Ашхабадский вор Бушков Александр

И, как говорится, позови черта, он тут как тут. Черный мохнатый комок величиной с детский кулак выкатился из окна первого этажа, шлепнулся об асфальт и быстро побежал на корявых черных ножках. Маша непроизвольно взвизгнула.

Фаланга, опознал Карташ. Вспомнил цветные картинки в детских энциклопедиях. Паук, своим видом законно вызывающий омерзение. Чего только стоят вертикальные и горизонтальные жвалы, беспрестанно двигающиеся вверх-вниз, слева-направо, перекрещивающиеся – бр-р-р... Омерзение лишь усиливается, когда вспоминаешь, что паучок питается падалью и на жвалах оседает трупный яд, поэтому его укус для человека чреват осложнениями вплоть до самых невеселых.

Тем временем паучок, просеменив по асфальту, скрылся в подвальном окошке.

Асфальт, растрескавшийся, местами провалившийся, проросший травой, все больше походил не на городское дорожное покрытие, а на казахскую степь – уж на последнюю-то они насмотрелись из «теплушки», за столько-то дней.

Джумагуль вела их уверенно. Она помнила, где в этом городе находится вода. Колонки, качавшие грунтовые воды со скважин какой-то совершенно немыслимой глубины, то ли в несколько десятков метров, а то и в сотни метров, по утверждению туркменки, сломаны все до единой. Остались колодцы. Где находится один, она знает. Помнит с того единственного раза, когда проезжала через Уч-Захмет. Было это как раз после столкновений.

Столкновения – так они называют ту чуму, что пронеслась над Империей в начале девяностых и накрыла своим черным крылом как Прибалтику с Закавказьем, так и Среднюю Азию, разваливая державу на суверенные, трепыхающиеся, как отрубленный хвост ящерицы, куски. Державу, перед которой не так давно трепетал весь мир.

Когда Джумагуль первый и единственный раз побывала в Уч-Захмете, здесь еще жили люди. В основном старики или те, кому совсем некуда и не к кому было ехать. И тогда, по словам Джумагуль, находиться в городе было еще тяжелее, чем сейчас. Сейчас это всего лишь скелет, с которого содрали мясо. Тогда же город бился в агонии, и над его умирающим телом висел невидимый стон.

Они вышли на рыночную площадь. Большая птица – черный гриф – нехотя покинула ржавые металлические лотки и, хлопая тяжелыми крыльями, перелетела на крышу давным-давно сгоревшего ларька, подальше от опасного соседства.

– Запах, – повел ноздрями Гриневский, – что-то до боли знакомое...

– Дыни, – узнал Карташ. – Это ж дынями пахнет!

– Точно! – воскликнула Маша. – Но… но только как такое может быть?

– Здесь всегда было много дынь, – пожала плечиками Джумагуль. – Сюда приезжали торговать дынями со всех окрестных аулов. Хорошо покупали…

Они шли по рынку, и сладкий запах переспелых дынь придавал реальности окружающего мира некий оттенок зыбкости, непрочности. Того и гляди из ничего, из воздуха и из этого необъяснимого запаха соткутся и со всех сторон обступят призрачные силуэты. И явит себя память горячих песков – мираж давно исчезнувшего базара.

От этих навязчивых образов самого что ни на есть мистического характера Карташа, при всем его неполноверии и сомнениях, тянуло перекреститься. Да, верно сказал классик, где крещеный народ долго не живет, немудрено кому другому поселиться. Хотя, скорее уж, в этих землях не креститься следует, а, по установлениям мусульманской веры, воздавать хвалу Аллаху, прося у него защиты и покровительства.

Однако, несмотря на более чем подходящую обстановку, ничего сверхъестественного с ними не происходило. Пройдя сквозь строй грязных, ржавых лотков, они добрались до конца рынка. Там перебрались через глиняную, высотой по пояс ограду, обогнули какие-то руины – скорее всего, бывшего здания администрации рынка, и за ними обнаружили колодец.

Круглый каменный выход колодца закрывала крышка из толстых досок. На ней, донцем кверху, стояло десятилитровое железное ведро: кто-то позаботился, чтобы внутрь не попадал песок. На еще одно свидетельство заботы о колодезном хозяйстве они наткнулись, когда стали опускать ведро, – металлический трос, намотанный на ворот, был смазан солидолом.

– Метров на тридцать уходит, не меньше, – сказал Гриневский, когда ведро наконец-то в неразличимых колодезных глубинах достигло воды.

– Фу-у, а местечко это отлично подходит для съемок вампирских триллеров. Пропадает натура, – Маша устало опустилась на каменную скамью, над которой сохранился зеленый пластиковый козырек, стянула с плеча автомат, положила рядом с собой, запрокинула голову, прислонившись затылком к железному столбу, и закрыла глаза.

– Только лучше без нашего участия, – добавил Карташ.

Сам он не торопился выпускать оружие из рук. Прежде следовало осмотреться. Потому что – это бросалось в глаза особенно возле колодца – городишко был вполне даже посещаем. Вон желтеют фильтры окурков, валяется смятая пачка «Лаки Страйк», раздавленная пластиковая бутыль, цветастая обертка от чипсов, промасленная ветошь, автомобильные прокладки. В асфальтовой трещине Карташ разглядел гильзу, кажется, пистолетную.

Обойдя руины, Алексей обнаружил с другой стороны, там, где росла ветвистая чинара, засохшие кучки навоза. Явно здесь поджидала своих седоков вьючная скотина. При желании можно привести Джумагуль и спросить, какого рода-племени топталась тут животина – ослиного, лошадиного или верблюжьего? Наверное, Джумагуль должна разбираться – местная все ж таки...

Описав круг, Карташ вернулся к своим.

– Такие колодцы у нас называют «звездно-небесные», – говорила Джумагуль Гриневскому, который крутил рукоять ворота, выбирая ведро. – Потому что очень глубокие. А внутри их переплетают разными сортами саксаула, чтобы не засыпало.

– Ну, вот и вода. Налетай, – Петр поставил ведро на край колодца. Заглянул внутрь. И с некоторым удивлением констатировал: – Вода как вода, прозрачная, не грязная, не желтая.

– Вот будет странно, если мы еще и не отравимся вдруг, да, Петя? – поддел его Карташ. – Или ты сперва вскипятишь водицу?

Отравятся или нет, станет ясно чуть позже, а пока они пили, и вода на вкус казалась лучшим из всего того, что они когда-либо пробовали. Впрочем, как обычно и бывает, насыщение пришло довольно быстро, перешло в пресыщение, и вот уже вода потеряла вкус как таковой – просто влага да и только. Вот уже после долгого перерыва Карташ закурил, вспомнил малость подзабытое, потому как несовместимое с сухостью во рту удовольствие.

– Самая вкусная вода в кяризах, – рассказывала туркменка, которая пила заметно меньше русских путников, только, считай, пригубила – вот что значит привычка обходиться без воды. – Как мед. Потому что течет из гор... Наш старший брат Аннагулы до сих пор копает кяризы. У нас это одна из самых почетных работ. Но это очень тяжелая работа. Приходится рыть вручную, набивать бурдюки грунтом и вытаскивать их наверх тоже руками. А вырыть надо несколько километров, чтобы под землей проложить путь воде из горных озер на равнину. Бывает, не один год уходит…

Оставшуюся в ведре воду разлили по конфискованным у «хозяев» аула фляжкам.

– Я бы еще не отказалась вымыться, – попив и смочив лицо, Маша заметно ободрилась, в глазах засверкала игривость, – ежели кто из кавалеров не откажет даме в сущей малости – полить на спинку, – стрельнула глазками в сторону Карташа, – а потом эту спинку и потереть. И еще, конечно, кусочком мыла не помешало бы разжиться.

Тут уж Маша вздохнула совершенно непритворно.

– Можно и вымыться, – согласился с нею Карташ. – Но – чуть позже. А сейчас надо на постой определяться. Смеркается уже. Джумагуль, это что там за домина, случайно не знаешь?

Карташ вытянул руку в направлении здания, возвышающегося над панельными трехэтажками и потому видного издали. Хотя какое там издали – пожалуй, метров триста до него всего, не больше.

– Наверное, Дворец культуры, – сказала Джумагуль, подумав. – Потому что такие же дома стоят в других городах. Там они Дворцы культуры.

– Вот туда и двинем, – постановил Карташ.

– Почему именно туда? – спросил Гриневский.

– Высотка потому что, – Алексей загасил окурок, автоматически, нисколько не думая почему-отчего он так поступает, запихнул в щель на асфальте и присыпал сверху пылью и грязью, соскребя ее с асфальта носком ботинка.

– Полагаешь, могут потревожить? – не скрывая удивления, Таксист наблюдал за действиями старлея. – Откуда здесь кто возьмется?

– Мы ведь откуда-то взялись… В общем, пес его знает, кто и откуда, а лучше перебдеть.

– И караулы, небось, повыставляешь, начальник? Вышкарей?

– Обязательно, – серьезно кивнул Карташ. – Себя охранять будем с еще большей серьезностью, чем все зоны вместе взятые...

Они даже рыпнуться не успели, когда появился... Или все-таки появилась? А то и вовсе оно?

Это случилось на пути к самому высокому зданию центра города, предположительно служившему оплотом культуры города Уч-Захмет. Они двигались все теми же пустынными улицами, по все тому же растрескавшемуся асафальту.

Они вошли в распахнутые настежь двери ДК. Внутри их встретил сладковатый запашок тления и разбросанные по всему фойе вешалки. Через вешалки приходилось перешагивать. На стенах висели Доски почета с уцелевшими фотографиями передовиков, сохранились сложенные из позолоченных букв лозунги «Достойно встретим 70-летие образования Туркменской ССР» и «Превратим Уч-Захмет в цветущий оазис». В нише стены они увидели красный фанерный постамент, отведенный под композицию, вырезанную из древесного корня: стоя плечом к плечу, смотрят вдаль рабочий в чалме и с киркой на плече и работница в комбинезоне и в косынке, со штангенциркулем в руке. К постаменту была прикручена табличка с названием: «В единой семье братских народов». Явно произведение местного умельца, думается, преподнесенное в дар родному городу. Изготовление сего несомненно отняло немало сил и времени. Где ж, интересно, теперь этот умелец, среди каких народов?..

– Во, гад!

Все невольно обернулись на Гриневского. Тот занес ногу и с силой обрушил ее на пол, пытаясь раздавить скорпиона. Но юркому насекомому удалось избежать карающей подошвы и после развить завидную прыть. Бегущий скорпион, как выяснилось, скорее смешон, чем грозен: он несся, вытянув перед собой клешни, членистый хвост с ядовитой колючкой на конце загнут на манер поросячьего хвоста. Никем не преследуемый, забежал за кучу мусора и исчез из поля видимости. И несколько запоздало взвизгнула Маша.

– Его укус смертелен только в брачный период, – поспешила успокоить свою русскую приятельницу туркменка.

– А нынче как у него с брачным периодом? – решила разобраться Маша.

– Прошел.

– А если сейчас тяпнет?

– Не хватай его, и не тяпнет.

– А если все-таки тяпнет? – не отставала Маша.

– Рука или нога онемеет, станет толстой, как бревно. Потом пройдет, – добрым голосом сообщила Джумагуль.

– Потом – это когда?

– Через месяц. Может раньше, может позже.

– О господи, – закатила глаза дочка «хозяина» сибирской зоны.

Они поднимались по главной лестнице потухшего очага культуры города Уч-Захмет.

– Чем выше, тем меньше всякой дряни ползает.

Это произнес Карташ, дабы приободрить Машу, которая после скорпиона малость спала с лица и погрузилась в мрачную задумчивость. Не сказать, чтобы очень-то помогло.

На последнем четвертом этаже они набрели на актовый зал.

– То, что требуется, – уверенно сказал Карташ. – Я думаю, на мягкую постель и чистое белье никто и не рассчитывал. А в остальном местечко годится. Составить скамейки на сцене – и получится отличная кровать... Хоть ложе королевских сексодромов сооруди.

Было из чего сооружать, – да уж, это не клуб в расположении ИТУ номер ***, где он и Маша впервые, как говаривали в старинных романах, познали друг друга. Сей актовый зал, пожалуй, сохранил тот вид, что имел во время последнего профсобрания или последнего заседания местной парторганизации. Хоть сейчас созывай какой-нибудь съезд и рассаживай по рядам кресел, обитых мягкой красной тканью и сколоченных в тройники.

Из окон актового зала открывался вид на качели-карусели и на прилегающие к луна-парку улицы. Хороший обзор, но им не исчерпываются все достоинства верхотуры ДК. Главное – весь четвертый этаж опоясывает балкон. Собственно, из-за него Карташ и повел отряд сразу на последний этаж, не заходя на этажи иные. Часовой будет бродить по балкону и сможет контролировать все подходы к ДК. «Если быть честным перед самим собой, то прав Гриневский, – подумал Карташ, – то, что вбито офицеру ВВ, вбито накрепко; и на необитаемом острове вэвэшник будет пытаться очертить периметр, вкопать вышки, загнать на них вышкарей и пустить по периметру часового…»

Ложе пока сооружать не стали, а решили, раз место под ночлег определено, следует все-таки сходить вымыться. Первыми отправились Карташ с Машей. Им хватило на все про все полчаса и трех ведер ледяной воды. После того как смыли пот и грязь, свежим даже стало настроение, чего уж говорить про тело. Повеселевшими они вернулись во Дворец культуры, где передали эстафетную палочку на помывку паре Гриневский – Джумагуль.

– Загляни, начальник, в последнюю комнату в коридоре, тебе понравится, – уже от двери актового зала посоветовал Гриневский.

– Ну, сходим, посмотрим, раз рекомендуют. Все равно необходимо провести рекогносцировку… то бишь отследить подходы и отходы.

Маша пожала плечами – мол, как прикажете, мон женераль, я за вами хоть куда. Они направились по пустынному коридору в ту комнату.

Маша что-то тихо прошептала.

– Что ты сказала?

Она повернулась к нему – в сгустившихся сумерках ее лицо тоже было полуреальным, оно словно уплывало куда-то, растворялось в сером густом воздухе.

– Я говорю – Город Зеро, – очень тихо повторила она. – Помнишь такой фильм? Место, где время остановилось, где время было мертвое. И здесь так же. Страшно…

– Но мы-то живые, Маш...

– Да, живые… пока, – сказала она. И вдруг жарко шепнула: – Иди ко мне. Ну же, скорее…

Зашуршало что-то – то ли лихорадочно сбрасываемая одежда, то ли потревоженные призраки прошлого выражали недовольство нарушителями их покоя. Вообще ничего уже почти не было видно в темноте, и скорее на ощупь, на запах они нашли друг друга, сжали друг друга в объятиях. Маша отчетливо дрожала – вряд ли от холода, вряд ли от возбуждения, и Карташ шептал ей на ухо какие-то успокаивающие глупости. Они опустились прямо на рулоны дряхлых агитационных плакатов и праздничных транспарантов, сдирая друг с друга остатки одежды. Она раскрылась навстречу Алексею, выгнулась дугой, не думая, без лишних разговоров и вступительных ласк, жадно, будто измученный жаждой зверек, приняла его в себя, поглотила, и он утонул, утонул в ней весь, без остатка, как уже бывало не раз…

Бредовая, если посмотреть цинично и со стороны, была эта картинка – двое донельзя вымотанных событиями последних суток людей яростно, бешено, позабыв все на свете занимаются любовью среди пыльных знамен, портретов забытых руководителей и выцветших лозунгов… Да и плевать им было, где заниматься любовью. Страх, усталость, неизвестность, враги – все осталось где-то там, за границами чувств, здесь же, по эту сторону для Алексея остались только горячая, отсвечивающая в полутьме кожа любимой женщины, доверчиво предлагающей себя мужчине, молящей о помощи, о защите, о спасении и верящей, что он поможет, защитит и спасет, ее жаркое дыхание, ее жаркая, влажная плоть…

…«Щелк», – и неверный огонек зажигалки высветил шеренгу миниатюрных Лениных, с хитрым прищуром взирающих на влюбленных. Маша показала им язык и сказала тихонько:

– Дай и мне.

Алексей отдал ей прикуренную сигарету, прикурил другую. Выпустил в темноту струю дыма. По телу разливалась приятная истома, и теперь казалось, что все обязательно, стопудово будет хорошо, они победят, оставят всех с носом и сорвутся с чемоданом долларов в заграницу…

– Ты заметил, какое здесь странное небо? – негромко спросила она, поглаживая пальчиками его по груди.

– В смысле?

– Серое, как холстина. И ни облачка. За все дни – ни одного облачка, пустой, скучный кусок холстины над головой… Господи, я и не думала, что могу так соскучиться по простому сибирскому дождику…

Он легонько поцеловал ее в губы, сказал ободряюще:

– Будет тебе и дождик, и тропический ливень, и океан. Ничего, малыш, не бойся, прорвемся. С такими гарными хлопцами не пропадешь… Кстати, куда это сладкая парочка подевалась?

– Мало ли о чем мужчина с женщиной могут заговориться.

Карташ ее игривости, пришедшей на смену зарождающейся панике, не разделял. Если б они находились на территории охраняемого дома отдыха, да еще в своей стране, да вдобавок никому б они были не нужны и не интересны – вот тогда можно было бы предаваться исключительно неге и послелюбовным философствованиям. Емувдруг живо представился отряд десантников, пробирающихся по коридорам. Карташ встал и начал одеваться.

– Пойду прогуляюсь. Заодно осмотрюсь повнимательнее на сон грядущий. Собирайся, малыш, передислоцируемся в актовый зал.

– Я с тобой. Я боюсь одна.

– А если они вернутся без нас? Не найдут никого и тоже отправятся на поиски. Так и будем всю ночь разыскивать друг дружку… Нет уж, устраивайся в постельке алого бархата и жди меня.

– Побыстрее.

– Всенепременно.

При свете зажигалки Карташ проводил Машу в актовый зал, подождал, пока она устроится на импровизированном ложе. Господа офицеры, поручик Ржевский придумал каламбур: постель на сцене – постельная сцена. Ха-ха-ха… И вышел в темный коридор.

Прислушался. Тишина, темнота. Осторожно двинулся по коридору мимо дверей и стендов, освещая себе путь зажигалкой. Под ногами шуршал какой-то мусор, поскрипывали осколки стекла. Звуки разносились, казалось, по всему зданию… Ну и куда, позвольте спросить, наши орелики запропастились? Беглый зэк, блин, и дочка телохранителя местного папика… Хотя, с другой стороны глядючи, надо быть объективными: спарка «старлей ВВ – дочь начальника зоны» тоже из похожей оперы, скорее не оперы, а мексиканского телесериала с отечественным душком, так что удивляться не…

Отчетливый шорох из-за приоткрытой двери в какой-то кабинет! Спина Карташа мигом покрылась липким потом. Мигом представился какой-нибудь монстр, притаившийся, изготовившийся к броску, целящийся острыми зубками в горло... Алексей бесшумно нашарил рукоять заткнутого за пояс «Глока», сглотнул густую слюну. Сделал осторожный шажок к двери…

– Показалось тебе, никого там нет, – донесся с той стороны спокойный шепот Гриневского, и Алексей едва не выматерился вслух. Шаги удалились, что-то скрипнуло, принимая человеческий вес. – И что дальше?

– А через неделю приходит письмо оттуда,– негромко продолжала Джумагуль. – Погиб, пишут, ваш муж как настоящий мужчина. Так я и стала вдовой. А отношение к женщине без мужчины в моем роду очень… непростое…

– Сколько же тебе лет? – помолчав, спросил Гриневский.

– Шестнадцать.

– А когда ты вышла замуж?

– В четырнадцать.

Пауза.

– Ну и порядочки у вас…

– У нас женщина не должна быть без мужчины. Женщина без мужчины это все равно как… как одежда без человека. Валяется брошенная в углу, холодная, и никого не может согреть, когда холодно. Но если ее надеть, она…

– Джумми, ты что… Постой…

Невнятный шорох.

– Я вижу, что мояодежда придется тебе впору, воин. Я видела, как ты сражался там, в ауле, и я могу согреть тебя. Я же вижу, что у тебя душа замерзла, ей нужно тепло, пока она не умерла от холода. Не бойся, в шестнадцать лет у нас женщины уже имеют по трое детей…

– А у нас… Перестань, что ты делаешь… О-ох…

Карташ на цыпочках отошел от двери и вернулся в актовый зал, качая головой, попутно размышляя о хитросплетениях судьбы. Ни к какому выводу не придя, он подхватил автомат и отправился нести первый караул.

Карташ проснулся от того, что его тормошили за плечо.

– Т-с-с, начальник, только тихо, я тебя прошу, не шуми, – наклонившись, прошептал... вернее будет сказать, прошелестел одними губами Гриневский.

Карташ поднялся, нащупав автомат еще раньше, чем откупорил глаза. Огляделся.

Спинки кресел, стены и потолок уже не утопали в густой ночной темноте, а были окрашены в неуловимо серый оттенок, – это в лишенные стекол и штор окна вливался рассвет. Маша и Джумагуль спали рядом, на деревянном настиле сцены, подложив под себя для мягкости пачки старых газет. Они спали, накрывшись бархатным занавесом, который бардовыми складками, кистями и затертым гербом СССР напоминал огромное знамя. Еще та картина маслом! Нарисуй такое художник в эпоху Политбюро и прочих судьбоносных пленумов и покажи народу, так ведь немедленно обзовут декадентом и сюрреалистом. Однако ж, судари мои, реальная жизнь порой закручивает сюжеты позамысловатее выдуманных.

(Карташ, сменившись на посту, выбрал себе местом для сна сдвинутые кресла. Выбрал, исходя из того соображения, чтоб отдыхающая смена располагалась не кучно, а вразброс. Если кто нежданный ворвется, придется ему распылять внимание, то есть терять время и внезапность.)

Оглядевшись, Карташ не заметил в окружающем тревожных признаков. И не слышно было ничего, окромя сопения на сцене да легкого шуршания за окном, свидетельствующего о поднявшемся ветре и ни о чем более. Но у Гриневского, видимо, имелись свои доводы и резоны.

– Накаркал ты, начальник, со своими вертухайскими сменами и повышенной бдительностью. Гости объявились.

Здравствуй, жопа, Новый год! Сонливость с Карташа слетела моментом, будто окатили холодной водой из вместительного ушата.

– В здании? – быстро спросил Алексей.

– На улице.

– На улице... Ну, это еще ничего. Город-то большой.

– Город-то большой, – согласился Гриневский. – Только народ к нам пожаловал, похоже, очень серьезный. Буркалами зыркают по сторонам, что твои радары. И суровые все, как дубаки на разводе. Короче, жареным потянуло, начальник.

– Уголовники? – быстро спросил Алексей. – Или эти, ханджаровские, догоняют?

– Какие уголовники, какой Ханджар! Я ж их проезд наблюдал из окошечка. Небольшой караван на верблюдах, навьюченных мешками… Не, тут другое. Если в этих мешках сушеный укроп или партия мягких игрушек, то можешь звать меня отныне не Таксистом, не Гриней, а Винни-Пухом или Старым Буратиной. Эти мешочки шлепали верблюдов по бокам несильно, подлетали при движении. Значит, внутри не оружие и не партия золотых кирпичей, а что-то легонькое. Что как не наркота! А касаемо людишек я тебе скажу так, начальник: духи конкретные, только зеленых повязок не хватает для полных понтов. Вылитые ваххабиты и талибы на тропе войны. Правда, временно сменившие ту тропу на караванную.

Хотя Петр говорил много и эмоционально, однако умудрялся голос не повышать ни на децибел.

– Если это взаправду караван с наркотой и они нас обнаружат... Наши объяснения, что мы, мол, тут по своим делам проездом и дальше почапаем своей дорогой, про все забыв, не покатят. И впаяют они нам вышак без всяких прокуроров. Одна радость: мучить им нас вроде бы ни к чему.

– Чего-то это ты разболтался?

– Так это я от мандража, начальник. – Петр поежился. – Какая холодина у них тут по утрам! И это называется жаркий южный край!

Алексей пожал плечами.

– Да вроде бы не с чего пока мандражить. Они не знают про нас...

– Вот про то я и говорю! – перебил Гриневский. – Им узнать про нас ничего не стоит! Среди них наверняка есть следопыт типа твоего Чингачгука, Виннету и всех детей Инчучуна, только спец не по лесным, а по пустынным следам. Кажись, как раз на такого мне и довелось полюбоваться…

Петр замолк, к чему-то прислушиваясь. Но, наверное, ему просто что-то почудилось, вот и Карташ тоже ничего не услышал, и Гриневский продолжил:

– Один моджахед отстал от дружков, свесился с верблюда, всматриваясь в асфальт. Я тут же отпрянул от окна, ну как, думаю, хитрую башку поднимет и взглядом на меня попадет. Кто знает, что он там высмотрел, но таращился, что твой Мухтар на границу. Однако потом поехал дальше, своих догонять. Но если этот хрен чего всерьез заподозрил... а там и еще на какой-нибудь наш след наткнется, например, у колодца, то пиши пропало, начальник. Выследит, гнида. К лепилам не ходи, унюхает нас.

– Ну и нехай унюхает! Зачем мы им? Им о сохранности товара беспокоиться надо и о его скорейшей доставке, а не за незнакомцами гоняться, как гопникам каким-то. А если же примут нас за засаду, устроенную конкурентами... Тогда тем более ломанут! Ломанут отсюда со всей прыти, в надежде оторваться.

– Ломанут, говоришь? А ты в окошко выгляни, начальник. Давай, давай, выгляни!

Ну, раз так уговаривают... Карташ выглянул в окно.

Там было все то же, что и прежде, за исключением сущей малости: по улицам мела уже поземка, а форменная песчаная пурга начиналась. Не приходилось сомневаться: начиналась предсказанная Джумагуль песчаная буря. М-да, это крайне малорадостное обстоятельство, как говорится, меняет дело и переворачивает его на сто восемьдесят.

– Джумагуль сказала, что если такая дрянь зарядит, то на полдня, не меньше, – говорил за спиной Гриневский. – А то, бывает, и по несколько суток задувает.

Да-да, Алексей помнил, что говорила по этому поводу Джумагуль. Он не слишком верил тогда, что невеселый прогноз сбудется вообще, а тем более так скоро – ничто не предвещало резкой смены природных декораций с радужных на мрачные: чистое небо, тишина, покой. Но вот сбывается... И что это значит? А то, что туркменские бедуины, может, и не планировали сворачивать в Уч-Захмет, но, завидев первые признаки надвигающейся бури, надумали пересидеть ее в тихом месте. И если в этом месте случились посторонние, то пусть посторонние винят в этом свою несчастливую звезду под именем Невезуха. Как верно подметил Таксист, наркоперевозчики – народ серьезный, даже чересчур серьезный, который не любит всевозможных чужаков настолько сильно, что готов пожертвовать на них последние патроны, лишь бы обезопасить себя от реальных и гипотетических неприятностей.

– Не будут они неизвестно с кем торчать бок о бок, ничего не предпринимая, – сказал Гриневский, вторя мыслям Карташа. – Не тот груз. И они тебе не мирные туристы с палаткой, гитарой и питательной консервой «Завтрак туриста». Я тебе больше скажу, начальник. Даже если они еще не унюхали, что в городе кроме них кто-то есть, то все равно разведку проведут тщательную. Потому как слишком большие бабки на кону. И если они нас выследят, то сперва пристрелят, а уж потом станут ворочать трупы, с интересом вглядываясь в лица: «И кто это у нас тут мимо прогуливался такой красивый, но невезучий?»

– Будем жить по твоей вере в худшее, – сказал Карташ, отходя от окна. – Сколько их было?

– Восемь. Вооружены все, что характерно и ничуть не поразительно. Шесть карабинов, два автомата. Понятно, что не обижены и всякой мелочевкой вроде волын, вострых перышек и гранат. Короче, начальник, лучше бы нам с ними в войнушку не играть.

– В ауле вроде ж отмахались, – сказал Алексей неуверенно.

– Так те пацаны были, кроме этого с ножами в халате, а эти – волчары.

– Окромя одного доброго и уважаемого старичка.

– Вряд ли такой среди этих сыщется… Хотя… всяко может быть…

– Очень верно подмечено, в самую точку. Ладно, буди женщин, знакомь с новостями, готовь к маневрам на местности, а я прогуляюсь по периметру, осмотрюсь… Нет, ну что они все сползаются-то к нам, а? Ведь просто же проходу не дают!

– Только не засветись по-глупому, – сказал Гриневский.

– Ты лучше Джумагуль поучи такси водить.

Услышать и не быть услышанным – обычно эти две задачи неразрывно едины. А в пустом здании звуки разносятся хорошо-о. Прямо как над водой. Поэтому треба ступать мягонько, нежно, пушисто, аки снежный барс на охоте, и ухи держать востро... чему пример показывает все тот же барс.

Барс или не барс, но, бывало, шел тот же старлей Карташ ночной порой по зоне и жадно ловил каждый звук, потому как хотелось ему жить и дальше. А зэки, случалось, нет-нет да и нападали на служивых людей, охраняющих их уголовный покой. Или в карты проиграется зэк и в качестве долга потребуют от него замочить вертухая, или от марафета и чифиря мозга за мозгу заскочит, или уж совсем невообразимые причины толкнут сидельца броситься с заточкой на офицера, прапора или солдата. Так что расслабляться зона не давала. «Выходит, полезными навыками оброс ты на службе», – усмехнулся про себя Карташ.

Алексей дошел до конца коридора, в который выходил актовый зал, выглянул на лестницу. Постоял, прислушиваясь. Вернее, вслушиваясь. Все больше и больше разгонявшийся ветер нарушал былой погребальный покой Дворца культуры: под его порывами скрипели какие-то деревянные части Дворца, шуршала бумага, летая по лестничным ступеням, что-то ритмично позвякивало. Но человеческие шаги, буде такие раздадутся на этом фоне, он расслышит, не извольте сомневаться. Если, конечно, к ним не пожалует ниндзя, владеющий искусством перемещаться бесшумно. Тогда худо. Но пока ни ниндзь, ни иных незваных и недорогих гостей не слышалось.

В торце коридора имелся выход на балкон, опоясывающий весь четвертый этаж. По балкону так и хотелось пустить часового-вышкаря с биноклем, чтоб наматывал круги, внимательно оглядывая дальние и ближние подступы. Но откуда его, заразу, возьмешь, а в придачу еще и бинокль? И пришлось старшему лейтенанту ВВ тов. Карташу самолично исполнять караульную работу, да еще обходясь без оптики, пользуясь лишь природным зрением.

Выполняя завет гражданина Гриневского «не светиться по-глупому», Алексей не разгуливал по балкону, заложивши руки за спину, посвистывая и сплевывая с верхотуры. Он поступал по-другому: вскальзывал из коридора на каменный балконный пол, приседал, разглядывал дальние подступы сквозь щели между пузатыми, похожими на каменные кувшины столбцами перил, потом быстро вставал, перегибался через широкий верх балконной ограды, быстро оглядывал ближайшие подступы к зданию и вновь выскальзывал в коридор. И коридором добирался до следующей балконной двери.

А горизонт тонул в сером цвете. Эта серая, похожая на дым субстанция неумолимо надвигалась на город, и то в одном, то в другом месте внутри нее внезапно рождались бурления и вихри, будто кто-то взбаламучивал эту серую массу невидимой ложкой. Город, затерянный в Каракумах, постепенно окрашивался в серые тона, но пока песок и пыль лишь стелились по асфальту, не поднимаясь выше. Однако при наблюдении отсюда, с высоты, за надвижением стихии, становилось ясно, что спустя ...дцать минут песчаная буря в городе таки разразится в полную мощь, она неизбежна, основные ее силы уже на подходе.

Замеченные Гриневским бедуины направились, разумеется, к колодцу. А вот куда их потом понесет на отдых – это вопрос, прямо скажем, дискуссионный. Если они нередко проезжают через Уч-Захмет, то, возможно, уже подыскали себе уютное гнездышко, где припасли все, что может понадобиться усталому наркоперевозчику. Забьются туда и просидят, как мыши в норе, ко всеобщему удовольствию. Если они здесь в первый раз, то не пойдут ли они – чего бы совсем не хотелось – путем рассуждений некоего старлея насчет городских высоток и необходимости закрепиться именно там?

Поэтому Карташ не только и не столько надумал поглядеть с дворцового балкона, не бежит ли кто сюда, пригнувшись, не бредут ли в сторону ДК напившиеся верблюды, понукаемые наркокурьерами. Карташу еще необходимо было присмотреть пути возможного отступления. Отступления, заметьте, а не бегства. Понимающему человеку не надо объяснять разницу между тактическим маневром и обыкновенной паникой.

Алексей перегнулся в очередной раз через перила – ветер трепал волосы и надувал камуфляжную куртку.

Сейчас как раз под ним находился вход в ДК. Взглянул на него, пробежал взглядом от одного угла ДК до другого, по аттракционам и прилегающей улице. Он уже собрался было повернуться спиной к балконной ограде и двинуть себе восвояси, но... задержался. Что-то заставило его задержаться.

Неспроста, ну неспроста же вдруг появилась эта зудящая тревога. Вот взяло и вошло в него, как заноза в палец, неосознанное беспокойство. Нет, чему-чему, а чутью надо, братцы, всецело доверять, потому как не мы с вами его придумали, оно нам досталось от предков, цивилизации не ведавших и полагавшихся исключительно на инстинкты, и если б не эти их инстинкты, то вымерли бы они по примеру динозавров сотни тысяч лет назад, и нам с вами не о чем было бы сейчас говорить. Вернее, некому было бы. Так что негоже нам глядеть свысока на то, что лежит в наших подкорках, лежит глубоко на дне, под пластами нашего такого развитого разума. Ведь звери мы, господа, все еще звери, и слава богу, что это так.

Алексей попытался сосредоточиться и осознать, что же его зацепило. А зудит, ой зудит беспокойство...

Он не торопился вновь высовываться, мало ли что. Например, краем глаза он поймал блик оптического прицела, не ухватилэто сознанием, а от снайперской пули его уберегло лишь то, что вовремя убрал голову за ограду... Хотя вроде бы не бликовало ничего. Тогда, что же?

И он вдруг понял. Ну конечно!

Дверь! Он, Алексей Карташ, заходил вчера в здание последним, больше никто из них ДК не покидал. И он плотно закрыл за собой тяжелые двери, расчистив ногой мешавшие навалы песка. Сейчас же на этих горках песка явственно просматривалось небольшое углубление прямоугольной формы – след отходивший от косяка двери. Такойслед при песчаной поземке, что вовсю метет по городу, может продержаться совсем недолгое время. Какие-то минуты. Значит, кто-то только что вошел и прикрыл за собой дверь…

Хотя, опять же, мало ли кто может шляться. Может быть, в городе остались жители. Но, как он сам же и сказал давеча Гриневскому, будем жить по вере в худшее. Значит, будем считать, что некто, к кому не стоит выходить с распростертыми объятьями, проник в ДК. Где сейчас и пребывает.

Карташ выскользнул с балкона в коридор и, стараясь ступать тише барса, но вместе с тем и не медлить, вернулся в актовый зал.

Гриневский справился с порученным делом – женщины его стараниями проснулись, судя по их сосредоточенным лицам вполне прониклись ситуацией, вроде не собирались паниковать и, главное, были полностью обуты-одеты-застегнуты, так что можно уходить. Карташ запрыгнул к ним на сцену.

– Похоже, гости в доме. Поэтому быстро исчезаем с открытых мест, заляжем вроде как в засаде – я тут присмотрел подходящее местечко – и будем оттуда глядеть, любуясь, кто нарушает наше счастье.

– И что потом? – спросила Маша.

– Потом по ситуации.

Карташ отвел их всех недалеко, в глубь сцены. Женщин он определил за положенный на бок шкаф, на котором вдобавок ко всему стояла дюралевая тумба. С этой позиции они смогут в случае чего быстро добежать до второго, закулисного выхода из зала в коридор. Гриневского он оставил, если смотреть из зала, с левого края. Таксист залег за стопкой панелей из ДСП, в случае надобности он прикроет отход женской половины отряда. Себе Карташ подобрал место с правого края, возле ступеней, ведущих в зал. Он укрылся за нагромождением ломаных кресел. Отсюда он видел вход в актовый зал и при необходимости мог, соскочив вниз, маневрировать, укрываясь за креслами. Вот такая вышла диспозиция. Оставалось ждать.

– А если никого, сколько будем терпеливо дожидаться? – спросил Гриневский.

– Не беги ты впереди паровоза, – поморщился Карташ. – Разберемся. Все, тишина в отсеках.

Поворочавшись, затихли. И актовый зал погрузился в то состояние, к которому привык за последние годы – в состояние спячки. Лишь усиливающийся ветер нарушал сей мертвый штиль своими проказами: раскачивал какие-то скрипучие деревяшки, катал по коридору, судя по звуку, пластиковую бутыль. Где-то вдалеке лязгало железо, может быть, в мертвом луна-парке подталкиваемые порывами ветра крылатые качели начинали свой разбег.

Карташу казалось, что он слышит дыхание людей, с которыми его разделяло несколько метров. А когда кто-либо ворочался, звякал ремнем или шуршал одеждой по полу, казалось, громы грохочут в актовом зале, выдавая засаду с головой. Иллюзия, конечно, обманка обостренного до предела слуха – хоть разумом он понимал это, однако нестерпимо хотелось по-командирски цыкнуть, чтоб окаменели, чтоб, сжав зубы, превратились в статуи, в саму неподвижность.

Текли минуты, и ничего не происходило. В общем-то, оно и хорошо. Хотя совсем хорошо будет, когда оттикает этак с полчасика, а то и с часик, и никто к ним не забредет на огонек. Вот тогда можно будет...

Ага!

Закрытая дверь актового зала медленно отъехала от косяка. И в зал скользнул человек.

А ведь не слышно было шагов по коридору, не хрустел коридорный мусор под подошвами, чего уж там, умел ходить этот ниндзя хренов. Хотя на японца гостюшка дорогой никак не тянул. А тянул он, прав Гриневский, на вылитого душмана. Грязно-белого балахонистого вида одеяние, серые шаровары, коричневый матерчатый пояс, небольшая чалма и ботинки штатовского армейского образца. Человек застыл, оглядываясь. Он держал у живота старый добрый АКМ-47. Конечно, оружие, прямо скажем, устаревшее, человек при наркоделах мог бы обзавестись чем-то посовременней. Однако сей казус вполне объясним: этот автомат никогда не подводил своего владельца, владелец сроссяс ним как с продолжением рук. Понятно, АКМ пристрелян лучше некуда, и вообще, если за «калашом» следить, то он может прослужить верой и правдой чуть ли не вечность.

От незнакомца прямо-таки разило опасностью. Откуда-то враз пришло понимание, что этот дух ничем другим в своей жизни не занимался кроме войны, что автомат для него все равно что для вас шариковая ручка или наручные часы, или с чем вы там не расстаетесь целыми днями.

Карташ сознавал, что разглядеть его за грудой ломаных кресел с расстояния в двадцать метров под силу разве каким-нибудь орлам да коршунам, но ощущал себя не просто неуютно – погано донельзя он себя ощущал, словно лежал под бомбежкой. Рефлекторно он еще сильнее вжался в пол. Подумалось вдруг: «Вот сейчас самое время чихнуть или кашлянуть». И конечно, как в таких случаях обычно и бывает, стоило подумать, и тут же в ноздре защекотало.

Чтобы отвлечь себя от этой ерунды с чихом, Карташ скосил глаза и увидел, как Гриневский аккуратно и медленно вытер ладонь о штаны, потом положил ее на автоматное цевье, потом его рука скользнула к защитной скобе, огладила ее, палец лег на спусковой крючок...

Наверное, то самое звериное чутье, о котором Алексей сегодня уже вспоминал, у людей, занимающихся перевозкой наркоты, обострено, как у матерых волков. Еще бы ему не обостриться, когда постоянно живешь на грани и ходишь по краю.

Как только Таксист дотронулся до спускового крючка, продолжавший озираться дух резко вскинул «калашников» и полоснул очередью по тому месту, где прятался Петр. Едва начав стрелять, азиат уже падал. Упав, перекатился под защиту кресел и затаился.

Пули вспороли верхние ДСП в стопке, другие прошли поверх плит и покрыли темными отметинами дальнюю стену и потолок, но Гриневского, сразу же вжавшегося в пол, ни одна не задела. Петр, стоило только прекратиться обстрелу его укрытия, одной рукой поднял над головой и над плитами автомат и выдал несколько неприцельных коротких очередей по рядам кресел.

Но Алексея в этот момент уже не было на сцене. Пригнувшись, он пробрался вдоль стены, скользнул по спуску вниз и на последней ступени замер, прильнув к краю сцены. Карташ не стал кричать Таксисту: «Не давай ему высунуться!», – надеясь, что бывший вертолетчик и сам понимает, что ему делать.

Пока Гриневский делал все правильно: чуть сместился, уйдя под защиту непонятного деревянного бруса, и снова начал палить по залу, патронов не жалея – и правильно, что не жалея, молодцом. Под прикрытием его огня Карташ рывком одолел пять метров открытого пространства между сценой и первым рядом.

Алексей надеялся, что его маневр остался незамеченным. Иначе худо. Иначе тяжеленько будет снять этого душманского ниндзю. Карташ осторожненько прошел на корточках чуть вперед и между третьим и четвертым рядом и залег на полу. Устроился в классической позиции «стрельба лежа», положив автоматный ствол на поперечину кресельной ножки. Он надумал прибегнуть к снайперской стратегии. Все просто: ждать, пока покажется враг, и мягко потянуть спусковой крючок. Если умнее и ловчее окажется тот, на кого ты ставишь засаду, то траурный марш сыграют в твою честь.

Наконец Карташ его увидел. Тот по-пластунски, с поразительной, с какой-то зачаровывающей ловкостью полз вдоль кресельных рядов, так же, наверное, ползал он и по горам, от камня к камню, подбираясь к врагу, которому потом одним движением руки перерезал горло. Алексей лежал и ждал, когда дух поравняется с ним. И наконец тот поравнялся.

Алексей держал палец на спуске, внутренне собравшись, отогнав мысли о том, насколько все осложнится, если он промахнется.

А за мгновение до выстрела дух этим своим невыносимо звериным чутьем почуял опасность.

Карташ будто в замедленной киносъемке увидел поворачивающееся к нему лицо. Смуглое лицо с тяжелыми скулами и волосатыми ноздрями. Они встретились взглядами. По лицу азиата пробежала короткая судорога – такая судорога, наверное, заставляет оскалиться зверя, загнанного в ловушку. Вот в этот момент Алексей и втопил спусковой крючок.

Душман увернулся бы, будь он на ногах. Но лежа уворачиваться сложнее. И все же он почти увернулся, немыслимым образом изогнувшись и выбросив перед собой автомат в попытке поставить хоть какой-то заслон разящему свинцу. Почти...

Но почти не считается.

Алексей расстрелял полный рожок.

Все было кончено. Карташ добрался до убитого, протискиваясь между креслами. Не испытывая никаких особенных эмоций – видимо, перегорели все эмоции во время короткого боя, – обыскал покойника. Забрал автомат, запасные рожки, достал из карманов куртки (или как эта хламида обзывается?) две гранаты Ф-1 с вывинченными запалами, нашарил в карманах и запалы. Обнаружил и небольшую рацию. Подумав, сунул ее себе в карман.

Подошел Гриневский.

– Все кончено, – сказал ему Карташ. – Пошли к женщинам.

– А вдруг он не один?

– Другие бы уже объявились.

Они поднялись на сцену. Напуганной выглядела не только Маша, но даже Джумагуль. Однако успокаивать, говорить, что все обойдется, Алексей посчитал занятием бессмысленным. Лучше говорить честно и по делу.

– Ну вот и напоролись, – коротко, со злостью выдохнув, сказал Карташ. – Если б стекла были целы, еще можно было бы надеяться, что его дружки выстрелов не услышат. А так... – Алексей махнул рукой. – Ладно, как выпало, так выпало, уже не переиграть. Придется воевать. Делаем вот что. Через парадную лестницу уходить нельзя, чего доброго сойдемся с абреками лоб в лоб, а это было бы некстати. Поэтому уходим по пожарной лестнице – есть на нее выход с третьего этажа. Пожарка идет по стене, противоположной фасаду. Оттуда переулком – к раскуроченному универмагу. Там удобно прятаться, много всякого хлама, есть где зашхериться. Да и сам черт ногу сломит, пока кого-нибудь отыщет среди того мусора. Вот там Маша с Джумагуль схоронятся до нашего возвращения. А мы с Петром...

– Я с тобой! Я не собираюсь отлеживаться, хватит, под тем столом в ауле належалась! – сдвинув брови, воинственно заявила Маша. Да еще потрясла автоматом. Ни дать ни взять, амазонка на охоте за мужскими скальпами, бляха-муха. А а глазах-то бултыхается самый неподдельный страх.

– Значит так, мамзель Мария, – Карташ говорил медленно, но веско, чтобы смысл сообщения дошел до печенок, дошел быстро и качественно. – Запомни и передай другим – на войне командир всегда один. Иначе не было, не бывает и не может быть.