажется такой огромной или что в ней будет полно деревьев.

В своей импровизированной операционной Пай – доктор, не преминувший объяснить, что на самом деле никакой он не врач, а просто тот, кто «иногда помогает выпутаться», – устроившись на драном высоком табурете, стянул окровавленные зеленые перчатки, закурил сигарету с ментолом и посоветовал Бобби недельку-другую не перетруждаться. Через несколько минут Джекки и Реа – второй ангел – с трудом впихнули его в мятую черную пижаму, которая выглядела как одежда из дешевого фильма про ниндзя, плюхнули в кресло-каталку и двинулись к шахте лифтов в сердцевине улья. Благодаря еще трем дополнительным дермам из Паевых закромов – один из них был заряжен добрыми двумя тысячами миллиграммов аналога эндорфина – в голове у Бобби прояснилось и никакой боли он не испытывал.

– Где мои вещи? – запротестовал он, когда его выкатили из первого коридора в другой, ставший опасно узким из-за десятилетних наслоений водопроводных труб и проводки. – Где моя одежда, дека и все остальное?

– Твоя одежда, дорогуша, в том виде, в каком она была, сейчас в пластиковом мешке у Пая, ждет, когда он спустит ее в мусоропровод. Паю пришлось срезать ее с тебя на столе, и, уж если на то пошло, она была просто окровавленными лохмотьями. И если твоя дека была в куртке, в заднем кармане, думаю, что те, кто тебя порезал, ее и забрали. Едва не прихватив и тебя заодно. И ты, ублюдок, ко всем чертям испортил мне рубашку от «Салли Стэнли». – Ангел Реа казалась не слишком дружелюбной.

– Ну, – протянул Бобби, когда они заворачивали за угол, – хорошо. А вы, случайно, не нашли в карманах отвертку? Или кредитный чип?

– Чипа не было, малыш. Но если ты имеешь в виду отвертку с двумя сотнями и еще десяткой новых иен в рукоятке, то это как раз цена моей новой рубашки…

Вид у Дважды-в-День был такой, как будто толкач не особенно рад видеть Бобби. В самом деле, можно было подумать, что он вообще его не заметил. Смотрел прямо сквозь него на Джекки и Реа и скалил зубы в улыбке, целиком состоявшей из нервов и недосыпания. Бобби подкатили достаточно близко, так что ему было видно, какие желтые у Дважды-в-День белки – почти оранжевые в розовато-пурпурном свечении светодиодных трубок «гроу-лайт», которые, казалось, в полном беспорядке свисали с потолка.

– Что вас, суки, задержало? – спросил толкач, но в голосе его не было ни тени гнева, одна только смертельная усталость и еще что-то такое, что Бобби поначалу не смог определить.

– Пай, – сказала Джекки, качнув бедрами мимо кресла, чтобы взять пачку китайских сигарет с невероятных размеров деревянной конструкции, служившей Дважды-в-День кофейным столиком. – Он виртуоз, наш Пай.

– И научился этому в ветучилище, – ради Бобби добавила Реа, – но обычно он так пьян, что никто не позволит ему попрактиковаться даже на собаке…

– Так, – сказал Дважды-в-День, останавливая наконец взгляд на Бобби, – значит, жить будешь.

Этот взгляд был настолько холодный, настолько усталый и клинически отстраненный, настолько далекий от маски этакого маниакального шустрилы, которому сам черт не брат, принимавшейся Бобби за его истинную личность, что Бобби смог только опустить глаза и уставиться в стол. Лицо у него горело.

Почти трехметровой длины стол был сколочен из бревен, каждое толще ноги Бобби. Должно быть, дерево какое-то время провело в воде; в некоторых местах еще сохранилась белесая серебристая патина плавуна, как на колоде, возле которой Бобби играл давным-давно в детстве в Атлантик-Сити. Но дерево не видело воды уже довольно давно, и столешницу покрывала плотная мозаика из воска оплывших свечей, винных пятен, странной формы луж матово-черной эмали и темных ожогов от сотен раздавленных сигарет. Стол был так завален едой, мусором и разным компьютерным железом, что казалось, это какой-то уличный торговец собрался было разгружать товар, но потом передумал и решил пообедать. Тут были наполовину съеденные пиццы – от вида катышек криля в кетчупе у Бобби стало сводить желудок – рядом с обваливающимися стопками дискет, грязные стаканы с затушенными в недопитом красном вине окурками, розовый стироновый поднос с ровными рядами заветрившихся канапе, открытые и неоткрытые банки пива. Антикварный герберовский кинжал лежал без ножен на плоском обломке полированного мрамора. Еще на столе оказалось по меньшей мере три пистолета и, быть может, два десятка компонентов загадочного с виду компьютерного оборудования, того самого ковбойского снаряжения, при виде которого в обычных обстоятельствах у Бобби потекли бы слюнки.

Теперь же слюнки текли из-за куска холодной пиццы с крилем, но голод был ничто по сравнению с внезапным унижением, которое он испытал, увидев, что Дважды-в-День на него просто плевать. Нельзя сказать, что Бобби думал о нем именно как о друге, но он, безусловно, немало вложил в надежду, что Дважды-в-День видит в нем равного, человека, у которого хватает таланта и инициативы и у которого есть шанс выбраться из Барритауна. Но взгляд Дважды-в-День сказал ему, что он, в сущности, никто и к тому же вильсон…

– Взгляни-ка на меня, друг мой, – сказал голос, но это был не Дважды-в-День, и Бобби поднял глаза.

По обе стороны от Дважды-в-День на пухлой хромировано-кожаной кушетке оказались еще двое, оба негры. Говорящий был одет в какой-то балахон или халат, на носу у него сидели древние очки в пластмассовой оправе. Очки были ему велики, к тому же в квадратах оправы отсутствовали линзы. Другой был вдвое шире в плечах, чем Дважды-в-День, но на нем оказался строгий костюм, какие носят в кино японские бизнесмены. Безупречно белые манжеты французской рубашки были застегнуты блестящими прямоугольниками золотых микросхем.

– Просто стыд и срам, что мы не можем дать тебе немного времени подлечиться, – сказал первый, – но у нас тут серьезная проблема. – Он помедлил, снял очки и помассировал переносицу. – Нам требуется твоя помощь.

– Черт, – ругнулся Дважды-в-День.

Он наклонился вперед и, взяв из пачки на столе китайскую сигарету, прикурил ее от свинцового черепа размером с крупный лимон, потом потянулся за стаканом вина. Мужчина в очках, протянув худой коричневый палец, постучал им по запястью Дважды-в-День. Дважды-в-День выпустил стакан и откинулся назад. Лицо его оставалось тщательно пустым. Мужчина же улыбнулся Бобби.

– Счет Ноль, – сказал он, – нам сказали, такая у тебя кличка.

– Верно, – выдавил Бобби. Вышло какое-то карканье.

– Мы хотим знать о Деве, Счет. – Негр ждал.

Бобби, прищурившись, посмотрел на него.

– Вьей Мирак. – Мужчина снова надел очки. – Наша госпожа, Дева Чудес. Мы знаем ее, – он сделал какой-то странный жест левой рукой, – как Эрзули Фреду.

Бобби осознал, что сидит с открытым ртом, и закрыл его. Три темных лица ждали. Джекки и Реа исчезли, но он не видел, как они ушли. Бобби охватила паника, и он, в отчаянии оглянувшись по сторонам, увидел странные заросли низкорослых деревьев, окружающих стол. Во всех направлениях свисали под различными углами светодиодные трубки. В гуще зеленой листвы проглядывали розовато-пурпурные чучела. Никаких стен. Стен вообще не видно! Кушетка и видавший виды стол стояли на какой-то прогалине с полом из шершавого бетона.

– Мы знаем, что она приходила к тебе, – сказал гигант, осторожно кладя ногу на ногу. Он поправил безупречную складку на брюках, и Бобби подмигнула золотая запонка. – Мы это знаем, понимаешь?

– Дважды-в-День говорит, это твой первый рейд? – вмешался второй. – Правда?

Бобби кивнул.

– Значит, ты избран Легбой, – сказал мужчина, снова снимая пустую оправу, – чтобы встретиться с Вьей Мирак. – Он улыбнулся.

У Бобби снова отвисла челюсть.

– Легба, – повторил негр. – Хозяин дорог и тропинок, лоа коммуникаций…

Дважды-в-День затушил сигарету о поцарапанное дерево, и тут Бобби увидел, что руки у него дрожат.

10

Ален

Они условились встретиться в брассерии на пятом подземном этаже комплекса «Двор Наполеона» под стеклянной пирамидой Лувра. Это место было знакомо обоим, хотя ни для одного из них не имело особого значения. Предложил его Ален, и Марли подозревала, что он очень тщательно его выбирал. Это была эмоционально нейтральная территория: знакомая обстановка, при этом не отягощенная никакими воспоминаниями. Кафе было стилизовано под прошлый век: гранитные стойки, черные балки от пола до потолка, зеркала во всю стену и итальянская ресторанная мебель из черного сварного железа, какая могла относиться к любому десятилетию за последние сто лет. Столы покрыты серыми льняными скатертями в тонкую черную полоску, этому сочетанию вторят черно-полосатые обложки меню, передники официантов и спичечные коробки.

Для встречи Марли надела кожаную куртку, приобретенную еще в Брюсселе, красную льняную блузку и новые джинсы из черного хлопка. Андреа сделала вид, что не замечает, как старательно подруга подбирает одежду, а потом одолжила простую нитку жемчуга, который отлично оттенял блузку.

Едва успев войти, Марли поняла, что Ален пришел заранее, – стол уже был завален его барахлом. На Алене был его любимый шарф, тот, что они купили вместе год назад на блошином рынке, и, как обычно, выглядел Ален всклокоченным, но совершенно в своей стихии. Потрепанный кожаный атташе-кейс изверг свое содержимое на небольшой квадрат полированного гранита: блокнотики на спирали, нечитаный том самого скандального романа месяца, «голуаз» без фильтра, коробок деревянных спичек, переплетенный в кожу ежедневник, который она приобрела ему в «Браунсе».

– А я уже думал, ты не придешь, – сказал он с улыбкой.

– Почему ты так решил? – спросила Марли.

Вопросом на вопрос – спонтанная реакция (какая жалкая, подумалось ей) в нелепой попытке замаскировать ужас, который она наконец позволила себе испытывать. Страх снова потерять себя, потерять волю и стимул жить, страх перед любовью, которая еще жива. Марли пододвинула второй стул и села. Возле нее тут же возник молодой официант в полосатом переднике – судя по виду, испанец, – чтобы принять заказ. Она заказала воду «Виши».

– Это все? – спросил Ален; официант услужливо наклонился.

– Да, спасибо.

– Я уже несколько недель пытаюсь с тобой связаться, – сказал Ален.

Марли понимала, что это ложь; и все же, как с ней часто случалось и ранее, спросила себя: а сознает ли он сам до конца, что снова лжет? Андреа утверждала, что подобные Алену лгут так постоянно и так искренне, что вскоре перестают различать, где в их словах правда, а где вымысел. Они своего рода артисты, говорила Андреа, они одержимы желанием переиначить реальность. И Новый Иерусалим тогда – воистину прекрасное местечко: свобода и от перерасхода кредитного лимита, и от ворчания домохозяев, и от необходимости искать кого-то, кто оплатил бы счет за вечер.

– Я что-то не заметила, чтобы ты пытался связаться со мной, когда Гнасс привел полицию.

Марли надеялась, что эта фраза заставит его хотя бы поморщиться. Впустую. Мальчишеское лицо под шапкой непослушных русых волос, которые он по привычке зачесывал назад пятерней, осталось невозмутимо-спокойным.

– Прости, – только и сказал он, давя в пепельнице «голуаз».

Аромат черного французского табака постепенно стал ассоциироваться для Марли с Аленом, и Париж теперь казался ей городом, где на каждом шагу его запах, его призрак, цепочка его следов.

– Я был уверен, что он никогда не обнаружит, гм… происхождение работы… Ты должна понять: как только я признался самому себе, насколько отчаянно мы нуждаемся в деньгах, я решил, что должен что-то предпринять. Я же знаю: сама ты – идеалистка. Галерею в любом случае пришлось бы закрыть. Если бы с Гнассом все прошло по плану и мы получили бы все, что хотели, ты была бы счастлива. Счастлива, – повторил он, вытаскивая очередную сигарету из пачки.

Марли могла лишь ошеломленно смотреть на него, испытывая тошнотворное отвращение к самой себе за желание в это поверить.

– Знаешь, – продолжал он, вынимая спичку из красно-желтого коробка, – у меня ведь и раньше были сложности с полицией. В студенческие годы. Политика, разумеется.

Он чиркнул спичкой, бросил на стол коробок и прикурил.

– Политика, – произнесла она и вдруг поняла, что ей отчаянно хочется рассмеяться. – Я и не подозревала, что существует партия для таких, как ты. Даже представить себе не могу, как она может называться.

– Марли, – сказал он, понизив голос; он всегда так делал, желая подчеркнуть силу своих чувств, – ты же знаешь, не можешь не знать, что я сделал это ради тебя. Ради нас, если хочешь. Но ты, конечно же, это знаешь. Ты же знаешь, чувствуешь, Марли, что намеренно я никогда бы тебя не обидел, не подверг бы опасности.

На загроможденном столике не нашлось места для ее сумочки, пришлось поставить ту на колени. Теперь Марли вдруг осознала, что впивается ногтями в мягкую толстую кожу.

– Никогда бы не обидел…

Голос был ее собственным, а в нем – потерянность и ошеломление. Голос ребенка. Внезапно она почувствовала себя свободной, свободной от любви и желания, свободной от страха, и все, что она испытывала к красивому лицу по ту сторону стола, исчерпывалось примитивным отвращением. И она могла только смотреть на него в упор, на этого совсем чужого ей человека, рядом с которым она целый год спала в задней комнатке очень маленькой галереи на рю Мосонсей. Официант поставил перед ней стакан «Виши».

Ален, должно быть, воспринял ее молчание за готовность к примирению, абсолютную пустоту ее лица – за открытость.

– Вот чего ты не понимаешь… – (Насколько она помнила, эта фраза была его излюбленным вступлением.) – Все эти Гнассы существуют в каком-то смысле лишь для того, чтобы поддерживать искусство. Поддерживать нас, Марли. – Тут он улыбнулся, как будто смеясь над самим собой, улыбнулся беспечной, заговорщицкой улыбкой, от которой теперь ее пробрал холод. – Однако, думаю, мне все же следовало признать за ним крупицу здравого смысла, предположить, что у него хватит ума нанять собственного эксперта по Корнеллу. Хотя мой эксперт, уверяю тебя, из них двоих был гораздо компетентнее…

Как ей отсюда сбежать? «Встань, – сказала она самой себе. – Повернись. Спокойно пройди к выходу. Выйди через дверь». Наружу, в приглушенное изобилие «Двора Наполеона», где полированный мрамор сковал рю де Шам Флери, улочку четырнадцатого века, которая, говорят, сначала предназначалась для проституток. Что угодно, все что угодно, только бы уйти. Уйти прямо сейчас – и подальше от него. Уйти куда глаза глядят, чтобы затеряться в Париже, городе туристов, исхоженном ею вдоль и поперек еще в первый свой приезд.

– Но теперь, – говорил Ален, – ты же сама видишь, что все вышло к лучшему. Так часто случается, правда ведь? – И снова эта улыбка, на этот раз мальчишеская, слегка завистливая и – к ее ужасу – гораздо более интимная. – Мы потеряли галерею, но ты нашла место, Марли. У тебя есть работа, интересная работа, а у меня – связи, которые тебе понадобятся. Я знаю людей, с которыми тебе нужно будет встретиться, чтобы найти своего художника.

– Своего художника? – переспросила она, скрывая внезапную растерянность за глотком «Виши».

Открыв потрепанный кейс, он вынул оттуда нечто плоское – самую обычную эхо-голограмму. Марли взяла ее, благодарная, что хоть чем-то может занять руки, – и, всмотревшись, поняла, что это небрежно сделанный снимок шкатулки, которую она видела в вирековском конструкте Барселоны. Кто-то протягивал шкатулку вперед к камере. Руки мужские, не Алена, на правой – перстень-печатка из какого-то темного металла. Фон расплывался. Только шкатулка и руки.

– Ален, – с трудом выдавила она, – откуда у тебя это?

Подняв глаза, она встретила взгляд карих глаз, полных пугающего ребяческого триумфа.

– Кое-кому очень дорого придется заплатить, чтобы это выяснить. – Он загасил сигарету. – Извини.

Встав из-за стола, Ален удалился в сторону туалетов. Когда он исчез за зеркалами и черными стальными балками, она уронила голограмму и, потянувшись через стол, откинула крышку кейса. Ничего, только синяя эластичная лента и табачные крошки.

– Принести вам что-нибудь еще? Может быть, еще «Виши»? – Подле нее стоял официант.

Она подняла на него глаза, ее вдруг поразила не мысль, а скорее ощущение, что она знает этого человека. Худое смуглое лицо…

– У него радиопередатчик, – вполголоса проговорил официант. – К тому же он вооружен. Я был тем коридорным в Брюсселе. Соглашайтесь на его условия. Помните, что деньги для вас значения не имеют. – Он взял ее стакан и аккуратно поставил его на поднос. – И очень вероятно, что эта игра для него закончится плохо.

Вернулся Ален. Улыбающийся.

– А теперь, дорогая, – сказал он, потянувшись за сигаретами, – мы можем поговорить о деле.

Марли улыбнулась в ответ и кивнула.

11

На площадке

Он наконец позволил себе поспать часа три. Рухнул на матрас в бункере без окон, где передовая группа обустроила командный пункт. Прежде чем лечь, Тернер познакомился с остальными членами команды. Рамирес оказался худым, нервным, постоянно зацикленным на собственной сноровке компьютерного жокея. Немудрено: вся команда зависела от его способности – в тандеме с Джейлин Слайд на океанской платформе – следить за киберпространством вокруг того сектора решетки, где располагались основательно обледенелые базы данных «Маас-Биолабс». Если в последний момент «Маас» все же засечет присутствие незваных гостей, Рамиресу, возможно, удастся передать хоть какое-то предупреждение. В его задачу входило также перегонять данные медицинского обследования из нейрохирургического бокса на нефтяную платформу – сложная многоступенчатая процедура, позволяющая удерживать «Маас» в неведении. Линия шла сперва к телефонной будке посреди пустыни. Проскочив через эту будку как в дверь, Рамирес и Джейлин будут действовать в матрице на свой страх и риск. Если они спалятся, «Маас» сможет вычислить их площадку. Был еще Натан, ремонтник, чья подлинная работа заключалась в надзоре за оборудованием в бункере. Если рухнет какая-то часть системы, будет небольшой шанс, что он сумеет все это исправить. Натан принадлежал к той же разновидности рода человеческого, что и Оуки и тысячи ему подобных, с которыми Тернер работал многие годы, – бродячие техи, любившие доплату за риск и доказавшие, что умеют держать рот на замке. Остальные: Комптон, Тедди, Коста и Дэвис – это просто дорогостоящие шестерки, солдаты удачи, в общем, тот тип людей, кого нанимают помахать кулаками. Именно ради них Тернер с особым тщанием прилюдно расспросил Сатклиффа о том, как подготовлено отступление. Сатклиффу пришлось подробно объяснить, где сядут вертолеты, каков порядок загрузки и как и когда в точности будет произведена выплата денег.

Потом Тернер попросил всех оставить его в бункере одного и приказал Уэббер разбудить его через три часа.

Сам бункер предполагался то ли как насосная станция, то ли что-то вроде коммутатора электронных сетей. Выступавшие из стен обрубки пластмассовых труб в равной степени могли служить как для телефонных линий, так и для линий канализации. Тернер внимательно осмотрел помещение и не нашел никаких признаков того, что какая-нибудь из этих труб была раньше куда-то подсоединена. Потолок, единый пласт литого бетона, нависал слишком низко, чтобы Тернер мог выпрямиться во весь рост. В бункере стоял сухой, пыльный, но в общем и целом не такой уж неприятный запах. Команда вычистила помещение, прежде чем занести столы и оборудование, но на полу завалялось несколько желтых хлопьев газетной бумаги, которые рассыпались при прикосновении. Кое-где Тернер различал буквы, иногда целое слово.

Вдоль двух стенок буквой «Г» выстроились походные металлические столы, заставленные множеством сверхсложных коммуникационных приборов. Лучшее, что смогла раздобыть «Хосака», подумал он.

Хоть и приходилось пригибаться, он внимательно осмотрел все столы, легонько касаясь каждой консоли, каждого черного ящика. Основательно модифицированная армейская бортовая рация, настроенная на пакетную передачу. Она обеспечит им связь в том случае, если Рамирес и Джейлин напортачат с передачей по телефонному кабелю. Пакеты были записаны заранее – тщательно продуманная техническая белиберда, закодированная лучшими шифровальщиками «Хосаки». Содержание каждого отдельного пакета не имело никакого смысла, но последовательность, в которой они будут передаваться, должна донести довольно примитивное сообщение. Последовательность «Би-Си-Эй» проинформирует «Хосаку» о прибытии Митчелла; «Эф-Ди» – о его отбытии с площадки, «Эф-Джи» даст сигнал о смерти перебежчика и, соответственно, свертывании операции. Нахмурившись, Тернер побарабанил пальцами по рации. Ему совсем не нравилось, как Сатклифф все это организовал. Если извлечение провалится, маловероятно, что они выберутся отсюда, – не говоря уже о том, чтобы убраться, не оставляя следов. К тому же Уэббер преспокойно сообщила, что ей дан приказ в случае провала операции расстрелять хирургический бокс из ручного противотанкового ракетомета.

– Врачи это знают, – сказала Уэббер. – Готова поспорить, им за это и платят.

Остальные члены команды всецело зависели от вертолетов, базирующихся в окрестностях Тусона. Тернер прикинул, что «Маас», если что-то пронюхает, без труда сможет перехватить их на подлете. Когда он изложил свои возражения Сатклиффу, австралиец только пожал плечами:

– Ну это, конечно, не то, как я сыграл бы при лучшем раскладе, коллега, но всех нас тут время несколько поджимало, да?

Рядом с передатчиком разместился сложный биомонитор «Сони», напрямую соединенный с нейрохирургическим боксом. В его память заранее загрузили медицинскую карту Митчелла, переписанную с биософта. Когда придет их черед, хирурги получат доступ к медкарте перебежчика; процедуры же, производимые в боксе, будут одновременно передаваться назад на «Сони» для архивации. Затем Рамирес, нарастив на архивные блоки ледяную корку, сможет закидывать данные в киберпространство, где для страховки параллельно подключится Джейлин Слайд со своей деки на нефтяной платформе. Если все пройдет гладко, то к тому моменту, когда Тернер на истребителе доставит Митчелла в Мехико, в исследовательском центре «Хосаки» ученого уже будет ждать обновленная медкарта. Тернер никогда не видел ничего подобного этому «Сони», но мог предположить, что у голландца в его сингапурской клинике наверняка было что-то похожее. С этой мыслью он поднял руку к голой груди и провел пальцами по давно исчезнувшему шраму от пересадки ткани.

На втором столе размещалась киберпространственная аппаратура. Дека была идентична той, какую он видел на нефтяной платформе: прототип «Маас-Неотек». Конфигурация деки выглядела стандартной, но Конрой говорил, что она собрана из новых биочипов. На крышку консоли был прилеплен ком бледно-розового пластика величиной с кулак. Кто-то – может быть, и Рамирес – выдавил в нем два глаза и грубо прочертил кривую идиотскую ухмылку. Два провода, голубой и желтый, тянулись из розового лба рожицы к одной из черных труб, выступающих из стены за консолью. Еще одна – спасибо Уэббер – мера предосторожности на случай «маасовской» атаки. Тернер, хмурясь, поглядел на провода: если в таком маленьком, да еще закрытом помещении рванет заряд такой мощности, в бункере с гарантией не выживет никто.

Болели плечи, макушка то и дело чиркала по шершавому бетону потолка, но Тернер продолжал свою инспекцию. Остальную часть стола занимали периферийные устройства – несколько черных коробок, расставленных с маниакальной тщательностью. Тернер подозревал, что каждый модуль находится на строго определенном расстоянии от соседа и что они предельно точно выровнены относительно друг друга. Рамирес, должно быть, расставил их собственноручно, и Тернер не сомневался, что, коснись он какой-нибудь коробочки, сдвинь ее хоть на десятую долю миллиметра, жокей тотчас же узнает об этом. С подобным невротичным подходом Тернер, и ранее имевший дело с компьютерщиками, уже сталкивался, так что о Рамиресе это не говорило ровным счетом ничего. Впрочем, Тернер встречал и других жокеев, которые, бывало, выворачивали этот невроз наизнанку, превращая свои пульты в беспорядочную мешанину кабелей и проводов, напоминающую крысиное гнездо; эти суеверно чурались любого проявления опрятности, оклеивая свои консоли картинками игральных костей и скалящимися черепами. Ничего нельзя предугадать заранее, думал Тернер; или Рамирес и вправду хорош, или все они, что вполне вероятно, скоро станут трупами.

На дальнем конце стола лежали пять клипсовых раций «Телефункен» с самоклеющимися горловыми микрофонами – каждая запаяна в индивидуальную пузырчатую упаковку. Во время критической фазы побега, которую Тернер оценивал в двадцать минут до и после прибытия Митчелла, он сам, Рамирес, Сатклифф, Уэббер и Линч будут поддерживать связь через эфир, хотя использование передатчиков следовало свести к минимуму.

За «Телефункенами» – немаркированная пластиковая коробка с двадцатью шведскими катализаторными грелками для рук; плоские обтекаемые бруски из нержавеющей стали вложены каждый в свой чехол из рождественской красной фланели, стянутый шнурком.

– Ну, умен, собака, – задумчиво сказал Тернер коробке. – До этого я мог бы додуматься и сам…

Он уснул на рифленой поролоновой подстилке из снаряжения автостопщиков, развернутой на полу командного поста, накинув на себя, как одеяло, парку. Конрой был прав насчет ночного холода в пустыне, но бетон, казалось, еще сохранял дневной жар. Комбинезон и туфли Тернер снимать не стал; Уэббер посоветовала, чтобы, одеваясь, он всякий раз тщательно встряхивал одежду и обувь.

– Скорпионы, – пояснила она. – Они любят пот, любую влагу.

Прежде чем лечь, он вынул из нейлоновой кобуры «смит-и-вессон», аккуратно положил его возле поролона. Оставив включенными два фонаря на батарейках, Тернер смежил веки.

И соскользнул в мелководье сна. Замелькали беспорядочные образы; фрагменты митчелловского досье сливались с кадрами его собственной жизни. Вот они с Митчеллом таранят автобусом стеклянную стену и, не снижая скорости, влетают в вестибюль гостиницы в Марракеше. Ученый радостно улюлюкает, нажимая на кнопку, которая взрывает две дюжины канистр с нитроцеллюлозой, прикрученных по бокам машины, и Оуки тоже тут – предлагает Тернеру виски из бутылки и желтый перуанский кокаин с круглого зеркальца в пластиковом ободке, которое он в последний раз видел в сумочке Эллисон. Тернеру кажется, что он видит за окнами автобуса Эллисон, задыхающуюся в клубах газа; он пытается сказать об этом Оуки, указать на нее, но стекла сплошь залеплены голограммами мексиканских святых, почтовыми открытками с изображением Девы Марии, и Оуки протягивает что-то круглое и гладкое, шар из розового хрусталя… И Тернер видит свернувшегося внутри паука, паука из ртути, но Митчелл смеется – с его зубов капает кровь – и протягивает раскрытую ладонь, предлагая Тернеру серый биософт. Тернер видит, что досье – это на самом деле мозг. Серовато-розовый и живой под влажной прозрачной мембраной, мозг мягко пульсирует в руке Митчелла… И тут Тернер, обрушившись с какого-то подводного уступа сна, плавно погружается в беззвездную ночь.

Его разбудила Уэббер. Ее жесткие черты лица были обрамлены квадратом дверного проема, на плечах складками собралось прибитое к притолоке армейское одеяло.

– Вот твои три часа. Медики проснулись, если хочешь – можешь с ними поговорить, – с этими словами она удалилась. Под тяжелыми ботинками заскрипел гравий.

Врачи «Хосаки» ждали возле автономного нейрохирургического бокса. В свете пустынного заката в своих модно измятых выходных костюмах – последний писк сезона с Гиндзы[14] – они выглядели так, будто только что сошли с платформы какого-нибудь передатчика материи. Один из мужчин кутался в огромный, не по росту, мексиканский жилет ручной вязки, что-то вроде перепоясанного кардигана, такие Тернер видел на туристах в Мехико. Остальные двое спрятались от холода пустыни под дорогими герметичными лыжными куртками. Мужчины были на голову ниже кореянки – эта стройная женщина с резкими архаичными чертами лица и ярко-красным ирокезом на голове напомнила Тернеру хищную птицу. Конрой сказал, что двое – люди компании, и Тернер отчетливо это ощутил. А вот в женщине чувствовалась аура, присущая его собственному миру. Подпольный врач, человек вне закона. Вот кто нашел бы общий язык с голландцем, подумал он.

– Я Тернер, – представился он. – Я отвечаю за операцию.

– Наши имена вам без надобности, – отрезала женщина, а двое врачей из «Хосаки» машинально поклонились; обменявшись взглядами, они посмотрели на Тернера, потом снова на кореянку.

– Верно, – отозвался Тернер, – необходимости нет.

– Почему нам до сих пор отказывают в доступе к медицинским данным нашего пациента? – спросила кореянка.

– Требования безопасности, – сказал Тернер.

Ответ вышел почти автоматическим. На самом деле он не видел причин препятствовать им в изучении досье Митчелла.

Женщина пожала плечами и отвернулась. Ее лицо скрылось за поднятым воротником гермокуртки.

– Желаете осмотреть бокс? – спросил японец в огромном кардигане. Лицо его выражало настороженную вежливость – маска безупречного служащего корпорации.

– Нет, – ответил Тернер. – Мы перевезем вас на стоянку за двадцать минут до прибытия пациента. Снимем колеса, опустим бокс, для равновесия подставим домкраты. Сливной шланг будет отсоединен. Модуль должен быть в полной готовности через пять минут после того, как мы опустим его на землю.

– Проблем не будет, – улыбнулся японец.

– Теперь расскажите мне, что вы намерены предпринять. Что вы собираетесь сделать с пациентом и как это может на нем отразиться.

– Так вы не знаете? – резко спросила женщина, поворачиваясь, чтобы взглянуть ему в лицо.

– Я попросил вас рассказать мне, – отрезал Тернер.

– Мы немедленно проведем сканирование на предмет смертельных имплантатов, – сказал мужчина в кардигане.

– Это что, какие-нибудь бомбы в коре головного мозга?

– Сомневаюсь, что мы столкнемся с чем-то настолько грубым, – вступил второй. – Однако мы действительно просканируем его на предмет всего спектра устройств, вызывающих летальный исход. Одновременно будет сделан полный анализ крови. Насколько мы понимаем, его нынешние работодатели специализируются на исключительно сложных биохимических системах. Поэтому вполне вероятно, что наибольшую опасность следует ожидать именно с этой стороны.

– В настоящее время довольно модно начинять служащих высших эшелонов подкожными устройствами, которые впрыскивают в кровь препараты, сходные с инсулином, – вмешался его напарник. – Так у субъекта можно вызвать искусственную зависимость от, скажем, синтетического аналога определенного фермента. В том случае, если подкожные капсулы не перезаряжаются через регулярные промежутки времени, удаление от источника – в данном случае от работодателя – может привести к травме.

– Мы готовы справиться и с этим, – вставил второй.

– Ни один из нас даже отдаленно не готов иметь дело с тем, с чем, как я подозреваю, нам придется столкнуться, – сказала подпольный врач.

Голос ее был холоден, подобно ветру, который дул теперь с востока. Тернер слышал, как над головой по ржавым листам металла шипит песок.

– Пойдем со мной, – бросил ей Тернер.

Затем развернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Вполне возможно, она ослушается его приказа, в таком случае он потеряет лицо перед остальными хирургами, но это казалось правильным ходом. Отойдя метров на десять от трейлера, он остановился. Услышал ее шаги по гравию.

– Что тебе известно? – не оборачиваясь, спросил он.

– Возможно, не больше, чем тебе, – сказала она, – а может, и больше.

– Очевидно, больше, чем твоим коллегам.

– Они исключительно талантливые люди. Но они также и… слуги.

– А ты нет.

– Как и ты, наемник. На эту операцию меня вызвали из лучшей подпольной клиники Тибы. Чтобы подготовиться к встрече с этим прославленным пациентом, мне передали значительный объем материала. Нелегальные клиники Тибы – передний край медицинской науки. Даже «Хосака» не могла этого знать: мое положение в подпольной медицине позволит мне догадаться, что именно может носить в голове перебежчик. Улица пытается найти применение многим вещам, мистер Тернер. Уже несколько раз меня приглашали, чтобы извлечь эти новые имплантаты. Кое-какие из усовершенствованных микробиосхем «Мааса» уже просочились на рынок. Подобные попытки вживления – шаг вполне логичный. Я подозреваю, что «Маас» преднамеренно допускает утечку своих биосхем.

– Тогда объясни мне.

– Не думаю, что я в состоянии это сделать. – В ее голосе послышался странный оттенок смирения. – Я сказала тебе, что видела это. Я не сказала, что я понимаю. – Внезапно кончики ее пальцев пробежались по коже возле разъема в его черепе. – По сравнению с вживленными биочипами твой имплантат – все равно что деревянная нога рядом с микроэлектронным протезом.

– Но в данном случае это представляет угрозу для жизни?

– Где уж там, – сказала кореянка, убирая руку, – только не для его собственной…

А потом он услышал, как она устало побрела назад, к хирургическому трейлеру.

Конрой прислал гонца с микрософтом, призванным помочь Тернеру в пилотировании истребителя, на котором он собирался вывезти Митчелла в исследовательский центр «Хосаки» в Мехико. Гонцом оказался почерневший на солнце человек с безумным взглядом, которого Линч называл Гарри. Это привидение с мускулами как веревки прикатило со стороны Тусона на отполированном песком велосипеде с лысыми полуспущенными шинами и рулем, обмотанным полосками сыромятной кожи, желтой как кость. Пока Линч вел его через автостоянку, Гарри напевал что-то себе под нос – странный звук в напряженной тишине. Его песня, если это можно было назвать песней, звучала, как будто кто-то крутит наугад ручку сломанного радиоприемника, водя стрелкой вверх-вниз по полуночным милям шкалы и вылавливая то госпел, то обрывки международных поп-хитов за последние двадцать лет. Гарри волок велосипед на себе, просунув под раму выжженное, по-птичьи худое плечо.

– Гарри кое-что привез для тебя из Тусона, – сказал Линч.

– Вы знаете друг друга? – спросил Тернер, в упор глядя на Линча. – Может, есть общий знакомец?

– Как это понимать? – вскинулся Линч.

Тернер выдержал взгляд:

– Ты знаешь, как его зовут.

– Он сам мне назвал свое сраное имя, Тернер.

– Зовите меня Гарри, – сказал обгоревший человек и забросил велосипед в кусты.

Он безучастно улыбнулся, показав неровные выщербленные зубы. Пленка пота и пыли покрывала его голую грудь, на которой болталось странное ожерелье: на тонкую металлическую цепочку были нанизаны кусочки животного рога и меха, латунные гильзы и медные монеты, стертые от употребления так, что почти невозможно было различить, где орел, где решка. Среди всего этого барахла висел маленький кисет из мягкой коричневой кожи.

Некоторое время Тернер разглядывал ассортимент вывешенных на узкой груди предметов, а затем протянул руку и щелкнул по кривому хрящу на плетеном шнурке.

– А это что, черт побери, такое, Гарри?

– Енотов хер, – ответил тот. – У енота в шишке есть кость, причем на суставе. Это мало кто знает.

– Ты когда-нибудь встречал моего друга Линча раньше, а, Гарри?

Гарри сморгнул.

– У него были пароли, – подал голос Линч. – Существует иерархия срочности. Он знал самый старший. Он сам назвал мне свое имя. Я тебе еще нужен или я могу вернуться к работе?

– Иди, – отозвался Тернер.

Как только Линч оказался вне пределов слышимости, Гарри стал распутывать завязки кожаного кисета.

– Не стоило так обращаться с мальчиком, – заметил он. – Он и вправду очень хорош. Честное слово, я не заметил его, пока он не приставил игольник к моей шее. – Открыв мешочек, он осторожно запустил в него руку.

– Скажи Конрою, что я раскусил его шестерку.

– Прости, – сказал Гарри, извлекая сложенный пополам желтый блокнотный листок, – кого ты раскусил? – Он протянул листок Тернеру. Внутри было что-то еще.

– Линча. Он – шестерка Конроя здесь. Так ему и передай.

Тернер развернул листок и вынул толстый армейский микрософт. На бумаге синими крупными буквами было накорябано: «НИ ПУХА НИ ПЕРА, ЗАДНИЦА. УВИДИМСЯ В КОНСУЛЬСТВЕ».

– Ты действительно хочешь, чтобы я ему это передал?

– Да.

– Ты – босс.

– Вот именно, мать твою, – сказал Тернер и, скомкав бумагу, засунул ее Гарри под мышку.

Гарри улыбнулся – мило и безучастно. Ненадолго всплывший в нем разум вновь ушел на дно, как некое водяное животное, нырнувшее в гладкое, скучное, протухшее на солнце море. Тернер заглянул в глаза, похожие на потрескавшийся желтый опал, и не увидел там ничего, кроме солнца и заброшенной трассы. Рука с отсутствующими последними фалангами на двух пальцах поднялась и рассеянно почесала недельную щетину.

– Вали отсюда, – сказал Тернер.

Гарри повернулся, вытащил из зарослей свой велосипед, хрюкнув, забросил его на плечо и побрел назад через полуразрушенную автостоянку. Огромные драные шорты цвета хаки полоскались у его коленей, коллекция цепочек тихонько позвякивала на каждом шаге.

С холма метрах в двадцати левее донесся свист. Обернувшись, Тернер увидел, что Сатклифф машет ему рулоном оранжевой геодезической ленты. Пора было начинать выкладывать посадочную полосу для Митчелла. Работать придется быстро, пока солнце еще не слишком поднялось. И все равно будет очень жарко.

– Значит, – сказала Уэббер, – он прибывает по воздуху.

Повесив коричневый плевок на желтый кактус, она запихнула за щеку новую порцию копенгагенского табака.

– Вот именно, – ответил Тернер.

Он сидел рядом с ней на выступе сланцевой породы. Оба наблюдали за тем, как Линч и Натан расчищают посадочную полосу, которую Тернер с Сатклиффом огородили оранжевой лентой. Лента маркировала прямоугольник размером четыре на двадцать метров. Линч подволок к ленте отрезок проржавевшего рельса, с натугой перевалил через нее. Когда рельс загремел о бетон, что-то метнулось прочь через кусты.

– А они ведь могут увидеть эту ленту, если захотят, – сказала Уэббер, вытирая рот тыльной стороной ладони. – Даже заголовки в утреннем факсе могут прочесть, если им того захочется.

– Знаю, – отозвался Тернер. – Но если они еще не знают, что мы здесь, сомневаюсь, что они вообще об этом узнают. А с трассы нас не видно. – Он поправил черную нейлоновую каскетку, которую дал ему Рамирес, опустив длинный козырек так, что тот уперся в солнечные очки. – Во всяком случае, мы пока просто таскаем тяжести, рискуя при этом переломать себе ноги. Едва ли в этом есть что-то странное, особенно если смотреть с орбиты.

– Пожалуй, – согласилась Уэббер.

Ее испещренное шрамами лицо под черными очками оставалось совершенно бесстрастным. Со своего места Тернер чуял запах ее пота, резкий и звериный.

– Что ты, черт побери, делаешь между контрактами, Уэббер? Когда ты не в деле? – спросил он, посмотрев на нее.

– Да побольше тебя, черт побери, – сказала она. – Часть года выращиваю собак. – Она вытащила из сапога нож и начала терпеливо править его о подметку, плавно поворачивая с каждым проходом, как мексиканский брадобрей, натачивающий свою бритву. – Ужу рыбу. Форель.

– У тебя там есть родня? В смысле, в Нью-Мексико?

– Да побольше, наверно, чем у тебя, – ровным голосом проговорила она. – Думаю, такие, как ты или Сатклифф, вы вообще ниоткуда. Живете только в деле, ведь так, Тернер? Только здесь, только сегодняшним днем, тем днем, когда прибудет ваш мальчик. Я права? – Она попробовала заточку на ногте большого пальца, потом убрала нож обратно в ножны.

– Но у тебя есть семья? Мужчина, к которому ты вернешься?

– Женщина, если хочешь знать, – сказала она. – Ты хоть что-то понимаешь в собаководстве?

– Нет, – ответил он.

– Так я и думала. – Она искоса взглянула на него. – У нас есть и ребенок. Наш собственный. Она его выносила.

– Срастили ДНК?

Она кивнула.

– Дорогое удовольствие.

– Вот именно. Если бы не надо было выплачивать кредит, меня бы здесь не было. Но она прекрасна.

– Твоя женщина?

– Наша малышка.

12

Кафе «Блан»

Идя прочь от Лувра, Марли словно кожей чувствовала, как беззвучно смещаются блоки некоего сложного шарнирного механизма, подстраиваясь к каждому ее шагу. Официант – всего лишь часть огромного целого: робкое касание, пальпация. Целое должно быть больше, гораздо больше. Как она только вообразила, что можно жить, передвигаться в противоестественном силовом поле Вирекова богатства, не подвергаясь искажению? Выбрав очередной объект – жалкую тряпицу с ярлычком «Марли Крушкова», – Вирек провернул его через чудовищные невидимые жернова своих денег. И объект изменился. Конечно, думала Марли, конечно: они постоянно вертятся вокруг меня – бдительные и незримые колесики необъятного и тонкого механизма, с помощью которого и наблюдает герр Вирек.

Некоторое время спустя она обнаружила, что стоит на тротуаре под террасой с вывеской «Блан». Кафе показалось ничем не хуже любого другого. Месяц назад она обошла бы его стороной – слишком много вечеров они провели здесь вместе с Аленом. Теперь же, осознавая, что это и есть свобода, Марли решила, что начнет заново открывать свой собственный Париж с выбора столика в кафе «Блан». Она села возле боковой ширмы. Заказала официанту коньяк и, зябко ежась, стала смотреть на текущий мимо поток транспорта, на бесконечную реку из стекла и стали. А вокруг нее за соседними столиками незнакомые парижане ели и улыбались, пили и ссорились, с горечью прощались или клялись в вассальной верности полуденному чувству.

Но – тут Марли улыбнулась – ведь и она принадлежит к этой жизни. Что-то просыпалось в ней после долгого оцепенелого сна, что-то возвращенное ей в тот миг, когда полностью открылись глаза на жестокость Алена и на то, что она по-прежнему желает любить его. Теперь же, сидя в ожидании коньяка, Марли чувствовала, как это желание растворяется само собой. Жалкая ложь Алена странным образом разорвала путы ее депрессии. Марли не видела в этом логики: в глубине души – и задолго до истории с Гнассом – она знала, чем именно в этом мире занимается Ален. Впрочем, какая разница – для любящего-то человека? Наслаждаясь давно забытым чувством свободы, она решила, что плевать ей на логику. Достаточно того, что она жива, сидит за столиком в «Блан» и придумывает вокруг себя сложнейший механизм, который – как она теперь знает – запустил герр Вирек.

Парадокс, думала она, глядя, как на террасу поднимается молодой официант из «Двора Наполеона». Он был все в тех же темных брюках, однако передник сменил на синюю ветровку. Темные волосы мягким крылом падали на чистый лоб. Улыбаясь, он направился к ней, твердо уверенный, что никуда она не убежит. И тут какой-то внутренний голос шепнул вдруг Марли, что надо бежать, бежать куда глаза глядят, но она знала, что даже не стронется с места. Парадокс, повторила она сама себе, наслаждаться открытием, что ты не вместилище вселенских горестей и сожалений, а всего лишь еще одно не застрахованное от ошибок животное в каменном лабиринте огромного города, – и в то же время понимать, что отныне ты – ось вращения огромного устройства, работающего на топливе чьего-то тайного желания.

– Меня зовут Пако, – сказал молодой человек, отодвигая стоящий напротив нее крашенный белым железный стул.

– Это вы были ребенком, мальчиком в парке?…

– Да, очень давно. – Он сел. – Сеньор сохранил образ моего детства.

– Я как раз сидела и думала о вашем сеньоре. – Она смотрела не на него, а на проезжавшие мимо машины; взгляд отдыхал на потоке уличного движения, на многоцветье полимеров и раскрашенной стали. – Человек, подобный Виреку, не способен абстрагироваться от собственного состояния. А его деньги давно уже живут собственной жизнью. Может быть, даже обрели собственную волю. Он почти так и сказал при нашей встрече.

– А вы философ.

– Я инструмент, Пако. Я самая новая деталь в очень старой машине в руках очень старого человека, который желает пробраться куда-то или добиться чего-то, но до сих пор терпел неудачу. Ваш хозяин перебрал тысячи инструментов и почему-то предпочел меня…

– Да вы еще и поэт!

Она рассмеялась, отведя взгляд от машин. Пако улыбался, вокруг рта запали глубокие вертикальные складки.

– По дороге сюда я представляла себе некую конструкцию, механизм – настолько огромный, что я не способна его увидеть. Механизм, который окружает меня, предугадывая каждое мое движение.

– Так вы еще и эгоцентрист?

– Неужели?

– Пожалуй, нет. Естественно, вы под наблюдением. Наблюдают наши люди, и это к лучшему. Далее, ваш друг в баре – мы следим также и за ним. К несчастью, нам пока не удалось установить, где он приобрел ту голограмму, которую показывал вам. Вполне вероятно, она уже была у него, когда он начал названивать вашей подруге. Кто-то вышел на него, понимаете? Вам его специально подставили. Вы не находите это интригующим? Разве это не задевает притаившегося в вас философа?

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

В семьях крупнейших российских нефтяных олигархов праздник: их дети, известные спортсмены мирового к...
Валентин Баканин, сорокалетний глава концерна «Зевс», попал в СИЗО уральского города Александрбург п...
Большие деньги – большие проблемы. Если же речь идет о новом, поистине грандиозном проекте строитель...
Со странным уголовным делом столкнулся Александр Турецкий. Двое бывших партнеров «заказали» друг дру...
На государственного деятеля высокого ранга совершено два покушения, одно из которых оказалось удачны...
В частной художественной галерее во время банкета, завершавшего открытие очередной экспозиции, отрав...