Расмус-бродяга Линдгрен Астрид
Шумно было в спальне в этот вечер. Ястребиха отправилась в гости, а Ястребихе было, по словам Петера-Верзилы, куда как просто «прищемить хвост». В такой вечер можно было вволю драться, шуметь и не ложиться вовремя спать. Под конец явилась красная от злости тетя Ольга и заявила, что она пожалуется фрёкен Хёк. Только тогда мальчики начали укладываться, но и не подумали тут же угомониться и заснуть.
— Я принц крови, — начал Альбин в своем углу, как обычно.
Его так и прозвали «Альбин, принц крови». Он уверял, что его отец королевского рода и что он сам попал в Вестерхагу по чистому недоразумению.
— Это случилось, когда я был маленьким, красивеньким малышом, — объяснил Альбин. — Когда я вырасту, разыщу своего отца, вот тогда поглядите! Те, кто были ко мне добры, получат от меня… получат от меня подарки, целую кучу подарков.
— Премного благодарны, ваше величество, — ответил Петер-Верзила. — Расскажите, что же мы получим!
В эту игру они играли много раз. Никто, кроме самого Альбина, не верил, что он принц крови. И никто, кроме него, не верит, что он сможет подарить кому-нибудь хотя бы пять эре. Но всем им так хотелось получить в подарок «вещи», которых у них никогда не было, что они охотно слушали Альбина, когда он по вечерам, лежа в постели, раздаривал налево и направо велосипеды и книги, коньки и всякие забавные игры.
Расмусу тоже нравилась эта игра. Но в этот вечер у него было лишь одно желание: чтобы все поскорее уснули. Все тело у него точно зудело. Казалось, злоключения дня залезли ему под кожу и подзуживали его удрать. За открытым окном была светлая, тихая летняя ночь. Там царили мир и покой, там не было никаких розог и нечего было бояться. И может быть, где-то далеко было такое место, где приютским мальчикам с прямыми волосами жилось лучше, чем в Вестерхаге.
Он задремал ненадолго, но скоро проснулся. Его разбудило ощущение беспокойства, того, что время настало. В спальне уже было тихо. Лишь храп Элуфа перекрывал тихое посапывание остальных. Расмус осторожно сел в постели и обшарил глазами ряды постелей, надо было убедиться, что все уснули. И они в самом деле спали. Принц Альбин что-то бормотал во сне. Эмиль, по обыкновению, ворочался в постели. Но всё же они крепко спали. Гуннар тоже спал, тихо и мирно, положив на подушку свою лохматую голову. И вовсе не думает о том, что его лучший друг сегодня ночью покинет Вестерхагский приют навсегда. Расмус вздохнул. Как огорчится Гуннар, когда, проснувшись завтра утром, увидит, что Расмус и в самом деле убежал. Гуннар никогда бы не сказал так спокойно: «Ну и беги!», если бы в глубине души верил, что он серьезно это решил! Он не понял, что лучше убежать, чем позволить себя выпороть розгами. Расмус снова вздохнул. Другие мальчики не считают порку чем-то ужасным. Только он сам считал: лучше умереть, чем дать себя выпороть.
Он осторожно встал с постели и бесшумно натянул на себя одежду. Сердце у него колотилось так странно, и ноги не слушались, дрожали. Видно, им не хотелось бежать.
Он пошарил в кармане. Там лежали ракушка и пятиэровая монетка. Пять эре, конечно, не шибко большой капитал, с которым можно отправиться бродить по белу свету. Но от голода они все же могут иной раз спасти. На пять эре можно, во всяком случае, купить несколько булочек и немного молока. Ракушка просто красивая и гладенькая, ее можно не брать с собой. Пусть останется Гуннару на память о навеки потерянном друге детства. Когда он завтра проснется, Расмуса уже здесь не будет, но на краю его кровати Гуннар увидит прекрасивую ракушку.
Расмус с усилием глотнул и положил ракушку на край кровати. Он постоял немного, еле сдерживая слезы, прислушиваясь к глубокому дыханию Гуннара. Потом он поднес руку к его лежащей на подушке голове и погладил грязным с заусеницами указательным пальцем жесткие волосы Гуннара. Не то чтобы Расмус хотел приласкать его, он хотел лишь дотронуться до своего лучшего друга, ведь больше он никогда не сможет этого сделать.
— Прощай, Гуннар, — тихо пробормотал он и на цыпочках пошел к двери.
На мгновение он остановился и прислушался с сильно бьющимся сердцем, потом вспотевшей от напряжения рукой отворил дверь, проклиная ее за то, что она так бессовестно скрипит.
Лестница, ведущая вниз, в кухню, тоже скрипела. Подумать только, а вдруг бы он сейчас встретил Ястребиху, что бы он ей тогда сказал? Что у него болит живот и ему надо выйти? Нет, этот номер с ней не прошел бы.
Расмус решил прихватить с собой что-нибудь из еды. Он подергал дверь кладовой. Она была заперта. На беду, хлебницы в кухне были тоже пусты. Он нашел лишь один жалкий сухарик и сунул его в карман.
Теперь можно было отправляться в путь. Кухонное окно было открыто. Стоит забраться на стол, придвинуться вплотную к окну, сделать один прыжок, и он на воле!
Но как раз в этот момент он услышал, как кто-то идет по гравию. Он сразу узнал эти шаги. Это Ястребиха возвращалась из гостей.
Расмус почувствовал, как у него занемели ноги. Если Ястребиха войдет в дом через кухню, ничто его не спасет. Как объяснишь, зачем ты пришел в кухню в одиннадцать часов вечера?
Он прислушался, похолодев от страха. А вдруг она все-таки пройдет через веранду?
Но через веранду она не пошла. Вот послышались шаги в прихожей, кто-то взялся за ручку двери… Занемевшие ноги Расмуса вдруг напряглись, он мгновенно залез под стол и потянул вниз клеенку, чтобы его было не видно. Секунду спустя Ястребиха вошла в кухню. Расмусу показалось, что настал его последний час. Нельзя пережить такие ужасные минуты. Сердце у Расмуса дико колотилось, вот-вот разорвется.
Этой светлой летней ночью каждый угол кухни был прекрасно виден. Стоило фрёкен Хёк опустить глаза, как она увидела бы Расмуса, который сидел под столом как испуганный кролик.
Но фрёкен Хёк хватало своих забот. Она стояла посреди кухни и бормотала себе под нос:
— Заботы, заботы, ничего, кроме забот!
Хотя Расмус и был напуган, он все же очень удивился, что это она бормочет? Какие у нее заботы? Подумать только, этого он так никогда и не узнает! Ведь он видит сейчас ее в последний раз. По крайней мере, надеется на это.
Фрёкен Хёк вытащила из шляпы булавку, тяжело вздохнула и вышла из кухни. И негромкий стук захлопнувшейся за ней двери показался Расмусу самым прекрасным звуком на свете.
Несколько секунд он продолжал напряженно прислушиваться, потом быстро влез на подоконник, прыгнул и приземлился босыми ногами на холодную траву. Ночной воздух был тоже прохладным, но вдыхать его было приятно. Это был воздух свободы. Да, он, слава Богу, был свободен.
Но радоваться ему было рано. Новый звук напугал его чуть ли не до смерти. Внезапно в верхнем этаже распахнулось окно фрёкен Хёк. Он услышал, как звякнул оконный крючок, и увидел, что Ястребиха, высокая, вся в черном, уставилась на него. В отчаянии Расмус так сильно прижался к яблоне, что, казалось, готов был срастись с ней. Он затаил дыхание и ждал.
— Есть там кто-нибудь? — негромко крикнула она.
Звуки этого столь знакомого Расмусу голоса заставили его задрожать. Он понял, что лучше всего ответить ей, пока она его не заметила. Промолчать еще опаснее. Но губы его дрожали, он не мог выдавить из себя ни слова, а лишь стоял и с ужасом смотрел на темный силуэт в раскрытом окне. Ему казалось, что она смотрит прямо на него, и ждал, что она вот-вот окликнет его.
Но, как ни странно, она этого не сделала. Так же внезапно она закрыла окно и исчезла в глубине комнаты. Расмус облегченно вздохнул. Теперь он еле различал ее. Она зажгла свечу, и при ее мерцающем пламени Расмус увидал на стене с обоями в голубой цветочек и с фотографией королевской семьи тень Ястребихи. Подумать только, он больше никогда не увидит эту фотографию, так же как и картину с Иисусом, стоящим перед Пилатом, висящую на стене напротив. Вообще-то он даже пожалел об этом. Он рассматривал их с удовольствием в тот единственный раз, когда был в комнате Ястребихи. Но теперь все кончено, слава Богу. Завтра в восемь утра его там точно не будет, как бы занятны ни были королевская семья и Пилат.
Ему хотелось поскорее уйти отсюда, но он не смел оторваться от дерева, пока тень Ястребихи плясала на стенах. Стоять возле дома и смотреть на Ястребиху, когда она об этом и знать не знает, было страшно и все-таки здорово.
«Прощай, фрёкен, — думал он. — Если бы ты почаще похлопывала и поглаживала меня по вечерам, я бы, наверно, остался. А теперь прощай! Видишь, как оно вышло».
Может, Ястребиха и услышала его мысли, потому что она вдруг опустила штору. Словно хотела сказать ему: «Прощай!» Словно закрыла от него Вестерхагский приют и оставила его одного в ночи.
Он стоял в тени яблони и смотрел на старое здание, которое было ему домом. Старый белый дом с темными ставнями, окруженный ветвистыми деревьями, ночью казался таким красивым. По крайней мере Расмусу он казался красивым. Но тетя Ольга часто повторяла, что эту старую развалюху и убирать-то не стоит. Ясное дело, на свете есть дома и получше. Нечего печалиться, что приходится уходить. Он найдет хорошее место, где таких жен торговцев полным-полно.
Он побежал по мокрой траве между яблонями, бросился к калитке. Отсюда шла, петляя, дорога. В летней ночи она казалась серой лентой. Он пустился бежать…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Я не боюсь один гулять в лесу», — говорится в стихотворении, которое им читала в школе учительница. Мальчик в этом стихотворении тоже оказался вечером один далеко от дома.
Чем же он хуже этого мальчишки-углежога? Но все-таки одному ночью было страшно, и Расмус к этому не привык. В приюте вокруг было всегда полно людей, захочешь побыть один — приходится запереться в туалете или лезть на липу.
В Вестерхаге об одиночестве можно было только мечтать. А сейчас он оказался наедине с летней ночью, такого у него еще в жизни не было. Такой тихой, прохладной, безветренной ночи с бледными звездами он никогда не видел, и эта тишина испугала его. В этих молчаливых сумерках все вокруг стало каким-то странным, ненастоящим. Только во сне он видел траву и деревья залитыми тихим светом, раньше он не знал, какие они, летние ночи.
Испуганный и замерзший, он бежал по дороге, бежал изо всех сил. Его босые ноги стучали по холодной земле. Он торопился. Бежать по проселку было опасно, можно повстречать людей, которые поймут, что он удрал. Дорога была и за огородами, она тоже вела в широкий мир. Узенькая, извилистая дорога, по которой зимой возили лес, а летом бидоны с молоком, когда коров выгоняли на пастбища. Там можно было не бояться встретить кого-нибудь, кто станет тебя расспрашивать, что ты делаешь здесь один ночью. И все же он не решился бежать окольным путем. Заросли орешника казались какими-то заколдованными, а осины шелестели так печально, хотя не было ни малейшего ветерка. Отчего же тогда шелестели осины, да еще так печально?
«Я не боюсь один гулять в лесу» — нет, но был бы здесь хотя бы Гуннар! Если бы можно было держать кого-нибудь за руку! Тени были такие темные и густые! Весь мир затих, будто умер. Все звери и птицы спали, и люди тоже. Один он шел, одинокий и испуганный. «Нет, я боюсь один гулять в лесу» — вот что он мог сказать про себя. Он вовсе не такой храбрый, как тот отважный маленький углежог, «Хотя мой дом отсюда далеко», — говорится дальше в этом стихотворении. И это была чистая правда.
К тому же он ужасно проголодался. Расмус сунул руку в карман и достал сухарик, потом съел его, но в желудке было по-прежнему пусто. Он испуганно подумал: «А есть ли на свете добрые люди, готовые накормить одиноких приютских мальчиков с прямыми волосами, которых никто не хочет взять себе в приемные сыновья?»
Он сильно проголодался. И устал. Нужно было найти подходящее место для ночлега. Но еще не сейчас. Сейчас ему еще не время отдыхать. Нужно успеть уйти как можно дальше от Вестерхаги, пока не рассвело. Пока не увидят, что его нет в постели. Подумать только, что будет, когда его хватятся! Может, Ястребиха пошлет полицейских искать его?
