Дневник Джанни Урагани Бертелли Луиджи

Переводчик благодарит за русский вариант названия О. Гуревич и Г. Д. Муравьеву.

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

© Тименчик К. М., перевод, 2014

© Гуревич О., предисловие, 2014

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательский дом «Самокат», 2015

Предисловие

Вы никогда не задумывались, что произошло с Пиноккио, когда тот из деревянной куклы превратился в живого мальчика? Каким он стал мальчиком? Начал ли прилежно ходить в школу? Делать уроки? Стал ли утешением своего «бедного отца»? Не знаю, как было на самом деле. Но в пространстве итальянской литературной традиции есть мальчик, который очень похож на живого Пиноккио. Его зовут Джованни Стоппани, но гораздо чаще кличут Джанни Урагани. Джанни – потому что он ещё достаточно мал, Урагани – потому что производимые им разрушения очень велики.

У Джаннино есть не только папа (вполне обеспеченный и серьёзный человек, а не бедный плотник), но и мама, и ещё три сестры и служанка Катерина. У семьи Стоппани, в отличие от бедного плотника Джеппето, есть дом во Флоренции, они не страдают от голода и даже нередко едят разнообразные пирожные. А при этом мальчиком Джанни двигают те же импульсы, что и деревянным буратино Пиноккио: с одной стороны, желание стать «утешением для своего бедного папы», а с другой – скука. Любознательному Джаннино часто не с кем играть и не с кем поговорить. Потому он вверяет свои мысли страницам дневника и придумывает себе всё новые забавы и приключения, часто не рассчитывая их последствий.

Но есть и ещё важная причина его постоянных поисков и происков. Неудержимое стремление к правде. Решительное непонимание мира взрослых, которые относятся к правде так гибко, что порой предпочитают неправду, а говорящий правду оказывается в глупом положении или позорит семью. Как это произошло с Джаннино, который честно рассказал тёте Беттине, что связанное ею в подарок одной из его сестёр на свадьбу одеяло вовсе не понравилось новобрачным и лучше бы она забрала его домой, а вместо него привезла бриллианты. Стремление к правде неизбежно становится неудобным для мира, потому что порождает стремление к свободе и изобличает лицемерие. Джанни не может понять, почему Джиджино Балестру отправили в страшный пансион за то, что он накормил пирожными из отцовской лавки деревенских оборванцев, если отец Джиджино – социалист и вечно разглагольствует о социальной справедливости.

Весёлая книжка о проделках маленького мальчика становится печальной книжкой об абсурдном мире лжи и притворства. Недаром её автор написал её не под собственным именем. Луиджи Бертелли (1858–1920), журналист, основатель и главный редактор газеты «Воскресный журнальчик», творил под псевдонимом Вамба. Так звали шута Седрика Саксонского из «Айвенго». Шут рассказывает смешное, за которым скрывается правда. Наследник многовековой традиции, шут – юродивый, притворяется, что написал детскую книжку, а обращается ко взрослым. Развлекает читателя, заставляя смеяться, а на донышке этого смеха – горечь правды.

Вышедший сначала в газете в 1907–1908 годах, а затем в книге в 1920 году «Дневник Джанни Урагани» стал одной из самых любимых детских книг в Италии. Само его имя «Джанбурраска»[1] стало нарицательным. Так в Италии называют непоседливых и изобретательных проказников. Теперь, благодаря замечательному переводу Ксении Тименчик, и у нас есть возможность познакомиться с Джанни Урагани, сопереживать его приключениям, вместе с ним смеяться и бояться, ужасаться и радоваться. К тому же это очень полезная книга для родителей – почитав её, вы сразу поймёте, почему с ребёнком надо побольше играть и разговаривать, придумывая ему всякие интересные и не слишком опасные занятия, и почему так важно быть с ним честным.

Ольга Гуревич

20 сентября

Готово. Я срисовал сюда листок календаря с сегодняшним числом – это день взятия Рима[2] и мой день рождения, я так и приписал внизу, чтобы люди, которые заходят в гости, не забывали про подарок.

А вот список подарков, которые я уже получил:

1. Шикарный пистолет, чтобы стрелять по мишеням, – от папы.

2. Клетчатый костюм – от сестры Ады, ну это скучно, с ним не поиграешь.

3. От сестры Вирджинии – чудесная удочка с леской и всем необходимым, которая складывается и превращается в тросточку. Вот это подарок что надо: обожаю ловить рыбу.

4. Шкатулка с принадлежностями для письма, с красивым красно-синим карандашом – от сестры Луизы.

5. Ну а лучше всего – вот этот дневник, от мамы.

О да! Моя добрая мамочка сделала мне замечательный подарок – я буду записывать свои мысли и всё, что со мной произошло за день. Дневник просто блеск: в зелёном матерчатом переплёте, с белоснежными страницами – вот только чем их заполнить?! Я так давно мечтал о собственном дневнике, как у Ады, Луизы и Вирджинии. Каждый вечер, переодевшись в ночные рубашки и распустив волосы, они усаживаются за свои дневники и часами строчат. Не понимаю, что эти девчонки там пишут?!

Мне вот уже и сказать нечего. И как я тогда испишу такую прорву бумаги, дорогой ты мой дневник?

А, знаю, меня спасут рисунки – это я запросто! Вот мой портрет в день, когда мне стукнуло девять.

Но в такой красивый дневник нужно ещё что-то добавить, какие-то размышления…

Идея! Что, если я перепишу сюда чуть-чуть из Адиного? Они с мамой как раз ушли наносить визиты.

…………………………………………………………………………………………………………………

Сказано – сделано: я поднялся в Адину комнату, открыл ящик стола, нашёл дневник и теперь спокойненько переписываю.

«Ах, вот бы этот гадкий старикашка Капитани больше не появлялся! Сегодня он опять приходил. Это невыносимо! Он мне не нравится и никогда не понравится, никогда… Мама говорит, он очень богатый и, если попросит моей руки, я должна согласиться. Разве это не жестокость? Бедное моё сердце, почему тебя подвергают таким мукам?! У Капитани такие огромные красные ручищи, и вечно он говорит с папой о вине, оливковом масле, полях, крестьянах да скоте, и хоть раз бы оделся по моде… Ох, только бы это кончилось! Только бы он больше не приходил! Иначе нет мне покоя… Вчера я провожала его до дверей, и, когда мы остались одни в прихожей, он хотел поцеловать мне ручку, но я удачно увернулась. Нет уж, дудки! Я люблю моего дорогого Альберто де Ренциса. Как жаль, что Альберто всего лишь мелкий служащий… Он без конца устраивает мне сцены, сил моих больше нет! Что за жизнь! Сплошное разочарование… Я так несчастна!!!»

Ну теперь довольно, я уже исписал целых две страницы.

Мой милый дневник, мне уже пора спать, но я опять открываю тебя: рассказать, как я сегодня вляпался.

Около восьми, как обычно, пришёл синьор Адольфо Капитани. Безобразный такой старик, толстый-претолстый и красный, как помидор… Не зря сёстры над ним смеются!

Сижу я, значит, в гостиной с дневником в руках, и тут он говорит своим скрипучим голосом:

– Что там читает наш Джаннино?

Ну я и протянул ему свой дневник, а он принялся читать вслух.

Поначалу мама с сёстрами покатывались со смеху. Но когда синьор Капитани дошёл до того куска, что я списал у Ады, она завизжала и попыталась вырвать у него дневник, но Капитани ни в какую – дочитал до конца, а потом очень серьёзно спросил:

– Зачем ты написал эту чушь?

Я сказал, что это вовсе не чушь: так написано в Адином дневнике. Она моя старшая сестра, значит, гораздо умнее и знает, что говорит.

Тут синьор Капитани почему-то встал, взял шляпу и ушёл, ни с кем не прощаясь.

Ну и манеры!

А мама вместо того, чтобы рассердиться на него, стала кричать на меня, а Ада, дура такая, давай реветь.

Вот и помогай после этого старшим сёстрам!

Ну всё, хватит! Лучше пойду спать. Кстати, я исписал целых три страницы моего чудесного дневника – неплохо!

21 сентября

Я просто рождён для несчастий!

Дома все на меня злятся! Только и разговоров, что из-за меня сорвался завидный брак, что такого жениха, как синьор Капитани, с доходом в 20 000 лир по нынешним временам ещё поискать, что Ада теперь обречена остаться старой девой, как тётя Беттина, и так без конца.

Ну что я такого сделал, а? Подумаешь, списал несколько строчек у сестры из дневника!

Отныне, клянусь, свой дневник – хорошо ли, плохо – я буду всегда писать сам, потому что эти девчачьи глупости действуют мне на нервы.

После вчерашнего все домашние вели себя так, будто случилось большое горе. Уже перевалило за полдень, а никто и не думал садиться за стол завтракать. Я уже изнывал от голода, так что прокрался в гостиную, взял с буфета три куска хлеба, большую гроздь винограда, горсть инжира и с удочкой под мышкой отправился на берег реки, чтобы там спокойно поесть. Позавтракав, я забросил удочку. Вдруг леска резко дёрнулась, я не удержался и – бултых в воду! Удивительно, но в ту секунду в голове пронеслось: «То-то родители и сёстры обрадуются, что я больше не буду мешаться под ногами. Уже не скажут, что я бич семьи. Не будут больше обзывать этим дурацким прозвищем Джанни Урагани!»

Я уходил всё дальше под воду, в голове помутилось, и вдруг чьи-то стальные руки вытащили меня из воды. Я вдохнул полной грудью свежий сентябрьский воздух, мгновенно пришёл в себя и спросил, додумался ли мой спаситель достать и мою бедную удочку?

Уж не знаю, чего мама так плакала, когда Джиджи принёс меня домой. «У меня всё отлично», – твердил я, но без толку, слёзы всё катились у неё по щекам.

А всё-таки здорово, что я свалился в реку и чуть не утонул! Иначе, конечно, никто бы не стал со мной так нянчиться! Луиза тут же уложила меня в кровать, Ада принесла чашку обжигающего бульона – в общем, все домашние суетились вокруг меня, пока не пришло время обеда. Тогда все ушли и оставили меня одного, укутав в одеяло по самые уши. Велели вести себя хорошо и не шевелиться.

Но разве может девятилетний ребёнок не шевелиться? Угадай, дорогой дневник, что я сделал, как только остался один? Встал, достал из шкафа свой новый клетчатый костюм, оделся, тихонько спустился по лестнице, чтоб меня никто не слышал, и спрятался за занавеской в гостиной. Вот бы мне влетело, если б они заметили!.. Но тут я заснул, сам не понимаю, как так вышло. То ли не выспался, то ли устал. Проснувшись, я увидел сквозь щёлку Луизу и доктора Коллальто: они сидели на кушетке и о чём-то вполголоса переговаривались. Вирджиния в углу бренчала на пианино. Ады не было: видимо, ушла спать, раз синьор Капитани всё равно не приходит.

– Ну год по крайней мере, – говорил Коллальто. – Ты же знаешь, доктор Бальди уже не молод и обещал взять меня в помощники. Ты ведь подождёшь немного, любовь моя?

– О да, а ты? – спросила Луиза, и оба засмеялись.

– Только никому ни слова, – продолжал он. – Прежде чем мы объявим о помолвке, я хочу добиться положения в обществе.

– Правда? Будет глупо, если…

Сестра замолчала на полуслове, резко вскочила и пересела в другой конец гостиной, подальше от Коллальто. В комнату вошли сёстры Маннелли.

И вот они расспрашивают, как там бедный Джаннино, и вдруг врывается бледная как полотно мама и кричит, что я исчез, что она повсюду меня искала и что меня нигде нет.

Чтоб она поскорее перестала беспокоиться, я, конечно, с криком выскакиваю из своего укрытия.

Как же все перепугались!

– Джаннино, Джаннино! – запричитала мама со слезами на глазах. – Ты сведёшь меня в могилу…

– Что? Ты всё это время был за занавеской? – воскликнула Луиза, заливаясь румянцем.

– Ну да. И, кстати, вы же сами меня учили говорить правду, почему вы тогда не хотите всем рассказать, что помолвлены? – обратился я к Луизе и доктору.

Сестра схватила меня за руку и поволокла вон из комнаты.

– Пусти меня, пусти! – кричал я. – Я сам пойду. Почему ты вскочила, когда позвонили в дверь? Коллальто…

Но я не смог договорить, потому что Луиза зажала мне рот рукой.

– Так и хочется тебя поколотить, – за дверью она расплакалась. – Коллальто этого не переживёт.

Она так ревела, бедняжка, будто потеряла самое дорогое в мире сокровище.

– Не плачь, сестричка, – сказал я. – Если бы я знал, что доктор такой пугливый, я бы не стал так страшно кричать.

Тут пришла мама и отвела меня в кровать, умоляя Катерину не отходить от меня ни на шаг, пока я не засну.

Но я же не могу спать, мой дорогой дневник, не поведав тебе все злоключения сегодняшнего дня! Катерина так зевает от усталости, и как у неё только голова ещё не отвалилась?

Прощай, дневник, на сегодня всё.

6 октября

Вот уже две недели я ни слова не писал в дневнике. А всё потому, что с того злосчастного дня, когда я сначала чуть не утонул, а потом весь потный вылез из кровати и бегал по дому, я совсем расхворался. Коллальто заглядывал ко мне по два раза на дню и был таким милым, что я почти пожалел, что напугал его в тот вечер. Когда же я наконец выздоровею?.. Сегодня утром я услышал, как Ада с Вирджинией о чём-то разговаривают в коридоре, и, само собой, стал подслушивать. Похоже, у нас дома намечается настоящий бал.

Вирджиния сказала, хорошо, что я лежу в постели, так ей спокойнее, есть надежда, что праздник не сорвётся. Она, мол, надеется, что мне придётся проваляться не меньше месяца. Не понимаю, почему старшие сёстры так не любят своих младших братишек… А я-то всегда так ей помогаю… То и дело бегаю на почту отправлять и забирать её письма (когда здоров, конечно). Сказать по правде, два-три письма я потерял, но Вирджиния-то об этом не знает, и не за что ей на меня дуться!

Сегодня мне стало лучше и даже захотелось встать. Около трёх я услышал на лестнице шаги Катерины, которая несла мне полдник. Я выскользнул из постели, закутался с головой в мамину чёрную шаль и притаился за дверью, а когда горничная шагнула в комнату, с лаем бросился на неё… И что же натворила эта гусыня?.. Со страху уронила поднос! Ужасно обидно: голубой фарфоровый кувшинчик вдребезги, кофе и молоко льются на новенький ковёр; да ещё эта бестолковая Катерина так громко вопила, что сбежались все: папа, мама, сёстры, кухарка и Джованни…

В жизни не видел большей дурёхи… А досталось, как обычно, мне… Вот выздоровею и сбегу из этого дома, да куда-нибудь подальше, тогда-то они научатся обращаться с детьми!..

7 октября

Сегодня я наконец встал с постели. Мне разрешили перебраться в кресло, но не могу же я весь день сидеть, укрыв ноги шерстяным пледом! Так и со скуки умереть недолго. И вот, как только Катерина вышла, я сорвал с себя плед и бросился в Луизину комнату посмотреть, что за фотокарточки она прячет в ящике стола (сёстры как раз были в гостиной со своей подругой синьориной Биче Росси). Когда Катерина принесла мне стакан подслащённой воды, она, конечно, попыталась меня найти, но не тут-то было… Я ведь уже сидел в сестринском шкафу.

А над фотографиями я так посмеялся! Под одним портретом было написано: «Форменный болван!»… Под другим: «Ах, милашка, право!»… Под третьим (этого синьора я знал!): «Он просил моей руки, нашёл дурочку!». И ещё: «Симпатяга!!!»… Или: «Ну и рот!»… И была ещё такая подпись: «Портрет осла!»…

Я отобрал с дюжину фотографий знакомых синьоров и плотно закрыл ящик, чтобы Луиза не заметила. Я придумал одну шутку, надо только дождаться, когда из дома смогу выходить.

Возвращаться в мою тесную неубранную комнатёнку, чтобы скучать дальше, желания не было. И вдруг меня осенило: «Оденусь-ка я барышней!»

Я нашёл Адин старый корсет, белую накрахмаленную нижнюю юбку со шлейфом, достал из шкафа Луизино розовое батистовое платье с кружевной отделкой и начал одеваться. Юбка немного жала в талии, и снизу пришлось подкалывать булавками. Я щедро намазал щёки какой-то розовой мазью из баночки и посмотрелся в зеркало… Господи! Да это не я… В какую прелестную барышню я превратился!

– Вот сёстры обзавидуются! – воскликнул я, очень довольный собой.

С этими словами я подошёл к лестнице, как раз когда синьорина Росси собиралась уходить. Ну и шум тут поднялся!

– Моё батистовое платье! – завопила Луиза, побледнев от злости.

Синьорина Росси схватила меня за локоть и развернула к свету:

– Как у тебя получились такие очаровательные красные щёчки, а, Джаннино? – насмешливо спросила она.

Луиза приложила палец к губам, но я сделал вид, что не заметил:

– Я нашёл баночку с какой-то мазью в ящике…

Девушка ехидно захихикала, будто я невесть что сказал.

Потом сестра объяснила, что Биче Росси – страшная сплетница и теперь всем разболтает, что Луиза пользуется румянами, но я-то могу поклясться, что это ерунда: этой мазью она красит цветочки из шёлка, которые втыкает в волосы.

Я уже собирался улизнуть в комнату, но наткнулся на Луизу, запутался в подоле и оборвал кружева… Ох, вот это было чересчур! Она превратилась в настоящую фурию и влепила мне звонкую пощёчину…

«Ах, синьорина! – сказал я про себя. – Знала бы ты, что я стащил портреты!»

Старшие сёстры думают, что щёки их братьев предназначены только для оплеух… Если бы они знали, какие мрачные и отчаянные мысли они в нас рождают! Сегодня я смолчал, но завтра…

8 октября

Смешно я всё-таки придумал с этими синьорами с фотографий!

Начал я с Карло Нелли, хозяина шикарной модной лавки на Дель Корсо, который всегда элегантно одет и ходит на цыпочках, потому что ботинки жмут. Завидев меня, он сказал:

– О, Джаннино, ты уже поправился?

Я терпеливо ответил на все его вопросы, он даже подарил мне за это роскошный ярко-красный галстук. Я сказал спасибо, и тут он принялся расспрашивать о сёстрах, ну и я решил, что самое время достать фотографию.

Внизу было приписано ручкой: «Старый хлыщ», уж не знаю, что это за слово такое. Ещё сёстры пририсовали ему усы и рот до ушей. Увидев всё это, он покраснел как рак и сказал:

– Это твоих рук дело, гадкий ты хулиган?

Тогда я рассказал, что нашёл разрисованный портрет в комнате сестёр, и убежал подобру-поздорову: дело принимало серьёзный оборот, да и времени на объяснения у меня не было – предстояло ещё раздать кипу портретов.

Теперь я отправился прямиком в аптеку Пьетрино Мази.

Какой же урод этот Пьетрино со своей рыжей шевелюрой и жёлтым рябым лицом! Но сам он, бедняга, даже не подозревает об этом…

– Здравствуй, Пьетро, – поздоровался я.

– А, Джаннино! – откликнулся он. – Что дома? Всё хорошо?

– Да, все вам кланяются.

Он достал с полки большую белую стеклянную банку и спросил:

– Ты же любишь мятные пастилки?

Не дожидаясь ответа, он протянул мне пригоршню разноцветных пастилок. Здорово быть братом хорошеньких старших сестёр – все юноши с тобой так любезны! Я взял пастилки, потом вытащил фотографию и, невинно хлопая глазами, сказал:

– Смотри, что я нашёл у нас дома.

– Дай-ка взглянуть!

Но я не дал, тогда он вырвал карточку силой и прочёл надпись голубым карандашом. «Он просил моей руки, нашёл дурочку!»

Пьетрино побледнел, и я решил, что он вот-вот хлопнется в обморок. Но он только сказал, скрежеща зубами:

– Стыд и срам так насмехаться над порядочными людьми, как твои сёстры, понятно тебе?

И хотя я и так всё прекрасно понял, он решил объяснить получше и уже занёс ногу, чтобы отвесить мне пинка, но я увернулся и выскочил на улицу, и даже ухитрился по дороге стащить ещё горсть мятных пастилок, которые рассыпались по прилавку.

Дальше я направился к Уго Беллини.

Уго Беллини – совсем юный адвокат лет двадцати с небольшим, он сидит в конторе своего отца, тоже адвоката, но уже заслуженного, на улице Короля Виктора Эммануила, 18. Уго строит из себя незнамо кого: ходит грудь колесом и задирает нос, да ещё говорит таким толстым голосом, будто из-под земли. Он и правда смешон, что и говорить; но я всё же немного трусил заходить в контору, ведь этот господин шуток вообще не понимает. Поэтому я только заглянул в дверь и сказал:

– Простите, старик Дон Сильва[3] здесь?

– Что там такое? – откликнулся Уго Беллини.

– Вам фотокарточка! – я протянул его портрет, под которым было написано: «Вылитый старик Дон Сильва! Как же он смешон!».

Он взял фотографию, а я тут же бросился наутёк! Видимо, она поразила его в самое сердце: уже на лестнице до меня донёсся его грозный бас:

– Грубиянки! Клеветницы! Невежи!

Ох! Но я не стану здесь описывать все утренние сцены, иначе мне никогда не лечь спать!

Как же вытягивались лица у этих юношей, когда я совал им под нос их портреты, да я чуть не лопнул от смеха, глядя на их гримасы!

Потешнее всех был Джино Виани. Бедняга! Когда я отдал ему его фотографию с подписью: «Портрет осла», его глаза наполнились слезами и он произнёс слабым голосом:

– Моё сердце разбито!

Что-то не верится: ведь если бы у него и правда разбилось сердце, он не смог бы метаться по комнате и бормотать какую-то ерунду.

9 октября

Сегодня Ада, Луиза и Вирджиния весь день терзали маму, чтобы она разрешила им устроить этот бал, о котором они столько болтают. Мама – сама доброта – в конце концов уступила их мольбам, и праздник был назначен на следующую среду.

И вот что интересно: обсуждая, кого пригласить, они вспомнили всех, кого я вчера навестил с фотографиями.

Посмотрим теперь, захотят ли эти синьоры после всех лестных слов, которые они прочли на своих портретах, прийти на бал танцевать с моими сёстрами!

12 октября

Мой дорогой дневник, мне так нужно излить тебе душу!

Невероятно, но от детей одни неприятности! Лучше, чтоб вообще никто не рождался, уж это бы порадовало взрослых!

Сколько выпало на мою долю вчера, сколько нужно было тебе рассказать, мой дорогой дневник! Но как раз из-за того, что досталось мне крепко, я вчера даже не мог писать. Ну и влетело же мне!.. Я до сих пор с трудом двигаюсь, а сидеть вообще не могу. Вся эта история оставила на мне – точнее, на некоторой части меня – неизгладимый след.

Но я поклялся сегодня описать, как было дело, и, превозмогая боль, хочу поведать обо всех моих злоключениях…

Ах, дневничок мой, как же я страдаю!.. И всё за правду и справедливость!..

Я уже говорил тебе давеча, что мои сёстры получили от мамы разрешение устроить бал у нас дома; не могу тебе передать, какая в доме сразу поднялась оживлённая кутерьма. Сёстры метались по дому, шушукались и хлопотали без устали… Все говорили и думали только об одном.

Третьего дня после завтрака все собрались в гостиной составлять список приглашённых и были на вершине блаженства. Как вдруг кто-то стал трезвонить в дверь. Сёстры, отложив список гостей, затрещали:

– Кто это может быть в такой час? Какой трезвон!..

– Деревенщина какая-то!

– Невоспитанный грубиян, это уж точно…

В этот момент в дверях показалась Катерина и объявила:

– Синьорины, сюрприз!..

А за ней – вот тебе на – тётя Беттина! Тётя Беттина собственной персоной, тётя Беттина, которая живёт в деревне и приезжает нас навестить раза два в год.

Девушки выдавили:

– О! Какой чудесный сюрприз!

Но побледнели от злости и под предлогом того, что им надо приготовить тёте комнату, оставили её на маму, а сами улизнули в кабинет. Я прокрался за ними.

– Вот гадкая старуха! – сказала Ада чуть не плача.

– Как же! Она такое не пропустит! – язвительно воскликнула Вирджиния. – Представьте только, как она обрадуется, что можно по случаю праздника облачиться в зелёное шёлковое платье с жёлтыми хлопковыми перчатками и нацепить лиловый чепчик!

– Как же надоело за неё краснеть! – в отчаянье подхватила Луиза. – Ах, это просто невыносимо! Мне стыдно показываться на людях с такой нелепой тётей!

Тётя Беттина страшно богатая, но уже совсем древняя старуха, бедняжка! Настолько древняя, будто сошла с Ноева ковчега: вот только там всякой твари было по паре, а тётя Беттина сошла одна-одинёшенька, потому что не нашла себе даже самого завалящего мужа!

Значит, мои сёстры не хотят, чтоб тётя осталась на бал. И по правде говоря, их, бедняжек, можно понять. Ведь они столько хлопотали ради того, чтоб праздник удался на славу, а теперь эта нелепая старуха им всё испортит!

Надо спасать положение. Придётся кому-то пожертвовать собой ради их спокойствия. Что ж, пострадать за родных сестёр – благородное дело для любого мальчишки, разве нет?

Меня и так уже мучила совесть за то, что я сыграл злую шутку с фотографиями, и я решил загладить свою вину.

И вот третьего дня после ужина я отвёл в сторонку тётю Беттину и со всей серьёзностью, какой требовали обстоятельства, начал издалека:

– Дорогая тётя, хотите по-настоящему угодить своим племянницам?

– Что ты такое говоришь?

– А вот что: хотите, чтобы они были довольны, сделайте одолжение, отправляйтесь восвояси, не дожидаясь праздника. Понимаете, вы такая старая, да и подходящего наряда у вас нет, само собой, им не хочется, чтоб вы оставались на праздник. Только не говорите, что это я сказал. Просто прислушайтесь к моему совету: уезжайте в понедельник, и племянницы будут вам по гроб жизни благодарны.

Теперь скажи, дорогой дневник: чего она так рассердилась? Я ведь с ней откровенно поговорил. А шум такой обязательно было поднимать – я ведь её просил никому не рассказывать, – да ещё грозиться, что наутро же отсюда уедет?

Тётя Беттина выполнила свою угрозу и уехала-таки вчера утром, торжественно поклявшись, что ноги её больше не будет в нашем доме.

И это ещё не всё. Видимо, папа брал у неё взаймы, потому что она ему заявила, что стыдно устраивать балы за чужой счёт!

Разве я в этом виноват?

Но, как водится, все ополчились на бедного девятилетнего ребёнка!

Не буду пятнать эти страницы рассказами о том, что мне пришлось вынести. Скажу лишь, что, как только за тётей Беттиной закрылась дверь, люди, которым положено беречь меня как зеницу ока, спустили мне штаны и всыпали по первое число…

Ох-ох! Я больше не в силах сидеть… очень больно, да ещё я волнуюсь из-за этого бала. Приготовления почти закончены, а эта история с фотографиями внушает мне беспокойство…

Всё, хватит; да поможет нам Бог и попутного ветра!

15 октября

Вот она, долгожданная среда, источник всех волнений последних дней…

Катерина нацепила на меня новый костюмчик и роскошный шёлковый галстук, который мне подарил Карло Нелли, ну тот, с фотографии, под которой написано «Старый хлыщ», уж не знаю, что это за слово такое.

Сёстры прочли мне длиннющую проповедь: мол, я должен хорошо себя вести, не безобразничать, быть вежливым с гостями и тому подобное занудство, которое все мальчишки знают наизусть, ведь им вечно твердят одно и то же, а они покорно выслушивают, чтобы показать, какие они паиньки, но думают при этом о чём-то своём.

Само собой, я на всё кивал, и тогда мне разрешили выйти из моей комнаты и пройтись по всем залам первого этажа.

Красота-то какая! Всё готово к празднику, бал вот-вот начнётся. Залы ярко освещены, тысячи огоньков сверкают тут и там, отражаясь в зеркалах, расставленные по всему дому цветы наполняют его приятным тонким ароматом.

Но слаще всего благоухают ванильный крем в больших серебряных мисках, дрожащее на подносах красно-жёлтое желе и горы пирожных и печений, которые возвышаются в гостиной на столе, покрытом красивой вышитой скатертью.

Повсюду весело блестят хрусталь и серебро…

Сёстры очень красивые, в белых платьях с декольте, с румянцем на щеках и сияющими от счастья глазами. Они кружат по дому, проверяя, всё ли в порядке, и слетаются стайкой встречать гостей.

А я поднялся наверх набросать эти заметки о празднике, пока всё спокойно…

Боюсь, что потом, мой дорогой дневник, у меня не будет возможности описывать свои впечатления.

Надо поскорее улечься спать, но сначала расскажу, как было дело. Когда я спустился обратно, все знакомые барышни уже собрались: сёстры Маннелли, сёстры Фабиани, Биче Росси, сёстры Карлини и многие другие, даже тощая, как спичка, Меропе Сантини, которая красится без зазрения совести, за что Вирджиния прозвала её «Осторожно, окрашено!».

Барышень было много, но из мужчин пришли только Луизин жених Коллальто и тапёр, который сидел за фортепьяно, скрестив руки, и ждал, когда ему велят начинать.

Часы пробили девять: тапёр заиграл польку, но барышни всё так же сновали по залу и болтали.

Потом заиграла мазурка, и кое-кто из девушек решился танцевать друг с другом, но вид у них был кислый. Тем временем пробило половину десятого. Бедные сёстры переводили взгляд со стрелок часов на входную дверь: в глазах стояло такое отчаянье, что мне стало их жалко.

Мама тоже волновалась: я умудрился проглотить четыре мороженых одно за другим, а она и не заметила.

Ох, как же меня мучила совесть!

Наконец, уже ближе к десяти, в дверь позвонили.

Этот звонок развеселил гостей куда сильнее, чем звуки рояля. Девушки вздохнули с облегчением и разом обернулись к двери, ожидая увидеть долгожданных кавалеров. Сёстры бросились встречать гостей…

Но вместо гостей зашла Катерина с большим конвертом и протянула его Аде. Луиза и Вирджиния окружили её со словами:

– Наверняка кто-то извиняется, что не может прийти!

Но какие там извинения! В конверте оказалось не письмо и даже не записка: это была хорошо им знакомая фотография, которая так долго пролежала взаперти в Луизином письменном столе. Сёстры покраснели, потом побледнели и, немного придя в себя, затрещали:

– Как же так? Как это может быть? Как это могло случиться?..

Тут опять звонок… Гостьи снова с надеждой оборачиваются к двери, и опять Катерина с новым конвертом, который сёстры с трепетом открывают: ещё одна фотография из тех, что я раздал третьего дня.

Через пять минут опять звонок и новая фотография.

Бедные сёстры краснели и бледнели; а я ужасно мучился, ведь все их неприятности из-за меня. Я принялся заедать угрызения совести тарталетками, но это не помогало: я бы всё отдал, лишь бы перенестись куда-нибудь, где мне не придётся видеть моих сестёр в таком дурацком положении.

Наконец пришли Уго Фабиани и Эудженио Тинти, которых встретили с не меньшей радостью, чем Горация Коклеса после победы над Куриациями[4]. Но я-то знал, почему Фабиани и Тинти не поступили, как другие гости! Я вспомнил, что под портретом Фабиани было написано: «Какой милый юноша», а под портретом Тинти: «Красавчик, просто красавчик, слишком красивый для этого мира!».

Но троих кавалеров, один из которых Коллальто, неуклюжий как медведь, конечно, не хватало на два десятка дам.

Они даже попытались составить кадриль лансье[5], правда, одной барышне пришлось танцевать за мужчину, и в конце концов все запутались, но эта путаница никого не смешила.

Злые языки, в том числе, разумеется, Биче, шушукались и смеялись над моими бедными сёстрами, болтали, что праздник провалился, и теперь у них глаза на мокром месте.

Но кое-что всё-таки удалось на славу: прохладительные напитки! Правда, как я уже говорил, меня так грызла совесть, что я смог попробовать всего три-четыре штучки: вишнёвый – самый вкусный, впрочем, смородиновый тоже ничего.