Аз Бога Ведаю! Алексеев Сергей

5

Под куполом Чертогов Рода младенец провозгласил свое явление на свет, и весь мир был извещен его криком: родился светоносный князь.

Голос его, словно ветер буйный, наполнил паруса ладьи и, взметнув ее по космам света, понес по небесам, по Млечному Пути и в единый миг примчал в покой терема на киевских горах. Путь сей стремительный дух захватил, насколько скор был: повитухи-Рожаницы вязали пуповину под светом Храма, а резали ее уже в светлице покоев княжьих.

Пеленою, сотканной в Чертогах, они повили чадо и приложили к материнской перси.

– Вскорми и воспитай младенца, – сказали Рожаницы. – Мы волю брата Рода исполнили, теперь настал твой час выступить в материнский путь. А нам пора назад.

И прямо из светлицы, шагая по лучам солнца, ушли они Млечным Путем туда, откуда приходили.

А крик младенца всполошил весь терем, пробудил Киев, всю Русь на ноги поставил, ибо заря восстала над землей до срока, среди ночи. Взметнулось солнце в северной стороне и долго стояло над окоемом, дивя и чаруя народ. На чудо – младенческий голос в теремных покоях – сбежались повитухи, мамки, няньки со всего Киева, бояре думные, купцы, холопы и весь дворовый люд. Княгиня же, спустившись в гридницу с младенцем, явила очам народа их князя. Приникнув к материнской перси, он будто не молоко вкушал, а свет пил, ибо сам светился и взором осмысленным глядел на множество людей.

И челядь княжеская, и бояре, посмотрев на княгиню, изумлены были: преображенная жена, обликом Рожаница, сияла, словно восставшая в Полунощи заря. Вчера еще была в летах, а ныне – молода и лепа, глаз не отвести.

И на руках – дитя! Светлейший князь!

– Эко чудо!

Никто ни на мгновение не усомнился, взирая на княгиню с младенцем, что тут подвох какой или подмена, поскольку все помнили ее молодой и в тот же час признали.

Опомнившись, люди низко кланялись и, радость не тая, бежали из терема, чтобы благую весть развеять по земле.

И вот молва, будто волна морская, вдруг окатила Русь и донеслась во все ее концы. Скоро ко двору пришли князья удельные, волхвы и, дабы утвердить правду и соблюсти русский закон и обычай, младенца-князя лицезрели и провозгласили слово:

– Сей младенец есть муж и есть светлейший князь милостью Владыки Рода!

В мочке уха князя была серьга – знак Рода, сверкающая свастика, подобная той, что вращалась над куполом Чертогов.

Три камня – сути рубины: се символ божьей крови…

Волхвы и чародеи в тот же час увили колыбель буквицей, окурили двери и окна дымом – от сглаза и изрока. Да заспешили к капищам, чтобы воздать жертвы богу Роду. Бояре же и удельные князья созывали жен, чтобы избрать достойных нянек светлейшему дитяти.

Княгиня с младенцем на короткий миг одна осталась…

Тут и явилась к ней Креслава и, поклонившись князю, стала просить:

– Дозволь мне нянькой быть младенцу! Уберегу его и от лихих людей, и от дурного глаза, от хвори и беды, и чтобы ветер не унес. Взлелею князя, как яблоня свой плод, как медведица пестует медвежонка, вскормлю из клюва в клюв, как птица! Не помни зла и лиха, доверь мне чадо!

Заслонила княгиня младенца, сама, как медведица, взъярилась:

– Не смей приблизиться к дитяти! Ступай прочь! Я родила наследника престола! А ты – пуста! Пуста, как бубен!

Овцой покорной стояла пред ней Креслава. Отликовала! Отлюбила! Отласкала! Вернется князь Игорь из похода – не вспомнит о наложнице, когда позрит на сына и на мать – преображенную, прекрасную княгиню.

И велит прогнать подлую соперницу!

Но ежели не прогонит? Оставит в тереме, в покоях?..

И тут в княгине взыграла месть лютая. Мысля, что на радостях Игорь простит ей смерть Креславы, дитя не оставляя, княгиня взяла меч, что был кормилом ладьи, и рассекла бы наложницу, как змею в степи, но сильная десница ослабела! Иль меч сей – священный дар волхва Валдая – был откован для князя светоносного, для крепкой десницы мужа и был неподъемен для руки жены?

Иль не поднять булата, имея младенца у груди?..

– Прочь с моего двора! – в отчаянии закричала княгиня. – Чтобы духу твоего в тереме не слыхала!

Креслава же и бровью не повела. Только виноватые очи опустила.

– Ушла бы я… Только ты, княгиня, мне не госпожа. А господин мне – Великий князь. Если он пожелает и молвит слово – в сей же час покину и терем, и двор. И мир покину сей. Не обессудь, соперница, мне след князя дождаться… Уйми гнев свой, послушай меня. Негоже нам сейчас ратиться из-за лады. Не по своей воле мы поделили с тобой и кров, и мужа. Тебя избрал Вещий Олег и в жены отдал князю – меня сам князь избрал… Мы с тобой рок поделили. Так не противься року и теперь поделись со мной радостью. Ты мать светлейшему князю-младенцу; дозволь же мне всего лишь нянькой ему быть. И мне довольно.

Поняла княгиня, что ни гневом, ни мечом не прогнать Креславу, не избавиться от нее до приезда Игоря с войны.

– Ступай, – сказала она. – Пусть рассудит наш муж и господин. Как пожелает он, так и будет.

Креслава удалилась. Тут же набежали стольники, кравчие, поварихи, захлопотали возле княгини с младенцем, яства понесли. А у княгини в сердце тревога затаилась, будто сверчок. Ни пить, ни есть, ни быть, ни жить! То чудится, наложница в окно смотрит, теша мысль выкрасть младенца, то кажется, открыла потайную дверь, что ведет в мужскую половину терема, и глядит из проема, и мечет завистливые взгляды.

И тогда призвала она Свенальда. Старый наемник изрядно уже послужил русским князьям. Много чего видывал, многих властителей пережил и потому на зов княгини стремглав не помчался. Как захотел, так и явился, и в покоях перед княгиней даже треуха не снял.

– Зачем звала, княгиня? – голос воеводы был медлительным и тягучим, как старая усыхающая смола.

– Слыхал ли, что я родила наследника престола? – спросила она.

– Была весть, – безразлично вымолвил Свенальд.

– Ты слыл всегда верным воеводой. Так сослужи мне службу, как всем князьям служил. Надобно защитить моего младенца, ибо он в будущем – Великий князь.

Старый наемник и оком не повел – то ли слушал, то ли спал, не опуская век. На длинном, иссеченном шрамами и временем лице его не было никаких чувств.

– Есть в тереме наложница Великого князя, Креслава, – зашептала княгиня. – Она замыслила похитить моего младенца! Отыщи ее и тайно умертви. А тело спрячь, чтобы никто его не отыскал. В тереме же повсюду поставь свой караул.

Свенальд молчал, лишь взор его холодный на миг вроде бы ожил, но тут же и угас.

– За службы я воздам, – пообещала княгиня. – Как пожелаешь, имением или златом…

– Я старый ратник, княгиня, – полилась тягуче его речь-смола, – Мне след довлеть мечом и Русь оберегать, покуда Великий князь в походе. А умерщвлять его наложниц я не горазд. Найди кого еще…

Не кланяясь и не прощаясь, он повернулся и стучащей походкой вышел из покоев.

Княгиня крикнула вослед:

– Ужо вот поведаю князю, как ты наследнику служил! Поставь хоть стражу!

– Сына пришлю, – буркнул воевода.

И скоро в терем вторгся Лют Свенальдович со своей братией: рать его была набрана из иноземцев с северных морей да скандинавских гор. Наемники сей же час осадили терем, крикливая речь и брань наполнили палаты; тут пили мед, играли в кости и похвалялись силой. Боясь разгневать стражу, все домочадцы присмирели. И сама княгиня, позрев на караул, примолкла, заперлась в своих покоях и вместе с няньками всю ночь глаз не сомкнула – скорее бы вернулся князь!

После восхода солнца, в полудреме, пригрезился ей Вещий князь Олег. Склонился он над колыбелью и стал играть на рожке. Да так славно, что сама княгиня заслушалась. Но тут младенец толкнул ее в грудь и сказал :

– Матушка, скорее спроси у Вещего Гоя, как мое имя!

– Дедушка Даждьбог тебе уже дал имя – Святослав, – промолвил Вещий князь. – Прославляй Свет, от коего рожден. И нет на земле у тебя иных дел.

Младенец – а уж будто не младенец, дитя трех лет, рожок к устам своим приставил, да не напев сыграл, а будто витязь протрубил победу на бранном поле. Сей трубный глас вмиг согнал мимолетный сон княгини. Она встряхнулась, бросилась к колыбели: в ней спокойно почивал светлейший князь Святослав, а в изголовье его лежал рожок.

Сон был в руку!

За окном же и в самом деле протрубил боевой рог, послышался стук копыт и ржанье множества коней. Киев всколыхнулся от этих звуков! Не печенеги ли?! Княгиня, защищая младенца, схватила меч – дар Валдая, и показался он легоньким, словно перышко, заиграл в руке. Распахнула она дверь – вся стража спит там и сям, Лют Свенальдович с нею…

– Да время ли спать?! – трубою протрубила княгиня. – Эй, стража! Слышу стук копыт и скрип колес! Кто к Киеву идет?!

Покуда сломленная сном стража продирала очи, прибежал верный боярин Претич, на лике его – радость и веселье.

– Ликуй, княгиня! Великий князь вступает в стольный град!

В тот же миг забыла она и о сне своем, и о рожке в колыбели – откуда взялся? Кто принес? С младенцем на руках, обступленная стражей, дворней, княгиня изготовилась встречать. Ворота уж распахнуты настежь, от красного крыльца и до коновязи парчовая дорога выстлана – пожалуй, господин!

Великий князь в окружении бояр и воевод подъехал к терему, спешился и тут потерял властный вид и холодный разум. Устремился было ко княгине, да оцепенел, рукой заслонился.

– Молва донесла – ты родила наследника… Но отчего мне очи режет свет на твоих руках? Будто не сын, а солнце!

– Се сын твой – светоносный князь! – сказала княгиня и подняла младенца. – Прими его! Твои длани сейчас – престол ему!

Великий князь принял сына, приподняв пелену, и лицезрел. Ослепленный и радостный, умылся он слезами.

– Мой сын! – показал дружине наследника. – Позри же, братия! И поклонись ему!

Дружина поклонилась. А князь меж тем вдруг рассмотрел лик княгини и, очарованный, воскликнул:

– Что я вижу? Где прежний облик твой? Ты вновь такая же, как сорок лет назад! Где твои лета?

– А ветром унесло! – рассмеялась прекрасная княгиня. – Вноси же сына в гридницу! Сажай с собою на престол!

Великий князь с княгиней и сыном вошли в престольные палаты и вдруг увидели – черный ворон сидит на престоле! Заорал он мерзким криком, забил крыльями, и тут же младенец проснулся и не заплакал, а издал звучный глас, напоминающий соколиный. Опрокинулся ворон с престола, забился на полу, однако оправился и заревел зверем, защелкал клювом. Князь-младенец шевельнулся, разорвал пеленку и обнажил десницу! Скверная птица забилась в страхе по гриднице, ударилась в окно и умчалась прочь, только слюда осыпалась.

Князь Игорь не изведал, что это знак, и давай бранить холопьев: мол, пока я был в походе, престол мой вороны обсидели и обмарали пометом. Вот вы как князя ждали! Вот как блюли престол! Вот я вам!

– Напрасна твоя ярость, – остановила его княгиня. – Не виноваты холопы. Это не ворон в гридню прилетал – Тьма грозит твоему престолу и беснуется. Знамение было и знак – не оставлять престола. Послушай мой совет: не ищи теперь ратной славы и чести не ищи в битвах с царями. Стереги Русь – этого довольно будет.

Князь послушал и еще раз подивился:

– Не только обликом, но и разумом ты преобразилась! Была глупа, сварлива и несносна. Я все считал, что Вещий князь надо мною посмеялся, когда тебя привел… А ныне что творится?!.. Послушаю тебя и последую совету. И так скажу: отныне честь моя и слава – это ты, прекрасная жена! И сын, рожденный тобой! Что мне теперь биться с царями и власти искать в чужих землях, когда ничего нет лучше, чем очи твои? Да это сами цари придут и поклонятся мне, прознав о чудесной красоте твоей и о сыне светоносном! Не Русь мне следует стеречь, а тебя, моя царица, да сына – наследника престола!

Послушав речи княжьи, слова, сердце балующие, просияла княгиня: сбылось, свершилось чудо! Не позреть теперь Креславе ладу!.. Однако воистину была мудра и о своем желании смерти наложницы не сказала.

Затем был пир – трещали столы, рекой меды текли и заморские вина, гусляры играли, сменяя друг друга, пели славу Великому князю да преображенной княгине. И сыну их светоносному! На утро вдохновленный князь учинил медвежью потеху – сам вышел с рогатиной супротив зверя и одолел косматого! Когда шкуру сняли, бросил ее князь к ногам княгини.

– Не славы ради, а во имя тебя! – И словно сам помолодел – развернулись плечи, выгладилось лицо и тоска бесчадия истаяла в глазах.

– Князь мой, князюшка, – ласкалась княгиня к младенцу, проявляя сдержанность на людях. – Вернул ты мне молодость и славу! Любовь лады вернул.

Каждое утро на заре весь Киев – Даждьбожьи внуки, вставали в круг и колобродили, и карагоды воспевали, потом росою умывались и возносили хвалу Владыке Роду – радели, вспомнив старого бога, к Ра мольники-словене! Княгиня же редко была среди народа, более оставалась в своих покоях и, запершись, качала колыбель. Да не песни пела – творила наговор:

– Ветреница-хворь, лихорадка болотная, червь брюшной! Возьмите Креславу! Язвите лик и тело, дух вселите душной, а в очи – бельма! Чтобы князя ей не зреть, слова бы его не слышать. Чтоб ей не быть, не жить!

От слов материнских младенец Святослав вдруг истошно закричал, закатился и мертвенная синь уста подернула. Всполошилась княгиня, кликнула нянек, сама же трясла дитя, в лицо дышала, дула. Знающие няньки отняли младенца от матери, водой окропили, полотенцем утерли – задышал княжич, унялся неистовый крик.

– Изрок это, матушка! – страшась, заговорили няньки. – Кто-то в покоях был. Слово черное над чадом произнес!

– Одна я была в покоях, – заверила княгиня. – И никуда не отходила.

– Знать, ты и изрочила дитя! – застрожились няньки. – Не след возле колыбели земную скверну держать ни в уме, ни в сердце. И худого слова не смей произнести, когда грудь младенцу даешь или на руки его берешь. Верно, о сопернице думала, о Креславе?

– Не смейте поучать меня! – урезонила их княгиня. – И рассуждать о моих думах. Вас приставили к младенцу, а не ко мне!

– Так-то оно так, – не согласились няньки. – Да мы ведь боярами приставлены, асами жены боярские. Перед мужьями ответ держим за дитя. Ты нам не указ, а всего лишь мать-кормилица.

– Ах, хрычевки вы старые! – возмутилась княгиня. – Младенец княжий – не боярский! Кто родил его? Вы, тучезадые, или я?

– Ты, матушка, ему плоть дала! – воспротивились боярыни. – А Даждьбог дал светлейшего князя Руси. Пред ним же мы все равны, все внуки.

Княгиня затопала ногами, прогнала строптивых нянек, а сама прильнула к Святославу и молить его стала:

– Прости меня, княже! Не мыслила я беду накликать и рок твой изрочить. Не разумна я в материнстве, но воспитаю тебя сама! Никому не дам! А несмысленность свою одолею! Вскормлю тебя, наставлю на Путь. Всю жизнь тебя ждала, мой свет лазоревый! Ждала, когда бояре отчаялись, когда отец твой изверился и взял себе наложницу Креславу… Я одна ждала, и потому ты – суть моя награда. Ты возвратил мне честь, ты путь мой осветил! Ты плоть и кровь моя, ты мой! Ты – мой!

И, как зверица дикая, обвила младенца руками и вместе с ним заснула. На заре же сквозь потайную дверь вошел к ней лада-князь. Встал перед колыбелью и умилился:

– Во сне мне грезилось – ты с младенцем, с наследником моим! Теперь вижу наяву!..

Опустился князь на колени и стал ласкать княгиню. И ей захотелось приласкаться к нему – к устам притронуться, волосы расчесать перстами, как в далекой юности, прилечь к нему на грудь, да привиделась Креслава! Стоит между ними, будто стена! А тут еще вспомнила княгиня горькие минуты, когда по-воровски, сквозь щелку, смотрела она любовные утехи Игоря с Креславой! И отвернулась душа от лады, обида и месть заслонили радость.

– К наложнице ступай! – холодно проронила она. – У меня младенец на руках.

Ах, если бы князь сам изгнал Креславу! ан нет, и не подумал, пальцем не шевельнул, хотя уже столько дней прошло после возвращения из похода.

– Отдай младенца нянькам, – зашептал Игорь. – Где они? Почему не видно?

– Они зловредны и строптивы, – сказала княгиня. – Я прогнала их. И ты ступай. Мне дитя след стеречь. Креслава же свободна. Медвежьей потехой утешился – поди и плоть утешь.

– Мне не мила Креслава! – признался князь. – Позрел на тебя – затрепетало сердце! На сына позрел – засияла душа. Ничего не желаю более! И наложницу я исторг из ума и сердца!

Княгиня только усмехнулась:

– А из терема исторг ли?.. Речи говоришь прелестные, но помысли сам: честь ли мне, что держишь возле себя наложницу? Когда я прекрасна и чародейна? Или Креслава зачала?

– Нет, свет моих очей! Она пуста!

– И что же не прогонишь?

Князь было вдохновился, метнулся к двери, да погрузнел и опечалился. Он волен был исторгнуть Креславу из ума и серда. Но прогнать со двора сейчас запрещал обычай. Если бы наложница оставалась бездетной девять лет, тогда и прогнать можно. Княгиня сорок прожила, будучи бесплодной, а Креслава всего пятый год, к тому же будь она простого рода, посудили бы бояре, порядили и забыли скоро. Наложница была дочерью князя северян, и, отдавая в Киев, отец ее надежды тешил – сродниться с Рюриковичами, приблизиться к престолу. Вернется Креслава под отчий кров изгнанной и опозоренной – начнется междоусобица, и недолгий мир между князьями прахом развеется. Пойдут на Киев северяне – поляне старые обиды вспомнят, древлян науськают. А там хазары, пользуясь распрей, натравят печенегов иль вятичей, своих данников. Заставят пойти войной…

Поход на ромеев замышлялся князем, чтобы не добычу взять да данью обложить побежденных, а на ратном поле слить всю Русь в одну дружину, сковать в лютой сече все земли и всех удельных князей в один булатный меч.

– Ах, жена моя, – вздохнул князь. – Ты же не слепая ныне и мудрости тебе не занимать… Нельзя прогнать Креславу! Русь собрана, как жемчуг на худую нитку. Тронешь, и рассыплется слезами.

– Коль не прогнать – ступай к ней, – раздразнивая князя, княгиня потянулась сладко. – А свои ласки я младенцу отдам. Ты слаб и ласк моих недостоин.

Мрачнее грозовой тучи вернулся князь от жены. И не было ему покоя: куда ни ступит, куда ни бросит взор – перед очами княгиня – преображенная, манящая, прелестная… И разум помутился! Словно отрок несмышленый, объятый похотью и страстью, но с погасшими очами.

И ярость не сдержал, пошел к Креславе:

– Прочь с моего двора! И более не являйся пред мои очи!

– Добро, – смиренно молвила она. – Я стала не мила тебе, и ты решился… Добро, я повинуюсь.

Молча собралась, позвала свою наперсницу и, встав у порога, поклонилась в пояс:

– Прости, мой господин. Прощай, мой князь.

Опомнился Игорь, унял ярость, да уж поздно – слово сказано! Не миновать беды, не избегнуть распри с северянами…

– И ты прости, Креслава, – задавливая слабость, вымолвил он. – Не пожалел тебя… Но передай отцу, пусть пожалеет Русь!

В молчании скорбном Креслава удалилась, а князь выбежал на гульбище, чтобы вслед ей посмотреть.

Наложница спустилась с крыльца, ворота миновала и направилась в Подол!.. ан нет, вернулась вспять – и к городским воротам. А за стеной киевской ей путь один – под отчий кров, в земли северян…

Ознобило князя от предчувствия, поникла голова: изгнание Креславы не принесло покоя…

Весь первый год князь Игорь ощущал себя словно в ночь перед сражением.

Сон потерял, пища не лезла в горло, не радовала, и не могла утешить его печали прекрасная княгиня, и даже светоносный сын баловал душу лишь тогда, когда был на руках. Ночами чудилось ему, что к Киеву подходят рати – слышался топот, скрип телег и даже костры виделись ему окрест городских стен. Князь высылал дозоры, а дружину держал в походном порядке и слал к северянам тайных послов, которые бы упредили его вестью о замыслах обиженного князя. Послы возвращались с хорошими вестями, мол-де, похода на Киев никто не замышляет, в государстве покой и благодать – князь Игорь не верил послам! А одному приказал отрубить голову, обвинив в измене.

Минул второй год, однако распри не случилось. Князь северский не грозил мечом, дань платил исправно, да Великому князю и тут чудился подвох: должно быть затаился, тянет время, сговорится с печенегами или хазарами, заключит тайный союз и пойдет войной на Киев!

Ужель простит позор? Не затаит обиды? Сберет полки, совокупит союзников и всадит нож в спину, отомстит за поруганную дочь свою, Креславу…

Княгиня же, руками мужа изгнав соперницу, теперь томилась в одиночестве. Ладо редко являлся на женскую половину терема, и если приходил, то печальный, отягощенный заботами, не замечая прелестей жены своей. Позабавится с сыном, окинет горьким взором княгиню, ее ложе и уйдет восвояси. Заподозрила княгиня, что виной всему опять она, Креслава! Изгнали ее, но дух проклятой наложницы витает в покоях, висит камнем на сердце лады. Знать, опоила зельем, приворожила, присушила!

– Что ты не весел, князюшко мой? – пыталась она размягчить его сердце. – Или беда случилась в Руси? Отчего твоя печаль-кручина?

– Не случилась, да скоро случится, – горевал Игорь. – Потому и нет мне покоя.

Князь не ведал своего рока, не знал он, жаждущий покоя, что все тревоги его пусты и напрасны, ибо Креслава отринула месть и спесь, презрела отчий кров, а обрядившись нищенкой убогой, осталась в Киеве. С наступлением ночи приходила она к терему, чертила округ него оберег, говорила заклятье и до утра сражалась с Тьмой. И страже было невдомек, что это нищенка бродит окрест с зажженной свечой да колокольцами. Однажды бедовой, томительной ночью вышел князь за ворота и заметил колеблющийся огонек, плывущий вдоль каменной стены. Выхватил он меч и затаился, почуяв недоброе. Когда же призрачный светлячок приблизился, увидел он согбенную старушку со свечой.

– Что ты делаешь тут, старая? – опуская меч в ножны, спросил князь.

Услышала она голос и вдруг бросилась бежать, да так резво, что князь насилу ее догнал. Схватил за плат, сдернул и рассыпались по плечам прекрасные буйные космы, спина у старухи распрямилась и обнажился чистый лик.

– Отпусти меня, – попросила Креслава. – Ступай в покои и спать ложись. Я стану твой сон оберегать. Только княгине не сказывай, что меня встретил.

Так, ни слова не сказав в ответ, отпустил князь свою отвергнутую наложницу и отправился в терем. Будто гора свалилась с плеч. Лег он и спал беспробудно целых три дня. Княгине же и словом не обмолвился, но каждую ночь выходил на гульбище и подолгу смотрел на блуждающий во тьме огонек, который приносил ему покой и благодать.

Не грозила больше распря, не туманила разум грядущая беда – проливать братскую кровь, да скоро мало-помалу иное горе охватило Великого князя. Явилось оно незримо, будто бы невзначай, подобно той капле, что точит твердый камень.

Заморские послы изведали прелесть и красу княгини русской и наследника престола, да разбредясь по странам своим, разнесли молву. А по удельным землям в Руси уж давно слава разбежалась. И пошли отовсюду ко двору в Киеве цари, князья, вельможи с одной жаждой – позреть на чудо. Людно стало у терема, словно на базаре: чужие языки, наречия, глаголы. Изумление, возгласы молитв, гимны красе и голоса печали – все сливалось в вороний грай. Поначалу Великий князь гордился и даже похвалялся своей дивной женой и сыном, но скоро позрел и услышал – князья иноземные вздыхают от жажды обладать красой и прелестью. А вот уж слух доносится, что некий печенежин идет с обозом к Киеву, и не дары везет, а золото и серебро, шелка да парчу и прочий дорогой товар, чтоб сторговать русскую княгиню! И кто-то уже пытался стражу подкупить, чтобы ночной порой войти в покои и похитить несравненное чудо Руси!

Князь ревностью объялся и не велел пускать к стенам теремного-детинца ни владетельных царей, ни их послов с дарами. Княгине же наказал, чтобы сидела взаперти, при страже из бояр и верных тиунов. Кто бы ни являлся на Русь – будь то князь или просто купец, вызывал гнев у князя. Он, словно лось во время гона, готов был насмерть биться со всем, что стояло на пути либо имело способность двигаться. От этой ревности он сох, мрачнел, вновь стал страдать бессонницей. И утешался редко, лишь под крылом княгини.

– Мой любый князь, мой господин, мой лада, – слушал он пьянящий, как зелье, голос. – Отринь печаль свою. Русь под защитой Владыки Рода, а я – под твоей. Ты мне и муж, и царь, и бог!

Он внимал ее речам, упивался ими, как медом, и на короткий миг обретал и веру, и покой. Но минет час, другой – и снова все вокруг охватывается мраком ревности и ветром мести. И мнится ему – злодеи задобрили стражу и пробираются в терем, а то послышится приятный смех княгини среди ночи и голос Претича боярина-красавца, а ныне воеводы славного, что был когда-то тиуном, а ныне волею жены возрос, приблизился к престолу и стал вторым после Свенальда. Как пардус врывался Игорь в покои княгини, но всякий раз видел лишь нянек-мамок да сокровища свои – жену с сыном.

Но более всего князя смущала ночь, когда зажигались купальские огни. В этот светлый праздничный день княгиня претила мужу входить в свою светлицу и на глаза являться. Ночью же она с сыном на руках выходила на гульбище и стояла под звездами до самого утра, будто бы любовалась купальскими кострами, однако сама смотрела в небо. Когда же днепровские берега расцветали огнями, над Киевом невесть откуда появлялся одинокий сокол. Почти незримый, он до зари кружил над теремом, и крик его любовный жалил княжеское сердце.

Что это было? Отчего? Какая тайна крылась за бдением княгини на гульбище под небом и полетом птицы? Земная или божественная?.. Как ни гадал о том князь, не мог разгадать, и от ревности к соколу обливалось горем сердце! Не сдержался он однажды, взял своих ловчих птиц и, затаившись на теремном дворе, дождался, когда прилетит незнакомец и закружится в темном небе. Выпустил он одного сокола и услышал короткую битву над головой. Скоро Игорев сокол пал к ногам мертвый. Тогда он пустил сразу двух, но и они, побитые неведомой птицей, свалились на землю. Был бы зрячим Великий князь, не стал бы ратиться с небом, однако обождал он год и к следующей купальской ночи изготовился: на закомарах затаился с луком и стрелами. Едва сокол прилетел и поплыл кругом, князь-ревнивец пустил стрелу на свист крыльев. Что-то затрепыхалось в небе, должно быть, подстрелил птицу! Да что это? Снова летит и покрикивает, ровно самку призывает. Дошлый в стрельбе князь знал, как стрелять во тьме. Выцелил он звезду, подождал, когда тень птицы покроет ее, и спустил тетиву. Но и эта стрела умчалась неведомо куда. Игорь дождался зари, увидел незримую птицу и послал стрелу вдогон! Не уклониться было соколу! Да что за диво? Покуда стрелка достигла цели, птица обернулась солнечным лучом и пропала.

Смущенный князь взошел на гульбище, где княгиня с сыном коротали ночь, и тут увидел вонзенные в стену над ее головой три свои стрелы. И на каждой нанизано перо…

Так минул третий год, четвертый… Меж тем светоносный князь подрос, стал уж не младенцем – мальцом озорным. Забавами его были мечи деревянные, лук со стрелами, булавы и шестоперы. От первых слов, произнесенных чадом, веяло недетской разумностью, однако был он не речист и в полном молчании мог проводить целые дни. Настал тот срок, когда древний обычай велел избавить княжича от мамок-нянек и передать его в руки мужа-кормильца, на мужскую же половину терема. Посудила, порядила боярская дума и определила кормильцем Святославу боярина Претича – воеводу, богатыря, владеющего искусством воинским и мудростью ума. Вскормил бы Претич князя, как вскармливают верткую насаду в морской стихии, но Великий князь, прознав об этом, заподозрил неладное: никак княгиня подала совет боярам, чтобы сего боярина назвать и тем самым приблизить еще ближе.

– Не бывать Претичу кормильцем! – заявил он. – Сам изберу!

Тем часом к Великому князю пожаловал Свенальд и без лукавства промолвил:

– Тебя выкормил я. Так пусть же мой сын Лют вскормит твоего сына.

По здравому рассудку поручить Святослава старому роду варяжей – досточтимых русов, коим считался старый наемник, – было разумно, однако Игорь и тут озаботился: пригож был Свенальдич и не стар еще, а по долгу кормильца ему позволялось входить в покои княгини-матери!

Не мыслил обидеть князь воеводу, да ведь ревностью ниву вспахал, вот и принесло ветром худое семя. Свенальд обиделся, спрятал взор свой под лохматыми бровями и долгий ус закусил, будто удила. Тогда Великий князь подал ему золотой греческий сосуд, усыпанный самоцветами, зная любовь наемника к сокровищам, однако тот не принял подарка дорогого. Лишь подержал в руках, заскорузлыми пальцами огладил камни и оставил.

– Коль не по нраву тебе Лют, возьми Асмуда, – предложил Свенальд.

Знатным был витязем боярин Асмуд, мечом своим творил он славу еще Вещему Олегу, да уж состарился и не ходил в походы, однако дружинную долю получал, ибо владел искусством речи не хуже, чем мечом. Помнил он сказы, бухтины и саги иных прошлых лет, а то сам слагал, прославляя подвиги княжеские. И не смог отказать Великий князь, дабы не унес обиды с собою Свенальд. Асмуда в тот же час призвали ко двору и нарекли кормильцем. Бояре, возмущенные, немедля явились к Игорю и стали просить, чтобы избавил наследника престола от выжившего из ума кормильца, а дружину бы Свенальдову отпустил, поскольку нет у них веры ни воеводе-наемнику, ни его воинству.

Знал князь строптивых бояр своих, знал, что не любят они древнего Свенальда, удачливого в ратных делах воеводу, который без малого уж сто лет служил русским князьям. И потому остался на своем – быть Асмуду кормильцем!

С того времени не минуло и лета, как пробил роковой час Великого князя Игоря. Сходил Свенальд к древлянам, взял дань и, вернувшись, принес худую весть, которую поведал в тайне. Будто древлянский князь Мал грозил Киеву, что скоро станет сам брать дань с него, да не шкурами и медом, а девицей с каждого двора. С князя же Игоря возьмет его женой – прекрасной княгиней.

Стольным же градом на Руси станет Искоростень.

Неслыханная дерзость так разгневала князя, что, не сдержавшись, взял он тиунов своих и в ту же ночь поскакал в древлянскую землю.

– Годи, жук древоточец! Годи, леший! Верно, во хмелю грозил и хвастался! При светлой голове возможно ли такое! Годи, отсеку тебе язык!

И сам, как во хмелю, мчался он к своей гибели, неся на жале копья своего любовь и злобу.

В ту же ночь княгине привиделась змея – мимолетный сон лишь веки припустил, но, казалось, черное видение длилось вечно. Пригрезилось, будто она босая, со Святославом на руках, идет пыльной дорогой и вдруг видит на земле змеиный след.

– Нет мне пути! – подумала. – Это не мой путь – змеиный.

Но голос тезоимца, Вещего Гоя, тут послышался:

– Ступай, не бойся. Змея эта безъядная, ей имя – уж.

Ступила княгиня змеиным путем-следом и тут увидела – черный круг затворил дорогу! Лежит змея и держит себя за хвост. Потом отпустила его, постреляла язычком и поползла к ногам. И на глазах вытянулась, растолстела! Княгиня прижала сына к груди и замерла.

– Это смерть моя! Только бы сына спасти!

– Утешься, княгиня, – снова был ей голос князя Олега. – Ты свою смерть погубила, когда исполняла свои желания. Теперь ты бессмертна, если не воспротивишься своему року. Змея сия не тронет ни тебя, ни сына, а уязвит себя.

И в самом деле, змея вползла на ступни ног, ознобила их своим холодом и удалилась. Змеиный же холод от ног ударил в сердце и вмиг остудил его. Видение растворилось, княгиня вздрогнула, вскочила и скорее на мужскую половину, к постели сына. Святослав безмятежно спал: знак Рода в мочке уха хранил его жизнь и сон. Княгиня попыталась успокоиться, припоминая, что снилась-то не змея, а уж, безвредное существо, но отчего-то в покоях жарких ей стало зябко, не усмирялась встревоженная душа. Сквозь потайную дверь вошла она к Игорю и обнаружила, что пусто на ложе! Бросилась княгиня к страже – кто видел князя? Где он сейчас? Кое-как добилась от привратника правды: Великий князь с тиунами ушел на Уж-реку, к древлянам.

Зачем и почему – никто не ведал.