Мысль об этом заставила его прибавить ходу. Съежившись и засунув руки в карманы, он трусил по дороге, стараясь не глядеть по сторонам, в сумрачное царство теней. Как одиноко было ему и как горько! Он все еще шел и шел.
Короткая летняя ночь кажется долгой, когда идешь по дороге. Расмус все шел и шел без передышки, покуда мог переставлять ноги. Но вот глаза у него стали сами по себе смыкаться, а голова клониться на грудь. Рассвело, солнце бросило в ветви деревьев первые лучи, но Расмус этого не замечает. Заискрилась паутинка на траве, заблестели росинки, легкий, уверенный туман исчез неизвестно куда. На ближнюю березу уселся проснувшийся дрозд и издал первую ликующую трель. Но мальчик и этого не видит. Он устал и хочет спать. Так устал, что не выразить словами.
Но вот наконец он видит впереди маленький сарай, в каких любят ночевать бродяги. Он стоит посреди луга и кажется таким гостеприимным, этот ветхий серый сарайчик. В это время года в таких вот луговых сараях полным-полно сена.
Расмус с трудом открывает тяжелую дверь. Внутри темно и тихо, славно пахнет душистое сено. Он делает глубокий вздох, похожий на всхлипывание, и падает на сено. Он уже заснул.
Он проснулся от холода и от того, что нос ему щекотала соломинка. Он рывком вскочил, не понимая, где находится и как сюда попал. Но внезапно он все вспомнил, и от чувства бесконечного одиночества на глазах у него выступили слезы. Он был так несчастен: быть беглецом оказалось гораздо хуже, чем он ожидал. Ему уже захотелось вернуться в Вестерхагу к Гуннару, теплой постели и утренней каше. Да, он жалел о приюте как о потерянном рае. Конечно, там могут и выпороть иногда, и все же это не так страшно, как быть совершенно одному на свете, мерзнуть и голодать.
Сквозь маленькую щель в стене в сарай проникал солнечный лучик. Видно, днем опять будет хорошая погода, а не такая паршивая холодина, как прошлой ночью. На нем были фуфайка и штаны из домотканой материи, которые тетя Ольга залатала на коленях. И все же он стучал зубами от холода. Больше всего ему хотелось лечь и еще поспать, но какой уж сон в такую холодину. Дрожа, он залез в сено и мрачно уставился на пылинки, пляшущие в струйке солнечного света.
И тут он что-то услышал. Что-то такое ужасное, что заставило все его тело от головы до кончиков пальцев содрогнуться. Кто-то громко зевнул рядом с ним. Расмус был не один в этом сарае. Кто-то еще спал здесь этой ночью. Он со страхом обвел глазами сарай. И тут он увидел, что совсем близко от него из копны сена торчит чья-то кудрявая темно-русая макушка. Кто-то откашлялся и сказал:
- День да ночь —
- сутки прочь.
- Утром встать мне невмочь.
Вот из копны сена вынырнула и вся голова. Лицо у человека было круглое, небритое, с темной щетиной. Лукавые глаза уставились на Расмуса с удивлением, и круглое лицо расплылось в широкой улыбке. Собственно говоря, незнакомец вовсе не казался опасным. Вид у него был такой, что он вот-вот расхохочется.
— Здорово! — сказал незнакомец.
— Здорово… — неуверенно ответил Расмус.
— Чего ты испугался? Думаешь, я ем детей?
Расмус не ответил, и человек продолжал:
— Ты что за прыщ? Как звать-то тебя?
— Расмус, — жалобно пискнул Расмус, он боялся ответить и боялся промолчать.
— Расмус… Стало быть, ты Расмус, — сказал небритый и задумчиво кивнул. — Так ты убежал из дома?
— Нет… не из дома… — промямлил Расмус, не считая, что врет.
Вестерхага ведь не была настоящим домом. Неужто этот небритый думает, что можно убежать из настоящего дома?
— Да не бойся ты, в самом деле. Говорю тебе, не ем я детей.
Расмус набрался храбрости.
— А вы что, дядя, сбежали из дома?
Небритый засмеялся.
— Дядя? Так я похож на дядю? Сбежал ли я из дома? Пожалуй… сбежал… ты прав! — ответил он и захохотал еще сильнее.
— Значит, вы, дядя, бродяга?
— Кончай звать меня дядей. Оскар — мое имя.
Он поднялся с сена, и Расмус увидел, что незнакомец и в самом деле бродяга. На нем была мятая одежда: потертый клетчатый пиджак, висящие мешком брюки. Человек этот был высокий и плотный, добродушный на вид. Когда он смеялся, белоснежные зубы ярко выделялись на его небритом лице.
— Так ты говоришь, бродяга? А слыхал ты про Счастливчика Оскара, Божью кукушку? Это я и есть. Счастливый бродяга, как есть Божья кукушка.
— Божья кукушка? — удивился Расмус, подумав, что у этого бродяги не все дома. — А почему ты, Оскар, называешь себя Божьей кукушкой?
Оскар глубокомысленно потряс головой.
— Кто-то должен ею быть. Кто-то должен бродить по дорогам и прозываться Божьей кукушкой. Господу угодно, чтобы на свете были бродяги.
— Угодно?
— Да, угодно, — с уверенностью ответил Оскар. — Когда Он потрудился и создал землю, то пожелал, чтобы на ней было все-все. И как же тут обойтись без бродяг?
Оскар весело кивнул:
— Божья кукушка, самое подходящее прозвище.
Потом он сунул кулак в рюкзак, стоящий рядом с ним на сене, и достал большой пакет, завернутый в газету.
— Сейчас не худо слегка перекусить.
При этих словах Расмус почувствовал, как желудок у него сжался от голода. Он до того хотел есть, что готов был, как бычок, жевать сено.
— У меня где-то здесь стоит бутылка молока, — продолжал Оскар.
В один прыжок он оказался у двери, которая открывалась туго, со скрипом. Оскар распахнул ее, и в сарай влился широкий поток света. Оскар потянулся и исчез, но тут же вернулся, держа в руке литровую бутылку молока, заткнутую пробкой.
— Как я уже сказал, самое время позавтракать, — сказал он и уселся на сене поудобнее. Потом развернул газету и достал бутерброды — здоровенные ломти ржаного хлеба грубого помола с салом. А сало Расмус любил больше всего на свете.
Оскар, понятное дело, тоже любил сало. Он жевал, любовно поглядывая на бутерброд, и снова жевал. У Расмуса от голода побелел нос. Он старался смотреть в сторону, но это было просто невозможно. Бутерброд неумолимо притягивал к себе его взгляд. Он чувствовал, как во рту у него накапливается слюна.
Оскар перестал жевать. Он склонил голову набок и насмешливо поглядел на Расмуса.
— Ты, конечно, не станешь есть хлеб с салом? Такие, как ты, поди, едят по утрам только кашу с изюмом. Так ты не хочешь съесть простой кусок хлеба с салом?
Разве можно отказаться от райского блаженства, если тебе его предлагают?
— Хочу, спасибо, — ответил Расмус, судорожно глотнув. — Если можно.
Не говоря ни слова, Оскар протянул ему бутерброд, толстый, большой, с двумя внушительными шматками сала. Расмус поднес бутерброд ко рту и впился в него зубами. О блаженство! Вкус соленого сала смешался с великолепным вкусом ржаного хлеба! Он ел, зажмурив глаза.
— Молока? — спросил Оскар, и тогда Расмус открыл глаза.
Оскар подал ему алюминиевую кружку, полную молока, и он начал пить большими глотками.
— Хочешь еще хлеба с салом? — снова спросил Оскар и сунул ему еще один здоровенный ломоть.
— А можно?.. А тебе хватит?..
— Ешь, ешь! Деревенские бабы не поскупились. Видно, догадались, что я встречу тебя.
Они сидели молча на сене и жевали, покуда не осталось ни крошки. Потом они допили молоко, и Расмус почувствовал, что живот у него вовсе закоченел.
— Большое спасибо, — сказал он, сытый, стуча зубами от холода. — Так вкусно я еще никогда не завтракал.
— Да я смотрю, ты вовсе посинел, — заметил Оскар. — Пора выбираться отсюда. Надо согреться немного.
Оскар поднялся, взял рюкзак и пошел к двери. Провожая глазами этого высокого широкоплечего человека, Расмус понял, что сейчас он исчезнет. Эта мысль была для него невыносимой. Он не должен позволить Оскару уйти и снова оставить его одного.
— Оскар, — взмолился он, еле ворочая языком от страха. — Я тоже хотел бы стать счастливчиком-бродягой.
Оскар оглянулся и посмотрел на него.
— Таким, как ты, бродяжничать ни к чему. Тебе надо сидеть дома с отцом и матерью.
— Нет у меня ни отца, ни матери!
Неужели Оскар не мог понять, как ему одиноко, и сжалиться над ним! Он вскочил и подбежал к бродяге.
— У меня нет ни отца, ни матери, но я ищу их.
Расмус схватил Оскара за руку.
— Можно, я буду бродяжничать с тобой, только пока я ищу?
— Чего ты ищешь?
— Кого-нибудь, кто захочет взять меня. Как ты думаешь, может, найдется кто-нибудь, кто захочет взять мальчика с прямыми волосами?
Оскар растерянно поглядел на худенькое веснушчатое лицо. Глаза мальчишки смотрели на него с такой мольбой.
— Ясное дело, найдутся такие, кто захочет взять мальчонку с прямыми волосами. Главное, чтобы паренек был честным.
— А я и есть честный. Ну, почти честный, — добавил он.
Ведь нельзя же считать себя совсем честным, если ты сбежал из приюта, подумал Расмус. Оскар бросил на него строгий взгляд.
— Вот что, скажи-ка мне по-честному, откуда ты сбежал.
Расмус опустил глаза и ответил, смущенно ковыряя землю большим пальцем ноги:
— Из Вестерхаги… из приюта. Только я не хочу назад!.. — добавил он настойчиво, забыв, как только что мечтал туда вернуться.
Теперь ему хотелось лишь одного: пойти с Оскаром, которого он знал всего один час.
— А почему ты сбежал? Ты что, натворил что-нибудь?
Расмус стал еще усерднее ковырять пальцем землю.
— Да, — ответил он, кивая. — Я облил водой фрёкен Хёк.
Оскар рассмеялся, но тут же посерьезнел.
— А ты не из тех, у кого пальцы так и чешутся, чтобы что-нибудь стянуть? Ты ничего не стибрил?
— Я… — замялся Расмус с виноватым видом.
— Тогда ты мне в товарищи не годишься. Если бродяга стянет что-нибудь, он пропал. Не успеет он и чихнуть, как его заберет ленсман. Нет, тебя в товарищи я взять не могу.
Расмус в отчаянии вцепился в него.
— Ну пожалуйста, милый-милый Оскар…
— Не подлизывайся, это не поможет. И что же ты украл?
Расмус снова принялся ковырять землю пальцем.
— Сухарь, — тихо сказал он. — Когда я решил убежать… Мне ведь надо было что-нибудь есть.
— Сухарь?
Оскар захохотал, и его ослепительно белые зубы заблестели.
— Сухарь в счет не идет.
Расмус почувствовал огромное облегчение.
— Тогда я могу стать Божьей кукушкой?
— Может, и станешь.
— А твоим товарищем мне можно стать?
— Хм. Ну что ж. Попробуем, посмотрим, подружимся ли мы.
— Спасибо, милый Оскар, я с тобой уже подружился.
И они отправились бродить по дорогам. Солнце еще не поднялось высоко. Люди в окрестных домах еще только начали просыпаться. Где-то далеко прокукарекал петух, залаяли собаки, а по дороге протарахтела телега с сеном, которую тянули две лошади. Лошадьми правил сонный парень.
— Может, нам крикнуть и спросить, не подвезет ли он нас? — спросил Расмус.
— Не надо кричать. Пока тебе нужно как бы держаться в тени. Как знать, может, фрёкен Хёк в тебе души не чает и послала ленсмана искать тебя.
— Ты так думаешь? — спросил Расмус и задрожал от холода и страха.
— Она успокоится только через несколько дней. Сейчас она думает, что ты вернешься, как только проголодаешься.
— А я не вернусь, — сказал Расмус и широко зевнул. — Я почти не спал этой ночью, — словно извиняясь, добавил он.
Он все еще был сонным и усталым, но не хотел быть обузой Оскару, который беспечно шагал по дороге широким шагом.
— Вот как, так тебе хочется спать?
Оскар пристально взглянул на сонного и посиневшего от холода парнишку, вприпрыжку бежавшего рядом с ним, чтобы не отставать.
— Пошли! Сейчас зайдем в одно место, где ты согреешься и поспишь.
— Нельзя же спать среди бела дня! — удивился Расмус. — Ведь я только что встал.
— Бродяге можно, — ответил Оскар.
И тут Расмус вдруг понял, что значит быть бродягой. Так вот, значит, что это такое, осенило его. Можно делать всё, что хочешь. Можно есть, спать и ходить по дорогам, когда тебе вздумается. Чувствуешь себя свободным, на удивление свободным, как птица в лесу.
Ошеломленный своим открытием, семенил он рядом с Оскаром. Он уже чувствовал себя бродягой и смотрел на окружающий мир глазами бродяги. Он смотрел на дорогу, лентой петляющую по лугам и перелесками скрывающую тайну за каждым поворотом. Он смотрел на зеленые рощи, на мирно жующих коров, на красные крестьянские домики, на только что проснувшихся работниц, чистящих молочные бидоны, на работников, качающих воду в корыта для лошадей. В домах ревели ребятишки, возле будок лаяли цепные собаки, а в хлевах мычали стельные коровы, тоскуя по привольным пастбищам. Он прислушивался ко всему и смотрел на все, как смотрит бродяга.
Рядом с ним, весело напевая, шагал Оскар. Внезапно он свернул с дороги и остановился на залитой солнцем полянке возле высоких можжевеловых кустов.
— Здесь ты можешь соснуть, — сказал Оскар, — здесь солнечно и ветра нет! И ни одна каналья не увидит тебя с дороги.
Расмус зевнул, но беспокойная мысль заставила его застыть на секунду с разинутым ртом.
— Оскар, а ты правда не уйдешь от меня, пока я сплю?
Оскар покачал головой.
— Спи давай, — только и ответил он.
Расмус бросился на землю. Он лег на живот, положил голову на руку. Солнце так славно пригревало, и Расмуса клонило ко сну. Уже засыпая, он увидел, что Оскар укрывает его своим пиджаком. Он больше не мерзнул.
Он лежал на ковре из чебреца, вдыхая его пряный запах. Можжевеловые кусты, нагретые солнцем, тоже хорошо пахли. Да, они пахли летом. Теперь всю жизнь запах чебреца и нагретого солнцем можжевельника будет напоминать ему лето и блуждание по дорогам.
Над головой у него жужжал шмель. Расмус с трудом открыл один глаз, чтобы поглядеть на него. И тут он увидел Оскара, который сидел и жевал соломинку.
А потом Расмус заснул.
ГЛАВА ПЯТАЯ
— Добрая госпожа, не найдется ли у вас чего-нибудь поесть для меня и моего товарища?
Оскар стоял у кухонных дверей, вежливо поклонившись и держа кепку в руках.
— Никак ты опять здесь, Счастливчик-Оскар, — неодобрительно заметила крестьянка. — Совсем недавно я дала тебе мясного фарша.
— Вполне возможно, — ответил Оскар. — Но я, как ни странно, съел его и не помер.
Расмус тихонько хихикнул, а хозяйка и на него взглянула неодобрительно.
— Что это еще за мальчишка с тобой таскается?
— Да это бедняга язычник, о котором я пекусь, — с серьезным видом ответил Оскар. — Мы с ним ищем христианскую семью, которая приютила бы его. Вам, хозяюшка, не нужен в доме маленький бодрый язычник?
— Да сам-то ты и есть язычник!
Хозяйка яростно терла тряпкой кухонный стол, сметая хлебные крошки, картофельную шелуху и пролитое молоко. Всем своим видом она показывала, что не одобряет бродяг. Расмусу хотелось повернуться и уйти вместе с Оскаром. Но, с другой стороны, он видел деревенскую кухню в первый раз, и ему хотелось здесь все разглядеть. Здесь пахло вовсе не так вкусно, как в Вестерхагской кухне. Возле стола, на котором мыли посуду, стояло свиное корыто, и от него несло помоями, и к этой вони примешивался кислый запах половых тряпок. Хорошо, что его здесь никто не собирался усыновлять, ему самому не хотелось здесь оставаться. У них и без него хватало ребятишек, целая куча бледных и толстых малышей. Они молча стояли и таращили на него глаза. Не иначе, от того, что Оскар сказал про него, будто он язычник.
— Ну, если наколешь мне дров, накормлю вас, — неохотно сказала крестьянка.
Оскар склонил голову набок и просительно поглядел на нее.
— Неужто я должен колоть дрова? — спросил он. — Может, я лучше сыграю что-нибудь задушевное?
— Нет уж, спасибо, обойдусь без твоей музыки, — заверила его хозяйка уже более мягким тоном.
— Ясно… — Оскар тяжело вздохнул и кивнул. — Опять дрова колоть… Подумать только, идешь и знать не знаешь, что тебя ждут такие неприятности. Нельзя ли сперва взглянуть на меню?
— А ну, ступайте в сарай, и без того в кухне натоптали! — сказала хозяйка уже вовсе беззлобно.
Оскар и Расмус поспешили к двери.
— А откуда нам знать, где сарай? — спросил Расмус.
— Да я его и в темноте отыщу. Стоит мне оказаться поблизости от сарая, так у меня все тело начинает ломить. Тут я и говорю сам себе: «Вот он, сарай». И ты можешь голову дать на отсечение, что так оно и есть.
Он подошел к одной пристройке, и это, в самом деле, был дровяной сарай. Оскар взял топор, воткнутый в пенек, и начал колоть дрова. Сначала он аккуратно скалывал большие чурки, и поленья замелькали в воздухе.
Расмус собирал их и складывал на тележку, видно, и предназначенную для дров.
— Как ты здорово колешь! — сказал Расмус. — Но все же ты, я вижу, большой лентяй.
Оскар кивнул, соглашаясь с ним.
— Да уж, когда дело касается работы, я довольствуюсь малым.
— Неужто никто не предлагал тебе настоящую, хорошую работу?
— Случалось. Однако люди почти всегда добры ко мне, — ответил Оскар, потом помолчал и задумчиво продолжил: — Видишь ли, дело в чем. Иногда мне хочется работать. И тогда я работаю как зверь. А иногда вовсе неохота. А люди выдумали, что нужно работать всегда, а этого моя дурная голова никак уразуметь не может.
— Моя дурная голова тоже этого не понимала, когда я жил в Вестерхаге.
Тележка была наполнена, и Оскар перестал рубить дрова. Он вынул из стоящего у дверей сарая рюкзака маленькую гармонику, завернутую в кусок красной материи.
— Сейчас вдарим задушевную, пусть себе баба говорит что хочет.
Он стал на пробу перебирать пальцами клавиши. Гармошка завздыхала… Потом он нажал в полную силу, и сарай огласила музыка, прекраснее которой Расмус ничего в своей жизни не слышал.
- …Ее волосы ночи чернее,
- нет на свете красотки милее… —
пел Оскар сильным, бархатистым голосом, от которого у Расмуса по спине побежали мурашки. Это было куда лучше, чем «Звуки Сиона», которые фрёкен Хёк играла на органе. Расмус уселся поудобнее на пеньке и молча наслаждался.
Бледные ребятишки высыпали на двор и молча таращили глаза на почтительном расстоянии.
Хозяйка тут же принялась рвать ревень на грядке рядом с сараем. Она рвала его с остервенением, делая вид, будто ничего не видит и не слышит. Но как только Оскар перестал играть, она сказала почти приветливо:
— Можете идти перекусить.
— Жареная селедка с горячей картошкой! Ничего вкуснее не едал!
Оскар с довольным видом хлопнул себя по коленям и уселся за стол. Расмус пристроился рядом с ним. Он не ел горячей пищи с того дня, как ушел из Вестерхаги, и теперь с наслаждением вдыхал запах селедки и лука. Крестьянка щедро положила ему на тарелку пять больших картофелин и почти целую селедку, и он тут же переменил о ней мнение. Он ел, а она пристально смотрела на него и под конец сказала:
— Знаешь, Оскар, парнишка-то слишком мал, чтобы бродяжничать.
У Оскара рот был набит едой. Он прожевал и ответил:
— Твоя правда. Это не надолго. Я ведь просто пошутил. Парнишка ищет мать и отца.
«Так оно и есть», — подумал Расмус. Как только он найдет кого-нибудь, кто захочет взять его в сыновья, он не будет бродяжничать. Но теперь ему не надо торопиться искать отца с матерью. Сперва он хочет оглядеться, ведь бродить с Оскаром так интересно. Сейчас он ни за что на свете не хочет разлучаться с Оскаром. А вдруг Оскару он в тягость? Может, Оскар хочет поскорее найти ему родителей?
Читать бесплатно другие книги:
