Убийство за кулисами Незнанский Фридрих

Пролог

1 июня, 2005 г

– Что?! – Тарелка с салатом выскочила из пальцев Ирины Генриховны и очень удачно приземлилась донышком на столешницу.

– А еще говорят, что бутерброд всегда падает маслом вниз! – фыркнул помощник генерального прокурора России Александр Борисович Турецкий и подмигнул жене. Супруга, однако, еще минуту назад приятно обрадованная тем, что муж в кои-то веки сумел заехать пообедать в родной дом, его веселья никак не разделяла.

– Что ты только что сказал, я спрашиваю?!

Сан Борисыч некоторое время довольно бессмысленно смотрел на нее, затем в приступе озарения хлопнул себя по лбу:

– Елки-палки! Я должен был сразу понять, что ты его знаешь… Типун мне на язык: сколько раз давал себе клятву не нарушать инструкцию и не рассказывать тебе о поступающих ко мне делах!

– Еще бы я не знала Юру Строганова! – Ирина Генриховна возмущенно стукнула кулачком по столу, отчего многострадальная тарелка снова подпрыгнула. – Его знают все, причем во всем мире! Да к твоему сведению, он не просто гениальный тенор, он… Он, если хочешь знать, на мой взгляд, куда талантливее Паваротти – вот!..

– Ну это ты загнула… – неуверенно вставил Турецкий и робко потянулся за вилкой.

– Что бы ты в этом понимал! – с горечью воскликнула его жена, всерьез страдавшая оттого, что муж абсолютно равнодушен к классической музыке, а значит, и к ее профессии тоже. Хотя на самом деле это было совсем не так: когда в конце прошлого года Ирина Генриховна, пройдя соответствующий конкурс, стала преподавателем знаменитой Гнесинки, Александр Борисович не только радовался, но и похвастался ее карьерным скачком перед своим давним другом Костей Меркуловым. Вот уж кто обожал классику вообще и оперу в частности – так это Константин Дмитриевич! Они с его супругой, кажется, не пропускали ни одной сколько-нибудь значимой премьеры, и Турецкий вполне обоснованно подозревал, что как раз по этой причине и легло на его стол сегодня утром дело об убийстве оперной примы Марии Краевой…

Правда, официальным основанием передачи его из Мосгорпрокуратуры к ним, в Генеральную, послужило то, что основной и на данный момент единственный подозреваемый в убийстве известной в России певицы оказался гражданином США.

Ирина Генриховна между тем расстроенно покачала головой и, присев напротив мужа, вперила в него взгляд, которому запросто могла бы позавидовать горгона Медуза.

– Нужно быть полным… ну просто полнейшим дубом, чтобы вообразить, что Юра способен на убийство, ясно тебе? – Для убедительности она постучала косточками пальцев по столешнице, хотя та была вовсе не дубовой, из обычной фанеры, обтянутой пластиком. – И я это говорю не потому, что Строганов поет, как… как ангел, а потому, что он и в жизни тоже ангел! Я знаю его не только по театру, я Юру знала еще до отъезда… Дай бог памяти… Да, он еще на четвертом курсе был, когда мы познакомились… Нет, даже на третьем!

– И как же вы познакомились? – подозрительно сощурился Александр Борисович, переставая жевать приготовленную женой отбивную и припоминая снимок подозреваемого, приложенный к делу: знаменитый тенор был, судя по всему, крупным мужчиной. Блондин, с мужественным, типично русским лицом – такие обычно производят на женщин глубокое впечатление… Особенно на женщин хрупких, каковой и являлась его собственная жена.

– Не будь идиотом! – непочтительно скривилась Ирина Генриховна. – Нас познакомил Аграновский, Аркадий Ильич. Юра, как и я до него, учился у нашего профессора… Слушай, не уходи от темы!

– Я и не ухожу, – обреченно вздохнул Турецкий и вернулся к отбивной. – И я совершенно не понимаю твоего возмущения: если Строганов невиновен, никто его не тронет. Разберемся.

– Строганов невиновен, – твердо произнесла Ирина Генриховна. – Вот увидишь, Саня, даже если все эти ваши улики против него – все равно невиновен… Слушай, он что, в Матросской Тишине?! Да как вы…

– Уймись! – Александр Борисович наконец рассердился на жену по-настоящему. – С чего ты взяла, что он арестован? Под подпиской он и под гарантией своего консула… Ты, надеюсь, в курсе, что твой любимый тенор не только мировая знаменитость, но еще и гражданин Штатов?

– В курсе! И если бы ты тогда, два года назад, не ловил какого-то очередного своего бандюка, а поехал со мной и Меркуловыми на премьеру в Юрин «Дом оперы», он бы тоже сегодня был твоим любимым тенором! Даже таких безразличных к музыке людей, как ты, Строганов не оставляет равнодушными!

– Спасибо, я сыт. – Александр Борисович аккуратно положил вилку и нож на тарелку и поднялся из-за стола. – Ты ошибаешься, к музыке я не безразличен, у меня просто нет времени ее слушать – это во-первых.

– А что же во-вторых?

– Во-вторых, дело я получил только что, успел просмотреть – не более того. Ну и наметить сотрудников для оперативно-следственной группы… Есть и в-третьих: ты еще не забыла, кто у нас самый настоящий фанат этой оперы вашей и в частности – чтоб ты не сомневалась – Юрия Валерьевича Строганова, точнее, его, как ты выразилась, ангельского таланта?

Ирина Генриховна улыбнулась, а ее супруг продолжил:

– Правильно, вижу, ты уже поняла: мой непосредственный начальник Константин Дмитриевич Меркулов, навесивший на мою и без того отягощенную шею это дело. Подозреваю – с той же целью, с какой ты сейчас на меня наехала… Кстати, у Меркуловых дома – целая коллекция строгановских дисков, и, к твоему сведению, один из них я как-то слушал – запись концерта в Ла Скала…

– Вероятно, вынужден был слушать, неудобно было хозяевам перечить, – не удержалась и съязвила Ирина Генриховна. Но Александр Борисович благородно пропустил ее реплику мимо ушей.

– …Должен сказать, впечатляет, хотя я, по твоему мнению, и тупой…

– Я так не говорила!..

– Но думаешь! И не спорь… Свое впечатление от строгановского голоса помню. Но если ты думаешь, что при этом следствие будет вестись необъективно, то восприму это со своей стороны как оскорбление! Все, мне пора – до вечера, радость моя!..

– Саня, ты что?! – Ирина Генриховна и сама поняла, что слегка перегнула палку, но не поняла, где именно. И, вскочив, бросилась вслед за мужем в прихожую. – Ты что, и правда всерьез разозлился?..

Александр Борисович молча надел туфли и, прежде чем выйти из дома, внимательно посмотрел на жену.

– Никогда на меня не дави, Ирка… – сказал он серьезно. – Никогда, договорились?

– Разве я давила когда-нибудь?

– Нет… За исключением сегодняшней ситуации… Ладно, не бери в голову, я сам виноват: не нужно было тебе рассказывать. Это я от расстройства – текучка заела, а тут еще Костя с этим вашим тенором подсуропил… Да и Краеву жалко, красивая женщина… была! А тебе ее что, не жалко?

– Очень жалко как певицу: прекрасное меццо, хотя она, похоже, успела достичь своего потолка…

– Ирка, ты что несешь?! – Турецкий даже рот приоткрыл. – Убили красивую и еще достаточно молодую женщину, какая разница, певица она или там уборщица?!

Ирина Генриховна слегка покраснела, но упрямо покачала головой:

– Ты знаешь, что она какое-то время с Валей в «Станиславского и Немировича-Данченко» работала?..

Валентина, ближайшая подруга Ирины Генриховны, до недавнего времени тоже пела в опере.

– Да. И что же?

– Ну она там полколлектива своими интригами едва в гроб не загнала! Одна молоденькая солистка всерьез пыталась на себя руки наложить из-за пущенной ею сплетни, между прочим крайне грязной… Ничуть не удивляюсь, что ее убили! Из-за ее характера убить Краеву мог кто угодно!.. А уж как от нее Валентине досталось – и говорить не стану; можно сказать, именно из-за Краевой Валя и ушла на преподавательскую работу.

Турецкий посмотрел на жену с искренним интересом:

– Жаль, у меня времени сейчас нет, я бы тебя порасспрашивал подробнее… Дай-ка мне, кстати, Валин телефон, радость моя: я к ней кого-нибудь из ребят подошлю. А ты мне все расскажешь вечером… Пока!

И не успела Ирина Генриховна открыть рот, чтобы возмутиться намерению мужа «подослать» своих сыщиков к ее лучшей подруге, как Александр Борисович исчез со скоростью человека, опаздывающего на поезд, но не потерявшего надежду все-таки успеть.

Ирина Генриховна покачала головой и, вздохнув, двинулась к окну. Небо за стеклами было серым, низким и грозило вот-вот разразиться дождем – да не каким-нибудь «слепым» или грибным, а самым настоящим ливнем. Она задумчиво стояла и смотрела вниз на поблескивающую темными обтекаемыми боками машину мужа. Потом – на него самого, все на той же скорости вылетевшего из подъезда.

Ей вдруг вспомнилось, как в первые годы их совместной жизни Александр Борисович в таких вот случаях всегда, прежде чем сесть в машину, поднимал голову, смотрел на их окна и махал жене рукой… «А вдруг… – подумала Ирина Генриховна, – и сейчас он помашет?.. Нет, вряд ли… Что это со мной? Вспомнила бабка, как молодкой была?!»

Там, внизу, ее муж взмахнул пультом, снимая свой «опель» с сигнализации, и открыл водительскую дверцу.

«Размечталась!» – ядовито подумала о себе Ирина Генриховна.

Александр Борисович Турецкий именно в эту секунду поднял голову, улыбнулся и помахал жене рукой, прежде чем нырнуть в глубину салона.

– Мой супруг – абсолютно непредсказуемый тип! – произнесла она вслух и невольно улыбнулась.

Глава 1

Единственный подозреваемый

У следователя Мосгорпрокуратуры Алексея Федоровича Никонова на физиономии красовалась явная печать недовольства, хотя еще на пропускном пункте Турецкий выяснил, что ожидал он его не более пяти минут. Впрочем, понять его было можно: дело передано Генеральной по всей форме, можно о нем благополучно забыть… Так нет же, зачем-то «этот зануда Турецкий» вызывает его сюда лично. А у него и так работы невпроворот! Даже несмотря на то, что летом обычно кривая преступлений в Москве заметно идет вниз – видимо, и бандюки соблюдают отпускное время…

Помимо всего прочего следователь Никонов был молод… «Непозволительно молод, – подумал Александр Борисович и тут же спохватился. – Это не он непозволительно молод, это ты, Саня, широким шагом движешься к своему полтиннику! И посему впадаешь в брюзгливость – не вздумай!»

Прочтя таким образом самому себе краткую, но внушительную нотацию, Турецкий как можно приветливее улыбнулся Никонову и отпер дверь своего кабинета.

– Проходите, Алексей Федорович, извините, что задержался – пробки…

– Можно без отчества, – слегка порозовел его посетитель, а Сан Борисыч незаметно вздохнул и кивнул. – Без отчества – так без… Присаживайтесь лучше в кресло, к журнальному столику. Кофе хотите?

– Спасибо, я уже! – У Никонова оказалась неожиданно широкая и веселая улыбка, прогнавшая и недовольство с его лица, и легкое напряжение, возникшее в первые секунды. – В деле что-нибудь не так?

– Да нет, что вы… Все так. – Турецкий тоже улыбнулся, устраиваясь напротив своего гостя. – Вы уж простите, что потревожил, просто мне хотелось услышать ваше личное мнение и о жертве, и о подозреваемом, и о свидетелях… Ну и об обстоятельствах убийства, конечно. Прежде чем к следствию приступим мы… Я обратил внимание, вами проделана довольно большая работа за короткий срок…

Алексей Никонов после этих слов почти расцвел и расслабился окончательно: еще бы, ведь его похвалил всесильный Турецкий!

– Давайте начнем как раз с обстоятельств… Вы наверняка их и без бумажек помните.

– Еще бы! – Следователь усмехнулся. – Мне на эти особо тяжкие нынче уже в третий раз аккурат во время дежурства «везет»! И все время, словно нарочно, между двумя и тремя утра…

– В «час Быка», – улыбнулся Александр Борисович, но, перехватив недоуменный взгляд Никонова, счел нужным пояснить: – Так астрологи называют время с двух до трех утра… Утверждают, что именно за этот час совершается большинство самых тяжелых преступлений.

– А-а-а… Ну я продолжу… Вызов последовал от врача «неотложки»: вызвали его к соседке Краевой сверху… Кажется, давление у нее подскочило. Ну a когда врач с сестрой шли вниз, обратили внимание, что дверь в квартире Краевой открыта, и ее тоже увидели, она упала головой на порог… Там еще кошка истошно орала – перс…

– Я помню, – кивнул Турецкий. – Кошку, кажется, так и не удалось поймать?

– Кому охота с исцарапанными руками ходить?.. Она до сих пор к себе не подпускает, шипит и рычит, словно тигра! Ее соседка, дочь той, к кому «неотложку» вызывали, ходит кормит: пришлось пойти навстречу, несмотря на печать… Сами подумайте, что делать? Подохнет же с голоду зверюга! Все-таки живая душа…

Александр Борисович удивленно поглядел на Никонова: неужели тот решил, что вызвали его, чтобы сделать «втык» из-за кошки? Точнее, из-за того, что раз в сутки в опечатанную квартиру впускали соседку, у которой и без того был ключ – от самой Краевой, хранившей запасные ключи у соседки…

– Конечно! – поспешил он успокоить следователя. – Я бы на вашем месте сделал то же самое, как иначе? Тем более эта соседка с убитой дружила и именно она наша главная свидетельница? Я не путаю?

– Она! Алевтина Борисовна Гудкова… На мой взгляд, очень порядочная женщина, художница, кажется, даже известная… В их доме сплошная творческая интеллигенция живет. Но Гудкова очень простая, такая… я бы сказал, ничуть не высокомерная…

– Значит, вызов последовал от врача «неотложки»… Он входил в квартиру?

– Да там, чтобы сообразить, что к чему, и входить не надо было, – поморщился Никонов. – Второй-то выстрел в голову пришелся… Кровь и на площадку натекла…

– Первый выстрел, если не ошибаюсь, был в грудь?

– Плевру пробило, пуля прошла навылет, поскольку стреляли с близкого расстояния… Легкое, конечно, тоже. Но после первого, если бы вовремя нашли, могли и спасти. А так… Поскольку Гудкова все равно из-за матери своей больной не спала, ее и пригласили в понятые, второго во дворе отыскали вместе с подружкой: на лавочке целовались… Гм!..

– Я просмотрел показания Гудковой. Если правильно запомнил, за полчаса до обнаружения трупа она в ожидании «неотложки» стояла у окна и видела, как из их подъезда выскочил Строганов… Кажется, она утверждает, что именно «выскочил» и бегом бросился через двор в сторону Тверской…

– Да там все, Александр Борисович, очевидно! – неожиданно разволновался Никонов. – И «пальчики» на пистолете его, и Гудкова не могла ошибиться, она его хорошо знала: Краева же их и познакомила, видать, в целях хвастовства знаменитым любовником… Да не будь он подданным США, давно бы у меня сидел где положено, голубчик! И дело бы уже в суд ушло!.. Мало ли что он утверждает? Мол, пришел, обнаружил труп вместо любовницы, запаниковал и все такое… Брехня!

– У вас сложилось впечатление, что Строганов лжет?

– Так ведь он же артист! Привыкли на сцене играть, вот и в жизни правдоподобно получается… У него и ситуация подходящая.

– Что вы имеете в виду?

– Ну вроде бы за последние полгода у него этот его бизнес музыкальный… Словом, неприятности с ним. И жена его бросила, обратно в Америку свою свалила и ребенка увезла… Ну а Краева, говорят, не только с ним любовь крутила, узнал мужик – ну и сорвался…

– Кто говорит? – довольно сухо поинтересовался Турецкий.

– Это уже другая соседка, снизу… Проверить конкретно не успели, дело передали вам: как только посольство вмешалось – так и передали! Вы ж сами говорили, что за две недели успели много…

– Как получилось, что врач «скорой помощи», когда они поднимались наверх, не обратил внимания на открытую дверь квартиры Краевой?

– Они наверх в лифте поднимались, а обратно пешком шли, поскольку лифт почему-то вырубился.

Они немного помолчали. Поймав вопросительный взгляд Никонова, Турецкий спохватился:

– Я вас задерживаю, прошу прощения – у меня последний вопрос, чисто технический: экспертные данные по оружию еще не приходили?

– Так я ж попросил их вам переслать… Не переслали еще?.. Вот козлы!.. Ну я и так помню… Вообще-то результат странноватый: пистоль оказался паленым…

– Что?! – Александр Борисович едва не подскочил в своем кресле. – Алексей Федорович, и вы молчали… Где он засветился?

Никонов вспыхнул и сердито посмотрел на Турецкого:

– На мой взгляд, никакого особого значения это не имеет! А засвечен этот «макаров» на обычной «мокрухе», с год назад неподалеку от метро, в Измайлове, из него пристрелили местного авторитета Лукаша… Не то, чтобы шишка, но все же! Говорят, там разборка была. Стрелку кто-то кому-то забил – не помню… Это дело не я вел. Ну и что?

Александр Борисович смотрел теперь на своего посетителя с любопытством.

– Говорите, авторитет, но не шишка?..

– Во всяком случае, не «смотрящий». Незадолго до этого с зоны вернулся.

– Не знаю, как вы, но лично я плохо представляю, каким образом бандитский пистолет мог попасть к Строганову, тем более он утверждает, что в глаза его не видел, а оружия отродясь в руках не держал. Упомянутый «макаров», обнаружив труп, схватил автоматически, сам не зная зачем…

– А я вот, например, отлично представляю, как он мог к нему попасть! Бандюки паленые стволы сбывают, не мне вам об этом рассказывать! А пути, какими это делается, сами знаете, неисповедимы…

– Скажите, Строганов произвел на вас впечатление законченного идиота?

– Ну… Нет, конечно, однако довольно наивный тип…

– Ладно! – Александр Борисович поднялся, внезапно оборвав разговор. – Экспертное заключение я еще не видел, к делу только приступаем, так что не вижу оснований для дискуссии, спасибо, что поделились впечатлениями… Кстати, кто занимался убийством Лукаша?

– Не помню, но могу узнать.

– Буду обязан!

Проводив своего гостя, Александр Борисович некоторое время задумчиво бродил по собственному кабинету, потом, прихватив папку с бумагами, касающимися убийства Марии Краевой, отправился к своему шефу и другу Константину Дмитриевичу Меркулову, заранее настроившись на долгое ожидание в приемной: в последнее время посетители к Меркулову отчего-то шли косяком и попасть в его кабинет даже по срочному делу сотрудникам было нелегко.

Однако на сей раз Турецкий, к своей немалой радости, ошибся: шеф маялся в своем убежище перед экраном компьютера в полном одиночестве. При виде Александра Борисыча он состроил жалобную гримасу.

– Висит, сволочь! – обозвал он свой компьютер, с которым у Меркулова отчего-то никак не складывались отношения. То он у него «висел», как сейчас, то исчезал вдруг скинутый на дискету текст, то от с трудом сочиненной докладной ни с того ни с сего пропадала половина текста, хотя, как Меркулов клялся и божился, он «ни к чему не притрагивался».

– Я тебе сто раз говорил, верни назад свою печатную машинку, а компьютер к секретарше переставь, пусть за тобой набирает… У тебя, Костя, организм такой редкий – с электроникой несовместимый: недавно читал, так бывает, примерно один случай на миллион!..

Меркулов с подозрением посмотрел на Турецкого: не издевается ли, часом, над шефом?.. Но физиономия Сан Борисыча была абсолютно серьезной, даже хмурой.

– Да я бы с удовольствием, – буркнул Константин Дмитриевич, – вернул бы свою паршивенькую, но верную «Москву», да перед сотрудниками неудобно: скажут, на пенсию пора, мол, за современностью не поспевает…

– А и хрен с ними, пусть говорят! Нам не за современностью поспевать надо, а за бандитами, а они во все времена одинаковые!

– Не скажи… Кстати, ты чего хотел-то?

– Насчет строгановского дела, Костя. – Турецкий вздохнул и сел возле стола напротив Меркулова. – Выглядит все для него крайне хреново…

– Без тебя знаю, – снова буркнул Константин Дмитриевич. – Я бы тебя и не привлек, если б заманчиво выглядело… Так что ты конкретно-то хотел?

– Угадай с одного раза…

– Оперативников я тебе дам, следователя сам назначишь…

– Оперативников я у Грязнова и сам возьму, – усмехнулся Турецкий. – Но мне оттуда понадобятся вполне конкретные люди…

– Думаю, сами разберетесь… Что еще?

– Хочу, чтобы со стволом, из которого ее пальнули, покопались наши эксперты – ты знаешь, кого я имею в виду… Он оказался паленый!

В глазах Меркулова вспыхнула непонятная искорка, он прищурился:

– Интересно… Ты хочешь затеять дополнительную экспертизу, чтобы выяснить, в одном деле он запален или их там целая цепочка?

– Угу… – кивнул Александр Борисович. – Пока что это единственная «почти зацепка» для твоей мировой величины…

– Я даже не спрашиваю почему – цени! – Меркулов улыбнулся. – Ствол уже у нас?

– Все вещдоки прибыли еще утром, не считая кошки!

– Ладно, пиши постановление о дополнительной экспертизе, хотя ты и так – сплошное разорение… Погоди, какой кошки?

– Это я так, – отмахнулся Турецкий. – Не обращай внимания… Пошел писать и звонить Славе Грязнову!

– Ведь наверняка Романову попросишь? – хмыкнул Меркулов уже в спину Сан Борисычу.

– А что? – усмехнулся тот, оборачиваясь. – Галка отличный опер, капитана недавно получила… Пусть поработает! Не сомневайся: и Володю Яковлева выклянчу – чего бы это мне ни стоило!

– Ну-ну, дерзай!

Константин Дмитриевич взмахнул рукой, случайно задев какую-то клавишу на клавиатуре компьютера, и перевел взгляд на монитор.

Прямо на глазах не успевшего отбыть Турецкого лицо его шефа вытянулось и словно бы окаменело.

– Э-э-э… Костя, что с тобой? – встревоженно поинтересовался Александр Борисович.

– Нет, ты только глянь… Отвис! Саня, ты только глянь на эту сволочь – он отвис!.. И пусть мне кто-нибудь после этого скажет, что эти подлые компы не обладают сознанием… Ах ты, сволочь!..

Турецкий пулей вылетел в приемную и только здесь позволил себе расхохотаться.

Глава 2

Жизнь – обманщица

Жизнь – гениальная обманщица. Никому и никогда, никогда и никому еще не удавалось ее перехитрить… С чего начинается она, эта катастрофа лжи?.. С едва осознанной детской уверенности, что впереди – долгие годы, наполненные счастьем и радостью? С ощущения этой радости, которой на самом деле не суждено сбыться?..

Он резко перевернулся на другой бок и прикрыл глаза. Нет, не нужно было вспоминать сейчас о детстве: слишком безмятежным и надежно-светлым оно было у него по сравнению с сегодняшней катастрофой, с тупиком, в который он загнан и из которого нет выхода… Еще одна красивая ложь, вычитанная им где-то и когда-то: «Выход из тупика там же, где вход в него»… И он, дурак, не просто запомнил – любил повторять это в назидание другим. Жене, сынишке, солистам, наконец… Однажды даже Аграновскому. Профессор тогда ничего ему не ответил – только посмотрел на своего лучшего ученика грустными и мудрыми глазами сквозь толстые «минусовые» стекла очков.

Нет, об Аграновском сейчас тоже нельзя. А о ком можно?..

Строганов горько рассмеялся, открыл глаза и резко сел на слишком широкой для него одного постели. Эту кровать «в стиле пятидесятых» где-то откопала и купила Лиза. Едва ли не в первый месяц их московской жизни. При виде громадного металлического чудовища, лишенного, с точки зрения Юрия, какого бы то ни было стиля вообще, он пришел в ужас, попытавшись объяснить жене, что ни в пятидесятых, ни в шестидесятых, ни в семидесятых никому бы и в голову не пришло не только спать – приобрести подобное уродство, занимающее треть дефицитной тогда жилплощади. Лиза обиделась, он махнул рукой, и кровать захватила их спальню навсегда.

Где теперь Лиза? В последний раз она звонила ему из Чикаго, просила его самого подать на развод. Слышимость была отличная, и рядом c Лизиным голосом звенел непрекращающийся, радостный щебет сына: Санька был таким же жизнерадостным ребенком, каким когда-то он сам, Юрий.

– Позови Сашку, – попросил он тогда.

– Нет, – сказала она и положила трубку.

Вот его мать никогда бы так не поступила с отцом, никогда! Она и не поступала так: родители разошлись, когда Юрию было чуть больше, чем сейчас Саньке. И все сделали для того, чтобы их сын от этого, как позднее говорила мама, «не пострадал». Это был очень интеллигентный и, как полагали родители, «гуманный» развод.

Каждый вечер отец приходил к ним с матерью ужинать, и постепенно ужины в их доме сделались гораздо вкуснее обедов, стали напоминать праздничные застолья: мама очень старалась… После еды еще около часа папа играл или гулял с сыном. Затем кто-нибудь из родителей сообщал Юрию, что папе пора – у него, к сожалению, «ночная работа»… О том, что «ночную работу» зовут Верой, что она моложе, красивее и неизмеримо стервознее его матери, Строганов узнал лишь спустя несколько лет… Было, конечно, что-то вроде шока, однако в раскладе «ужин с папой» ничего не поменялось – мама, как обычно, была на стороне отца. Она вообще всегда была на стороне отца. Лишь однажды, когда тот подряд раза два приносил Юрию какие-то игрушки, мама отозвала его на кухню для разговора, который их сын беззастенчиво подслушал.

– Валерочка, – сказала мама, – ты не должен засыпать его подарками… Пожалуйста, не надо!

– Но… Почему? – не понял отец.

– Потому что он привыкнет смотреть тебе в руки, – мягко пояснила она. – Потому что сейчас он будет ожидать от тебя игрушечную машинку, а лет через десять – обидится, что ты не даришь настоящую… Он должен любить тебя потому, что ты его папа, а не потому, что…

– Ясно! – прервал ее отец немного раздраженно. – Это все, что ты хотела мне сказать?.. Ладно, в конце концов, тебе виднее, из нас двоих педагог ты, а не я.

Мама действительно была педагогом – преподавала фортепиано в лучшей музыкальной школе их города. Город стоял на берегу Волги, никогда не отличался особой красотой, но всегда плохим климатом: и двести, и триста лет назад здесь в любое время года гуляли ветра, дующие каким-то загадочным образом сразу со всех сторон. Вода в Волге была холодной даже в самом жарком здешнем месяце – июле. Во второй реке, Свияге, протекавшей в другой части города, она казалась значительно теплее, поэтому там и находились главные городские пляжи. Рядом с одним из них Юрий вырос. Район назывался Засвияжье и особой популярностью не пользовался. Прямо скажем – глухой был район: довольно жидкие Поволжские леса, сплошь лиственные, подступали здесь не только близко к окраинам, но и вторгались на территорию города, неожиданно становясь густыми. И даже – мрачноватыми, особенно ледяными осенними вечерами. Но Юра Засвияжье любил. Наверное, потому, что нигде и никогда больше не бывал. А еще потому, что именно тут, на берегу мутной и теплой Свияги, все и началось.

Это место он отыскал случайно – неподалеку от их пятиэтажек, тогда еще почти новых. Оно оказалось удивительно глухим, особенно в будние дни. Сколько ему было тогда лет?.. Не больше семи: родители еще не успели развестись. Юрий забрел сюда и обнаружил, что никогда здесь не был. Берег Свияги здесь был, наверное, единственным местом, где он казался таким же обрывистым, как волжский, и этот берег показался мальчику похожим на сцену (они с мамой только что побывали на замечательном спектакле «Снегурочка» московского театра, где все артисты не говорили, а пели. Мама пояснила, что это опера и что написал ее давным-давно композитор Римский-Корсаков. Юрий был не просто в восторге – это было настоящее потрясение!). На обрывистом берегу оказался полукруглый лысый песчаный пятачок, окруженный сзади плотно растущими липами, березами и кустами… Настоящая сцена! Только внизу вместо зрительного зала узкая полоска берега и темная вода Свияги…

Юрию казалось, что он запомнил всю оперу. Но больше всего ему понравился пастушок Лель: тогда он и знать не знал, что эту партию в «Снегурочке» всегда исполняет женщина – сопрано… Тогда он и вообразил себя маленьким пастушком и, встав на краю обрыва, во весь голос запел, что запомнил: «Лель мой, Ле-е-ель мой, ле-ли, ле-ли Лель!..»

Потом – еще раз, и еще, и… А потом сзади хрустнула ветка, и Юрий, подпрыгнув от неожиданности, едва не свалился с обрыва, но удержался и, растерянно оглянувшись, увидел маму… Наверное, она искала его, чтобы позвать обедать, и случайно наткнулась на сына, поющего арию Леля, запомнившего ее с одного-единственного раза с точностью абсолютиста… Мама смотрела на него тогда очень странным взглядом: онa не могла не знать, что у ее сына с большой долей вероятности абсолютный слух. Но мама была пианисткой и именно игре на фортепиано и собиралась его учить, отдав в музыкальную школу, где преподавала сама.

Она прежде никогда не слышала, чтобы ее сын пел в полный голос, как пел тогда на берегу Свияги… Мама разволновалась, а Юра не понял почему… Вместо обеда она села за их старенькое, но звучное пианино «Красный Октябрь» и попросила сына еще раз спеть «Леля» уже под аккомпанемент… Потом спросила, что еще он помнит из «Снегурочки», выяснилось – почти все, даже арию Весны воспроизводит почти полностью… Сопрановую, между прочим, арию!

– И все-таки, – сказала тогда мама, закрывая крышку пианино, – поступать будешь на фортепиано… Конечно, с твоим слухом можно бы и на скрипку, но скрипку я не люблю… К сожалению, у мальчиков бывает мутация, сынок, а потом… Потом в девяти случаях из десяти голос становится самым заурядным… Был такой мальчик в Италии, звали его Робертино Лоретти…

Мама рассказала ему тогда печальную историю Робертино, из которой он понял половину, а что такое «мутация» – и вовсе не понял. Зато на другой день она принесла пластинку, на которой этот Робертино пел, и пел так, что Юрию захотелось самому и петь, и почему-то плакать, словно девчонке, одновременно… И «Аве Мария», и «Санта Лючия» – все это запомнилось мгновенно, хотя язык был чужой, непонятный, но красивее, чем этот язык, он в своей коротенькой тогда жизни ничего не слышал – как было не запомнить?!

…Наверное, с этого все и началось – с обрывистого берега Свияги, со «Снегурочки», с Робертино Лоретти, ставшего после этой самой мутации заурядным, ничем не отличающимся от сотен других тенором… Ему, Строганову, повезло больше. Гораздо больше!.. И не только потому, что подростковая ломка голоса и началась, и завершилась у него раньше, чем у ровесников. От нее уже и следа не осталось к тому моменту, когда мама, почти беспрерывно плача, начала паковать сыну его «московские» чемоданы: тогда она была убеждена, что в Московскую консерваторию поступают не благодаря таланту, а исключительно по блату, хотя сыну этого «в воспитательных целях» не говорила никогда: он сам понял причину ее слез и настойчивых просьб поступать не в Москве, а в Казани много позже. Мама не верила, что его голос, каким бы завораживающим он ни сделался после мутации, все его победы на смотрах самодеятельности – они были в моде и проводились регулярно – в Москве значения не имеют…

Почему она при этом думала, что в Казанской консерватории дело обстоит иначе, для Юрия так и осталось загадкой.

В день его отъезда отец топтался тут же, мешая маме паковать последний из чемоданов (их было целых три плюс сумка с неизбежной «поездной» курицей и яйцами, сваренными вкрутую) и не зная, куда себя деть, что сказать сыну на прощание и как вообще теперь жить дальше… За прошедшие годы папина вторая жена подавила его целиком и полностью. У нее оказался характер, как определил для себя Юрий, «мужицкий», а не просто стервозный. Отец, прежде веселый, легкий, склонный пофилософствовать на тему «загадочной русской души» человек, едва ли не наизусть знающий запрещенного историка Соловьева и бесстрашно читавший и цитировавший при каждом удобном случае Солженицына, сделался немногословным, растерянным и почти бесхарактерным человеком, растерявшим вместе с пышной шевелюрой весь свой пыл и интерес к «высоким материям» и задушевным разговорам с друзьями.

Единственное, что у него осталось от прежней жизни, – эти их традиционные ужины в доме бывшей жены. Ужины ради сына… И вот теперь Юра уезжал, покидал их с матерью, возможно, навсегда (ведь действительно навсегда!), и где теперь предстоит проводить вечера отцу, было неясно. Главное – ради чего? Ради Юры – да, все, что делалось ради сына, имело тот самый «высокий» смысл, недаром же знакомые восхищались «интеллигентностью» их развода!

Правда, постепенно все привыкли и даже перестали приводить Строгановых в пример какой-нибудь некрасиво разбежавшейся парочке, затеявшей тяжбу по разделу совместно нажитого имущества. Но для самого отца все так и осталось – главная опора в самоуважении: отношения с бывшей семьей, его собственная «жертвенность» и благородство… Уже тогда Юрий понимал все и про отца, и про мать, так и не вышедшую больше замуж. И ничуть не удивился, когда, позвонив домой из Москвы, чтобы сообщить об успешной сдаче первого экзамена, он узнал, что отец по-прежнему ужинает у матери. Он был там, в их доме. И, как выяснилось позднее, ничего не изменилось – кроме одного…

С момента Юриного отъезда он начал приносить к их с матерью ужину то вино, то водку… Водку – все чаще и чаще. Маме алкоголь вообще был противопоказан: в последние годы она сильно располнела, начало шалить давление. Она и не пила. И очень нервничала из-за того, что пил он. Поделать, однако, ничего не могла: роль хозяина дома и главы семейства, которую отец продолжал играть долгие годы после развода, прижилась, въелась в плоть и кровь их обоих… Слово мужчины – закон…

После того как отец спился окончательно и умер, Юрий, слишком поздно, едва ли не за месяц до его смерти, узнавший о том, что происходило с родителями после его отъезда (как всегда, все «плохое» мама от него скрывала), долго еще испытывал чувство вины… За собственную успокоенность: мама сказала по телефону: «У нас все отлично, папа здесь, хочешь с ним поговорить?..» Ну, значит, и правда все отлично, а большего и знать ни к чему! За свой, в сущности, детский эгоизм… Страсть к самокопанию, или просто склонность к нему, досталась Строганову от отца. Таким тот был в своей молодости, в своих шестидесятых.

Лизу это не просто раздражало – бесило.

– Ну что ты постоянно лезешь в собственное нутро?! – кричала она. – Ладно уж ко мне в душу… Но к себе?.. Что ты там надеешься найти, кроме дерьма? Что?! Чем глубже залезешь – тем сильнее вымараешься, дурак! Думаешь, ты хоть чем-то отличаешься от других? И не надейся! В каждом из нас дерьма выше крыши, и собирается оно именно там – на дне… Тоже мне совестливый ангел!..

В ответ в бешенство приходил он, от ярости теряя самые главные, с его точки зрения, аргументы, способные убедить жену в том, как страшно, непоправимо она заблуждается, принимая свой личный горький опыт за общечеловеческий. А в результате получался набор высокопарных фраз о совести, дремлющей в глубине каждой человеческой натуры, в той или иной степени подавленной грузом повседневности, но все равно живой… Получалось нелепо, глупо, иногда и вовсе пошло… Происходил некрасивый, банальнейший семейный скандал – такие происходят в неудачных семьях, в парах, где люди не подходят друг другу, не совпадают ни в чем, даже в мелочах, – сколько бы лет ни длился брак.

И они ссорились, по нескольку дней не разговаривая друг с другом. И Лиза за дни молчания еще тверже укреплялась в своей правоте и в его «глупости».

Она была права?

Им следовало разойтись гораздо раньше?

Вообще не следовало жениться и тем более заводить ребенка?

…Телефонный звонок, вернувший Юрия Валерьевича Строганова из его далекого далека, звучал уже давно. Потому что дойти до аппарата он не успел. Но через короткую паузу телефон заголосил снова. И он поспешно взял трубку.

– Юрий Валерьевич?..

Голос у мужчины был низкий, почти басовитый, но вовсе не бас. «Пожалуй, баритон, – автоматически отметил Строганов и тут же мысленно горько усмехнулся: – Все еще подбираешь солистов, глупец?..»

– Да, это я, – произнес он вслух.

– Позвольте представиться: помощник генерального прокурора Александр Борисович Турецкий…

Он хотел сказать «Очень приятно», но вовремя остановился, потому что это, во-первых, было откровенной ложью. Во-вторых, просто неумно. И поэтому промолчал.

Его собеседника это ничуть не смутило – голос по-прежнему звучал ровно и доброжелательно и – на удивление вежливо.

– Юрий Валерьевич, – сказал неведомый Турецкий, – вы бы не могли выбрать завтра время и заехать ко мне в управление в первой половине дня?

– Вы удивительно деликатны, – усмехнулся Строганов, – спрашиваете, смогу ли, вместо того чтобы прямо назвать время или вручить повестку…

– Я вовсе не деликатен, поверьте на слово, – хохотнул его собеседник. – Пока на слово… Но я в курсе, что у вас театр, студия… Словом, довольно хлопотный бизнес. Следовательно, вы человек наверняка занятой. По возможности не хотел кардинально нарушать ваши планы.

– Занятой? – Строганов пожал плечами, хотя неведомый Турецкий видеть этого не мог. – Был занятой, разве вы не в курсе? Я ведь говорил вашему следователю… Студия еще не восстановлена после разгрома, а декорации нам сожгли, спектакли пока приостановлены. Артистов удалось отправить на гастроли – и на том спасибо… Правда, не всех удалось…

Турецкому, с изумлением слушавшему Строганова, послышалось, что знаменитый певец усмехнулся.

– Вы разговаривали не с «нашим» следователем, – осторожно пояснил он, мысленно поливая паршивца Никонова, ни словом не обмолвившегося о том, что на самом деле происходит с «Домом оперы» Строганова. Как он там сказал – «какие-то неприятности с бизнесом»? Ни черта себе «какие-то»!..

– А это имеет значение? – безразлично поинтересовался Юрий Валерьевич.

– Имеет, – не стал вдаваться в детали Александр Борисович. – Так как насчет завтрашнего дня? Скажем, часиков в одиннадцать утра?

– В любое время, ради бога, – все так же равнодушно отозвался Строганов.

– В таком случае запишите адрес… Пропуск будет внизу, в дежурной части…

Завершив разговор с главным подозреваемым, Александр Борисович Турецкий положил трубку, выругался, после чего нажал кнопку недавно установленного у него новенького селектора. И, дождавшись голоса секретарши, сердито бросил:

– Померанцева ко мне!

Таким «начальственным» тоном Александр Борисович разговаривал крайне редко – только в тех случаях, когда пребывал в состоянии очень сильного раздражения…

Глава 3

Следствие началось

Получив вызов к своему непосредственному начальнику, следователь по особо важным делам соответствующего управления Генпрокуратуры РФ Валерий Померанцев ни секунды не сомневался, что Александра Борисовича интересует, как именно продвигается следствие по Северотуринску,[1] которое шло полным ходом и постепенно близилось к своему естественному финалу – передаче в суд. А посему, прихватив с собой папку упомянутого дела, с виду напоминающую скорее один из томов «Всемирной истории», Валерий, тихонько насвистывая какую-то легкомысленную мелодию, в самом что ни на есть распрекрасном настроении двинулся в сторону приемной Турецкого.

До выходных оставалось всего два дня, и Померанцев заранее сговорился со своей очередной подружкой, в которую был почти что влюблен, провести их за городом: у подружки имелся состоятельный папа, а у папы – дача. И не какие-нибудь там пресловутые шесть соток, а самый настоящий особнячок во Внукове почти на двадцати га соснового леса! Предполагались традиционные шашлычки (если погодка позволит) и… Ну и все, что к ним обычно прилагается… С мыслью об этих самых шашлычках Валерий Александрович и достиг кабинета Турецкого.

У всех хороших сыщиков интуиция развита как минимум хорошо, как максимум – блестяще. Померанцев был как раз хорошим сыщиком – то бишь следаком, а посему, едва глянув на начальство, хмуро восседавшее за старомодным письменным столом, отвоеванным Турецким на правах любимого и помогающего думать, почувствовал, как где-то в области солнечного сплетения (видимо, там и располагается основная база интуиции) у него пробежал мгновенный холодок. Перед мысленным взором почему-то промелькнул дымящийся мангал с почти готовым аппетитным продуктом и тут же исчез…

– Присаживайся, – коротко произнес Александр Борисович, даже не взглянув на том с северотуринским делом. И Валерий последовал распоряжению начальства, пристроив тяжеленную папку на коленях и мысленно с тоской распрощавшись с шикарными планами на ближайшие выходные. Как показало дальнейшее собеседование с начальством, он был прав на все сто процентов.

Мысль попытаться отбиться от дела об убийстве оперной дивы, аргументируя это намерение обилием текущих дел, включая громоздкое северотуринское, ушла так же быстро, как и пришла: ведь и Турецкий занимался той же самой текучкой, что и его подчиненные… Померанцев вздохнул последний раз и сосредоточился на словах Александра Борисовича, коротко и сжато изложившего ему суть случившегося.

– В общем-то, – заключил Турецкий, – особо винить этого Никонова трудно: все улики с самого начала указывали на Строганова, к тому же, обнаружив труп, он, вместо того чтобы вызвать милицейских, сбежал. Его «запаниковал» звучит убедительно, но и то, что следы своего пребывания на месте убийства не только не скрыл, но в принципе наследил по полной программе, еще убедительнее объясняется той же самой паникой… В состоянии аффекта человек убивает свою любовницу, затем осознает, что именно совершил, и в ужасе скрывается с места преступления…

– Да, – кивнул Померанцев, – такая очевидная, традиционная для подобных убийств схема, которая все остальные версии делает излишними… Чего возиться, если и так все ясно?

Он вздохнул и вопросительно посмотрел на шефа:

– Думаете, подстава?

– Не исключаю, – вздохнул Турецкий. – Поскольку на театр Строганова явно наезжали, причем крупно, отрабатывать эту версию будем… В «Дом оперы» поедешь ты, и чем скорее – тем лучше.

– Кто еще будет работать по этому делу?

– Группа небольшая, но, я считаю, вполне крепкая… К тому же, – усмехнулся Турецкий, – если иметь в виду тебя, то можно сказать – и полгода не прошло, как вы расстались!..

– Неужели «Глорию» решили опять привлечь?

– Пока лично я такой необходимости не вижу: Вячеслав Иванович Грязнов не сказать, чтобы очень охотно, но все-таки поделился своими лучшими оперативниками, Романовой и Яковлевым… Устроит?