Сенсация по заказу Незнанский Фридрих

Глава третья

Генеральный прокурор Владимир Михайлович Кудрявцев встретил Турецкого радушно, словно утром не виделись.

– Александр Борисович, у меня к вам деликатный вопрос.

– Догадываюсь. О Шляпникове.

– От вас ничего не скроешь. Как его проблема?

– Владимир Михайлович, мы не можем всерьез ею заниматься. Вы же не распорядитесь завести дело, верно? Это слишком частная ситуация. В общем, я порекомендовал господину Шляпникову хорошее детективное агентство. Ему там помогут.

– Хорошо, Александр Борисович, в этом я на вас полагаюсь. – Генеральный чуть ослабил узел галстука и расстегнул пуговицу рубашки. – Жарко сегодня… Хотите чего-нибудь освежающего? У меня есть боржоми.

– Спасибо, нет.

Генеральный выпил минеральной.

– Напрасно вы, хороша водичка…

Турецкий кивнул. В голове почему-то вертелась дурацкая фраза: не пей, Иванушка, козленочком станешь.

– Шляпников приятный человек, верно? Турецкий пожал плечами, что можно было истолковать как угодно.

Генеральный распустил узел галстука.

– А вы не любите галстуки, верно?

Что он заладил: верно, верно, подумал Турецкий, ничуть, впрочем, не раздражаясь. На то он и большой босс, чтобы иметь свои маленькие заскоки.

– Вы как британский премьер-министр, верно?

– Почему? – удивился Турецкий.

– Ему тоже разонравились галстуки, несмотря на то, что многие века этот аксессуар является символом элегантности и, главное, знаком соблюдения служебного этикета. И даже, мне говорили, секретарь кабинета министров дал понять, что вскоре государственные служащие смогут перестать носить галстуки на работе.

Что он несет, подумал Турецкий. К чему все это? Скорей всего, ни к чему, как обычно.

Генеральный снял галстук окончательно и швырнул его на стул.

– Мне бы не хотелось, Александр Борисович, чтобы у вас сложилось обо мне превратное мнение.

Турецкий снова пожал плечами: дескать, как можно?!

– Поэтому я все-таки сам объясню вам эту ситуацию. Я познакомился со Шляпниковым во время отдыха. Мы встретились в Сочи в ресторане гостиницы «Дагомыс». Визуально прежде знакомы были, но не более того. И как-то быстро, по-свойски, сошлись. Оказалось, мы оба яхтсмены. Но если я в этот раз отдыхал традиционным, пассивным, так сказать, образом, в гостинице и с супругой, то Шляпников как раз собирался пройтись на яхте. И уговорил нас составить ему компанию. Он тоже был с женой. Яхта у него потрясающая. Ну он очень богатый человек, может себе позволить. В общем, отдохнули мы превосходно – дней пять или шесть вместе провели, потом у меня отпуск кончился. И мы с женой улетели в Москву. Шляпников тоже собирался через несколько дней. То есть не просто собирался, а и прилетел – через два дня после меня…

Турецкий кивнул, что можно было расценить двояко: он знает или он понимает. И то, и другое – проявление лояльности к боссу. Пардон, к Большому Боссу. Турецкий вспомнил, как Шляпников, чему-то непонятно улыбаясь, говорил, что может предоставить свидетелей своего недавнего отдыха. Вот о каком свидетеле он говорил.

Генеральный, однако же, замолчал. Пауза была так длинна, что это стало выглядеть даже неприлично. Но Турецкого, опытного (среди прочих ипостасей) кабинетного работника, она не тяготила. Напротив, он был заинтригован. По его мнению, вся преамбула с минеральной водой, с галстуком, с банальным описанием курортной жизни была прямая дорога в никуда. Что, собственно, генеральный хочет ему сказать? На часы Турецкий не смотрел, внутренний хронометр и так работал безукоризненно – Турецкий знал, что Кудрявцев молчит уже больше трех минут.

Ну и ладно. Состояние Александра Борисовича сейчас можно было назвать приятно расслабленным. Как сказал Черчилль, если тебе приходится идти через ад, иди до конца.

Наконец генеральный заговорил, и то, что он сказал, было сколь предсказуемым, столько же и невозможным.

– Александр Борисович, – сказал он, – не буду ходить вокруг да около…

Однако, подумал Турецкий.

– …Шляпников и я… Я обязан ему жизнью. Дело в том, что он спас мою жену. В тот последний день, когда мы были на его яхте. Она тонула. И Герман ее вытащил. А я в это время тупо спал, представляете? Перебрал накануне и отсыпался. Лиля рано утром вышла подышать. Соскользнула, да еще головой о борт ударилась. Потеряла сознание, захлебнулась и стала тонуть. Сразу воды наглоталась и даже кричать не могла, бедняжка. К счастью, каким-то чудом это заметила Лариса… – Кудрявцев заметил вопросительный взгляд своего помощника: – Лариса – это жена Германа. Она его разбудила. Он прыгнул в воду и каким-то чудом Лилю спас… – Кудрявцев помолчал. Налил себе еще воды, но пить не стал. – А я бы, наверно, и не смог ее вытащить. Я ныряю плохо. Откровенно говоря, вообще не могу. С легкими проблема. Вот такой яхтсмен…

И снова пауза.

Турецкий некстати вспомнил анекдот. «Вася, что ж ты не спас жену, когда она тонула?» – «А я знал, что она тонет?! Орала как обычно…»

Действительно некстати. Жену Кудрявцева он видел пару раз. Это была близорукая и довольно милая женщина.

Кудрявцев выдохнул и все-таки выпил воды. Очевидно, этот рассказ дался ему непросто. Интересно, в курсе ли Меркулов?

– Поэтому, Александр Борисович, то, что вы сделаете для Шляпникова, будет личным одолжением для меня. Понимаете? Я лично прошу вас помочь решить его проблему, несмотря на то что это происходит неофициальным образом. Разумеется, неволить я вас не могу, но…

Турецкий поднял правую руку ладонью вперед, объясняя этим жестом все: не надо больше слов.

– Спасибо, – сказал генеральный с чувством. Он надел галстук, подтянул узел и продолжил совсем другим, будничным и даже слегка брюзжащим тоном: – Вернемся к текучке. Что с делом Белова?

Турецкий тоже рад был переключиться. Он тезисно изложил.

– Какова ваша версия? – деловито осведомился генеральный.

Начинается, подумал Турецкий. Дня же не прошло.

– Она… очень рабочая.

– Естественно. Была бы она другой, мы уже передали бы дело в суд.

– Владимир Михайлович, не прессингуйте, – скривился Турецкий. – Я же не халтурю и ничем другим сейчас не занимаюсь. Дело только-только реанимировали.

– Вы уже встречались с его семьей, были на месте преступления?

– Семьи у него нет, на месте преступления я был, – вдохновенно соврал Турецкий.

– Ладно, будет хорошая версия, ознакомьте меня.

– Обязательно. Владимир Михайлович, боюсь, хлопот будет много, в Лемеж ездить регулярно, свидетелей разных тьма… Мне нужен помощник. Есть следователь, который уже занимался этим делом, – из областной прокуратуры. Генеральный хмыкнул:

– Тот самый, который представил дело как самоубийство? Зачем он вам?

– Он только собирал сведения, а заключение сделал прокурор. Очень смышленый парень. И уже в теме. Пригодится. Давайте запросим, чтобы его откомандировали?

– Чего только для вас не сделаешь, Александр Борисович, исключительно из личной симпатии.

– Так ведь все мы так и работаем, – не сдержался наконец Турецкий. – Исключительно из личной симпатии.

Генеральный посмотрел на него удивленно, но промолчал.

Все-таки начальники – парадоксальные люди, думал Турецкий, выходя из кабинета Кудрявцева. Да и люди ли они вообще? Может, инопланетяне? Когда нужны дополнительные усилия для них персонально, это воспринимается в порядке вещей, а вот когда то же самое требуется для дела, решение вопроса преподносится как большое одолжение.

В коридоре возле собственного кабинета Турецкого ждал курьер из областной прокуратуры. Он привез материалы дела об убийстве профессора Белова.

Машину Денис оставил сразу, как въехал на территорию участка Шляпникова. Решил пройтись пешком и все увидеть своими глазами. Сил и времени на это ушло немало – территория была огромна.

Денис шел по длинной дорожке, стараясь разглядеть как можно больше. Впечатляюще выглядел сад с подстриженными кустами. По обеим сторонам стояли огромные деревья, подстриженные так, что они имели вид самых разнообразных и невообразимых вещей – бутылок, стульев, башмаков, даже людей. Одно было даже в виде пачки с выдвинутыми сигаретами!

В другом месте Денис увидел расставленные на лужайке гигантские шахматные фигуры – тоже деревья. Садовник здесь был просто волшебником. Или это скульптор? Или парикмахер?! Что особенно замечательно, шахматный комплект был полный – короли, ферзи, слоны, кони, ладьи и пешки стояли в начальной позиции, готовые к игре.

Впрочем, чем ближе к дому, тем меньше было сюрпризов.

Группы елей пламенели подобно холодным факелам. Обогнув их (десять минут ходьбы, не меньше!), Денис увидел сам огромный серый дом и обширный передний двор, окруженный высокой стеной с парапетом и небольшими павильонами с колоннами по внешним углам. Этот особняк, подумал Денис, можно, наверное, увидеть из космоса невооруженным глазом. К дому вел лестничный марш шириной не меньше двадцати метров.

Дверь открыла молодая женщина, вероятно прислуга, которая провела его в бильярдную на втором этаже.

– Герман Васильевич, – объяснила она, – сейчас занят, говорит по телефону, он подойдет к вам примерно через четверть часа.

Шляпников, однако, уже ждал Дениса в бильярдной, видимо, разговор оказался короче, чем предполагался. В руке у него был бильярдный кий.

– Я беседовал со своей бывшей женой, – объяснил Шляпников, – пытался аккуратно, ничего ей не рассказывая, выяснить, все ли у них с дочерьми в порядке?

– А они сейчас где?

– В Германии. Пить хотите, Денис? Жарко сегодня.

– Минеральной воды, если можно. Шляпников приобнял женщину за плечи и поцеловал.

– Дорогая, принеси нам, пожалуйста, «перье».

Это не прислуга, это жена, только теперь сообразил Денис и отругал себя за ненаблюдательность. Плохо. Потеря формы. Как раз сейчас, когда потребуется максимум внимания и концентрации.

– Искренне восхищен вашими деревьями, Герман Васильевич!

Вошла Лариса, услышала последние слова и благодарно улыбнулась. А Шляпников, Денис заметил это краем глаза, едва заметно поморщился.

– Кто же это сотворил? – Денис взял свой стакан.

– Кто же этот курандейро, – проговорила-пропела Лариса.

– Что значит «курандейро»?

– Колдун-врачеватель – по-испански.

– Занятное словечко. Ну что ж, я, с вашего позволения, займусь домом, а потом познакомлюсь с вашими людьми.

На ознакомление с огромным домом ушел полноценный день. В этом помог Свиридов – шеф службы личной безопасности Шляпникова. Денис не проверял сигнализацию или камеры слежения – для этого были специалисты. Он осматривался. Пытался почувствовать, есть ли в самом доме что-то, угрожающее Шляпникову. Интуиции своей он доверял всецело.

Денис быстро понял, что если будет проверять людей из охраны и об этом станет известно самому Шляпникову, это вызовет его неудовольствие. Ну что ж, для таких деликатных изысканий на свете, точнее, в полумраке офиса на Неглинной есть компьютерный гений Макс.

Макс с заданием справился, как всегда, молниеносно, за исключением того, что не мог гарантировать, что у пяти секьюрити, возглавляемых Свиридовым, были подлинные биографии и имена. С самим Свиридовым, слава богу, все было в порядке. Бывший офицер армейской разведки, он работал на Шляпникова восемь последних лет и тревоги не вызывал. Послужной список его был безупречен. Высокий, смахивающий на скандинава тридцатипятилетний блондин был предан своему шефу душой и телом – тут никакие компьютерные изыскания не требовались, Денис видел это невооруженным глазом.

Вечером Дениса пригласили к ужину. Лариса в вечернем платье была бесподобна. Мужчины надели легкие пиджаки – все-таки было очень жарко.

– Вы не находите, Денис Андреевич, – говорил за десертом Шляпников, – что в нашем обществе утрачен институт наставничества. Люди не признают авторитетов.

– О! – сказал Денис. – В самую точку! Только ровно наоборот. Мне всегда хотелось повстречать святого старца, который научил бы меня жить. Но я его так и не встретил. А ведь живу-то уже немало, да и по свету поездил.

Лариса засмеялась.

– Да может, вы его встречали, и не раз? – заметил Свиридов.

– То есть как это? А, понял. Он, этот старец, завидев меня, притворялся кем-то другим, это вы хотите сказать? Так почему же он не хотел иметь со мной дела? Почему прятался? Может, глаза мои не замечают святости там, где ее видят другие? Уж в чем, в чем, а в святых-то старцах в нашей стране дефицита никогда не было. А с другой стороны, посмотрите, что в газетах делается? Маг – такой, волшебник – сякой. Наведу это, сниму то, вице-чародей России, главный колдун Европы…

– Курандейро, – напомнила Лариса.

– Да, занятное словцо, – повторил Денис. – А ведь часто люди, в самом деле запутавшись, не зная, как жить, ищут учителей, и те являются им во множестве, так сказать… – Денис прищурился. Ему интересно было, что скажет Шляпников.

– Не туда идут, – жестко обронил Герман Васильевич.

– Что вы хотите сказать?

– Трудиться надо.

– Это верно, – согласился частный сыщик.

– Знаете, Денис Андреевич, как было во время нэпа? Тогда редко кто откладывал на черный день – люди не верили ни в долголетие новой экономической политики, ни в бумажные банкноты. И время от времени сотрудники ГПУ арестовывали десяток-другой наиболее предприимчивых деляг. Это называлось «снять накипь нэпа». Повар знает, когда ему снимать накипь с ухи, но вряд ли нэпманы понимали, кто они – рыбешка или накипь. Неуверенность в завтрашнем дне всегда придает жизни особый характер.

– Адреналин, вы имеете в виду?

– Нет, – твердо ответил Шляпников. – Свободу. Удивлены? Да, свободу и раскрепощенность. А как творили многие знаменитые художники? Именно попав в такие вот чрезвычайные обстоятельства.

Денис вспомнил, как Турецкий говорил ему про «неолигархичность» Шляпникова, и небрежно обронил:

– Кажется, вы совсем не интересуетесь политикой?

Шляпников ответил не сразу, но зато одним словом. Он закурил, сделал несколько глубоких затяжек и сказал:

– Противно.

– Что же, если не секрет?

– Какой секрет, когда так пахнет? Говорят, власть портит. А на мой взгляд, во власть рвутся те, кто уже заранее испорчен. Понимаете, Денис Андреевич?

Денис кивнул, он был почти согласен.

– Я не утверждаю, что там мерзавцы все до единого, – продолжал Шляпников. – Мы же сейчас рассуждаем теоретически, верно? Вот смотрите. Наши либералы по сию пору вменяют в заслугу Хрущеву, да и тем, кто его самого сковырнул с вершины государственной пирамиды, что начиная с эпохи «оттепели» в стране прекратились какие бы то ни было репрессии в отношении смещенных руководителей. Тут не поспоришь, конечно, – сталинские чистки были чудовищны. Однако же новоиспеченный тезис: «снятые боссы остаются боссами посмертно» – это другая чудовищная крайность, не имеющая никакого отношения к демократии и рыночной экономике западного типа. А ведь этот принцип работает. И люди рвутся во власть… Дураки! Что там хорошего? На свете есть масса гораздо более замечательных вещей! Наука, спорт, искусство, женщины… – Он поцеловал руку жене.

После ужина, гуляя по парку, стали обсуждать проблему транспорта. Денис уже видел машины, на которых ездил Шляпников, и забраковал все до единой.

– Я все понимаю, Герман Васильевич. Для некоторых мужчин машина – второй дом, для многих деловых женщин – часть офиса. В автомобиле бизнес-класса можно обойтись без мигалки и эскорта сопровождения, но нельзя поступиться комфортом и безопасностью.

– Ну а все же, на чем тогда ездить?

– Не мудрствуя лукаво, в бронированном лимузине. Свиридов эту идею тоже всецело поддержал.

Глава четвертая

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СЛЕДОВАТЕЛЕМ СМАГИНЫМ СВИДЕТЕЛЯ КОЛЫВАНОВА:

Вопрос. Когда вы последний раз видели вашего соседа Белова?

Ответ. Вчера и видел. Живой был.

Вопрос. Расскажите подробней, как это произошло.

Ответ. За спичками я к нему зашел, вот как. Закончились у меня. А кушать-то, известное дело, надо. А плиту как зажечь? Даже зажигалки дома не нашлось. Колька, подлец, это мой младший, с пацанами убежал картошку печь и захватил на всякий случай и спички, и зажигалку. Вот жена и рассвирепела. А я только со смены был, устал как черт. Слесарь я. Я есть вообще не хотел, на работе перехватил, я ей так сразу и сказал. А она…

Вопрос. Белов выглядел уставшим? Озабоченным? Чего-нибудь опасался?

Ответ. Да нет вроде… Как обычно был. Ну мы ж не каждый день видимся, я не знаю наверняка какой – такой, а какой – эдакий.

Вопрос. Какие у вас с ним были отношения?

Ответ. Нормальные. Не скажу, что не разлей вода друзья. Я ж понимал, что неровня ему. Научный человек, что тут сделаешь. Но разговаривали иногда. Подолгу.

Вопрос. О чем?

Ответ (пауза). Об этом… о природе мироздания, вот. Это он так говорил. Говорил мне: мы с тобой оба люди верующие. Ты в христианском смысле, а я – в научном. Только вот времена поменялись, и нынче я в этом самом, говорил… ну в не в порядке, в общем.

Вопрос. Это почему же он не в порядке?

Ответ. Я так понимаю, что в научном деле все по полочкам должно быть. Вот как у меня в мастерской – инструменты. А Феликсович, он фантазер был. Какой уж там порядок (смеется.) Да и какие мы верующие? Я в церкви сроду не был, даром что крещеный, а уж про него вообще молчу.

Вопрос. Вы знали, что у Белова есть пистолет?

Ответ. Не знал, ей-богу! Это кто угодно скажет. Вот жену спросите… И жаль, что не знал! Я такие штуки ужасно люблю. С Колькой моим младшим в тире часто торчим. И вообще… Я еще с отцом на охоту ходил. И в армии…

Вопрос. Когда вы заходили попросить спичек, у Белова дома был кто-нибудь?

Ответ. Чего не знаю, того врать не буду. Дальше прихожей я же не двинулся.

Вопрос. Не слышали посторонних голосов в квартире или шума – в то время, когда Белов с вами разговаривал?

Ответ. Не помню… Нет. Не было такого. Вопрос. Как вы думаете, отчего Белов покончил с собой?

Ответ. Женщины у него не было, вот беда. Вопрос. Что вы имеете в виду? Его бросила женщина?

Ответ. Да какое там?! Вообще бабы не было – я ж говорю. Сколько мы здесь живем, считай, уже полтора года, как переехали, ни одной юбки я с ним не видел. Это кого хочешь доконает. А ведь он в нормальных кондициях был. Здоровый, в сущности, мужик. Одногодок мой.

Вопрос. Ошибаетесь. Белов был старше вас на четыре года.

Ответ. Правда, что ли? А как выглядел… Так, может, без баб и лучше?

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СЛЕДОВАТЕЛЕМ СМАГИНЫМ СВИДЕТЕЛЯ МАЙЗЕЛЯ:

Вопрос. Когда вы последний раз видели Белова? Ответ. Позавчера.

Вопрос. То есть больше чем за сутки до его гибели?

Ответ. А во сколько он… умер? Будьте любезны, сообщите мне время.

Вопрос. Отвечайте по существу вопроса. Когда вы последний раз видели Белова по отношению к тому моменту, когда вместе с Колывановым обнаружили его труп?

Ответ. Действительно, выходит, больше чем за сутки. Сегодня – понедельник. В воскресенье мы не виделись. Но в субботу разговаривали. Сначала по телефону, а потом встретились в Лаборатории. У нас не разрешена одна техническая проблема, и я предложил Антону Феликсовичу посмотреть вариант моего решения.

Вопрос. И в воскресенье не виделись?

Ответ. Нет. Я же сказал, что нет. Молодой человек, зачем вы переспрашиваете то, что уже зафиксировано?

Вопрос. И по телефону вы с Беловым тоже не разговаривали?

Ответ. Постойте-ка… Нет, я же был с внуком на рыбалке, какой телефон? Я не беру с собой телефон на рыбалку. Это все знают и могут подтвердить.

Вопрос. Извините, а кто – все?

Ответ. Ну… наши сотрудники.

Вопрос. Сотрудники лаборатории, в которой вы работали вместе с Беловым?

Ответ. Да.

Вопрос. Как вы думаете, отчего Белов покончил с собой?

Ответ (пауза). Это… такая трагедия… Я не знаю, что вам сказать. Мне нечего ответить на этот вопрос.

Вопрос. Вы подозреваете кого-нибудь в причастности к гибели Антона Феликсовича Белова? Ответ. Его убили?!

Вопрос. Следствие разберется. Отвечайте на заданный вопрос.

Ответ. К сожалению, мне нечего сказать.

Вопрос. У Белова были враги?

Ответ. Смотря что вы под этим понимаете. В научной сфере – да. Но скорее, тогда не враги, а противники. Для большого ученого, теории которого активно обсуждаются, это в порядке вещей. Но я не думаю… Да нет! Просто не представляю себе, чтобы кто-то мог пойти на такой шаг… нет, это просто немыслимо. Это заслуженные ученые, кандидаты и доктора наук, академики.

Вопрос. Не хотите ли вы сделать какое-либо специальное заявление следствию? Ответ. Я? Нет.

На этом месте допрос заканчивался, и на этом же месте Турецкий задумался. Почему Смагин задал Май-зелю такой вопрос? Такой формальный и такой серьезный? Видимо, у него были основания, ведь все прочие вопросы и Колыванову, и Майзелю он задавал очень по делу, за исключением отдельных мелких промахов. Толковый парень, Турецкий в нем не ошибся. А какие могли быть основания? Майзель вел себя так, что дал повод заподозрить в знании дополнительных обстоятельств дела? Выражение лица? Интонация? Или Смагин что-то заметил? Или просто интуиция?

Может быть, Смагин рассуждал так. Колыванов свидетельствовал, что покойный Белов был с головой погружен в работу. Значит, кому же больше знать о его жизни, как не коллеге, который к тому же обнаружил тело Белова – пришел к нему домой. Вполне может быть…

Турецкий прочитал также допросы профессора Колдина и научного сотрудника Лаборатории Ляпина, но тут информации было еще меньше, чем у Майзеля, который хоть тело-то нашел.

Колдин заявил, что не верит в естественную смерть своего шефа, но ничем подкреплять это высказывание не стал. Ну с ним еще предстояло встретиться. Ляпин вообще был ни рыба ни мясо.

Еще допрошены были две женщины-лаборантки и сторож. Сторож в момент убийства спал в Лаборатории, а обе лаборантки находились в Москве, ездили оформлять документы на какое-то оборудование. Сказать всем троим оказалось нечего. Сторож даже не знал, как Белова звать по имени-отчеству, а лаборантки, похоже, пребывали в состоянии, близком к шоку, и отвечали односложно. Никого не подозревали и ни о чем не догадывались.

Турецкий прочитал заключение баллистиков. Потом медицинское заключение. Потом отдельное мнение медика Кондрашова. Это был ординатор местной больницы с большим стажем, которого лемежская милиция регулярно привлекала для экспертных показаний (об этом была приписка Смагина, а инициатива – оперуполномоченного старшего лейтенанта Ананко). Кондратов был согласен с экспертом-криминалистом, который ссылался на патологоанатома. Кондрашов вполне однозначно полагал самоубийство.

Итак, три профессиональных в медицинском плане человека квалифицировали суицид. Турецкий мысленно поставил галочку в этом месте.

Еще были протоколы с показаниями трех соседей (Лебедюк К. К., Самосин Н. В., Захарова К. А.), которые ничего не видели и не слышали, а о Белове отзывались исключительно положительно – в том смысле, что дома он толком и не бывал, а когда бывал, то обычно его было не слышно и не видно (в отличие, кстати, от Колыванова – на это особо указали Лебедюк и Захарова).

Ну и в довершение всего – рапорт опера, старлея Ананко. Тут информации было вообще ноль целых ноль десятых, потому она вся перекрывалась тем, что уже рассказал следователь Смагин, и тем, что прочитал Турецкий в других показаниях. Хотя с опером стоило побеседовать лично, оперы бумагу не любят, но ушки у них на макушке и глаза где надо.

ДНЕВНИК БЕЛОВА

«…Сегодня в Лаборатории мы закончили важную часть работы. К-р! Принесет ли он пользу? Пользу в моем понимании этого слова…

Бог есть любовь? Возможно. Безусловно то, что человек жаждет любви и жаждет быть любимым. Человек в познании мира всегда шел двояко. Желание сохранить чувство любви в любой ситуации рождало понимание высших законов. Оно рождало пророков и мессий. Заповеди, оставленные ими, их информационное поле сохранялось века и тысячелетия, оплодотворяя культуру народов и цивилизаций. Следование этим заповедям, духовные практики, оставленные великими, рождали поколения духовных лидеров, без которых любое государство постепенно вырождалось. С их помощью формировались общечеловеческие мораль и этика, идеология, правовые нормы. Все это рождало общественные и точные науки. Любому экономическому укладу предшествуют глубинные теоретические концепции. Одновременно познание шло через накопление опыта. Классификация явлений окружающего мира, сравнение, анализ, эксперименты и опыты вели к развитию способностей, интеллекта. И те, кто не ограничился этим, шли дальше: к духовным целям и принципам.

Религия рождала науку. Наука создавала системное понимание мира. И затем, по мере развития, все более тяготела к религии, что в конечном счете приведет к их объединению в рамках нового мировосприятия, где они будут не исключать, а дополнять и взаимно обогащать друг друга. И такое познание было свойственно любому процессу развития!

Итак, очередной этап пройден. В такие минуты я часто вспоминаю, что мой отец был врачом. У него была любимая фраза: «Люди славили мудреца за его любовь к ним, однако, если бы они не сказали об этом, мудрец так и не узнал бы, что любит их». Уж не знаю, откуда он ее выудил, только повторял бессчетное количество раз. Отец лечил так, как мало кому удавалось. Впрочем, он говорил на старый манер: врачевал. По своему духу и темпераменту он, конечно, гораздо больше был ученым, нежели врачом. Отец всегда оставался самим собою, и его никогда не покидала тяжесть ответственности – она была для него тем же, что для наших тел – земное тяготение, которое заставляет мускулы совершать усилия, постоянно напрягаться, преодолевать тяжесть тела, но без которого жизнь была бы немыслимой.

Хорошо помню, как я ушел со второго курса физмата и занялся биологией. (Отец уже умер и не знал об этом.) Это новое решение, принятое с такой же головокружительной быстротой, с какой я принимал предыдущие, было попыткой проникнуть в смысл основных ценностей жизни и хоть немного искупить свою вину перед отцом, – попыткой запальчивой и наивной, поскольку я не имел понятия о том, что, собственно, такое профессия врача. Но хотел приблизиться к ней! Оправдать меня может лишь то, что я окончил факультет и в то же время не оставил главной своей цели…

У каждого есть прошлое, при воспоминании о котором начинает бешено колотиться сердце. То, что долго делало тебя счастливым. То, что, по твоему твердому убеждению, должно было продолжаться вечно. Нет ничего труднее, чем перестать принимать прошлое за настоящее. И, избавившись от иллюзий, начать полноценно жить своей подлинной жизнью.

Помню, как, двадцатидвухлетний, я шел по улице. Всюду царила возбужденно-торопливая атмосфера вечера выходного дня. А я плыл сквозь этот бурлящий поток, невозмутимый, безучастный, равнодушно наблюдая, как люди выходят из магазинов, нагруженные свертками, вскакивают в ожидающие их машины, идут в кинотеатры, гуляют в скверах… Но все это меня уже будто не касалось. В этот самый день я первый почувствовал сильнейшее отчуждение, я понял, что радость жизни для меня больше неведома, радость, счастье, надежда для меня будут в другом – в непрерывном поиске, находках и разочарованиях. Когда Томас Алва Эдисон изобретал нить для лампы накаливания, он перепробовал тысячу разных способов, и все они оказались неудачными. Тогда он сказал: я испробовал тысячу неверных способов. Теперь всего лишь осталось найти один правильный. И он нашел его…»

И это все? – изумился Турецкий. Это даже дневником нельзя назвать. Ни дат, ни временных отбивок. Это нечто гораздо меньшее… или большее, как знать? Может быть, это кусок какого-то научного манифеста. А может, просто отрывки рефлексии ученого на досуге.

Запись была сделана в общей тетради с зеленой обложкой старого советского образца. Турецкий внимательно пролистал ее, нет ли чего между страниц. Увы. Тогда он просмотрел, как тетрадь скреплена. Ага, ну конечно. Оказалось, страницы вырваны. Турецкий посчитал: в 64-страничной тетрадке их было 56.

Это уже кое-что!

Похоже на мотив убийства?

Если только знать наверняка, что эти восемь страниц содержат нечто архиважное. А почему нет, если они предваряются такими гуманитарными рассуждениями об эволюции науки?

Потихоньку раздражаясь, он позвонил Смагину:

– Олег, ну где ты там? Пропуск на тебя уже заказан. Ты должен сидеть на Большой Дмитровке, рядом со мной. По правую руку. Потому что слева я никого не терплю.