Будни хирурга. Человек среди людей Углов Федор
Однажды он сумел получить для института исключительно редкий и для нас особенно ценный аппарат.
– Как это вам удалось? – спросил я у Юрия.
– Пришлось прибегнуть к подаркам для девушек, сидящих в конторе. Аппарат был уже адресован в другой институт, но они его переадресовали.
– Это, знаете ли, нечестно – отнимать от другого института.
– Что вы, Фёдор Григорьевич. Хозяин этого института имеет большие связи и при содействии друзей забирает к себе почти всё, что мы приобретаем за золото. Я нарочно зашёл в его институт. Не только лаборатории, у них коридоры заставлены импортной аппаратурой. Многие аппараты стоят в упаковке, врачи жалуются, что у них склад, а не институт. Считают, что от такого института не грех чем-нибудь позаимствовать.
– Всё же, Юрий, я требую, чтобы вы получали только то, что отпускается нам на законном основании, – сказал я строго.
– Хорошо, буду стараться, – весело ответил Юрий, не чувствуя никакого раскаяния в совершённом поступке.
На различных врачебных совещаниях Юрий держался уверенно, безапелляционно высказывая свои суждения, которые могли быть приняты за эрудицию и опыт. Но меня каждый раз неприятно удивляло его нежелание с кем-то считаться или советоваться.
– А что нам с ним советоваться, – говорил он в ответ на предложение пригласить какого-нибудь специалиста на консультацию. – Что, мы сами не сможем разобраться?
Отрадно желание молодого научного сотрудника самому во всё вникнуть, но я, к сожалению, не следил, как вёл себя Юрий, отказавшись от консультации. Докапывался ли он до истины или оставлял вопрос открытым.
Тем не менее я часто его учил:
– Не надо стесняться приглашать любого специалиста для совета. Это не только не унижает вас, а, наоборот, возвышает. А главное, узнав что-то новое от консультанта, вы в дальнейшем легче разберётесь в подобной ситуации.
– Я не хочу терять авторитет у больных. Они обязательно скажут: «Сам ничего не знает, вот и зовёт себе на помощь».
– Напрасно вы так думаете о больных. Для них хоть сто консультантов пригласите, лишь бы вылечили. Если же вы, не посоветовавшись ни с кем, не поставите правильно диагноза, не поможете больному, вряд ли он вас поблагодарит за такую самостоятельность.
Юрий молчал. И казалось, оставался при своём мнении. Это начинало меня беспокоить.
Однажды на утренней конференции он докладывал о больной, которую назначил на операцию. Я задал несколько вопросов по методике предполагаемой операции и сразу понял, что он к ней не готов и собирается делать заведомо не то, что нужно. Я сделал ему серьёзное внушение и отменил операцию до полной подготовки к ней. На конференции, как всегда, было много врачей, студентов. Юрий, бледный как полотно, покинул зал. Потом выяснилось, что дома, раздраженный, скандалил с женой.
Однако через несколько дней, спокойный и сдержанный, пришёл ко мне с другими вопросами. О случае на утренней конференции он как бы забыл и никогда не вспоминал. Вообще у него не было в привычке переосмысливать и возвращаться к старому разбору. Однажды долго с ним беседовал на эту тему. Он ушёл от меня, не согласившись с моими доводами.
С каждым годом его отношение к товарищам менялось всё резче. Он не проявлял элементарной скромности даже по отношению к врачам много старше его по опыту.
В его отчётах по работе лаборатории, которую ему поручили, он всячески выставлял свои успехи. На сделанные замечания о недостатках отвечал резко.
Несколько раз я вызывал его для разговора по этому поводу.
– Поймите, – говорил я, – скромность и простота – это самые важные качества человека, которые украшают каждого – от простого рабочего до министра.
Он слушал невнимательно и часто вставлял реплики, которые говорили, что мои слова до него не доходят. Я разговаривал с ним, наверное, больше, чем со всеми аспирантами, вместе взятыми, и чувствовал, что слова мои ударяются как о глухую стенку. Я беспокоился, что из Юрия не получится такого хирурга, какого бы мне хотелось иметь, но вопроса о его уходе из клиники не ставил. Может быть, потому, что он по-прежнему ездил в командировки, помогал оснащать лаборатории института нужной аппаратурой. Чего греха таить – клиницисты, да и вообще многие специалисты редко обладают способностями оснастить своё рабочее место необходимым оборудованием. Вся эта организация всегда падает на плечи одного директора или его заместителя, остальные только требуют, а не помогают. А некоторые вообще склонны к иждивенческим тенденциям – могут почти не выполнять необходимой работы и ждать годами, когда им доставят всё готовое, вместо того чтобы это время потратить на организацию производственного процесса.
Юрий был из числа тех немногих, которые могли, что называется, из-под земли достать необходимое оборудование не только для себя, но и для других. Неиссякаемая энергия, напористость и какая-то необъяснимая способность сговариваться с нужными людьми, всё устраивать, всё доставать помогали вновь отстроенному Институту пульмонологии обзаводиться самым современным, подчас очень сложным и дорогостоящим оборудованием.
Правда, Юрий прежде всего приобретал оборудование для своей лаборатории. При этом говорил: «У нас все же главная лаборатория – другие перебьются. У нас исследуется много детей, без точной аппаратуры мы не сможем ставить предоперационный диагноз…»
Однажды к нам поступил мальчик В. 10 лет с врождённым пороком сердца. Предварительное обследование показало: болезнь настолько запущена, что операция ему уже не поможет. Мы предполагали, что у ребёнка большой дефект межжелудочковой перегородки. Вследствие того, что кровь поступала из левого в правый желудочек, давление в малом круге кровообращения, то есть в лёгочных сосудах, поднялось очень высоко и привело к склерозу их стенок. Если мы в этих условиях и устраним дефект, давление в сосудах лёгкого не уменьшится и ребёнок останется в прежнем тяжёлом состоянии. Риск же очень большой. Такие больные редко переносят радикальную операцию.
Окончательное решение вопроса возможно только после катетеризации, которая сама по себе в этих условиях рискованна и требует не только большой осторожности, но и тщательности при выполнении этой процедуры.
Юрий начал исследование. Не учтя состояния ребёнка, он пошёл на самое сложное обследование, хотя здесь можно было ограничиться и более простым и менее опасным. Он мог бы ввести катетер в сердце через вену и измерять давление только в правых полостях его – для больного так легче. Он же пошёл в левые отделы, а это больные всегда переносят плохо.
В середине исследования у ребёнка началась аритмия, то есть появился неправильный и неравномерный пульс. Молодой врач-наркотизатор, с тревогой сообщив о резко изменившемся пульсе, деликатно предложила:
– Может быть, нам прервать исследование?
Юрий с раздражением сказал:
– Может быть, вы станете на моё место и будете сами исследовать?
– Я просто хотела вам подсказать… – начала оправдываться доктор, смущённая его грубостью.
– Я не нуждаюсь в ваших подсказках.
Юрий чувствовал правоту наркотизатора, но обозлённый тем, что не он сам это понял, продолжал делать по-своему.
Остановилось сердце… Юрий начал проводить реанимацию – безрезультатно. Ему бы позвать заведующего реанимационным отделением, что в двух шагах от него, или заведующего клиникой, кто тоже располагается на одном с ним этаже. Он этого не сделал, по-видимому, решив, что сам управится не хуже других. Но оживить ребёнка не удалось.
Тяжело мне было смотреть на горе матери.
Врач-наркотизатор, вся в слезах, на другой же день подала заявление об уходе.
– С таким человеком работать не желаю, – заявила она.
При разборе этого дела Юрий спокойно заявил, что на столько-то исследований у нас столько-то смертельных исходов. Вполне допустимый процент.
– Как же вы плохо считаете, – возразил ему один доктор. – Если учитывать все ваши осложнения, они почти в 10 раз выше среднемировых, а оборудование у вас одно из лучших.
– Скажите, Юрий, – обратился я к нему, – а если бы на месте этого мальчика была бы ваша дочь, вы также считали бы, что это законный процент и не позвали бы в случае осложнений ни меня, ни заведующего реанимационным отделением?
Юрий молчал.
– Вот что, – продолжал я, – врачу жестокому и бездушному я не могу доверять больных. Ищите себе место.
Я возвращался домой из клиники с тяжёлым чувством. Где, как и у кого Юрий научился такому бездушному отношению к больным? Я уделял ему внимания больше, чем другим, но цели не достиг. Или здесь мое неумение научить, воспитать, или же гнилая сущность человека, о которую разбиваются любые благие намерения?
Вскоре после описанных событий мне сказали:
– А вы знаете, Таня с Юрием разошлись.
Это было для меня совершенно неожиданно. Мне казалось, что у них все в порядке и они живут счастливо.
Вечером, придя в клинику на вечерний обход и узнав, что Таня дежурит в операционной, я пригласил её в кабинет.
– Правда, что вы с Юрием разошлись?
– Да, правда, – спокойно сказала Таня.
– А в чём дело? Что случилось?
– Да ничего особенного, Фёдор Григорьевич, не случилось. Юрий – неисправимый эгоист. Ему нет никакого дела до окружающих, в том числе и до родных.
– А у вас ведь дочь?
– Дочь осталась со мной.
– Вы что же, поссорились с Юрием?
– Ссоры не было. Отчуждение началось сразу же после свадьбы. По существу, духовно мы никогда не были близки. Не так давно мы разъехались. Я сняла комнату и живу с дочкой. Юрий не захотел разменивать квартиру.
Затем, смущаясь, спросила:
– Вы, Фёдор Григорьевич, наверное, меня осуждаете, что я разошлась с Юрием фактически без серьёзных оснований. Но я не могла переносить этого неуёмного стремления к сытой жизни. Не могу я так… думать только о себе.
Подумав, она продолжала:
– Вы его совсем не знаете. Он совсем не тот, что представляется вам, хотя и вы уже давно отметили его эгоизм.
Таня постепенно разговорилась. Ей, по-видимому, очень хотелось излить перед кем-нибудь свою душу. Я молча слушал. После операции чувствовал себя усталым, не хотелось никуда идти. К счастью, меня никуда не вызвали.
– Ещё при первом знакомстве у Юрия проскальзывала другая натура – не та, что всем была видна. Для него и любовь – это чепуха, над которой он подсмеивается. Это какой-то странный, бесчувственный человек; для него ничего не значит – ни любовь, ни дружба, ни мать, ни дочь. А обо мне и говорить нечего. Вышло так, что защита диссертации у Юрия совпала с периодом, когда я находилась в родильном доме. Ссылаясь на занятость, он ни разу меня не навестил. Ну скажите, можно ли терпеть возле себя такого человека? Мало этого, но и мать его ни разу не пришла ко мне. Она всё время помогала Юрию. Когда кто-то из хороших знакомых упрекнул её, что вот, мол, невестка рожает, а она про неё и не вспомнит, свекровь ответила: «Невестка ещё родит не одного ребёнка, а мне важно, чтобы Юрий защитил кандидатскую диссертацию». Я её не осуждаю. Она сама несчастна. Не понимает, что говорит. Эгоизм сына, проявленный ко мне, завтра падет на её голову. Юрий не раз уже показывал свою нетактичность к матери, я всегда этим возмущалась. Её слёзы впереди, но, проливая их, она, наверное, не подумает, что сама виновата в воспитании сына. Да он и вас, своего учителя, предаст, если это ему будет выгодно, – добавила она с грустью.
…Таня ушла, а я ещё долго сидел, обдумывая все услышанное. Да, она повзрослела, стала тоньше разбираться в человеческих отношениях.
А Юрий? Откуда у него такое? Казалось бы, из простой рабочей среды. Родители – труженики. Где он набрался этого высокомерия?..
7
Приведу некоторые подробности из жизни Юрия Нахватова. У Фёдора Ивановича, рабочего табачной фабрики, и работницы ткацкой фабрики Пелагеи Васильевны Нахватовых родился сын, которого они долго ждали. Вся сила любви этих двух людей, проведших жизнь в труде и заботе, была обращена на их единственного ребёнка. И не было такого желания, такого каприза дорогого дитяти, которого бы не исполнили родители. Забота матери часто переходила границы разумного. Едут они в трамвае. Юре уже семь лет. Он учится в первом классе. Учитель на первых уроках говорил об уважении к старшим, учил уступать им место, заботиться о них. Как только входит пожилой человек, будь то мужчина или женщина, Юра соскакивает, хочет уступить ему своё место. Пелагея Васильевна насильно удерживает мальчика на месте: «Ничего, он взрослый, постоит, а тебя могут зашибить». Когда кто-либо из сидящих говорил, что он уже большой, нехорошо останавливать ребёнка в его добрых поступках, мать возражала: «Учите своих детей, а мы как-нибудь сами… обойдёмся».
Родители старались ничем не затруднять сына, ничего ему не поручать. Лишь бы Юрочка был здоров и учился. И он, будучи способным мальчиком, имел хорошую память, учился неплохо. Всегда стремился выдвинуться среди других. И это стремление, конечно, похвально, если оно продиктовано чувством здорового соревнования, жаждой знания и успеха не только своего собственного, но и коллективного.
Дома им всегда восхищались, его постоянно хвалили и подчёркивали, что он лучше всех. В нём с малых лет крепло сознание превосходства над другими, это сознание вошло в кровь и стало затем главной чертой характера, его существом.
На первых порах, ещё маленьким, если он чего не знал, бывало, спросит:
– Мама, я схожу к Васе, спрошу его, как решается эта задача.
– Что ты, Юра, зачем тебе унижаться. Ты что, глупее Васьки, что будешь его спрашивать? Ты его спросишь по пустякам, а он вообразит, что он вообще умнее тебя.
Отец в этом вопросе придерживался других взглядов; оставшись наедине с женой, он говорил: «Что особенного, если мальчик обратится к товарищу за помощью? Вдвоем-то они скорее разберутся. А в другой раз Вася у Юры спросит – так они и будут учиться вместе». На это Пелагея Васильевна отвечала: «Юре ни к чему спрашивать у других. Пусть сам докапывается, а перед другими спину не гнёт».
Муж сдавался перед напором жены, хотя в душе был недоволен таким воспитанием сына.
Юрий и компанию водил только с теми ребятами, кто учился хорошо или чем-то особенным выделялся среди своих сверстников.
С раннего детства родные одевали его хорошо. Он к этому привык и постоянно требовал, чтобы его одежда была лучше, чем у других. Отец не обладал крепким здоровьем, но, чтобы иметь возможность дать сыну как можно больше, часто оставался на сверхурочную работу.
Он занемог, но болезнь отца не произвела на Юрия большого впечатления, во всяком случае, она не уменьшила его требовательности к родителям. Он снисходительно подтрунивал над ними: «Эх вы, старички квелые, изработались на своей фабрике».
Помочь им не старался.
Экзамен в институт он выдержал хорошо. Да и отметки у него были в школе неплохие, хотя круглым отличником, при всём его стремлении к этому, он так и не стал.
Будучи студентом, Юрий старался показать, что он из богатой семьи. Никому не говорил, что его родители рабочие. Любил угощать, особенно если это было выгодно. Не прочь был и сам кутнуть за чужой счёт.
Жил в другом городе, писал родителям письма и в каждом просил денег. Но отец уже совсем не работал, а мать билась изо всех сил. Тогда он перешёл на военный факультет. Здесь форма одежды красивая, полное обеспечение.
По окончании факультета его, сколько он ни старался, не оставили в Ленинграде, а отправили на Дальний Восток. Тут Юрий всерьёз приуныл и решил во что бы то ни стало демобилизоваться.
Отцу к этому времени стало совсем плохо. Он писал, давал телеграммы, просил сына приехать, чтобы перед смертью повидаться. Юрий не приезжал, но решил использовать болезнь отца как повод для демобилизации. И хотя отец уже умер и его давно похоронили, Юрий все бегал по начальству, доказывая, что отец болен и нуждается в помощи.
Юрия демобилизовали.
К этому времени он ещё больше уверовал в свои способности. Юрий приобрел опыт, умел, где надо, показать себя скромным и трудолюбивым.
На службе у него складывались двойственные отношения: с начальством – хорошие, с подчиненными – скверные.
…Но вернёмся к моей беседе с Таней. Того, что я рассказал о Юрии, я, конечно, тогда ещё ничего не знал. И потому, выслушав печальную повесть об их несложившейся жизни с Юрием, почему-то пожалел его.
Назавтра я позвал Юрия к себе в кабинет. Он пришёл притихший и молчаливый.
– Я не знал, что у вас тяжёлое личное переживание. Может быть, этим и объясняется ваше поведение, которое всеми осуждено. Я не хочу добавлять вам горя. Надеюсь, что урок из случившегося вы извлекли достаточный. Поэтому можете оставаться в клинике и продолжать работать.
Он ушёл из кабинета, не поблагодарив. Может быть, решил, что мы им дорожим как специалистом, а его развод использовали как предлог для отступления. Трудно сказать. Во всяком случае, никакого улучшения в его отношениях с больными и товарищами по работе у него не произошло.
Но я всё же не терял надежды на то, что мне удастся сделать из него хорошего хирурга. По-прежнему помогал ему, часто приглашал в кабинет, подолгу с ним беседовал.
Как-то на днях я получил письмо от профессора Гафили. Он пишет, что вскоре после решения нашей экспертной комиссии республиканская прокуратура прекратила его дело «за отсутствием состава преступления». Он работает на прежней должности. Были за эти годы случаи, когда он мог подать на конкурс, но как вспомнит последствия своего первого заявления, так его в дрожь бросает. Подумает, подумает, да и не подаст. Работы у него много, больные его любят. Авторитет его вырос ещё больше.
Пишет, что Заходилов боится ему на глаза показываться. Ему теперь стыдно не только перед профессором Гафили, но и перед соседями. И он, говорят, не раз горько сожалел о своём поступке. Надо было ему как-то обратиться к профессору Гафили, да не посмел.
Старшая операционная сестра также вынуждена была уйти из этой клиники, а в другое хирургическое отделение её не взяли. Считают ненадёжным человеком.
Есть в письме и такое место:
«Это хорошо, что Вы устроили судьбу Тани, помогли ей с учёбой и работой. Я всегда высоко ценил её достоинства как операционной сестры и как человека – уверен, что медицина в её лице приобретет серьёзного и полезного работника. В то же время хотел бы предостеречь Вас от её мужа, Юрия Нахватова. Я узнал, что он при Вас стал близким сотрудником и Вы ему во многом доверяете. Не в моих правилах чернить людей, порождать ссоры и неприязнь, но в данном случае я исполнен желания уберечь Вас от будущих горьких разочарований, которые – и я в этом убеждён! – непременно наступят у Вас по отношению к Юрию Нахватову. Он груб и нечестен, завистлив и неблагодарен, то есть обладает как раз теми качествами, которые не украшают любого человека, а хирургу просто противопоказаны. Вы сделали для меня много добра, и я бы очень хотел, чтобы Ваши благородные дела ничем и никем не омрачались. Не доверяйте Нахватову, держитесь от него подальше – это Вам мой дружеский совет».
Прочитав письмо, я подумал: «Нахватов, конечно, не сахар, но не так уж безнадёжно плох. Впрочем…»
Вспомнил ситуации, когда дурные свойства врачей, и особенно хирургов, приводили или могли привести к трагическим исходам. Особенно необходима в нашем деле честность. И это понимают все, кто хоть как-то соприкасается с хирургией. Был такой случай. По каким-то причинам операционная сестра не успела простерилизовать операционный материал. А когда хирург потребовал его, она побоялась сказать, что он нестерилен. Это грозило смертельным исходом больному и строгим наказанием не только сестёр, но и самого хирурга.
Каким-то чудом всё обошлось благополучно. Сестра же, пережив этот случай, призналась во всём и подала заявление об уходе.
А грубость?..
Некоторые хирурги – даже известные! – во время операции кричат на своих помощников, в том числе и на женщин. Оскорбительные эпитеты слетают с их губ в адрес врачей, беззаветно отдающих себя тому делу, которому служит хирург. Некоторые оправдываются: «Работа нервная». Или: «Слишком велико бывает напряжение».
В одной из зарубежных клиник в предоперационной я увидел плакат: «Ваш характер никого не интересует. Оставьте его при себе!»
Прочитав его, я подумал: «Как хорошо, что здесь висит этот лозунг. В самом деле, почему это товарищи по работе и подчиненные должны видеть и терпеть невыдержанность характера того или иного работника? И неплохо бы такое объявление иметь во всех учреждениях, где сотрудники, чаще всего начальники, забывают, что они не в своей вотчине. На службе каждый человек должен быть выдержанным и спокойным».
Николай Николаевич Петров, наш крупнейший русский учёный и хирург, писал, что за течение операции ответствен хирург и он за всё в первую очередь должен спросить с себя. Не хватает нужного инструмента – значит, ты перед операцией не проверил. Плохо помогает ассистент – значит, ты его вовремя не научил. И так во всём.
При хорошем отношении к делу у хирурга не будет оснований ругать, а тем более оскорблять своих помощников. Он будет предъявлять больше требований к себе, с большим уважением относиться к своим помощникам, и тогда он вправе рассчитывать на правдивость и честность в работе с их стороны.
Глава II
1
Товарищ Юрия Нахватова по работе Дмитрий Гусев едва помнил своего отца. Тот погиб на фронте, защищая Родину. Мать Дмитрия, Анна Ивановна, не вышла замуж – не хотела приводить в дом отчима – и всю нерастраченную любовь и нежность отдала своему сыну. Работа отнимала у неё много времени, и растить и воспитывать ребёнка одной ей было трудно.
Дима рос бойким и смышленым мальчиком. Учился хорошо, но часто отвлекался от уроков. То займётся купленным матерью конструктором, и его не дозовёшься ни к обеду, ни к ужину. То начнёт рисовать, и тогда только давай ему бумаги; а то увлечётся книжками про путешествия, и Анне Ивановне стоит немало трда, чтобы отвлечь его от книги и заставить учить уроки.
Его выручали природные способности, быстрая сообразительность и цепкая память. Поэтому он часто радовал мать, принося хорошие отметки. Среднюю школу закончил хорошо, без труда поступив в медицинский вуз, закончил его с отличием, что дало ему возможность сразу же по окончании института поступить в клинику клиническим ординатором. После прохождения курса мы оставили его ординатором при клинике. Он довольно быстро освоил нашу медицинскую аппаратуру, которая с каждым годом становилась все сложнее, а специалистов-инженеров в штате клиники не имелось. И если бы не Дима, многие из наших аппаратов стояли бы без действия.
Анна Ивановна не могла нарадоваться на своего сына, справедливо считая, что во всех его успехах заложены её труд и бессонные ночи. Её беспокоили лишь два момента.
Первое, что Дима, взяв тему диссертации, над ней не работает. И второе – Диме уже под тридцать, а он и не заикается о женитьбе. А ей так хотелось бы понянчить внучат.
Все её мысли были о Диме…
– Он совсем о себе не думает. Случись что со мной, как он будет жить без меня?! – говорила она приятельнице.
Анна Ивановна всегда отличалась неплохим здоровьем и привыкла не обращать на него внимания. Поэтому, когда появились какие-то неприятные ощущения под ложечкой, она старалась не фиксировать на этом внимание, полагая, что это у неё «нервы шалят».
Наконец ей стало невмоготу, и она осторожно, чтобы не напугать сына, сказала ему, что у неё что-то побаливает живот. Дима испугался. Он и сам замечал, что мать побледнела и похудела. Но он так привык, что заботятся только о нем, а ему не приходится ни о ком проявлять заботы, что не обращал на это внимания.
Теперь же, когда Анна Ивановна пожаловалась на боли в животе, он как врач сразу подумал о возможности плохого. И, мысленно сопоставив факты, забеспокоился ещё больше. Потом выяснилось, что первой мыслью его было бежать к профессору и обо всем посоветоваться.
В клинике у нас со времен Н.Н. Петрова был заведён неписаный закон: всех сотрудников и их близких в случае болезни показывать шефу. И он же, если было необходимо, делал операцию. Такое отношение к сотрудникам было естественным. Врачи и сестры, ухаживая за больными, часто перерабатывали, оставались около тяжёлобольных сверх положенного времени, иногда сутками дежурили у них безвозмездно, и поэтому мы полагали, что каждый из сотрудников клиники своим самоотверженным трудом заработал себе право на то, чтобы его проконсультировал и прооперировал сам профессор.
Незадолго до этого у профессора с доктором Гусевым был довольно строгий разговор. Вызвав его к себе, шеф просил отчитаться о работе над кандидатской диссертацией. Оказалось, что Гусев её давно в руки не брал, так как занялся каким-то новым аппаратом.
– Без этого аппарата мы не можем делать операции с искусственным кровообращением. Вся бригада меня торопит, а я никак в нём не разберусь. Вот и отложил свою тему.
– Послушайте, Дмитрий Иванович, – сказал профессор. – Так над темой не работают. Кандидатскую надо писать не более трёх лет. Вы же взяли тему пять лет назад, а у вас и конца-краю не видно.
– Вот сделаю прибор и тогда возьмусь за работу. Обещаю вам.
– Ну смотрите. А то отниму у вас тему и передам другому, – пригрозил профессор шутя.
Весь разговор, хотя и в строгих тонах, был проникнут доброжелательством к молодому доктору. Шефу нравилась его увлекающаяся натура, нравилось, что он совсем лишен тех меркантильных соображений, которые толкают иных врачей поскорее написать кандидатскую, чтобы получать большую зарплату. Гусев же больше думал о текущих делах в клинике, чем о собственном благополучии. Однако строгий тон разговора Дмитрий Иванович воспринял как недовольство им, и, когда Анна Ивановна сказала ему про свою болезнь, он не пришёл к шефу, чтобы проконсультироваться, а, встретив Юрия, высказал ему свои опасения и сомнения.
– Хочу посоветоваться с шефом, да не знаю, как пойти к нему. На днях так меня пробирал за мою диссертацию…
– И не ходи к нему. Я уверен, что он тебя не примет, он тобой недоволен и раздражен, – подлил Юрий масла в огонь.
– Как же быть? Ты знаешь, у мамы боли в подложечной области, а она всё молчала. Я давно замечал, что она плохо выглядит и похудела. Но она ничего не говорила, и я её не спросил. А сейчас вижу, что у неё какая-то нехорошая бледность. Боюсь, не опухоль ли. Может быть, придется делать операцию. Я хотел бы попросить шефа.
– Ну уж сразу и операцию. Пойдем к доктору Синицыну.
– Но ведь он же редко оперирует, все больше занимается хозяйственными вопросами. Как же ему доверить мать?!
– Зачем ты говоришь об операции? Давай сначала ставить вопрос о госпитализации и обследовании. А это как раз по его части. Кроме того, ты же знаешь, он оперирует на желудке…
Обследование, проведённое в клинике, показало, что у Анны Ивановны рак желудка. Нужна была большая операция. Дмитрий Иванович опять пошёл советоваться к доктору Нахватову, полагая, что тот искренне желает ему помочь. На самом деле Юрий хотел показать, что можно и без профессора сделать хорошо. Доктора Синицына он попросил об этой больной шефу не говорить. Между тем сам доктор Синицын давно хотел сделать большую операцию и тем самым утвердить свою репутацию как высокоопытного хирурга.
Не проявляя серьёзного интереса ни к хирургической, ни к научной деятельности, Синицын с завидным упорством защитил диссертацию и старался на хозяйственных вопросах показать себя нужным для клиники человеком.
Ему импонировала просьба Юрия. Он готов был проверить свои силы на большой операции. Мечтал о том, как все заговорят о нём, если мать доктора из клиники поправится. Вся слава достанется ему одному. Юрий его всячески поддерживал. Когда встал вопрос об операции, доктор Гусев решительно заявил, что он пойдет к профессору, своему шефу, и будет его просить.
На это Юрий по возможности спокойно заявил:
– Сходи, но думаю, что это бесполезно. Только вчера у нас был разговор с профессором об Анне Ивановне. Он сказал, что оперировать её не будет, а поручит доценту или кому-нибудь из хирургов.
– А разве он знает, что она лежит в клинике? – удивился Гусев.
– Да, он знает, – решительно солгал Юрий.
– Почему профессор ко мне так относится? Я полагал, он сам прооперирует мою мать. Он же никому не отказывает, – с недоумением проговорил Дима.
О том, что мать Гусева лежит в клинике и ей нужна операция, профессор ничего не знал и был крайне удивлён, когда при обходе реанимационного отделения увидел её уже после операции – резекции желудка, проведённой Синицыным с ассистенцией доктора Нахватова. Операция продолжалась долго, проходила не гладко, и больная была в тяжёлом состоянии. На вопрос шефа, почему её не показали ему перед операцией и не посоветовались, все смущённо молчали.
2
Ложь чаще всего присуща людям самолюбивым, но слабым и ограниченным, нечистоплотным в нравственном отношении. Ложь – это большой изъян души сердца, ибо без нравственной чистоты не может быть никакого чувства собственного достоинства. Благородный человек не унизится до лжи. Но иногда не сказать правду там, где её нельзя говорить, не только не предосудительно, но и благоразумно. В то же время солгать – в любом случае низко и глупо. Умный человек найдёт известные границы, «…по обе стороны которых не может быть ничего правильного» (латинская пословица). Эти границы ничем не обозначены, их может увидеть своим мысленным взором лишь человек честный, умный и смелый.
В сложной ситуации он проявит соответствующую гибкость, чтобы не прибегать ко лжи, ибо среди людей, обладающих высокой культурой, считается, что нет ничего более преступного, более низкого, чем ложь. Как правило, она является порождением злобы, трусости и тщеславия. Человек, пользующийся этим оружием для достижения своих низменных целей, никогда не достигнет желаемого. Временный успех, который ему удалось получить, очень быстро и очень часто кончается позором.
Как-то у нас лежал больной с неясным диагнозом. Это был средних лет мужчина, у которого уже длительное время были боли в области червеобразного отростка. Больного вёл врач Н. Он чуть ли не в первый день безапелляционно заявил, что у больного хронический аппендицит, и собирался на следующий день взять его на операцию. Но заведующая отделением увидела, что симптомы болезни не укладываются в клиническую картину аппендицита. Она предложила отложить операцию и сделать тщательное рентгеновское обследование толстого кишечника. Больному провели исследование, сделали снимки, но рентгенологи в тот же день заключение по полученным снимкам не дали, обещали написать позже. В день обследования дежурил по клинике Н. Воспользовавшись правами ответственного, он решил прооперировать больного, не дожидаясь заключения рентгенолога. Когда он брал больного, другой врач ему сказал:
– Заведующая отделением не рекомендовала брать больного до рентгеновского исследования.
– Обследование было сегодня утром.
– Какое же заключение?
– Рентгенологи не написали. Но, судя по полученным снимкам, там все благополучно, противопоказаний к операции аппендэктомии у него нет.
– Всё-таки нужно спросить заведующую. Можно ли брать больного, не дожидаясь заключения?..
Н. пошёл в кабинет заведующей. Сестра сказала, что заведующая ушла домой. Н. вернулся и сказал:
– Буду делать операцию.
Тут надо сказать, что у некоторых хирургов существует повышенный интерес, какое-то чрезвычайное желание оперировать. И они с гордостью заявляют: «Я сделал столько-то аппендэктомий!» Или столько-то грыжесечений и т. д. Нередко повышенный интерес к технике операции наблюдается у тех, кто плохо оперирует. Они этим хотят как бы «набить» руку, потренироваться.
Был у моего учителя Николая Николаевича Петрова помощник – уролог М. У него были на редкость плохие хирургические руки, и они сочетались с какой-то патологической страстью делать операции. Он был немолодой, много старше Н.Н. Петрова, но никогда не упускал случая прооперировать больного, особенно если больной лежал в его палате. Много раз больные и их родственники просили меня, чтобы я сделал операцию. Но я был на положении доцента и не имел права брать больных без разрешения врача, ведущего палату. Он же никогда не соглашался на это и обязательно оперировал сам. Я часто ему ассистировал. И это были для меня поистине мучительные минуты. Душа разрывалась на части при виде его неловких, опрометчивых движений. Нередко вырывал у него из скальпель и спасал больного от неминуемой катастрофы. После таких операций я сам ходил больной и несколько дней вынужден был приходить в себя от этих душевных мук и потрясений. Мне такие хирурги непонятны. Я никогда не «жаждал» делать операцию. Я всегда хотел лишь одного – помочь больному, избавить его от недуга, спасти его, каким путём – это неважно. Если надо делать операцию, я легко иду на это. Если можно сделать все без неё – мне ещё лучше. Я решительно не понимаю хирургов, которые любят делать операции. Не знаю, чего тут больше: неосознанного стремления удовлетворить жажду риска или плохо скрытого желания «блеснуть» хирургическим талантом и тем самым возвысить себя в глазах окружающих. Так или иначе, но в этом стремлении нет главного: заботы о больном, естественной для врача потребности излечить недуг, облегчить страдание.
В нашем случае врач Н. руководствовался именно этим противоестественным для врача стремлением во что бы то ни стало сделать самому операцию. Предосторожности же старших товарищей относил к робости, желанию перестраховаться, тянуть время. Затяжка с операцией его раздражала. Он всё больше укреплялся в намерении доказать свою правоту.
Итак, во время своего дежурства, взяв в помощники студента 6-го курса, Н. стал делать операцию под местной анестезией.
Во время операции установил, что отросток запаян в какой-то конгломерат. Попытки выделить отросток ему не удались; он нервничал, кричал на своего ассистента, на сестру, на больного, который «дуется и не даёт оперировать», и под конец, видя, что ему не справиться с операцией, вызвал заведующую отделением. Та приготовилась, надела перчатки и, только коснулась конгломерата, сразу же сказала: «Здесь рак слепой кишки. Надо делать расширенную операцию – удалить половину толстого кишечника. Здесь нужен наркоз и хороший наркотизатор, нужен целый набор инструментов, которые не подготовлены, и их надо готовить и стерилизовать, здесь надо не менее 1–1,5 литра крови – они тоже не приготовлены. Нужен дополнительно хороший ассистент».
Заведующая отделением вызвала старшую операционную сестру, доцента и попросила приготовить все необходимое.
Приехав в клинику, доцент убедился, что над больным нависла смертельная опасность. С большим трудом ему удалось спасти человека.
Я потом много думал над поступком врача Н. Передо мной по-новому предстала вся линия его поведения. Он всегда отличался излишней самоуверенностью, опасной для хирурга категоричностью выводов и суждений, при этом на редкость ленив и малоспособен. Ложь в его характере развивалась от наличия у него этих двух противоположных качеств. Как говорят в народе: не мытьем, так катаньем, не трудом, так обманом.
У нас иногда наказывают не лжеца, а того, кто ему на слово поверил. Нет более порочного метода воспитания, чем этот. Человек обязан верить другому человеку, и тот, который не верит, сам должен рассматриваться как непорядочный человек. Но в то же время лжец всегда должен нести наказание за ложь, где бы и в каком бы виде она ни проявлялась. Справедливое общество нужно строить на полном доверии и в беспощадной борьбе с ложью.
Будучи во Вьетнаме, я был свидетелем такого забавного инцидента. Инженер из одной европейской страны, обращаясь к вьетнамцу Нгуен Ван Хо, сказал:
– Пойдите, пожалуйста, на стройку и проверьте, кончили ли там возить песок.
Вьетнамец пошел, но посреди дороги встретил рабочего стройки Го Хин Лина, который ему сказал, что песок возить кончили. Вернувшись, Нгуен доложил:
– Да, кончили, мне сказал Го.
– А вы сами проверили?
– Да, – отвечает Нгуен. – Проверил, мне Го сказал, что кончили.
– А вы сами видели?
– Нет, не видел.
– Тогда сходите и проверьте сами.
Нгуен был поражён. Среди них услышать от товарища о том, что сделано, не менее надёжно, чем увидеть самому, настолько невероятной для них казалась возможность неправды.
Бывая за границей и наблюдая за обычаями, я в некоторых странах заметил, что там очень часто в строго официальных, в том числе и денежных, документах верят на слово, сказанное даже по телефону.
В Хьюстоне мне был выдан именной чек на 500 долларов. В банке у меня попросили «идентефикешен», то есть удостоверение личности. Но мы, приехавшие из России, все свои документы оставляли в Нью-Йорке, в консульском отделе, так как внутри страны паспорта там никто не спрашивает. Я ответил, что у меня удостоверения личности нет. Менеджер задумался. Как же быть?
Я звоню секретарю профессора Де Бэки и говорю: «Вива! Мне деньги не дают, потому что у меня нет «идентефикешен». Она сказала: «Дайте трубочку менеджеру». Тот взял трубку, и я слышу, как секретарша Де Бэки ему говорит:
– Это профессор, хирург из России, находится у нас в клинике при Бейлор-университете. Пожалуйста, выдайте ему деньги.
– Хорошо, – сказал менеджер и, не требуя от секретаря даже письменного заверения, по одному телефонному звонку выдал мне наличными 500 долларов.
В Америке, например, берут налог, исходя из тех данных, которые напишет сам клиент. При этом не требуется никаких документов. На чистом листе бумаги клиент пишет весь свой доход, а также тот расход, который не подлежит обложению. Например, на жену и на каждого ребёнка по 600 долларов в год, какую-то сумму на секретаря и другие расходы. После этого клиент подводит итог и ставит свою подпись. С указанной итоговой суммы и берётся налог.
– Но ведь вы можете какие-то доходы утаить и какие-то расходы написать зря.
– Да, конечно, и мне поверят. Но мы этого никогда не делаем. Почему? Если инспектор вздумает проверить правильность моих записей не только за этот год, но и за предыдущие годы и установит, что я какую-то сумму скрыл от налога и преувеличил необлагаемый расход, то с меня: 1) взыщут эту сумму, 2) взыщут проценты за всё это время, 3) наложат на меня большой штраф и 4) обязательно посадят в тюрьму.
Или, например, у профессора Рандала, онколога из Нью-Йорка, у которого я был гостем, украли машину. Она была застрахована. Он позвонил в страховую компанию, заявил о пропаже, и ему в тот же день выдали новую. Я спросил его: «Но ведь вы же могли сказать неправду?!»
– У нас это исключено. Если страховая компания установит, что я сказал неправду, то с меня: 1) взыщут стоимость этой машины, 2) проценты с этой суммы за всё время, 3) наложат большой штраф и 4) обязательно посадят в тюрьму.
Такое строгое взыскание за ложь очень дисциплинирует людей и даёт возможность в обычной жизни и в деловых отношениях беспрекословно верить сказанному слову.
3
Рядом с правдивостью стоит другое красивое свойство человеческого характера – верность слову, умение выполнять обещание.
Во все века все народы с глубоким уважением относились к данному человеком слову. Нарушение его считалось самым низменным поступком, а человек, тот, кто изменил своему обещанию, считался ничтожным, достойным презрения.
Честерфильд в своих письмах к сыну об элементах нравственности ещё в XVIII веке писал: «Ты, несомненно, знаешь, что нарушить слово – безрассудство, бесчестье, преступление. Это безрассудство, потому что тебе никто потом не поверит, и это бесчестье, а равно и преступление, потому что правдивость – первое требование нравственности, и никто не подумает, что не выполняющий своё слово человек вообще может обладать каким-либо другим хорошим качеством. Поэтому он навлечёт на себя ненависть и от него отвернутся люди». (Выделено мною. – Ф.У.)
Среди русских людей во все века считалось, что нарушивший слово покрывает себя и свою семью позором. Поэтому в среде порядочных людей считалось неприличным брать расписки или письменные обязательства.
А насколько русские люди ревностно к этому относились, показывает следующий факт, описанный Н.А. Некрасовым.
Один зажиточный крестьянин, Ермил Гирин, стремясь помешать купцу-живоглоту купить мельницу, что явилось бы несчастьем для всей округи, обратился на ярмарке к народу с просьбой одолжить ему тысячу рублей, которые он обещал вернуть в следующую пятницу. Так как ни у кого из присутствующих столько денег не оказалось, решили собрать со всех, кто сколько может. Крестьянин брал деньги, но ни списка не составил, ни расписок не давал. В следующую пятницу крестьянин принёс деньги и стал возвращать долги. Каждый подходил и говорил, сколько он одалживал. Столько он и получил. Ни один человек не спросил лишнего. Наоборот, кто-то не спросил свой рубль. И крестьянин долго ходил по ярмарке, призывая получить одолженные ему деньги.
Этот пример показывает, насколько правдив и честен русский народ в своей натуре, насколько обязателен он в выполнении данного слова. Чем воспитаннее человек, чем выше ставит он своё человеческое достоинство, чем благороднее он, тем строже относится к своему слову, независимо от того, кому оно дано.
К сожалению, встречаются ещё люди, которые мало ценят своё слово. А если такой человек окажется во главе государственного учреждения? Ведь в этом случае человек даёт слово не только от себя лично, но и как руководитель учреждения. Тем самым он как бы ручается не одной своей честью, но и честью своего учреждения, честью власти, которую он представляет. Вот почему слово, данное директором или начальником какого-то учреждения, должно быть не менее авторитетно, чем подписанный им документ.
В жизни очень трудно иметь дело с людьми, которые бесцеремонно относятся к своему слову.
Помню, как мы строили клинику. Четыре года напряженной работы всего коллектива – мы всеми силами старались помочь строителям, устраивая субботники и воскресники, – завершались созданием клиники, которая отвечала элементарным требованиям кардиологического хирургического учреждения. Оставались некоторые недоделки, которые хотя и были не очень значительными, но для персонала клиники служили непреодолимым препятствием к началу работы. Казалось бы, ещё месяц-два, и клинику можно принимать. К сожалению, недоделки оставались, а рабочие уже «перебрасывались» на другой объект.
Я – к начальнику строительства.
– Фёдор Григорьевич, не беспокойтесь. Мы вашу клинику сдадим в срок и в полном ажуре.
Однако срок прошёл, а недостатки остались. Приходят строители, прорабы.
– Фёдор Григорьевич, надо подписать акт о приёме здания.
– Но я не могу подписать и принять здание с такими недоделками!
– Фёдор Григорьевич, обещаю вам, что через месяц все недоделки будут устранены. Вы только подпишите, иначе план не выполним, ребята премии не получат. Они обидятся, не захотят хорошо работать. А примете, мы через месяц подготовим клинику и сделаем её как огурчик.
– Ну нет, товарищи, мы в таком помещении работать не сможем.
Начались звонки с разных сторон:
– Гарантируем: через месяц все недоделки будут устранены, клиника примет должный вид.
Я сдался и подписал акт приёма здания.
Читать бесплатно другие книги:
