Карта императрицы Вересов Дмитрий
Вирхов внимательно вслушивался в сумбурные объяснения дворцовой челяди. Ему удалось вклиниться в бестолковое дознание, которое вели начальствующие лица, и со своим вопросом. Его интересовало, не принимал ли кто из обитателей дворца в отсутствии Вдовствующей Императрицы каких-нибудь подозрительных богомолок, странниц, побирушек… Поняв, что допросить толком ему никого сейчас не удастся, Вирхов занялся изучением места происшествия и кивком пригласил сопровождавшего его помощника Тернова присоединиться к нему.
Зал располагался на втором этаже, попасть в него можно было либо по парадной лестнице, либо через внутренние покои. Но входная дверь и комнаты надлежащим образом охранялись, замки нигде не повреждены. Впрочем, из-за переполоха, вызванного пожаром, проверить это утверждение не представлялось возможным. Окна зала выходили на Невский, и проникнуть через них тренированному человеку не составляло труда. Закрытые шпингалеты ничего не значили, у поджигателя мог быть сообщник во дворце, позволивший ему ускользнуть. Никаких следов дамских ножек на подоконниках Вирхов не обнаружил, хотя прибег к помощи сильной лупы. Впрочем, версий могло быть несколько: простая халатность, поджигатель из своих, поджигатель посторонний.
Вирхов вплотную приблизился к выгоревшей стене. От портрета, с таким тщанием исполненного Романом Закряжным, практически не осталось ничего, сильно пострадал и драгоценный паркет. Характер распространения огня, по его мнению, совпадавшему с мнением брандмайора, соответствовал умышленному поджогу — скорее всего, злоумышленница плеснула керосином на портрет, а остатки жидкости вылила на пол, потом подожгла с помощью спичек. Следы керосина фигурировали и в других делах о поджогах: в Воспитательном доме, в помещениях Дамского кружка… Кто должен был стать жертвой поджигателя: Закряжный с его портретами или, упаси Бог, Мария Федоровна, Вирхов все еще не знал.
Внимательно осмотрел Карл Иванович и камин — тот, судя по всему, давно не топился, в зеве его просматривалось несколько аккуратно сложенных поленьев. Решетка была на ощупь холодна. Однако, проведя рукой по верхнему металлическому пруту, следователь с изумлением увидел, что на руке его осталась полоска жирной сажи. При обследовании мраморного обрамления камина Карл Иванович опять воспользовался лупой и обнаружил на белой его поверхности странные темные пятна — они были разной формы, но по охватившему его волнению следователь понял, что они как-то связаны с возгоранием зала. Чуть отстранившись и стремясь поймать в оке линзы совокупность всех пятнышек, Карл Иванович похолодел — не складываются ли они в знакомые ему очертания женской босой ноги? Он попросил своего помощника со всей тщательностью обвести мелом общее очертание пятен на каминной доске, а затем перенести его на бумагу. Сам же, низко склонившись и медленно продвигаясь вперед, начал всматриваться в каждую пядь под ногами… И тщание его было вознаграждено — чуть сбоку от камина он увидел полуобгоревшую бумажку. Вот оно, вещественное доказательство, которое поможет ему выйти на след преступницы!
Из своего портфеля, стоявшего рядом с пыхтящим над таинственными пятнами помощником, Вирхов извлек необходимые ему предметы. Взяв в одну руку стекло, а в другую кусок картона, следователь начал равномерно помахивать картоном в воздухе. От легкого движения воздуха обуглившаяся бумага поднялась и вновь опустилась на быстро подсунутое под нее стекло. Осторожно расправив ее пинцетом, следователь положил сверху второе стекло. На черном фоне стали видны белесоватые штрихи букв. Да, будет для эксперта работенка!
— Все колдуешь, Карл Иваныч? — раздался над ним басок прокурора.
— Бог даст, фотографическая пластинка больше нас прочтет… — Обернувшись, Вирхов поймал восхищенный взгляд затаившего дыхание помощника, и другой, умный, понимающий, — прокурора.
По распоряжению прокурора два эксперта, один из них фотограф, отделились от хлопотавшей у обгоревшего портрета, вернее, его останков, группы специалистов и, бережно взяв у Вирхова важное вещественное доказательство, отправились в лабораторию.
Вирхов с помощником тоже устремились на Литейный, предстояло допросить Романа Закряжного.
Когда вызванный из дому Вирхов прибыл к Аничкову дворцу, первый, кого он встретил, был художник. В расстегнутом пальто, без шляпы, с длинным нелепым шарфом, обмотанным вокруг жилистой шеи, он метался как безумный вдоль полицейской заградительной цепи, бросался в толпу зевак, пугая вопросами: не видел ли кто из них подозрительных людей, похожих на Петра Великого? Конец безобразному поведению портретиста положил сам Вирхов. Он велел городовому доставить беснующегося гения на Литейный и поместить его в комнату для задержанных, да чтоб глаз с него не спускали.
Вирхову казалось очень подозрительным, что Закряжный крутился именно здесь, на Невском, а не в других местах, где тоже хранились портреты его кисти. Крутился здесь накануне и Багулин…
Дежурный курьер, которого Вирхов попросил доставить задержанного, со смущением признался следователю, что Роман не один.
— Как не один? — изумился Вирхов. — А с кем же он?
— Понимаете, Карл Иваныч, он устроил городовому дикую истерику, прямо на Невском. Кричал, что надо арестовывать не его, а нищего Ваньку Попова, что сидит с ребеночком у ограды Екатерининского сада. Этот нищий, по словам Закряжного, бесценный свидетель — он видел, что незадолго до пожара мимо проходил оживший император вместе с арапчонком! Господин Закряжный так кричал и бесновался, так упирался и не желал идти, что городовой препроводил сюда и полуслепого оборванца.
Потрясенный Карл Иванович вздохнул, велел привести Закряжного да доставить горячий чай для себя и кандидата, которого усадил писать протокол.
Роман Закряжный, едва появившись в дверях, перекрестился.
— Господин Вирхов, я решил уйти в монастырь. Буду писать святые лики. Они не горят. А Петр Великий — Антихрист.
— Ступайте сюда, господин Закряжный, — сурово велел Вирхов, — и садитесь. В монастырь уйти всегда успеете. Да и заслужить надо право писать лики святые. Послушание пройти, душу очистить от скверны лжесвидетельствования и кровопролития.
— О чем это вы, Карл Иваныч? — смиренно спросил Роман.
— О Дмитрии Донском, — следователь обратился к своему любимому методу «буря и натиск».
— Да, да, Карл Иваныч, в память об убиенной Аглае буду писать образы святого благоверного князя Дмитрия Донского, освободителя Руси от злого ига татарского.
— Может быть, и будете, — загадочно сказал Вирхов, вглядываясь в неподвижное костистое лицо могучего художника. — А пока объясните мне, откуда вы узнали, что вечером будет подожжен портрет в Аничковом дворце?
— Я этого не знал. — Роман Мстиславович несколько раз моргнул, сгоняя слезу, набежавшую на глаза. — Более того, я был уверен, что ему ничто не угрожает.
— На чем зижделась ваша уверенность? — без паузы насел Вирхов.
— Во-первых, дворец хорошо охраняется. А во-вторых, я уже заплатил Модесту.
— Как это заплатил? — вскочил Вирхов. — За что?
— За то, чтобы он не поджигал более моих полотен, — сник художник, — как на духу говорю вам, Карл Иваныч. Думал я, что это его рук дело, чтоб, значит, заставить меня застраховать полотна. Вот и застраховал. Правда, денег у меня было немного, только на портрет в Аничковом и хватило.
— Вы изобличаете себя, милостивый государь! — в сердцах хлопнул ладонью по столу багровый Вирхов. — И сами не замечаете, что это делаете! Да после того, как вы застраховали этот портрет, вы же и заинтересованы в том, чтобы в случае его гибели получить кругленькую сумму! Модест здесь ни при чем! Или вы решили поделить полученный преступным путем доход? Как вы могли застраховать не принадлежащий вам портрет?
— Портрет еще был мой, денег я за него еще не получал. — Роман Закряжный закрыл руками лицо и неожиданно зарыдал.
Вирхов сел и с любопытством с минуту наблюдал за художником. Затем сделал знак кандидату, чтобы тот принес стакан воды.
— А зачем вы кричали о призраке Петра Первого? Вы намекали, что в Аничков дворец проник мистер Стрейсноу? — неожиданно спросил Вирхов, когда рыдания художника стали стихать.
— Стрейсноу? Может быть, — бессмысленно пролепетал портретист, — он-то и есть Антихрист… Он умеет человеческий облик принимать, а умеет и сквозь стены проникать, уничтожать свои изображения…
— Антихрист все-таки князь Тьмы, — сказал миролюбиво Вирхов, — а вы его, батенька, без венца, без короны повадились изображать. Может, тем и прогневили?
Художник неуверенно произнес:
— Но и другие портреты Петра писались без короны, и ничего, не загораются…
— Так-так, — постучал Вирхов согнутыми пальцами по столу, с интересом рассматривая Закряжного, — а где же скрывает мистер Стрейсноу своего арапчонка?
— Ума не приложу, Карл Иваныч, — прошептал обескураженный художник. — Может быть, Модест знает, я просил его следить за англичанином. Может быть, в английском посольстве? Или в представительстве иранского шаха?
— Да-да, — подхватил Вирхов, — вы еще Эфиопию вспомните! А может быть, это женщина-негритянка по профессии врач?
Хлопающий глазами портретист с опозданием ахнул.
— Ах, господин Вирхов! Тогда-то ее легко найти — разве много в столице людей с таким редчайшим сочетанием признаков!
— Думаю, нет ни одного. — Голос Вирхова стал ласковым и вкрадчивым. — А вы как думаете?
— Я верю в ваше мастерство, господин следователь! — воскликнул взбодрившийся художник, глаза его загорелись огнем.
— А я верю в вашу беспримерную лживость! — рявкнул Вирхов. — Ишь, как вы обрадовались, услышав о женщине-негритянке-враче! Да тут-то и попались на крючок! Ведь эта самая женщина то же самое что и святой благоверный князь Дмитрий Донской!
— Как это одно и то же? — качнулся, как от удара, Закряжный, острый кадык на его жилистой шее судорожно двигался туда-сюда.
— А так! — ликующе воскликнул Вирхов. — Вы мне басни свои плетете, а толком и соврать-то не можете. Какой образ Дмитрия Донского? Князь-то этот не святой!
— Не святой? — хрипло переспросил портретист. — Освободитель земли Русской от ига татарского?
— Он самый! — продолжал наступать Вирхов. — Не святой и не благоверный! Православной церковью не канонизирован!
Закряжный смотрел за Вирхова стеклянным взором.
— Значит, не писать мне святого лика княжеского, — выдохнул он и осел, как лопнувший мячик.
— Не писать, голубчик, не писать, — удовлетворенно потер ладони Вирхов, — не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!
— Да-да, вопиет, — подтвердил художник. — За что только смерть приняла бедняжка от моей бараньей кости?
— Вот мы и вернулись к нашим баранам, — уловив случайный каламбур, заключил Вирхов. — К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на которой убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили в заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое происхождение.
— Чье немецкое происхождение? — спросил дрожащий портретист.
— Мое! Мое! — завопил Вирхов.
— А разве вы немец, господин Вирхов? — побледнел Закряжный.
— Хватит ваньку ломать! — зашипел обессилевший следователь. — Довольно изображать из себя идиота! Отвечайте не увиливая: зачем вы приплели к убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?
— Я? Приплел? — залепетал совершенно сбитый с толку художник. — Нет, господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен золотыми буквами!
— Прекрасно, — прервал его Вирхов. — Вот вам лист бумаги и карандаш. Немедленно воспроизведите надпись.
Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.
После раздумья художник сказал:
— Буквы были большие, на листе не уместятся.
— Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, — язвительно попросил Вирхов, — да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.
Художник нетвердой рукой начал набрасывать буквы. Затем остановился, задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.
Тот воззрился на надпись — в ней было всего пять букв: ДОНСК.
— Так-так, — сурово свел плоские брови Вирхов, — опять хитрите. Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?
Художник сидел, опустив голову.
— Во всем виновато мое воображение! — вздохнул он. — Такая уж догадка вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху вышит…
— Так пусть ваше воображение подключится и теперь — если не для храма вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?
Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.
— Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, — простонал Закряжный, — я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!
— Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, — пообещал Вирхов, — сидите здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.
Когда художника увели, Карл Иванович позволил себе на пять минут расслабиться. Он встал из-за стола и, воспользовавшись тем, что кандидат улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул их в локтях, сделал несколько круговых движений, разминая затекшие плечевые суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку, которая каталась в ящике его стола, — это было сгущенное молоко «Нестле», которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она угадала, что Вирхов тайный сладкоежка?
Карл Иванович нажал кнопку электрического звонка и попросил появившегося дежурного курьера привести Ваньку Попова.
— Ну что, Павел Миронович, — дружески посмотрел он на осунувшееся лицо вернувшегося кандидата, — готовь бумаги, еще писанина будет. Иван Попов, сын Михайлов, родился в Тверской, из мещан.
Босяк появился на пороге без смущения — с явно выраженным неудовольствием.
— Подтверждаешь ли ты, Ванька, что видел ожившего Петра Великого с арапчонком? — после необходимых формальностей спросил устало Вирхов, не приглашая оборванца сесть.
Живописные грязные лохмотья Ваньки, наверное, кишели вшами, спутанные остатки волос торчали вкривь и вкось, черная повязка закрывала правый глаз. Из-за пазухи арестованного торчало что-то продолговатое, завернутое в грязную тряпицу.
— Нет у вас уважения к простому человеку православному, — расплылся в наглой улыбке Иван. — А каждый человек — Божье творение и тайна. Он, как писал Достоевский, всечеловек.
— Хватит балаболить, — прервал его Вирхов, — отвечай на вопрос. Достоевским он меня поучает.
— А Федор Михайлович-то был прав, надо, надо всем вам, прислужникам убийц и невольным кровопивцам, идти на Сенную площадь да землю целовать.
— Смотри, Ванька, — пригрозил Вирхов, — сейчас в желтый дом отправлю, там быстро на тебя смирительную рубашку наденут да цепями к койке прикуют.
— Не пугайте меня! Не пугайте! — нагло ответил оборванец. — Пострадать за правду-матушку не боюсь! И Христос за истину пострадал!
— Распятия добиваешься? — Вирхов угрожающе сдвинул брови. — Смотри, доиграешься. Отвечай на вопрос. Видел или нет призраков?
— Видел, видел, — радостно откликнулся Ванька. — Разгуливают по столице Российской, не дают дремать на пуховиках преступникам.
— Куда призраки направлялись?
— Да кто ж их знает? Длинный император, согнувшись и надвинув на лоб шляпу, к Александринке побрел, а арапчонок за ним устремился… Крался по кустам, как тать в нощи…
— Скройся с глаз моих, Ванька, — сказал Вирхов, — да смотри, чтоб более на Невском я тебя не видел.
Бродягу выпроводили. Вирхов нажал кнопку электрического звонка — на пороге возник дежурный курьер.
— Полюбопытствуй, голубчик, — сказал мягко Вирхов, — не готова ли экспертиза по той бумажке, что найдена в Аничковом?
— Готова, господин Вирхов, — вытянулся курьер, — уже докладывали, да вы заняты были, не хотел мешать дознанию.
— Хорошо, доставь результаты сюда. Я хочу взглянуть.
Не прошло и пяти минут, как Карл Иванович держал в руках снимки, сделанные в фотолаборатории. Судя по ним, возле камина в Аничковом валялась записка следующего содержания: «Клавка, чертова кукла, беги на Обводный к полудню к своему Адриану».
Глава 17
— Мама! Мамочка! — закричала, влетая в столовую, младшая дочь профессора. — В городе опять пожар!
В комнате кроме Елизаветы Викентьевны находились Брунгильда и доктор Коровкин.
— Что? — Брунгильда вскочила. — Пожар? Где?
Клим Кириллович растерянно глядел на Муру. Елизавета Викентьевна покачала головой.
— Погоди, Мурочка, не кричи. Садись за стол, мы чаевничаем. Расскажешь все по порядку. Но сначала поешь.
Мура повиновалась. Усевшись рядом с Климом Кирилловичем, она обвела глазами стол: ломтики ветчины, телятины, домашнего сыра выглядели так аппетитно. В окружении тарелочек с печеньями, вареньями, лимоном красовался и графинчик с красным бордоским вином — не пьянящим, душистым «Шато-Лярозом» потчевали Клима Кирилловича, как догадалась Мура, хотя хрустальные рюмочки с напитком густого рубинового цвета стояли и перед матерью, и перед усевшейся на свое место сестрой.
— А вот теперь рассказывай, — сказала Елизавета Викентьевна, когда увидела, что голодный блеск в глазах Муры пропал. — Неужели в Публичной библиотеке произошло возгорание?
— Нет, мамочка, все гораздо хуже, — Мура отвела глаза от тарелки с сыром, — пожар произошел в Аничковом дворце.
— Как в Аничковом дворце? — воскликнула Брунгильда. — Не пострадал ли Дмитрий Андреевич?
— Если кто и мог пострадать, так это Екатерина Борисовна, — доктор слегка покраснел.
Мура выдержала театральную паузу и, поймав взгляд доктора, глядевшего на нее с опаской, с наслаждением произнесла:
— Милая Катенька, Клим Кириллович, не пострадала. Она в это время развлекалась с господином Холомковым.
— Не может быть, — неуверенно произнес доктор: он начинал подозревать, что Мура специально выдумывает неприятные колкости о Кате. — Впрочем, все равно. — Морщинка, обозначившаяся было между его бровей, разгладилась. — Вы думаете, пострадал портрет, писанный Романом Мстиславовичем?
— Я не только так думаю, но и собственными глазами видела, как господин Закряжный, обезумевший, бегал по Невскому, вызывал пожарных, кричал, что гибнет его шедевр!
О еде Мура забыла, ее снова охватило возбуждение.
— Прямо напасть какая-то, — вздохнула Елизавета Викентьевна. — Один за другим, один за другим — так и горят его несчастные полотна.
— А зрелище было эффектное! — Мура положила себе на тарелку кусочек сыру и теперь намазывала маслом хлеб. — Я залюбовалась на то, как действуют пожарные. И полиция быстро прибыла и оцепила дворец. А как вы оказались здесь, милый Клим Кириллович? — Любопытство не давало Муре покоя. — Мы же с вами сегодня виделись.
— Когда Брунгильда вернулась из консерватории, выяснилось, что Ипполит не может сегодня ее сопровождать: у него назначена срочная встреча, — пояснила Елизавета Викентьевна, — мы и позвонили Климу Кирилловичу. Он был так любезен, что согласился поехать в гостиницу к мистеру Стрейсноу. Но сэр Чарльз не позволил доктору взглянуть на его рану и, как я поняла, рассердился.
— Вообще он был очень странный. — На нежном личике Брунгильды появилось недоуменное выражение: чувствовалось, что история с баронетом серьезно беспокоит ее. — У меня такое ощущение, что он хотел выйти на улицу, но мы ему помешали, и он занервничал. Он безостановочно ходил по номеру и время от времени морщился, будто от боли.
— Ничего удивительного, наверное, его беспокоила рана. — Доктор перехватил брошенный на него тревожный взгляд голубых глаз красавицы. — А вот ярость, вспыхнувшая у него во взоре, когда я попросил посмотреть его перстень…
— А зачем вы хотели его посмотреть? — прервала доктора Мура, расправившаяся с сыром и подвинувшая к себе тарелку с биточками, принесенную для нее Глашей.
— Разве я вам не рассказывал?! — воскликнул Клим Кириллович. — Княгиня Татищева уверяла меня, что мистер Стрейсноу может оказаться внебрачным ребенком императора Петра, усыновленным Стрешневым. Тем самым, который был влюблен в Евдокию Лопухину и отправлен в Англию. Если это так, то у баронета должен быть перстень с сердоликом, а под камнем — портрет Евдокии.
— Она думает, что фамилия Стрейсноу — англизированный вариант Стрешнёва! — воскликнула Елизавета Викентьевна.
— Да, именно так, — кивнул доктор, подливая вино из графинчика дамам и себе. — А поскольку у мистера Стрейсноу был перстень с сердоликом, я и обратился с просьбой взглянуть.
— Ну и как? — глаза Муры горели живым интересом, что не мешало ей заниматься биточками.
— После секундного замешательства сэр Чарльз снял перстень с руки и протянул его мне. Сказал, что секретов в нем нет. Я повертел камень и так и сяк — не открывается.
— Значит, он всего лишь английский баронет? — разочарованно протянула Мура.
— Это тоже немало, сестричка, — с лица Брунгильды не сходило тревожное выражение. — Однако это еще не все странности. Когда мы только входили в номер, Чарльз поспешно спрятал под подушку свою золотую шкатулку. Помнишь, мы ее видели вчера?
— Помню, — кивнула Мура, и после минутного размышления уверенно заявила: — Он чего-то боится.
— Я думаю, шкатулка не золотая, — поделился своими соображениями доктор, — но золоченая. Хотя по тому, как напряглась кисть руки сэра Чарльза, я — это профессиональное уже качество! — видел, что она довольно тяжелая.
— Может быть, там у него хранятся сокровища? Золотые слитки? — Синие глаза Муры округлились, кончик тоненького носика дернулся.
— И он их выставляет на всеобщее обозрение в гостиничном номере? — усомнилась Елизавета Викентьевна, скептически глядя на молодежь. — Прячет под подушкой, вместо того, чтобы сдать в гостиничный сейф?
— А объяснил ли как-то сам мистер Стрейсноу свое нервическое состояние? — поинтересовалась Мура. — Все-таки это очень странно.
— Ты не поверишь, сестричка, — призналась понурая Брунгильда, не прикасавшаяся ни к еде, ни к вину, — но я начала бояться за психическое здоровье сэра Чарльза. Он ходил-ходил по комнате, потом вдруг подошел ко мне и поцеловал меня в щеку! Прямо при Климе Кирилловиче! — Брунгильда обвела присутствующих обиженным взором и обескуражено добавила: — У англичан вообще-то считается непристойным проявлять истинные чувства — разве что при закрытых дверях, один на один.
— А ты? — Мура подалась вперед.
— А Брунгильда Николаевна, похоже, растерялась. — Клим Кириллович ни минуты не сомневался, что красавица из собственного опыта знала, как ведут себя влюбленные англичане. — Брунгильда Николаевна ледяным тоном заявила сэру Чарльзу, что поцелуи способствуют распространению чахотки и дифтерита…
Елизавета Викентьевна невольно рассмеялась: она-то знала свою строгую целомудренную девочку — Брунгильда сохранит достоинство в любых обстоятельствах.
— А мистер Стрейсноу отшатнулся от меня и, вытаращив свои глазищи, прошептал: «И это вы говорите умирающему?» — Старшая дочь профессора Муромцева беспомощно уставилась на доктора.
— А вы, Клим Кириллович, что сделали вы? — обернулась к нему Мура.
— Я продолжал наблюдать этого странного больного, — признался тот, — и не успел ничего сообразить.
— Сэр Чарльз не дал нам ни минуты на раздумья, — пояснила Брунгильда. — Он со стоном сложил ладони у груди и выкрикнул: «Да когда же вернется в Петербург господин Муромцев?»
— И что ему так сдался Николай Николаевич? — недоуменно пожала плечами Елизавета Викентьевна. — Вы, надеюсь, его успокоили, сказали, что на днях отец будет здесь?
— Да, мамочка, разумеется. — Брунгильда искоса посматривала на Клима Кирилловича. — Но он и на этом не успокоился.
— Что же он сделал? — тревожно спросила Мура.
— Мы были уже на пороге, и он, откровенно обрадовавшись нашему уходу, прошептал: «Брунгильда Николаевна, не удивляйтесь, если что-то со мной случится, за мной следят. Кажется, мне в воду подмешивают снотворное. И пока я сплю, роются в моих вещах»…
— У мистера Стрейсноу что-то пропало?
Мура покончила с едой и все внимание сосредоточила на рассказе о странном поведении английского баронета.
— Как мы поняли, не пропало ничего, — ответила Брунгильда, — но особенно не расспрашивали. Предложили заявить в полицию, но он замахал руками и чуть не задохнулся от возмущения, едва услышал о полиции. — Брунгильда подвела черту. — Милый Клим Кириллович, видя, как я расстроена, привез меня домой…
— Но самовар остыл, а мы еще и не пили чай, — огорченно заметила Елизавета Викентьевна.
От чая их отвлек телефонный звонок, и Елизавета Викентьевна отправилась к аппарату. Вернувшись, она сказала:
— Звонила Полина Тихоновна и просила передать вам, Клим Кириллович, что, во-первых, вас срочно просит связаться с ней госпожа Багреева, а во-вторых, телефонировал Карл Иваныч Вирхов и интересовался, не взяли ли вы в Чумном форте пробирку с бациллами?
Глава 18
Клим Кириллович Коровкин знал — в любом наборе исходных данных самая надежная величина, не требующая никакой проверки, является ошибочной. Это относилось не только к собственно научной деятельности — и впоследствии получило название третьего закона Инейгла, — но и к самым обыденным событиям человеческой жизни. И все-таки ему трудно было поверить, что его собственная жизнь как нельзя лучше подтверждала эту печальную закономерность. Один Чумной форт чего стоил!
Вчера, добравшись с Васильевского до Большой Вельможной, доктор Коровкин застал в своей квартире ожидавшего его чиновника по особым поручениям из сыскной полиции. Строгий молодой человек с черными, тронутыми сединой волосами весьма досконально расспросил Клима Кирилловича о поездке в Чумной форт. Интересовало его, в том числе и то, не заметил ли доктор Коровкин чего-либо подозрительного в поведении кого-нибудь из группы медиков. Клим Кириллович отвечал обстоятельно, хотя и с похолодевшим сердцем. Он-то прекрасно представлял себе, чем может грозить исчезнувшая пробирка с чумными бациллами, если попадет в неопытные или преступные руки! Слава Богу, лично его, кажется, не подозревали.
В группу врачей, посетивших Чумной форт, входило несколько хорошо известных Климу Кирилловичу врачей, но были и такие, которых он видел впервые. Все при сюртуках, галстуках, в белых рубашках, с аккуратными бородками и усиками — лишь степень добротности платья да манера держать себя выдавала и удачливых целителей и не очень удачливых. Но без сомнения непрофессионалов там не было. Ничего странного доктор Коровкин не заметил.
Тетушка Полина после ухода чиновника напомнила Климу Кирилловичу о том, что его звонка дожидается госпожа Багреева. Несмотря на поздний час, доктор телефонировал — неужели шантажист объявился? Девушка попросила его прийти завтра вечером на фотовыставку в Пассаж.
Потом доктор отправился в ванную комнату и довольно долго занимался водными процедурами. Он решил завтра утром съездить с Мурой в Екатерингофский сад, а затем пойти в Пассаж по приглашению Екатерины Борисовны.
Утром позвонила Мария Николаевна и сообщила, что Брунгильда тоже поедет в Екатерингофский сад — развеяться. А еще получена телеграмма от профессора Муромцева: завтра вечером он приезжает, и они собираются встречать его.
Сидя в коляске, направляющейся в Екатерингоф, Мура старательно отворачивалась от лучей весеннего солнца: ее лицо постоянно затенял шелковый, отделанный забавными бархотками зонтик, привезенный для нее из заграничного турне старшей сестрой. Клим Кириллович ласково усмехнулся — напрасно Мура боится веснушек, на ее нежной коже два-три крохотных пятнышка у прямого тонкого носика смотрятся очень пикантно.
Доктор перевел взгляд на Брунгильду Николаевну. Ее царственная осанка всегда нравилась Климу Кирилловичу, и он любил это ее непроизвольное движение подбородком — чуть-чуть вбок и вверх. Ничего нет удивительного, что этот англичанин Стрейсноу не справился с порывом и поцеловал девушку!
Едва коляска остановилась у Екатерингофского дворца, Мура выпрыгнула из нее и устремилась через ажурный мостик к ступеням крыльца. Доктор галантно подал руку Брунгильде Николаевне, мельком, но с удовольствием глянув на маленькую ножку в черном ботинке, показавшуюся из-под юбки, когда девушка спускалась на землю. Несколько секунд он постоял в размышлении, брать ли ему с собой неизменный саквояж? Или оставить под присмотром кучера? Или доверить хранителю дворца? Впереди стоит еще одна коляска с дремлющим на козлах кучером.
Войдя в вестибюль, где Мура и Брунгильда беседовали с хранителем-инвалидом, доктор перевел дух.
— Раненько вы приехали, милые барышни, — говорил сочувственно хранитель, — я ж говорил вам, что благодетель наш еще не завершил работ по спасению деревянного нашего сокровища от возгорания. Сегодня как раз сымают петровскую карту да пропитывают ее чудодейственным средством… Неопалимая будет карта, навечно сохранится.
— А вы уверены, что карте ничто не грозит? — тревожно взглянула в мутные глаза старика Мура.
— Да что же сердешной сделается? Снимут со стеночки аккуратненько, сложат в несколько рядочков и в корытце люминиевое окунут. Сам в щелочку видел, как аккуратно подходят, каждый гвоздик ласково вытаскивают. А сейчас туда нельзя — опасные испарения, для здоровья вредно.
— Что ж нам делать? — Расстроенная Мура смотрела на доктора Коровкина. — Не подождать ли окончания этой процедуры?
— Туда раньше завтрева не взойдешь, барышня, — огорчил ее хранитель. — Да вы ж можете и на второй этаж подняться — китайские комнаты осмотреть. Тоже, доложу вам, дива дивные.
— Хорошо, — вяло согласилась Мура. — Коли уж приехали, давайте осмотрим китайские комнаты.
Старик отправился за ключами от китайских комнат, а посетители остались ждать. Мура в тревоге посматривала на запертую дверь, ведущую в покои первого этажа, и, не взирая на протесты доктора и сестры, направилась к ней, чтобы заглянуть хотя бы в щелочку. Но не успела она приблизиться к двери, как резная дубовая створка приоткрылась и на пороге появился… Илья Михайлович Холомков.
— О! — театрально воскликнул он. Какая встреча! Я всегда говорил, что Петербург город тесный. Мое почтение, Клим Кириллович! Позвольте ваши ручки, милые барышни. Брунгильда Николаевна?
Щеки Брунгильды вспыхнули, и она, поведя точеным подбородком, протянула руку русскому Адонису.
Клим Кириллович был поражен. Что все это значит?
— Мария Николаевна? — требовательно и слегка нетерпеливо произнес красавец, и властные нотки в его голосе заставили доктора вздрогнуть: с каких пор господин Холомков держит в подчинении сердечко Марии Николаевны? — Счастлив вас лицезреть.
Мура, замирая, смотрела на Илью Холомкова — не может же такого быть в природе, чтобы человек с каждым днем, с каждой неделей, с каждым годом становился только прекрасней?
— Однако мы не ожидали вас здесь встретить, господин Холомков, — сказал доктор Коровкин севшим от волнения голосом.
— И я тоже не ожидал, — откликнулся Холомков, с нескрываемым равнодушием приложив обворожительные уста к белой Муриной перчатке и тут же забыв о ней. — Но это неожиданность приятная.
— Так это вы таинственный благодетель дворца? — спросила Брунгильда глубоким контральто, в переливах которого слышалась готовность вступить в опасную игру.
— О милая Брунгильда Николаевна, это сущие пустяки, — ответил чуткий Илья Михайлович, прикасаясь к ее локтю и говоря глазами что-то другое. — Благое дело на небесах зачтется. Правда, я предпочитаю творить добро в уединении. Но тут уж ничего не поделаешь — судьба…
— О какой судьбе вы говорите? — резковато вклинился доктор, ему было неприятно, что Брунгильда Николаевна стоит слишком близко к красивому нахалу. — Вас кто-то заставлял ремонтировать дворец?
Холомков рассмеялся, показывая всем своим видом, что понимает, отчего так злится доктор Коровкин.
— Случай и есть судьба, дорогой доктор, — многозначительно улыбнулся он. — А потом — дело нехитрое. Запрос в Имперскую Канцелярию, пара рекомендаций, смета, разрешение, поиск подрядчика и рабочих, закупка и доставка антиоксигидры… Завтра уже все будет завершено…
— Вы интересуетесь вопросами сохранности исторического наследия? — спросила хрипло еще не вполне оправившаяся от шока Мура.
— Скажу вам по секрету, милая Мария Николаевна, что этот интерес очень выгоден — исторические ценности лучшая форма вложения капитала, — снисходительно разъяснил красавиц, не отводя смеющихся глаз от старшей дочери профессора Муромцева.
— Так будете ли вы осматривать китайские комнаты? — напомнил о себе незаметно появившийся хранитель.
— Будут, будут непременно, — ответил вместо барышень сияющий Холомков, — а я стану гидом.
Он сделал шаг к дверям, из которых недавно вышел, приоткрыл их и крикнул в глубину зала:
— Как закончите, выносите, я заберу. — Он захлопнул дверь и пояснил слушателям: — Редчайший химический состав, запатентован в Италии, очень дорог. Привез сюда самолично. Что останется, могу подарить вам — для химического анализа.
— Мы непременно порадуем этим новшеством папу, — дрожащим голосом пообещала Мура, отметив про себя, что ею никто не интересуется.
Она повернулась и пошла вслед за согбенным хранителем по направлению к лестнице на второй этаж. Мура никогда прежде не видела такого количества китайских вещей — они занимали два помещения. Во второй комнате, стены которой, так же как и в первой, были оклеены шелковыми китайскими обоями, хранились лакированные фарфоровые ширмы с живописным изображением церемониального шествия китайского императора со свитой, китайская мебель, две большие картины на дереве с наклеенными и раскрашенными фигурками из слоновой кости. В других обстоятельствах Мура внимательно бы рассмотрела каждую детальку таких хрупких на вид раритетов. Но сейчас!
Эта экскурсия вылилась для Муры и доктора Коровкина в сущую пытку. Илья Михайлович Холомков, поддерживающий под локоток Брунгильду Николаевну, не отходил от нее ни на шаг. Рассказывая о китайских диковинках, он лишь изредка поглядывал на доктора Коровкина и Муру и время от времени обращался к хранителю за помощью. Лучше всего Холомков знал современную цену каждой вещи из коллекции, за которую почти двести лет назад посланник Петра Великого лейб-гвардии капитан Лев Измайлов заплатил десять тысяч рублей. А словоохотливый старик, похоже, решивший, что имеет дело с двумя влюбленными парочками, как назло, становился все время так, чтобы отделить Муру с доктором от Брунгильды с Ильей Михайловичем. Впрочем, русский Адонис не преступал границ приличия.
Закончив осмотр китайских комнат, молодежь стала спускаться по лестнице. В вестибюле Мура попросила доктора остановиться.
— Милый Клим Кириллович, как вы думаете, сколько надо заплатить этому милому старичку?
— Не беспокойтесь, Мария Николаевна, — торопливо ответил доктор Коровкин и полез за портмоне в карман сюртука, — я расплачусь.
Он вынул зелененькую купюру, убрал портмоне и посмотрел на младшую дочь профессора Муромцева. Она обводила блуждающим взором дубовые стены и, казалось, избегала встречаться с доктором взглядом.
— Не забудьте ваш саквояж, — она указала доктору на столик, где стоял кожаный атрибут петербургского Гиппократа.
— Не забуду, — машинально ответил доктор, пытаясь усмотреть на крыльце фигуры Брунгильды Николаевны и Ильи Михайловича. Сердце его сжималось, он чувствовал себя внезапно осиротевшим.
Доктор взял саквояж, расплатился с хранителем и почти бегом устремился прочь из дворца в пахнущий весенней влагой парк.
Брунгильда Николаевна с надменным и гордым видом восседала в коляске, крепко сжимая правой рукой белую лакированную ручку раскрытого зонтика. Рядом с ней, облокотясь на край дверцы, стоял Илья Михайлович Холомков: солнечные апрельские лучи играли на его русых с прозолотью волосах, густыми прядями спускающихся с затылка на воротник белоснежной рубашки, выглядывающей из сюртучного ворота.
Мура, зардевшись, спустилась по дощатому настилу и поднялась в экипаж.
Напротив нее уселся поджавший губы доктор Коровкин, правой рукой он опирался на свой неизменный саквояж.
— Трогай, братец! — крикнул извозчику Холомков и, сделав шаг назад, послал дочерям профессора Муромцева воздушный поцелуй.
Доктор Коровкин молча смотрел на девушек — кто из них обернется? Мура и Брунгильда сидели, опустив глаза и вцепившись в свои зонтики.
— Надо предложить Роману Закряжному написать с господина Холомкова Париса, — пробормотала в смущении Мура.
— Неплохая идея, — издевательским тоном одобрил доктор Коровкин, увидев блуждающую улыбку Брунгильды, — к юбилею города Троя… Не знаете, Мария Николаевна, когда юбилей?
Мура чувствовала себя виноватой — как же такое могло случиться? Почему при виде Ильи Михайловича она совсем потеряла голову? В чем секрет его магнетических глаз? Почему одно только его присутствие вызывает сладкое волнение и заставляет забывать обо всем на свете, в том числе и о милом Климе Кирилловиче?…
— Прежде, чем мы поедем домой, — сказала неожиданно Брунгильда, — я хотела бы заглянуть в гостиницу Лихачева — выяснить, как чувствует себя мистер Стрейсноу. Вы не возражаете?
Доктор Коровкин и Мура не возражали, и Клим Кириллович велел извозчику, облаченному в неизменный темно-синий армяк, подпоясанный красным кушаком, следовать на Фонтанку. Возле гостиницы Лихачева Клим Кириллович, не выходя из коляски, попросил швейцара выяснить, находится ли в своем номере мистер Стрейсноу? Швейцар кликнул посыльного, и подросток в красно-зеленой тужурке с блестящими позолоченными пуговицами скрылся в глубине здания. Через несколько минут мальчишка сообщил, что мистер Стрейсноу заперся в своем номере и велел никого не принимать. И, получив из рук доктора Коровкина монетку, шепотом добавил: говорят, всю ночь гулял, вернулся под утро.
Читать бесплатно другие книги:
