Волки на переломе зимы Райс Энн
Фил улыбнулся.
– Для того чтобы умереть, времени всегда вдосталь, верно, Ройбен? И возможностей более чем достаточно. Да, я знаю, что вы сделали, и рад этому. – Он выглядел молодым и бодрым, и этому не мешали даже знакомые глубокие морщины на лбу и щеки, отвисшие уже много лет назад. И рыжеватых прядей в седине заметно прибавилось.
– Папа, неужели у тебя нет вопросов обо всем том, что ты видел? Или слышал? Не поверю, чтобы ты не хотел получить объяснения всему этому.
Фил положил в рот еще две полных вилки еды, старательно подцепляя густую кашу, перемешанную с яичницей. Потом он откинулся на стуле и уже руками доел остававшиеся на тарелке кусочки бекона.
– Ну… видишь ли, сынок, это не оказалось для меня потрясением, хотя, с другой стороны, конечно же, оказалось. Но не могу сказать, что все случившееся было для меня полнейшей неожиданностью. Я знал, что ты и твои друзья собираетесь праздновать Модранехт в лесу, и в общем-то представлял себе, как это может выглядеть, если исходить из старинных традиций празднования Йоля.
– То есть, папа, получается, что ты знал? – спросил Ройбен. – И все это время знал, кто мы такие, да?
– Дай-ка я расскажу тебе одну историю, – сказал Фил. Его голос звучал совсем как обычно, а вот острый взгляд зеленых глаз все еще изумлял Ройбена. – Ты ведь знаешь, что твоя мать очень редко и мало употребляет спиртное. Не знаю, видел ли ты когда-нибудь ее пьяной…
– Пожалуй, однажды, но не так уж сильно.
– Так вот, она воздерживается от спиртного по той простой причине, что очень быстро теряет разум – и так было всегда, – а потом и сознание и забывает все, что с нею было. Это плохо для нее, потому что она очень эмоционально переживает такие случаи и плачет из-за того, что не способна владеть собой и управлять ситуацией.
– Я помню, она говорила об этом.
– И, конечно, важно и то, что она хирург и должна быть готова по первому же звонку отправиться в операционную.
– Да, папа, конечно. Я знаю…
– И вот недавно, вскоре после Дня благодарения – если мне память не изменяет, это случилось на следующую субботу, в ночь, – твоя мать напилась допьяна, напилась в одиночку, и пришла, рыдая, ко мне в спальню. Конечно, перед этим она успела дать нескольким газетам и круглосуточным каналам новостей интервью о том, что своими глазами видела Человека-волка, видела, как здесь, в Нидек-Пойнте, он ворвался в парадную дверь и в мгновение ока растерзал двух русских ученых. Да, она говорила всем и каждому, кто лез к ней с вопросами, что калифорнийский Человек-волк – совсем не миф, что это разновидность физиологической мутации, аномалия, единичный каприз природы – так она частенько выражалась, – уникальное, но реальное биологическое явление, которое довольно скоро удастся объяснить. Как бы там ни было, она пришла ко мне в спальню, села на кровать – она плакала, не переставая, – и сказала мне, что знает, сердцем чувствует, что ты и друзья, вместе с которыми ты поселился, относитесь к одному и тому же виду. «Они все – Люди-волки, – говорила она сквозь слезы, – и Ройбен один из них». Она снова и снова повторяла, что знает, что это правда, знает, что твой брат Джим тоже это знает, потому что старательно уходит от разговоров об этом, а это может означать только одно – что Джим узнал это на исповеди и не может никому раскрыть ее тайну. «Они все такие. Ты видел большую фотографию в библиотеке, около камина? Все они чудовища, и наш сын – одно из них».
Конечно, я помог ей перебраться в ее собственную постель, лег рядом с нею и лежал, пока она не перестала плакать и не уснула. А потом, наутро, Ройбен, она не помнила ничего, кроме того, что выпила лишнего и плакала неизвестно по какой причине. Она была расстроена, ужасно расстроена, как это всегда с нею бывает из-за любого чрезмерного всплеска эмоций, любого случая утраты контроля над собой, она заглотала полпузырька аспирина и как ни в чем не бывало отправилась на работу. Как ты думаешь, что я стал делать дальше?
– Ты отправился к Джиму, – сказал Ройбен.
– Совершенно верно, – ответил, улыбнувшись, Фил. – Я приехал к Джиму, когда он служил ежедневную вечернюю мессу. В церкви было… человек пятьдесят? А может быть, и вдвое меньше. А на улице столпились бродяги, ожидавшие, когда же служба закончится и они смогут пойти в церковь и лечь спать на скамейках.
– Как всегда, – вставил Ройбен.
– Я перехватил Джима, когда он закончил службу, благословил прихожан у дверей и направлялся по проходу к ризнице. Я пересказал ему все, что сказала мать. «А теперь ты скажи, – обратился я к нему, – такое вообще мыслимо? Возможно ли, что этот самый Человек-волк не уникальная в своем роде шутка природы, а что их существует целое племя и что твой брат принадлежит к этому самому племени? Что в мире всегда существовали какие-то неведомые виды существ, и Ройбен, когда его искусали в том доме, в темноте, стал одним из них?»
Фил умолк и сделал большой глоток горячего кофе.
– И что же сказал Джим? – осведомился Ройбен.
– В этом-то все и дело, сынок. Он вообще ничего не сказал. Просто долго смотрел на меня, и лицо у меня было такое… ну, я не могу подобрать слова для того, чтобы описать его выражение. А потом он поднял голову к главному престолу. Мне удалось уловить, куда он смотрел. Смотрел он на статую святого Франциска и Волка из Губбио. А потом очень печально, упавшим голосом сказал: «Отец, я не могу сказать обо всем этом ничего определенного».
А я сказал ему: «Ладно, сынок, так, значит так, а твоя мать все равно не помнит ничего из того, что говорила». И я ушел, но я все понял. Я понял, что это правда. Откровенно говоря, я понял это еще тогда, когда об этом говорила твоя мать – почувствовал, что это правда, почувствовал это сердцем, душой. А твердо убедился в этом, глядя на Джима, когда он возвращался в ризницу за алтарем – он же мог сказать все, что угодно, сказать, что это чепуха, бред, но он не сказал ничего подобного.
Он вытер губы салфеткой и налил себе еще одну чашку кофе.
– Тебе известно, что никто в мире не варит кофе лучше, чем Лиза?
Ройбен промолчал. Он ужасно жалел Джима, жалел, что взвалил на Джима такое тяжкое бремя, но что бы он делал без Джима? Впрочем, трудности с Джимом можно было решить и позже – сделать какие-то пожертвования, поблагодарить, поблагодарить за то, что он принял из его рук еще и проблему Сюзи Блейкли.
– Но, папа, если мама это знает, то как же она пустила тебя сюда, к нам?
– Сынок, я же тебе сказал: она начисто забыла все, что говорила в ту ночь. Это озарение зарыто у нее где-то в подсознании, на том уровне, который недоступен ей, когда она трезва. На следующий день она ничего этого не знала. И до сих пор не знает.
– Вот уж нет, – возразил Ройбен, – еще как знает. Алкоголь заставил ее открыть на это глаза, признать это, заговорить об этом. Но она также знает, что не может ничего поделать, что никогда не скажет мне ни слова об этом, что никогда не сможет оказаться хоть как-то причастной ко всему этому. Так что ей остается только делать вид, что она ровным счетом ничегошеньки не знает.
– Возможно, и так, – кивнул Фил. – Но давай вернемся к твоему вопросу о том, что я подумал, увидев вас всех в лесу в ночь под Рождество. Да, должен сознаться, что я был потрясен. Столь поразительного зрелища я не видел никогда в жизни. Но удивлен я не был, и я знал, что там происходило. К тому же я узнал эту коварную Хелену, узнал ее по польскому акценту. Когда ее волосатые лапы выдернули меня из постели, она сказала: «Ты готов умереть ради своего сына, чтобы преподать урок ему и его друзьям?»
– Она так сказала?
Фил снова кивнул.
– О да. Затея, скорее всего, принадлежала ей. И Фиону, которая была с ней, я тоже узнал по голосу. Ох, какие страшные чудовища! И прямо здесь, в этой комнате… «Дурак, – заявила эта самая Фиона. – Хватило же глупости вообще сюда приехать! Обычно инстинкты у человеческих существ работают лучше».
Он отхлебнул кофе, поставил локти на стол и пригладил ладонью волосы. Он, казалось, помолодел лет на двадцать, и даже нажитые отметки возраста на лице не портили этого впечатления. Плечи распрямились, грудь стала шире. И даже кисти рук сделались крупнее и сильнее, чем были прежде.
– Сознание я потерял вскоре после того, как они явились сюда, – продолжил он. – Но когда мы оказались в лесу, я разгадал их дьявольский план – этих двух стерв – использовать меня в качестве живого доказательства порочности самой идеи Феликса жить в Нидек-Пойнте, в самой гуще людей, вести себя так, будто он живой человек, обычный человек, эксцентричный щедрый богач – ведь именно это и было, как сказала Фиона, его глупостями, его ошибками, на которых он якобы не желал учиться. И я видел и слышал, как разворачивался весь этот спектакль.
– В таком случае ты знаешь и что случилось с Фионой и Хеленой, – сказал Ройбен.
– Нет, поначалу я не знал, – ответил Фил. – Эта часть событий осталась для меня непонятной, и это меня озадачивало. Но когда я лежал здесь, мне время от времени снились кошмары, кошмары, в которых они сжигали Нидек-Пойнт и всю деревню.
– Она призывала именно к этому, – подтвердил Ройбен.
– Да, это я слышал. А вот то, что ее и Хелены не стало, как-то не укладывалось в общую картину. Я ведь не видел того, что с ними произошло. Кошмары были ужасными. Я хватал Лизу за руку и пытался втолковать ей, что эти две злодейки представляют страшную опасность для Нидек-Пойнта. И только тогда Лиза рассказала мне, что случилось, как Элтрам и Джентри затолкали их в огонь. Она объяснила мне, кто такие Джентри, во всяком случае попыталась. Она говорила, что они нечто вроде «духов лесных мест», а не живые существа вроде нас. – Он чуть слышно рассмеялся. – Я должен был и сам догадаться. А Лиза сказала мне, что никто и никогда не видел, чтобы Лесные джентри делали что-нибудь подобное. Но Лесные джентри никогда не пошли бы на такое «без серьезных причин». Потом здесь появился Элтрам, я имею в виду, у моей постели, рядом с Лизой. Он возложил на меня теплую ладонь. А потом Элтрам сказал: «Вы все в совершенной безопасности».
– Вот, значит, как… – протянул Ройбен.
– А потом я узнал, что они не имеют обычая причинять вред кому бы то ни было, и лучше понял все остальное, что услышал, – то, что вещал Хокан своим голосом, будто позаимствованным из знаменитого адажио соль минор Джадзотто.
Ройбен невесело усмехнулся.
– А ведь верно, именно так он и звучал.
– О, да, у Хокана очень непростой голос. Но такие голоса у всех здесь. Голос Феликса напоминает фортепианный концерт Моцарта – он всегда полон света, а Сергей… в голосе Сергея звучит Бетховен.
– Не Вагнер?
– Нет, – улыбнулся Фил. – Бетховен мне больше нравится. Что касается Хокана, я еще на приеме почувствовал в нем тоску, пожалуй, можно сказать, какую-то глубокую меланхолию, надрыв, и еще он, похоже любил Хелену, несмотря даже на то, что она страшила его. Я это заметил. Его пугали те вопросы, которые она задавала мне. – Он покачал головой. – Да, Хокан – это скрипка из адажио соль минор.
– Но что ты думаешь о себе? – спросил Ройбен. – Тоже считаешь, что все закончилось хорошо? Ведь чтобы спасти тебе жизнь, обратились к Хризме и ты стал одним из нас.
– Но разве я уже не сказал, что думаю об этом? – осведомился Фил.
– Думаю, в том, что такой вопрос я задал дважды, нет ничего страшного.
– Конечно, нет, – ласково ответил Фил. Он откинулся на спинку стула и посмотрел на сына с улыбкой, в которой угадывалась едва заметная печаль. – Ты так молод, и так наивен, и по-настоящему добр сердцем.
– Разве? Я всегда хотел, чтобы ты стал одним из нас! – прошептал Ройбен.
– Отправляясь сюда, я знал, что делал.
– Но откуда же ты мог это узнать?
– Меня влекла сюда не тайна, – объяснил Фил, – а безумный расчет на то, что вот этим твоим друзьям действительно известен секрет вечной жизни. О, да, я знал, что такая возможность существует. Я довольно долго складывал кусочки мозаики, точно так же, как и мать. И дело не только в той фотографии из библиотеки или явной неординарности тех людей, которые живут здесь вместе с тобой. Не только в тех анахронизмах, которые частенько проскакивают в их речах, и в необычных точках зрения на те или иные вопросы. Черт возьми, мы же сами из-за твоей манеры разговаривать всю твою жизнь то и дело посмеивались, что ты, дескать, подменыш, подброшенный нам эльфами. – Он покачал головой. – Так что ничего удивительного не было и в том, что ты собрал группу друзей, таких же, как и сам, не от мира сего, которые подчас ведут себя и говорят так же необычно, как и ты сам. А вот бессмертие, конечно, завораживает и влечет неудержимо. Что да, то да. Но я не уверен, что до конца верил именно в эту часть моих построений. Сейчас я сам не знаю, во что верил. В то, что человек может обернуться зверем, поверить куда легче, нежели в то, что он будет жить вечно.
– Это я прекрасно понимаю, – сказал Ройбен. – Я ведь и сам чувствую точно то же самое.
– Нет, то, что привело меня сюда, было, пожалуй, несколько приземленнее и в то же время глубже и значительнее. Я отправился сюда, чтобы поселиться вместе с тобой в этом благословенном месте, потому что должен был это сделать! Должен, и все тут. Мне было необходимо отыскать тут укрытие от мира, которому я отдал всю свою продолжительную, тусклую и незначительную жизнь.
– Папа…
– Нет, сынок. Не спорь со мною. Я отлично знаю себя. И знаю, что должен был прийти сюда. Должен был поселиться здесь. Мне было необходимо провести оставшиеся дни в каком-то таком месте, где мне действительно хотелось бы находиться, делать что-то такое, что было бы важно для меня – пусть даже нечто банальное. Гулять по лесам, читать свои книги, писать мои стихи, смотреть на этот океан, на этот бескрайний океан. Необходимо. Я не мог больше жить, постепенно, шаг за шагом, продвигаясь к могиле, жить, задыхаясь от сожалений, раскаяния, горечи и разочарования! – Он громко, сквозь зубы, втянул воздух, как будто ему вдруг сделалось больно. Его глаза были устремлены в какую-то невидимую точку на едва различимом горизонте.
– Понимаю тебя, папа, – негромко сказал Ройбен. – По-своему, пусть юношески, пусть наивно, я почувствовал то же самое в свой первый же приезд сюда. Не могу сказать, чтобы я воспринимал жизнь как безотрадный путь к гробовому входу. Я лишь знал, что никогда еще не жил, что я избегал жизни – как будто меня с детских лет научили принимать решения, препятствующие этой самой жизни, а не способствующие ей.
– О, это очень мило, – заметил Фил. Он перевел взгляд на Ройбена, и его улыбка вновь просветлела.
– Папа, скажи, ты понял то, о чем говорил Хокан? Уловил суть?
– Более или менее, – признался Фил. – Я воспринимал это скорее как сон. Я лежал на земле, земля была холодной, и все же мне было тепло под тем, чем меня укутали. И я слушал его. До меня дошло, что он, не жалея, метал стрелы в Феликса, и в тебя, и в Стюарта. Я слышал его слова. И в основном запомнил их. А потом, ночами, лежа здесь и слушая почти непрерывный шепот Лизы, я собрал их в цельную картину.
Ройбен вдруг почувствовал, что вся смелость, которой он было запасся, куда-то улетучилась.
– И как, по-твоему, в словах Хокана имелся какой-то смысл? Он был прав?
– А ты, Ройбен, как ты сам думаешь?
– Я не знаю, – сказал Ройбен и сразу же почувствовал, что эти слова совершенно не годятся. – Каждый раз, когда я обдумываю их, каждый раз, когда я вижу Феликса, или Маргона, или Сергея, все сильнее и сильнее осознаю, что должен решить – сам решить, своей головой! – как относиться ко всему тому, что говорил Хокан.
– Понимаю. И одобряю твой подход.
Ройбен полез во внутренний карман, вынул сложенный вчетверо листок бумаги и протянул его Филу.
– Здесь записано все, что он говорил нам, – объяснил он. – Каждое слово. В точности так, как я это запомнил.
– Студентом ты, сынок, всегда учился отлично. – Фил развернул бумагу, медленно, вдумчиво прочел каждое слово, бережно свернул листок и выжидательно посмотрел на Ройбена.
– Феликс совершенно убит, – сказал Ройбен. – Угнетен до крайности.
– Это понятно, – заметил Феликс. Он намеревался сказать что-то еще, но не успел.
– А вот Маргона, да и всех остальных, это, похоже, не слишком задело, – продолжил Ройбен. – И Сергей, и Стюарт, кажется, забыли обо всех этих обвинениях, выкинули их из головы, как будто ничего и не было. И ни Элтрама, ни Лесных джентри они, определенно, ничуть не боятся. И ведут себя с ними так же непринужденно, как и прежде.
– А Лаура?
– Лаура задает совершенно естественные вопросы: Кто такой Хокан? Хокан, что, пророк или оракул? Или Хокан такое же существо, как и мы, и так же подвержен ошибкам?
– Получается, что по-настоящему это задело только тебя и Феликса?
– Не знаю, папа, не знаю. Я просто не могу выкинуть его слова из памяти! И никогда, сколько я себя помню, мне не удавалось быстро справляться со всякими возражениями и обвинениями против того, как я живу. Всю жизнь я лез из кожи, чтобы отыскать собственную истину, но каждый раз чьи-то слова сбивали меня не то что с толку, а даже с ног. Как будто все орали на меня, оскорбляли меня, грозили кулаками, и я очень часто напрочь забывал, что именно думал о чем-то.
– Не стоит недооценивать себя, сынок, – сказал Фил. – Мне кажется, ты очень даже знаешь, что думаешь.
– Ну, кое-что я действительно знаю. Я люблю этот дом, эти места, эту часть одного из крупнейших в мире лесов. Хочу привезти сюда моего сына. Хочу жить здесь рядом с тобой. Я люблю их всех – мою новую семью. Люблю так, что даже и передать словами не могу. Лауру, Феликса, Маргон, Стюарт, Тибо, Сергея – всех. Люблю Лизу, кем бы и чем бы она ни была. Люблю Лесных джентри.
– Понимаю тебя, сынок, – сказал, улыбнувшись, Фил. – И мне тоже Лиза очень симпатична. – Он негромко, чуть заговорщицки, хохотнул. – Кем бы и чем бы она ни была.
– Кое о чем я вообще думать не хочу – о том, чтобы покинуть Нидек-Пойнт, о том, чтобы разорвать все связи с мамой, о том, чтобы навсегда отказаться от сына и полностью перепоручить его маме, о том, чтобы не встречаться больше с Джимом. У меня просто сердце разрывается.
Фил молча кивнул
– Здесь я ощущаю себя сильнее и крупнее, чем где бы то ни было и когда бы то ни было, – продолжал Ройбен. – В тот день, когда в деревне устроили ярмарку, я ощущал разлитую вокруг творческую энергию. Я чувствовал дух творчества – оказалось, что он очень заразен. Никакие другие слова просто на ум не приходят. Я чувствовал, что все то, что Феликс сделал, все то, что он пробудил к жизни, – это хорошо. Папа, это было настоящее волшебство. Он снова и снова творил из ничего вполне реальное добро. Унылая зима, умирающий городишко, огромный пустой дом, день, который мог бы в точности повторять тысячи таких же дней… Он преобразил все это. И, клянусь, это было хорошо. И тут появляется Хокан со своими обвинениями, и Хокан читает тот же самый текст шиворот-навыворот и делает из него совсем другую историю.
– Да, Ройбен, именно это Хокан и сделал, – сказал Фил.
– Хокан назвал этот великолепный дом западней, мерзостью.
– Да, сынок, я слышал.
– Но, папа, в чем же грех Феликса? В том, что он хочет жить в содружестве со всеми прочими разумными существами – с духами, призраками, морфенкиндерами, Нестареющими, такими, как Лиза, с обычными людьми? Неужели это и впрямь зло? Неужели это и есть первородный грех, который и сгубил Марчент?
– А что ты, Ройбен, сам думаешь обо всем этом? Это так?
– Папа, я не имею ни малейшего представления о том, что такое бессмертие. И уже откровенно признавался в этом. Просто не знаю. Зато хорошо знаю, что здесь я стремлюсь к чистоте чувств, к ясности понимания. Кем бы я ни был, у меня есть душа. Я всегда это знал. И не могу поверить, что Марчент, душа которой находится где-то здесь, страдает из-за страшной тайны нашего существования, нашей сущности, из-за того, что Феликс якобы согрешил тем, что любил ее и ее родителей, но хранил от них наш секрет. Феликс ни за что не покинул бы Марчент, если бы эти злодеи не посадили его в заточение.
– Знаю, сынок. Вся эта история мне известна. Когда я лежал там, на поляне возле костра, Хокан снабдил меня всеми недостававшими деталями мозаики.
– И в том, что Лесные джентри так ошарашили всех, я считаю, тоже нет никакой вины Феликса. Совершенно ясно, что они сделали нечто такое, на что никто не считал их способными. Но можно ли обвинять в этом Феликса потому, что он обратился к ним и пригласил на праздники?
– Нет, я думаю, что он здесь совершенно ни при чем, – ответил Фил. – Лесные джентри всегда обладали запасом сил, о которых никто ничего не знал.
– Поговорить бы мне с Марчент! – воскликнул Ройбен. – Услышать бы ее голос. Я видел ее, видел ее слезы, видел, насколько она несчастна. Черт возьми! Папа, я даже занимался любовью с ней, держал ее в объятиях. Но не слышал ни звука. Она не сумела сообщить мне ни слова о том, что и как обстоит на самом деле.
– И что же она могла бы сообщить тебе? Она не ангел, не божество, а призрак. Она – душа, сбившаяся в пути. Остерегись того, что она могла бы сказать, точно так же, как и слов Хокана.
Ройбен тяжело вздохнул.
– Знаю я это. Знаю. И все равно мне хочется спросить Элтрама. Уверен, что он знает, почему она не может расстаться с этим миром. Он должен знать.
– Элтрам знает только то, что знает сам, – заметил Фил, – а не то, что известно Марчент, если ей вообще что-то известно.
Они на некоторое время замолкли. Фил налил себе еще одну чашку кофе. А дождь снаружи все так же стучал и звенел об оконные стекла. Чрезвычайно душевный, умиротворяющий звук – дробь дождевых капель по оконному стеклу. Невзирая на дождь, бесцветное небо необъяснимым образом просветлело, и на сером сверкающем полотнище моря смутно вырисовался корабль, плывущий у далекого горизонта.
– Ты не хочешь дать мне совет, что делать? – спросил Ройбен.
– Ты же сам не хочешь, чтобы я давал тебе такие советы, – ответил Фил. – Тебе нужно разобраться во всем самому. Но кое-что я тебе все-таки скажу. Ты отвлек меня от размышлений о скором угасании, ты совершил со мною чудо. И что бы ни случилось, как ты ни решишь, ничего не сможет оторвать тебя от меня, а меня – от тебя и Лауры.
– Это верно, совершенно верно. – Он посмотрел в глаза отцу. – Ты ведь счастлив, папа, да?
– Да, – ответил Фил.
24
Впервые после Модранехт они собрались за обедом все вместе. Они сидели за большим столом в столовой и жадно поглощали запеченную рыбу, жареную курятину и порезанную тонкими кусками свинину, сопровождая все это горами тушенной в масле зелени и моркови. Лиза испекла свежего хлеба, а на десерт – яблочные пироги. В хрустальных графинах и бокалах золотился охлажденный рислинг.
Ройбен сидел на своем обычном месте, справа от Маргона, а справа от него самого сидела Лаура. Дальше разместились Беренайси, Фрэнк и Сергей, а напротив, как всегда, сидел Феликс, слева от него Тибо, дальше Стюарт, а потом Фил.
Все было легко и непринужденно, точно так же, как во время доброй сотни обедов, которые проходили здесь прежде, и когда завязался разговор, он вращался вокруг самых обыденных вещей, таких как новогодний праздник, который был запланирован в «Таверне», или никак не желавшая меняться погода.
Только Феликс молчал. Не говорил ни слова. А Ройбену было мучительно тяжело глядеть на выражение его лица – на ужас, застывший в его устремленных куда-то в пространство глазах.
Маргон был непривычно ласков в обращении с Феликсом и раз за разом заговаривал с ним на какие-то маловажные или нейтральные темы, но, не получив несколько раз ответа, оставил свои попытки, видимо, понимая, что дальнейший нажим только повредит его добрым намерениям.
Беренайси между делом заметила, что остальные волчицы уехали в Европу и что, вероятно, вскоре последует за ними. Новостью это не было, судя по всему, только для Фрэнка, но никто не задал того вопроса, который так и просился на язык Ройбена: уехал ли с ними Хокан?
Ройбен же не имел ни малейшего желания упоминать имя Хокана за этим столом.
Паузу нарушил Маргон.
– Беренайси, ты, конечно, знаешь, что, если не захочешь уезжать, мы будем рады, если ты останешься здесь.
Она лишь кивнула. На лице ее можно было прочесть лишь осознанную покорность судьбе. Фрэнк молча смотрел в сторону, как будто все это не имело к нему никакого отношения.
– Послушай, Беренайси, – сказал Тибо. – Мне кажется, тебе лучше будет остаться с нами. И постараться отбросить те старые связи, которые связывают тебя с этими созданиями. Почему бы нам не возродить смешанные стаи, где будут и самцы, и самки? На этот раз у нас вполне может получиться. Дорогая моя, ведь Лаура уже с нами.
Беренайси заметно растерялась, но не обиделась. Лишь улыбнулась. Лаура посмотрела на нее с нескрываемым сочувствием и негромко, мягко произнесла:
– Конечно, это не мое дело, и не мне судить, что к чему, но мне будет приятно, если ты останешься.
– Нам всем будет приятно, если ты останешься, – угрюмо сказал Фрэнк. – Интересно, почему женщины так часто образуют свои собственные стаи? Почему бы нам всем не жить в мире и согласии?
Вопрос был, видимо, риторический, и на него никто не ответил.
Перед самым завершением трапезы, когда все съели по хорошей порции яблочного пирога, выпили по одному-два эспрессо, а Сергей разом выхлебал весьма внушительную порцию бренди, дверь открылась, и в комнату вошел Элтрам, как всегда, он был одет в коричневый замшевый костюм и без приглашения сел в кресло, стоявшее в торце стола.
Маргон поздоровался с ним приветливым кивком. Элтрам откинулся, чуть ли не разлегся в кресле и улыбнулся Маргону, чуть заметно пожав плечами, как будто намекал на что-то, не зависевшее от него.
Все это немало озадачило Ройбена. Почему Маргон не разгневался из-за того, что сделали недавно Лесные джентри? Почему он не заявлял, что, дескать, предвидел такой скверный оборот событий? Или что был прав, когда возражал против их участия в праздновании? Но Маргон не говорил ничего подобного, и сейчас присутствие Элтрама за столом нисколько не раздражало его.
Стюарт с выражением растерянного восхищения на лице впитывал взглядом все подробности облика Элтрама. Элтрам вежливо улыбнулся ему, но в столовой почему-то воцарилась напряженная тишина.
Один за другим хозяева поднимались из-за стола. Беренайси и Фрэнк направились к выходу, чтобы съездить в деревню и выпить в «Таверне» по рюмке на сон грядущий. Стюарт пошел дочитывать начатый роман. Сергей внезапно встал, плеснул себе еще бренди и тоже вышел из комнаты. Тибо увел Лауру под предлогом того, что у него при работе с компьютером опять возникло какое-то затруднение, с которым он не может справиться.
Фил сослался на плохое самочувствие, но отказался от чьей-либо помощи, сказав, что теперь ему совершенно не трудно добраться в темноте до коттеджа.
Теперь никто не называл этот домик флигелем для гостей, только коттеджем.
Элтрам пристально посмотрел на Маргона. Между ними происходило нечто вроде беззвучной беседы. Маргон поднялся, на ходу тепло приобнял Феликса, который, кажется, даже не заметил этого, и направился, судя по звуку шагов, в библиотеку.
Тишина.
Ни звука ниоткуда, даже огонь не потрескивал ни в камине, ни на кухне. Дождь полностью прекратился, и освещенный иллюминацией лес за окном представлял собой изумительное, хотя и печальное, зрелище.
Ройбен отвернулся от окна и увидел, что Элтрам смотрит на него.
В комнате они остались только втроем: Ройбен, Феликс и Элтрам. Они еще некоторое время сидели в молчании, которое нарушил Элтрам.
– А теперь пойдемте со мною. Если хотите увидеть ее, пойдемте на площадку.
Феликс вздрогнул как от испуга и уставился на Элтрама.
– Вы серьезно? – спросил Ройбен. – Она будет там?
– Она хотела, чтобы вы пришли, – сказал Элтрам. – Пойдемте, пока дождь стих. Там горит огонь, я позаботился об этом. Она собирается уйти за грань. На площадке она будет сильнее.
И, не дав Ройбену сказать ни слова, Элтрам исчез.
Феликс и Ройбен быстро и бесшумно прошли в гардеробную, надели пальто и шарфы и вышли через черный ход. В лесу звучно пела капель, но дождя не было, это с верхних веток непрестанно текли крошечные водопады.
Феликс торопливо шагал сквозь тьму.
Ройбен спешил следом, думая про себя, что, как только они выйдут за пределы освещенной территории у дома и иллюминированной дубравы, он без Феликса неминуемо заблудится.
Казалось, они целую вечность пробирались гуськом по узким извилистым тропам. Ройбен ухитрился на ходу, не замедляя шага, надеть кожаные перчатки и замотать шарфом половину лица, чтобы спастись от резкого ветра.
Густой лес трепетал и шептал от накопленной во время долгого дождя воды, а ноги то и дело чавкали и скользили в грязи.
В конце концов Ройбен разглядел впереди, словно прямо в небе, бледный мерцающий огонь, а на его фоне различил и верхний край стены из могучих валунов.
Как и несколько дней назад, они проскользнули сквозь узкий проход и оказались на площадке. В ноздри Ройбена ударил густой запах копоти и золы, но холодный ветер в мгновение ока и разметал вонь и унес ее прочь.
Никаких следов от Модранехт не осталось – ни разбросанных музыкальных инструментов и рогов для питья, ни котла, ни недогоревших дров. От великого костра остался только черный закопченный круг, в центре которого горел другой огонь, совсем крохотный по сравнению с тем. Языки пламени, поднимавшиеся над толстыми дубовыми поленьями, плясали в воздухе и растворяли без следа клочья тумана.
Переступая через пропитанные водой и блестевшие в отблесках огня головни, они направились к этому костру. Ройбен с болезненной ясностью ощущал, что именно здесь умерли Фиона и Хелена. Но сейчас оплакивать этих двух, попытавшихся убить Фила, было не ко времени.
Они подошли к костерку насколько было возможно без опасения подпалить одежду. Ройбен снял перчатки и сунул в карманы. Они с Феликсом стояли бок о бок и грели руки над огнем. Феликса трясло от холода. Пульс Ройбена колотился с устрашающей частотой.
«А что, если она не придет? – испуганно думал Ройбен, но не смел сказать ни слова. – А что, если она придет и скажет нам что-нибудь ужасное, более жестокое, еще сильнее язвящее, еще сильнее порицающее, чем все то, что наговорил Хокан?»
Он потряс головой и закусил нижнюю губу, старательно отгоняя чрезвычайно дурное предчувствие, и вдруг осознал, что прямо напротив него, за костром, стоит еще одна фигура, отлично видимая сквозь языки пламени. Стоит и внимательно смотрит на него.
– Феликс… – позвал он, и Феликс поднял голову и тоже увидел фигуру.
Негромкий, но отчаянный стон сорвался с его губ:
– Марчент!
Фигура вдруг вырисовалась еще четче и ярче, чем была только что, и Ройбен увидел ее полностью оформленное лицо – такое же свежее и милое, каким он видел его в последний день ее жизни. Ее щеки раскраснелись от холода, а губы были привлекательно розовыми. В серых глазах играли отсветы пламени. Она была одета в простое серое одеяние с капюшоном, и под капюшоном Ройбен разглядел коротко подстриженные светлые волосы, обрамлявшие овал лица.
Их разделяло менее четырех футов.
Никаких резких звуков, лишь пламя потрескивало в костре да несколько вздохов со стороны леса.
А потом раздался голос Марчент – впервые за все время, что прошло с ночи ее гибели.
– Как вы могли подумать, что я буду несчастна из-за того, что вы здесь все вместе? – спросила она. Ах, этот голос, голос, который Ройбен запомнил навсегда, такой отчетливый, такой внятный, такой ласковый! – Ройбен, этот дом, эти земли… я очень хотела, чтобы они перешли к тебе. А ты, Феликс… Я всей душой хотела, чтобы ты был жив и здоров и чтобы никто из тех, кто способен причинить тебе зло, никогда не смог дотянуться до тебя. А вы двое, вы, кого я любила всей душой, – вы теперь друзья, даже родня, и теперь вы вместе.
– Моя дорогая, моя бесценная девочка, – сказал Феликс дрожащим, срывающимся голосом, – я очень люблю тебя и всегда любил.
Ройбен дрожал всем телом. По его щекам катились слезы. Совершенно не понимая, что делает, он неловко вытер их шарфом. Он не сводил с нее глаз, а ее голос зазвучал вновь, и в нем вновь прозвучала та же затаенная, но ощутимая сила.
– Я знаю, Феликс, – сказала она. – Я всегда это знала. Неужели ты думаешь, что, живая или мертвая, могла бы возложить на тебя хотя бы долю вины за все это? Твой друг Хокан – а он твой друг – приписал мне мысли, которые я ни в коем случае не разделяю.
Ее лицо было полностью выразительным, и живым, и теплым, а голос столь же лиричным и естественным, как в тот последний день.
– А теперь, прошу вас, выслушайте меня. Не знаю, сколько еще времени у меня осталось, а сказать вам нужно много. Когда придет приглашение, я должна буду его принять. Сейчас меня удерживают здесь ваши слезы, и я должна освободить вас, чтобы освободиться самой.
Она сопровождала свои слова самыми естественными жестами, но, казалось, приближалась все ближе и ближе к огню, словно была неуязвима для жара.
– Феликс, мою жизнь омрачало вовсе не твое тайное могущество, – ласково сказала она, – а немыслимая алчность мох родителей, не знавших, что такое любовь. Я погибла от рук больных безумцев. Ты был солнцем моей жизни – в том саду, который ты насадил здесь для потомков. А в самые темные часы, когда весь наделенный жизнью мир ни за что не замечал моих призывов, это ты, Феликс, прислал ко мне благодетельных духов леса, которые дали мне свет и понимание.
Феликс беззвучно плакал. Он хотел что-то сказать (Ройбен заметил это), но Марчент перевела взгляд на Ройбена.
– Ройбен, твое лицо, озаренное любовью, было для меня призывным светом, – сказала она. Именно так она говорила с ним в тот страшный день – ласково, почти нежно. – Позволь теперь мне стать таким светом для тебя. Я вижу, что твоя невинность вновь подверглась поруганию – уже не со стороны твоей прежней семьи, – на сей раз это был тот, кто вложил в свои слова массу горечи и фальшивой уверенности. Хорошенько присмотрись к той темной мудрости, которую он предложил тебе. Он хотел бы оторвать тебя от тех, кого ты любишь, тех, которые откликаются любовью на твою любовь – от той школы, где все души усваивают высшую мудрость. – Она понизила голос, чтобы подчеркнуть и свой гнев, и понимание всей проблемы. – Да как посмел живой загонять тебя в круг проклятых или пытаться толкнуть тебя на мрачный каторжный путь самозаточения и покаяния? Ты – то, что ты есть, а не то, чем хотели бы видеть тебя другие. И кому, скажи на милость, не приходится бороться с жизнью и смертью? Кому не приходится сталкиваться с хаосом живого, дышащего мира, как это делаете вы с Феликсом? Ройбен, отринь проклятие, которое якобы опирается на авторитет Священного Писания. И мои слова, Ройбен, если они противоречат глубинным устремлениям твоей честной души, тоже отринь.
Она приостановилась, но лишь для того, чтобы обнять взглядом их обоих, и тут же продолжила:
– Феликс, ты оставил этот дом и земли мне. Я в память о тебе передарила их Ройбену. А теперь я расстаюсь с вами обоими, и ваша взаимная связь не менее прочна, чем любая связь, сущая под небесами. В Нидек-Пойнте вновь ярко горит свет. Ваше будущее простирается в бесконечность. Помните обо мне. И простите меня. Простите мне то, чего я не знала, чего не сделала и чего не смогла увидеть. А я буду помнить вас, куда бы я ни попала, покуда во мне будет существовать память.
Она улыбнулась. Но в ее лице и в ее голосе проявилась чуть заметная тень дурного предчувствия и страха.
– Прощайте, мои дорогие. Я знаю, что ухожу, но не знаю, куда и как, и не знаю, увижу ли вас еще хоть когда-нибудь. Но сейчас я вижу вас, вижу живыми, любимыми и исполненными неоспоримого могущества. Я люблю вас. Молитесь за меня.
Она умолкла. Она превратилась в собственный портрет: взгляд устремлен вперед, губы мягко, без усилия, сомкнуты, на лице выражение легкого изумления.
А потом ее лицо заколебалось и начало выцветать. И вскоре от нее остался лишь светлый силуэт на темном фоне. А потом и он исчез.
– До свидания, моя дорогая, – прошептал Феликс. – До свидания, моя бесценная девочка.
Ройбен неудержимо рыдал.
В темных невидимых деревьях, окружавших площадку, шелестел листвой ветер.
Феликс вытер слезы своим кашне и, обняв Ройбена обеими руками, заставил его расправить плечи.
– Ройбен, она ушла, ушла домой, – сказал он. – Неужели ты этого не понял? Она сделала именно то, о чем говорила: освободила нас. – Он улыбался, но из его глаз все еще сочились слезы. – Я уверен, что она отыщет свет. Она слишком чиста сердцем и слишком сильна духом для того, чтобы заслужить что-то иное.
Ройбен кивнул, хотя сейчас, в этот миг, он чувствовал лишь печаль, печаль из-за ее ухода, печаль из-за того, что он никогда больше не услышит ее голоса; лишь постепенно до него начало доходить, что ему сейчас было дано великое утешение.
Когда он обернулся и снова посмотрел Феликсу в глаза, он уже чувствовал глубокий покой и верил, что мир все же именно то хорошее, доброе место, каким он его всегда считал.
– Пойдем, – сказал Феликс, крепко обняв и тут же отпустив его. Его глаза блестели прежним живым светом. – Нас наверняка ждут и сильно боятся за нас. Пойдем к ним.
– Все снова стало замечательно, – сказал Ройбен.
– Да, мой мальчик, да. И если мы этого не поймем, то ужасно разочаруем ее.
Они медленно повернулись и направились в обратный путь по промокшему кострищу к узкому проходу сквозь непроходимую в других местах россыпь валунов и в непринужденном теперь молчании совершили неблизкий переход к дому.
25
Пастор Джордж приехала во второй половине дня. Накануне она позвонила Ройбену и попросила его о встрече и приватном разговоре. Он не мог отказать ей.
Они встретились в библиотеке. Она вновь оделась довольно празднично, примерно так же, как на рождественский прием; только брючный костюм был красным и на шее повязан белый шелковый платочек. Короткие седоватые волосы тщательно завиты, а на лице пудра и губная помада. Вероятно, она считала этот визит важным для себя.
Ройбен предложил ей большое кресло, стоявшее у камина. Сам он расположился на честерфильдовском диване. На столике уже ждали кофейник и бисквит. Ройбен наполнил чашки.
Она держалась совершенно спокойно, приветливо, и когда Ройбен спросил о Сюзи, сообщила, что у Сюзи все очень хорошо. После того как ей поверил отец Джим, Сюзи захотела рассказать ему и родителям о «других вещах», которые происходили с нею за то время, пока она была в плену у похитителя, и теперь стала вполне счастливым ребенком.
– Я просто не могу найти слов, чтобы отблагодарить вас за то, что вы сделали, – сказала пастор Джордж. – Родители уже дважды возили ее к отцу Джиму, присутствовали на полуночной мессе.
Ройбен не скрывал радости и облегчения, но пастор Джордж могла оценить их лишь наполовину. Нет, он не допускал даже мысли о том, что Джим мог бы раскрыть тайну исповеди брата. Но Джим смог поверить Сюзи и сделать для нее доброе дело.
Пастор Джордж немного поговорила о том, что отец Джим очень мил. Оказалось, что ей никогда прежде не доводилось иметь дела с католическими священниками. Он согласился приехать в ее церквушку для беседы о нуждах бездомных, за что она была очень благодарна ему.
– Я никак не ожидала, что священник согласится посетить маленькую захолустную церковь иной конфессии, но он сделал это с большой охотой. А уж как мы все были рады!
– Он отличный парень, – улыбнулся Ройбен. – И к тому же мой родной брат. Я всегда знал, что на Джима можно положиться.
Пастор Джордж промолчала.
«И что дальше? – думал Ройбен. Долго еще она будет ходить вокруг да около, как она подведет разговор к загадке Человека-волка, как она будет уходить с этой темы? Он постарался собраться с мыслями, так как все еще не представлял себе толком, что ему говорить и делать, чтобы самому дистанцироваться от этой загадки и вести разговор в абстрактном, неопределенном духе».
– Это ведь вы спасли Сюзи, верно? – вдруг спросила пастор Джордж. Ройбен остолбенел.
Она, спокойная, как обычно, смотрела прямо ему в глаза.
– Это ведь были вы? – повторила она. – Это вы принесли ее к моим дверям.
Ройбен почувствовал, что краснеет. Больше того, у него задрожали руки и ноги. Он промолчал.
– Я знаю, что это были вы, – понизив голос, доверительно сказала она. – Я поняла это, когда вы прощались с нею здесь, на втором этаже, и сказали: «Я люблю тебя, моя дорогая». Я заметила еще кое-что – по вашей, так сказать, манере поведения: движениям, походке, речи. О, конечно, разница есть, и немалая, но все же… модуляции, интонации… Это были вы.
Он снова ничего не сказал. Он не знал толком, что делать, что говорить, лишь твердо знал, что ни в коем случае не признается ей. Ни о каких признаниях, прямых или косвенных, не могло быть и речи, ни сейчас, ни впредь, и все же мысль о том, что ее придется обмануть, была ему глубоко отвратительна.
– Сюзи тоже это знает, – продолжала пастор Джордж. – Но ей приезжать сюда и донимать вас вопросами было вовсе незачем. Она знает, и хватит с нее. Вы ее герой. И ее тайный друг. Она может сказать все это вашему брату Джиму, потому он священник и никогда не разгласит тайну ее исповеди. Поэтому ей и не требуется говорить о вас с кем-нибудь другим. Мне – тоже. Обсуждать вас с кем-то не требуется ни ей, ни мне. Но я должна была приехать сюда. Приехать и сказать. Не знаю почему, не знаю зачем, должна была. Может быть, потому, что я пастор, верующая, человек, для которого мистика, скажем, очень, очень реальна. – Все это говорила очень ровным, практически не окрашенным эмоциями голосом.
Ройбен все так же, не говоря ни слова, выдерживал ее испытующий взгляд.
Читать бесплатно другие книги:
