Каменный убийца Пенни Луиза

– Ну и как она выглядит?

– Не так, как можно было ожидать. Ты что, не видела?

– Не было времени. Думала, выдастся минутка позднее – пойду взгляну. Что, так ужасно? Детишки вроде были напуганы.

Она посмотрела на молодых официантов и кухонных работников, сбившихся в тесные группки: кто-то возбужденно говорил, другие стояли с широко открытыми глазами, словно слушали страшилки у костра. Глядя на них, Пьер подумал: вот ведь пугают друг друга до одурения.

– Bon, хватит! – Он хлопнул в ладоши. – За работу!

Но он постарался произнести это одобрительно, а не жестко.

– Клянусь, что она двигалась, – раздался знакомый голос из одной из групп.

Пьер повернулся и увидел Элиота в окружении других работников. Они захихикали.

– Нет-нет, я серьезно.

– Элиот, хватит, – сказал Пьер. – Статуи не двигаются, и ты это знаешь.

– Конечно, вы правы, – сказал Элиот.

Но его тон был лукавым и снисходительным, словно он услышал от метрдотеля что-то глуповатое.

– Пьер, – прошептала Вероника у него за спиной.

Он выдавил улыбку на лице.

– Ты что, опять салфетку выкурил, молодой человек?

Остальные – и даже Элиот – рассмеялись. Скоро эскадрон официантов вышел через распашную дверь – понесли гостям еду, соусы, хлеб и вино.

– Молодец, – сказала шеф-повар Вероника.

– Чертов Элиот! Извини. – Метрдотель посмотрел на Веронику извиняющимся взглядом. – Но он намеренно пугает других.

Он принялся насыпать сахар в фарфоровую сахарницу, и она с удивлением увидела, что руки у него дрожат.

– Теперь у нас сахара хватает? – Она кивнула на пустой пакет с сахаром в его руке.

– Вполне. Странно, что он тогда кончился. Ты не думаешь…

– Что? Элиот? Зачем ему это?

Метрдотель пожал плечами:

– Когда случается что-то необычное, можно не сомневаться, что за этим стоит он.

Шеф-повар Вероника была с ним согласна. За долгие годы у них прошло выучку немало молодых ребят. Сотни. Но Элиот среди них оказался один.

«Он их так любит, – думала Вероника, глядя на Пьера. – Словно это его дети». И она не в первый раз спросила себя, насколько ему не хватает отцовства. Из него получился бы хороший отец. Он учил этих ребят, воспитывал их. Мало того, он обеспечил им стабильное существование и уютный дом. В этом медвежьем углу у них было все, что необходимо человеку. Хорошая еда, теплая постель и твердая почва под ногами. Пьер отказался от собственных детей ради дома в этой глуши и заботы о других людях и детях других людей. Они оба пошли на это. Но вот по прошествии почти тридцати лет один из них, кажется, вывел Пьера из себя. Шеф-повар Вероника любила природу и уделяла немало времени ее изучению, и она знала, что из чрева и из чащи иногда появляется нечто неестественное. Она думала об Элиоте и спрашивала себя, а на самом ли деле этот красивый молодой человек является тем, чем кажется.

– Что ты думаешь о статуе? – спросила Рейн-Мари, когда после обеда они сидели за чашечкой кофе с коньяком.

Темноту рассекали только светляки, мелькавшие здесь и там. Морроу все еще были в доме, ели в тишине, и весь мир принадлежал Гамашам.

Гамаш задумался на секунду.

– Я был поражен.

– И я тоже, – сказала она, глядя в ту сторону, где стоял памятник.

Но вечер был темен, и она не видела худого, усталого лица Чарльза Морроу. Красивого человека, превратившегося в камень.

После открытия памятника ветер неуклонно набирал силу. Но он не освежал, а, казалось, нес с собой еще больше жары и влажности.

Из открытых окон Большого зала доносились звуки музыки Баха.

Арман ослабил галстук:

– Вот так получше будет. Ты видела? – Он показал на озеро, хотя нужды в этом не было.

– Молния, – сказала Рейн-Мари. – Пьер был прав. Будет гроза.

Ее муж шевелил губами, произнося шепотом цифры, – отсчитывал секунды между светом и звуком. И вот издалека донеслось глухое урчание. Гром прогрохотал, затих и снова отозвался рокотом.

– Еще далеко, – заметил Гамаш. – Может, и пройдет стороной. Грозы иногда тормозятся в долинах.

Но на самом деле он не думал, что гроза обойдет их стороной. Вскоре всей этой тишине и спокойствию придет конец.

– Потерянный рай, – пробормотал он.

Рейн-Мари продекламировала:

Вот так-то, месье. Это рай. Он всегда будет раем.

– Ты говоришь про это место? Про «Охотничью усадьбу»?

– Нет. – Она обняла его. – Я говорю про это место.

– Пожалуйста, отнеси в Большой зал. – Пьер передал серебряный поднос с кофе, глинтвейном и шоколадом одному из официантов. – Это для мадам Мартин.

– Эй, я тебя подменю. Я возьму это. – Элиот, стоявший у дверей, потянулся к подносу. – Я видел, как она вышла в сад покурить. А ты можешь взять мой. Это для миссис Морроу.

– Это та, которая растрепанная? – с надеждой спросил официант.

– Нет, которая сдувшаяся, как воздушный шарик, – сказал Элиот. – Сандра Морроу. – Заметив выражение лица другого официанта, он понизил голос. – Слушай, я знаю, куда миссис Мартин ходит курить. Ты будешь бродить вокруг без толку и так и не найдешь ее.

– Откуда ты знаешь, куда она ходит? – прошептал другой официант.

– Просто знаю, и все.

– Оставь, старина. Не понесу я это миссис Морроу. Она пошлет меня за добавкой шоколада, или за другим сортом, или за большей чашкой кофе. Отвяжись.

Официант не выпускал подноса из рук, а Элиот тянул его на себя.

– Что тут происходит? Почему вы оба еще здесь?

Они подняли глаза: метрдотель стоял рядом с ними. Он смотрел на их руки – все четыре цеплялись за серебряный поднос, предназначенный Джулии Мартин. Шеф-повар Вероника, выкладывавшая на тарелку миниатюрные ptisserie,[40] прекратила работать и уставилась на них.

– Элиот, разве это не твой поднос? – Метрдотель кивнул на поднос, стоящий на старом сосновом буфете.

– Да что за проблема? Мы просто торгуемся.

– Ничего мы не торгуемся, – сказал второй официант, вырывая поднос из рук Элиота.

При этом он расплескал немного кофе.

– Все, хватит. Возьми другой поднос и кофе, – приказал Пьер официанту. – А ты иди со мной.

Он отвел Элиота в дальний конец кухни. Избежать там взглядов исподтишка они не могли, но для посторонних ушей их разговор был недостижим.

– В чем дело? Между тобой и миссис Мартин что-то происходит?

– Нет, сэр.

– Тогда из-за чего этот сыр-бор?

– Просто я не выношу миссис Морроу, только и всего.

Пьер задумался. Он мог это понять. Ему она тоже не нравилась.

– Как бы то ни было, она наша гостья. Мы не можем обслуживать только тех, кто нам нравится. – Он улыбнулся Элиоту.

– Да, сэр. – Элиот не улыбнулся ему в ответ.

– Bon, – сказал Пьер. – Я это отнесу.

Он забрал у удивленного официанта новый поднос, подготовленный для Джулии Мартин, и вышел из кухни.

– Чего хочет старик? – спросила одна из официанток у Элиота.

Тот взял поднос, чтобы отнести его Сандре Морроу, которая наверняка скажет, что ждала слишком долго и кофе остыл.

– Он не хочет, чтобы я обслуживал Джулию Мартин, – ответил Элиот. – Он оставляет ее для себя. Ты видела, как он на нее смотрит? Я думаю, он в нее втрескался, – пропел он подростковым фальцетом.

Они оба взяли подносы и вышли через распашные двери. У речи Элиота аудитория была больше, чем он думал. Шеф-повар Вероника вытерла руки о чайное полотенце и уставилась на дверь, которая раскачивалась туда-сюда, пока не остановилась.

– Завтра домой, – сказала Клара Гамашам по пути с террасы в библиотеку.

Скоро она сможет лечь в постель, проспать восемь часов, позавтракать с семьей, а потом отправиться в Три Сосны. И в самом деле, с семьей ей оставалось провести фактически еще часа два. Она в тысячный раз посмотрела на часы. Всего десять? Как это может быть? Неужели Морроу и время способны останавливать?

– А вы кгда уезжаете? – спросила она.

– Через два дня, – сказал Рейн-Мари. – Сначала отметим юбилей нашей свадьбы.

– Конечно, – кивнула Клара, смущенная тем, что забыла. – Примите мои поздравления. Когда?

– Первого июля будет тридцать пять лет. В День Канады.

– Легко запомнить, – сказал Питер, дружески улыбаясь.

– Это была любовь с первого взгляда? – спросила Клара, садясь рядом с Рейн-Мари.

– Для меня – да.

– Но не для вас? – спросил Питер у Гамаша.

– И для меня тоже. Она имеет в виду свою семью.

– Неужели у вас тоже были проблемы с семьей супруга? – спросила Клара, которая жаждала услышать о том, что у кого-то такие же беды, как у нее.

– Не совсем. Они были замечательные, – сказала Рейн-Мари. – Проблемой был он.

Она кивнула на мужа, который прислонился к каминной полке, пытаясь притвориться невидимкой.

– Вы? А что случилось? – спросила Клара.

– Не забывайте, что я был молод, – напомнил он ей. – И влюблен. И не очень красноречив.

– У этой истории хороший конец, – сказал Питер Кларе.

– Рейн-Мари пригласила меня после воскресной мессы к себе домой – на ланч и познакомиться с ее семьей. Там были двадцать три сестры и брата.

– Девять, – поправила его жена.

– Я, конечно, хотел произвести на них впечатление, а потому целую неделю размышлял, что бы такое подарить ее матери. Что-нибудь не очень большое. Хотел оставаться в рамках. Но подарок не должен был быть и слишком маленьким. Чтобы не показался дешевым. Я потерял сон. Не мог есть. Эта проблема стала самой важной в моей жизни.

– И что вы подарили? – спросила Клара.

– Коврик для ванной.

– Вы шутите, – фыркнул Питер.

Гамаш отрицательно покачал головой, не в силах говорить. Когда остальные разразились смехом, Гамаш наконец обрел голос.

– Понимаете, – сказал он, отирая слезы, – коврик никогда не ломается.

– И не выходит из моды, но, по-моему, это в некотором смысле je ne sais quoi.

– После этого он научился выбирать подарки, – сказала Рейн-Мари.

– Мыльницы? – спросила Клара.

– Вантузы? – предположил Питер.

– Ш-ш-ш, – прошептал Гамаш. – Это сюрприз к нашему юбилею.

– Пусть тогда он и останется сюрпризом, – со смехом сказала Клара. – Только давайте оставим туалетную тему.

– Бога ради, не надо, – простонал Питер; он никак не мог прийти в себя после приступа смеха.

– Ну уж нет, – сказал Гамаш, хлопая Питера по руке. – Теперь ваша очередь, старина.

– Ладно, – согласился Питер и пригубил ликер. – Когда я впервые приехал в школу и стал распаковывать свои маленькие носочки, ботиночки и брючки, я обнаружил записочку, приколотую к моему блейзеру. Написана она была рукой отца и гласила: «Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете».

С тех пор Питер вырос и поседел, но Гамаш видел перед собой маленького серьезного мальчика с пятнами на руках. Он читал записку и заучивал эти слова наизусть, как заучивают строку из Библии. Или стихотворения.

«Где тот мертвец из мертвецов?»

Что за человеком был Чарльз Морроу, если он оставил такое послание сыну? Гамаш хотел спросить Питера про статую, но у него пока язык не поворачивался.

– Хороший совет, – сказала Рейн-Мари, и все посмотрели на нее. – Если вы спешите, то куда идете? В первую кабинку.

Дальнейших комментариев не требовалось.

Питер задумался; он так до сих пор и не понял, что хотел донести до него отец, хотя в глубине души знал: это нечто важное.

Неужели все было настолько прозаично? Неужели это был обычный практический совет? Еще ребенком, затем подростком и даже – надо признаться самому себе – взрослым мужчиной он позволял себе фантазировать, воображал, что это какой-то тайный код. Переданный лишь ему. Доверенный ему. Его отцом. Код, который выведет его к сокровищу.

«Никогда не пользуйся первой кабинкой в общественном туалете».

И он не пользовался.

Гамаш уже собрался спросить мнение Питера о статуе, но тут вошел Томас.

– Вы разговаривали об общественных туалетах? – спросил он.

– О туалетах? – переспросила Мариана, входя в комнату вместе с Сандрой. – Бин расстроится, что не позвали. Десятилетние ребятишки обожают вести такие разговоры.

– Привет. – Через москитную дверь с террасы вошла Джулия с маленькой чашкой кофе в руке. – Там гром и молния. Я думаю, будет гроза.

– Нет, – саркастически сказал Томас. – Это Питер говорил о туалетах, Джулия.

– Не совсем так, – быстро вставил Питер.

Джулия уставилась на него.

– О мужских или о женских? – спросила Мариана с наигранным интересом.

– Видимо, о мужских, – ответил Томас.

– Ну все! С меня хватит!

Джулия швырнула свою чашку с кофе на пол, и та разбилась. Это действие было таким неожиданным, таким резким, что все в комнате подпрыгнули.

– Прекратите! – прохрипела она. – С меня хватит.

– Успокойся, – сказал Томас.

– Успокоиться, как ты? Ты думаешь, я не знаю? – Она начала улыбаться. Или, по крайней мере, показывать зубы. – Томас – это успех, это талант, – прошипела она, глядя на него. – А ты, – повернулась она к Мариане, – Горилла Маджилла! Неудачница с таким же неудачным ребенком. Бин. Бин? Это что еще за имя? Какого рода это дитя? Ты думаешь, что ты такая уж умная? Ну думай. А я-то знаю. Я знаю все. А ты… – Она посмотрела на Питера. – Ты хуже всех. «Дай, дай, дай!» Ты готов уничтожить всех и вся, чтобы получить то, что тебе надо, верно?

– Джулия… – У Питера перехватило дыхание.

– Ты не изменился. Жестокий и жадный. Пустышка. Трус и лицемер. Вы все приехали сюда, чтобы подлизаться к матери. Вы ненавидели отца. И он это знал. Но я знаю кое-что, вам неизвестное.

Она подошла и наклонилась над Питером. Он не шелохнулся, не сводил глаз с картины над камином. С картины Кригхоффа. С линий и цветов, которые он понимал. Истерики его сестры были непредсказуемыми, ужасающими.

– Я знаю тайну папочки, – прошипела Джулия. – Нужно было жить как можно дальше от вас, чтобы сообразить. Но наконец до меня дошло. И вот я вернулась. И я знаю.

Она злорадно ухмыльнулась и оглядела комнату. Ее глаза остановились на Гамашах. На мгновение она смешалась, удивившись их присутствию.

– Извините, – запинаясь, проговорила она. Приступ закончился, гнев прошел. Она огляделась и заметила результат своей вспышки. – Извините. – Она нагнулась, чтобы поднять разбитую чашку.

– Нет, не надо, – сказала Рейн-Мари, подходя к ней.

Джулия выпрямилась с осколком чашки в руках, по ее пальцу стекала струйка крови.

– Извините.

Ее глаза наполнились слезами, подбородок задрожал. От ее ярости не осталось и следа. Она повернулась и выбежала через сетчатую дверь, оставив в комнате своих родственников, чьи головы вполне могли бы быть прибиты к старой бревенчатой стене. Если бы их загнали в угол, убили и выставили напоказ.

– Она порезала палец, – сказала Рейн-Мари. – Я принесу ей бинт.

– Не так уж сильно она и порезалась, – возразила Сандра. – Ничего с ней не случится. Перебьется.

– Я пойду с тобой, – сказал Гамаш и взял фонарик со столика у дверей.

Они с Рейн-Мари последовали за ярким лучом фонарика, который рыскал по грубым камням террасы, потом по траве. Они следовали за лучом и рыданиями и нашли Джулию на лужайке у опушки леса. Близ статуи.

– Все в порядке, – сказала Рейн-Мари, опускаясь на колено и обнимая Джулию.

– Нет… не… в порядке.

– Покажите мне, что у вас с рукой.

Исчерпав весь свой протест, Джулия подняла руку. Рейн-Мари осмотрела ее.

– Другую, пожалуйста. – Она нашла небольшой порез на пальце Джулии и промокнула кровь салфеткой. – Кровотечение прекратилось. Все будет в порядке.

Джулия рассмеялась, разбрызгивая капли изо рта и носа:

– Вы так считаете?

– Мы все, случается, злимся, мы все кричим и говорим вещи, которых вовсе не думаем, – сказала Рейн-Мари.

Гамаш протянул Джулии носовой платок, и она высморкалась.

– Я о них думала.

– Тогда вещи, которые говорить не следовало.

– Их следовало говорить.

Она брала себя в руки, латала раны, натягивала на них кожу, восстанавливала косметику, вечернее платье.

– Знаете, они меня никогда не простят. – Она встала, поправила платье, отерла слезы и сопли с лица. – У Морроу долгая память на такие вещи. Напрасно я вернулась. Нет, в самом деле глупо. – Она издала смешок. – Пожалуй, я уеду утром еще до завтрака.