Дикое золото Бушков Александр
– Милый, милый, милый… – протянула Таня нараспев. – Вы, пожалуй что, седьмой… нет, девятый с начала этого года, решивший по всей форме отправиться к батюшке… Прежние восемь и отправлялись. Алеша, не хмурься, ни с кем из них ничего и не было. Просто вдруг возымели желание непременно отвести меня к алтарю… А теперь и ты…
– И что же?
Она посмотрела в окно:
– Странная сегодня ночь, правда? Темноты вообще и не было…
– Таня…
– Ну что? Алеша, ты вообще знаешь, в чем нынче заключаются пресловутые девичьи страхи? Уж не в том, что будет больно… Двадцатый век на дворе, многие невинности еще в гимназии лишаются. Понимаешь, для мужчины женитьба особых изменений в жизни не влечет, а вот для девушки слишком многое самым решительным образом меняется, когда она становится замужней дамой. Мы и не знаем друг друга, если подумать. Если не считать этого, – она мимолетно указала на постель, – люди совершенно чужие и незнакомые. Да и у отца свои взгляды на сей счет и свои планы. Ему это может категорически не понравиться, даже наверняка…
– Ну и что? Сама говоришь, в двадцатом веке живем – хотя его кое-кто до сих пор полагает девятнадцатым…
– Собаки что-то разбрехались… Алешенька, не напирай. Ладно? Я еще, быть может, и не готова ломать прежнюю жизнь…
– Барышня!
Хриплый шепот сменился совершенно неделикатным стуком в дверь. Судя по звукам, стучали не костяшками пальцев, а всем кулаком. Таня проворно вскочила, накинув синий китайский халат с диковинными золотыми драконами, прошлепала пятками к двери, чуть приоткрыла, высунулась. Послышалось сердитое бормотанье. Распахнув дверь, девушка решительно втащила за рукав лысого, еще крепкого экс-разбойничка, приказала:
– Повтори быстренько.
– Бежать вам надо, барин, – мрачно сообщил старик, без всякого интереса глядя на забывшего от растерянности прикрыться простыней Бестужева. – Прискакал какой-то странный верховой, затарабанился в ворота, велел упредить вашу милость… Барышнин батюшка с людьми собираются сюда верхами, он их, может, на пять минут и опередил, – и, видимо, забывшись, бухнул на том языке, к которому привык лучше: – По моему разумению, барин, заложила вас какая-то лярва… Не иначе. Когти рвать надо, затемнят…
– Что за верховой?
– Кто его знает. Обсказал, прыг на коня – и деру. Морда у него, сдается мне, ментовская, такой тихарик, что пробы негде ставить…
Энергично вытолкав старика за дверь, Таня обернулась к Бестужеву с нешуточным страхом на лице:
– Одевайся, быстро! Это неспроста…
Он приподнялся:
– Полагаешь…
– Да одевайся ты, господи! – крикнула Таня, уже не сдерживаясь. – Неужели не понял? Будь ты хоть генерал – концов не найдут! Такие при отце живорезы… Тайга вокруг, господи! Одевайся, живо!
Ее лицо убеждало красноречивее всяких слов. Бестужев, выпрыгнув из постели, принялся натягивать одежду со всей возможной быстротой. Накинул темно-синий инженерный китель, мельком проверив наличие браунинга в кармане. Фуражку Таня надеть не дала, поторопила:
– Потом, потом… Бежим! – и, схватив за руку, потащила из спальни. Бросила на ходу стоявшему у стенки Ферапонту: – Ворота не отпирай подольше, спал, мол, не слышал…
– Но тебе-то ничего не грозит? – спросил Бестужев.
– Ерунда какая! Тебя спасать надо!
Они пробежали по двору мимо захлебывавшихся лаем на толстых цепях двух мохнатых волкодавов размером с теленка. Таня уверенно потянула его к высокому забору из нетесаных плах. Она скользила по траве, босая и прекрасная, как лесная фея. Бестужев ею второпях любовался даже в этот миг.
– Плаху отодвинь! От себя толкни!
Он ухватился за кусок обструганного дерева, явно неспроста прибитого к плахе, нажал от себя – плаха тяжело откинулась наружу, образовав достаточно места, чтобы пролезть.
– Лесом уходи в город, – быстро проговорила Таня, наскоро его перекрестив. – Осторожнее, чтоб не убили… Собак с ними нет… Беги, милый!
Не было времени на нее смотреть – вдалеке уже явственно раздавался стук копыт. Как опытный кавалерист, Бестужев без труда определил, что это идут намётом не менее четырех-пяти лошадей. Согнувшись в три погибели, выскользнул наружу, установил плаху на место, напялил инженерную фуражку, которую все это время держал в руке, – и кинулся в лес. Позади слышался грохот чем-то твердым в ворота и гортанный крик:
– Атькрывай, сабак! Зарэжим, Фирапошка!
«Исмаил-оглы», – определил Бестужев. Этот зарежет… И побежал в сторону города, круто забирая вправо, виляя меж берез. Поглощенный бегом, следя, чтобы не споткнуться о корень или пенек, даже не испытывал ни стыда, ни страха – некогда было…
– Аййй-яя! Бежит, сабак, бежит! Хазаин Коста, бежит! Вона-вона!
– Лови его, суку! – послышался крик Иванихина. – Лавой справа заходи!
Гиканье, свист! Стук копыт рассыпался на обе стороны, погоня усмотрела дичь и азартно кинулась вслед… Бестужев наддал. Зайчиком несся среди березняка. Загрохотали ружейные выстрелы, две пули с тугим жужжаньем пронеслись над головой, третья смачно шлепнула в березу – это уже не шутки… Бестужев прибавил прыти. Они пока были достаточно далеко, да и коням трудно набрать в этаком лесу настоящий разгон, но четыре конских ноги всегда превзойдут две человеческих… К тому же он в своей темно-синей тужурке был в белом березняке преотличнейшей мишенью…
Еще выстрелы. Бестужев свернул правее, изо всех сил стремясь к недалекому густому сосняку, в котором у него должно было прибавиться шансов. Оглянулся мельком – всадники вертелись меж высоченных берез, кони храпели, кто-то выстрелил, держа ружье одной рукой, навскидку…
Всё! Колючие сосновые лапы захлестали по щекам. Сбивая со следа погоню, Бестужев круто свернул, проскочил меж нависшими ветками, припустил отчаянными зигзагами. Вокруг стало гораздо сумрачнее – спасительный сосняк рос густо, помогая ему и вредя преследователям…
На дорогу, широкую полосу рыжеватой голой земли, глубоко пробитой двумя параллельными колеями, он выскочил неожиданно. Несколько мгновений постоял, оглядываясь. Потом пробежал вверх по отлогому склону, саженей двадцать, бросил у самой дороги, на другой стороне, темно-синюю инженерную фуражку – так, чтобы подумали, будто ее потерял беглец, спешивший именно в ту сторону. А сам кинулся вниз по дороге. Услышав недалекий стук копыт, свернул в чащобу, рухнул под толстой сосной, притаился за ней, зажав в руке браунинг с патроном в стволе – тут уж было не до церемоний, он убедился, что убить его хотели всерьез.
Так он пролежал довольно долго. Слышал, как погоня, шумно пронесясь в отдалении мимо его убежища, выскочила на дорогу, слышал чей-то торжествующий вопль – ага, нашли-таки фуражечку! – слышал невнятную перебранку. Потом стук копыт удалился, затих в чаще по ту сторону дороги. Они поймались на приманку…
И прекрасно. Он уже освоился со здешней тайгой и хорошо понимал, как трудно столь немногочисленной кучке охотников отыскать в чащобе исчезнувшего с глаз беглеца. Как-никак не куперовские краснокожие следопыты, оплошали… Но предосторожности ради не двигался с места, унимая колючую боль в легких, – давненько не приходилось так вот бегать…
По прошествии получаса прислушался к окружающему. Судя по безмятежному чириканью утренних птах и возне белок в кронах, человека поблизости не было. Теперь бы не столкнуться с ними нос к носу по чистой случайности…
Он встал, отряхнул одежду от сухих сосновых иголок и пошел вниз, в сторону города, держась за ближайшими к дороге соснами, время от времени останавливаясь и чутко прислушиваясь. Копыта стучат? Да, но еще и звук тележных колес доносится…
Затаился за деревом. Сверху ехала запряженная парой лошадок повозка, похожая на высокий ящик, закрытый с трех сторон. Видны были ящики, полуприкрытые рогожей, на облучке сидел широкоплечий монах в камилавке и черном шерстяном подряснике, туго перетянутом катауром – широким кожаным поясом с железной пряжкой без шпенька. Сытые лошадки шли бойко, монах, на вид пожилой, уверенно держал вожжи.
Бестужев вышел на обочину. Лошадки всхрапнули. Вглядываясь в него с вполне понятной подозрительностью, рослый инок протянул:
– Сыне, ежели задумал что насчет нарушения божьих заповедей, семь раз отмерь сначала… – и многозначительно покачал в ручище увесистый безмен.
– До города не подвезете, отче? – спросил Бестужев, тщетно пытаясь придумать, как ему сразу обозначить себя приличным человеком. Инженерная тужурка сама по себе ни о чем еще не говорила, а приличные люди не имеют привычки бродить по заросшей лесом Афонтовой горе в шесть часов утра…
Монах всмотрелся, не опуская безмена:
– А приблизься-ка, голубь… Чтой-то у тебя на шее?
Что у него могло быть на шее? Следы ночной необузданности…
– Красиво зубки отпечатались, – фыркнул монах. – Аккуратные, один к одному… Прикрой воротом, охальник, перед духовной персоною… Лезь уж в повозку. Если что, рогожу на тебя наброшу, и сиди там тихо, как мышь…
Бестужев не заставил себя упрашивать, одним прыжком очутился на повозке. Монах встряхнул вожжами, чмокнул лошадкам, и они припустили рысцой.
– Вот оно как, – сказал монах. – Они тебя ловят в версте к северу, уже к берегу спускаются, а ты – вот он, прощелыга… А еще инженер, человек интеллигентный, образованный… Муж, отец или братья?
– Отец, – признался Бестужев.
Покосился на нежданного попутчика – монах был могучий, широкоплечий, сущий Пересвет, не такой уж и пожилой, как из-за его бороды показалось сначала.
– Так это ты, шустрик, дочку самого… – прищурился монах. – Ведь и пристукнуть могли.
– Они и пытались.
– Нужно тебе, инженер, из Шантарска быстренько уезжать… Я тебя не помню что-то. Приезжий?
– Да.
– Тем более, легче бежать будет… Этот папаша здесь царь и бог. Так, значит… Девка без царя в голове, однако ж далеко не пропащая. Интересно… Блудным образом, стало быть?
– Отче, – ощетинился Бестужев. – Уважая возложенный на вас сан, я тем не менее нахожу ваши слова несправедливыми. Мог бы вам напомнить и про Песню Песней, где ни словечка не сказано насчет законного брака…
– Ох ты! А ежели с повозки ссажу за богохульство?
– Пешком доберусь. Не в пустыне.
– Сиди, интеллигент… За себя обиделся или за девушку?
– За девушку, – сказал Бестужев чистую правду. – Отче, вольно вам, человеку духовному, употреблять слово «блуд»… Но я-то хочу на ней жениться.
– Так ее за тебя Иванихин и отдал. Ты их физиономии не видел, сыне. Попадись ты им теперь – разорвут на сто пятнадцать частей. Но не в том даже дело, а в том, что не нужен Иванихину такой вот инженеришка в видах зятя… Ты бы сто раз подумал, прежде чем к юной девице шмыгать воровским образом…
– Отче, – вкрадчиво сказал Бестужев. – Позвольте поделиться возникшими у меня мыслями? Вы – человек степенный, в годах, судя по облачению, приняли ангельский чин[28] не сегодня и не вчера… Что же вас отрядили кучером, как простого послушника? Гордыню таким образом смиряете… или все иначе?
– Уел, – без особой злости хмыкнул монах. – Подкузьмил… А ты, сыне, неглуп и наблюдателен… Ладно, что уж там, было прегрешение от коварного зеленого змия, за что отец архимандрит, примем сие смиренно, наложил епитимью и труды по перевозке… Ну и что? Прегрешения мои с тебя вины не снимают… Ты не ерзай, не ерзай, морали я тебе читать не буду. Признаюсь тебе, сыне, откровенно: жизнь наша не всегда похожа на боговдохновенные Жития, и грешники единым махом редко раскаиваются, и пастыри, способные парой слов всецело обратить на путь истинный, редки…
– Вообще-то, случилось однажды единым махом, на пути в Дамаск…
– Не умничай, – серьезно сказал монах. – То – на пути в Дамаск. Ты не апостол Павел, а я не ангел господен, обративший Савла в Павла… Что-то всю ночь с атмосферой происходило, а? Светло было, как под фонарем…
Внизу уже открылся Шантарск – изящная громада кафедрального собора, россыпь домов, блестящие нитки рельсов… Утренний город выглядел издали, с горы, столь красивым и чистым, что в нем, представлялось, вовсе не должно было совершаться преступлений.
– Морали читать – занятие неблагодарное, – сказал монах, привычно перекрестившись на собор. – Ты просто посмотри на это природное великолепие. Вот он, перед тобою – бесстрастный свод небес, который будет неизменным, что бы вы ни творили внизу…
Бестужев примолк. Бескрайний купол неба с редкими облачками, белоснежными, тугими, и в самом деле выглядел столь величественно перед лицом суетных забот, что на миг ротмистр показался себе бесполезным и смешным. Но только на миг…
– Эй, а от этих тебе, часом, прятаться не нужно? – с интересом спросил монах. – Если нужно, иди ты с богом…
– Да нет, – сказал Бестужев, осмотревшись.
Внизу на дороге, там, где кончался отлогий спуск, стояли двое верховых – уже можно было отсюда рассмотреть красные погоны с голубым кантом на гимнастерках нижних чинов жандармерии.
– Ну, одной заботой меньше, – проворчал монах.
Верховые давно к ним присматривались – и вдруг понеслись навстречу коротким галопом. Доскакав, вахмистр поднес руку к козырьку:
– Ваше благородие! Осмелюсь доложить, озабочены вашим разысканием! Его высокоблагородие полковник Ларионов велели прибыть незамедлительно, как только будете обнаружены! Амосов, слезай! Отдашь коня его благородию, а сам пешком доберешься.
Рябой жандарм проворно соскользнул с седла, подвел коня к повозке.
– Что случилось? – спросил Бестужев.
– Не могу знать, ваше благородие! Весь личный состав поднят для ваших поисков! В гостинице не были обнаружены, так что высланы разъезды для возможного отыскания…
– Дивны дела твои, господи… – проворчал под нос монах.
Бестужев спрыгнул на землю и взял поводья у вытянувшегося перед ним Амосова. На сердце сразу стало неспокойно – такие хлопоты не сулили ничего хорошего…
…Бестужев нетерпеливо пошевелился в кресле:
– Иван Игнатьевич, в чем же все-таки дело?
– Господин ротмистр, вам придется подождать полковника, – вежливо, но непреклонно ответил Рокицкий. – Я, право же, не полномочен… Посмотрите пока копии донесений исправников, это в самом деле любопытно. Кажется, атмосферные феномены вчерашнего дня получили объяснение… Вот, возьмите.
Видя, что от Рокицкого так-таки ничего и не добиться, Бестужев вздохнул, положил перед собой несколько листочков с телеграфными депешами – и незаметно увлекся.
«Семнадцатого числа нынешнего июня[29] в семь часов утра над селом Кежемским на Ангаре, с юга по направлению к северу, при ясной погоде, высоко в небесном пространстве, пролетел громадных размеров аэролит, который, разрядившись, произвел ряд звуков, подобных выстрелам из орудий, а затем исчез. Енисейский уездный исправник Соломин».
«Семнадцатого июня утром у нас наблюдалось необычайное явление природы. В селении Новокарелинском крестьяне видели на северо-западе, довольно высоко над горизонтом, какое-то чрезвычайно светящееся бело-голубоватым светом тело, двигавшееся в течение десяти минут сверху вниз. Приблизившись к земле, блестящее тело как бы расплылось, на месте же его образовался громадный клуб черного дыма и послышался чрезвычайно сильный стук, как бы от больших падавших камней или пушечной пальбы. Явление возбудило массу толков. Все жители селения в паническом страхе сбежались на улицы, все думали, что наступает конец света. Карелинский уездный исправник Безруких».
«Семнадцатого в здешнем районе замечено было необычайное атмосферическое явление. В 7 час. 43 мин. утра пронесся шум как бы от сильного ветра. Непосредственно за этим раздался страшный удар, сопровождаемый подземным толчком, от которого буквально сотрясались здания, причем получалось впечатление, как будто бы по зданиям был сделан сильный удар тяжелым камнем или огромным бревном. За первым ударом последовал второй, такой же силы, и третий. Затем – промежуток времени между первым и третьим ударами сопровождался необыкновенным подземным гулом, похожим на звук рельсов, по которым будто бы проходил одновременно десяток поездов. Потом в течение 5–6 минут происходила точь-в-точь артиллерийская стрельба: последовательно около 50–60 ударов через короткие и почти одинаковые промежутки времени. Постепенно удары становились к концу слабее. Через 1,5—2-минутный перерыв после окончания сплошной «пальбы» раздались еще один за другим шесть ударов наподобие отдаленных пушечных выстрелов, но все же отчетливо слышных и ощущаемых сотрясением земли. Исправник Притыко».
«Небо прорезало с юга на север какое-то небесное тело огненного вида, но за быстротою, а главное, неожиданностью полета ни величину его, ни форму усмотреть не могли. Зато многие отлично видели, что с прикосновением летевшего предмета к горизонту на уровне лесных вершин как бы вспыхнуло огромное пламя, раздвоившее собою небо. Как только пламя исчезло, раздались удары. При зловещей тишине в воздухе чувствовалось, что в природе происходит какое-то необычайное явление. На расположенном против села острове лошади и коровы начали бегать из края в край и кричать. Получилось впечатление, что вот-вот земля разверзнется и все провалится в бездну. Раздались откуда-то страшные удары, сотрясая воздух, и невидимость источника внушала некий суеверный страх. Становой пристав Каштанов».
«Невдалеке от Манска машинистом был остановлен товарный состав благодаря тому, что машинист принял грохот от пролета светящегося болида за взрыв какого-то груза в собственном поезде. Заместитель начальника пункта при Майском жандармском полицейском управлении железных дорог штабс-ротмистр Гуренков».[30]
– Вот все и разъяснилось, – сказал Рокицкий. – Оказалось, обычный болид, хотя, надо полагать, небывалых прежде размеров. Извольте взглянуть на карту: судя по донесениям с мест, свечение видимо было в радиусе не менее шестисот верст. А «пушечные удары» слышались даже в Шантарске, верст за тысячу. Упал болид, примерно прикидывая, где-то возле Подкаменной Тунгуски… То-то и белые ночи стояли, словно в Питере… Явная связь.
Упомянув о Питере, он невольно замкнулся, ушел в себя. Это длилось недолго, но оба прекрасно понимали, в чем тут дело. Но на сей раз Бестужев уже не ощущал мнимой своей вины перед этим человеком…
Задумчиво усмехнулся: получалось, что это необычайное атмосферное явление, этот болид, превосходивший все прежние, спас ему, возможно, жизнь. Будь нынче ночью обычная темень, ему пришлось бы в парке туговато, нападавшие могли напасть совершенно неожиданно…
– Необычайное явление, верно?! – воскликнул Рокицкий.
– Да, конечно, – вежливо согласился Бестужев. – Но меня сейчас одолевают земные заботы… Вы не особенно заняты, Иван Игнатьевич?
– Да нет… А в чем дело?
– Нам бы следовало поговорить по душам.
– Простите, о чем?
– Как знать, – сказал Бестужев, глядя ему в глаза. – Возможно, у нас найдется немало общих тем для разговора…
– Полагаете? – Показалось Бестужеву, или в глазах Рокицкого и в самом деле вспыхнула тревога? – Любопытно бы знать, каких тем?
– А вы не догадываетесь?
– Послушайте, бросьте эти загадки. – Рокицкий определенно нервничал. – Решительно не возьму в толк, о чем вы…
Бестужев посмотрел ему в глаза:
– Начнем с того…
Глянув через его плечо, Рокицкий проворно встал. Бестужев последовал его примеру. Вошедший Ларионов, не глядя на него, не снимая фуражки, направился в кабинет и, только распахнув дверь, бросил через плечо:
– Алексей Воинович, зайдите…
Прикрыв за собой дверь, Бестужев вопросительно остановился возле стола.
– Садитесь, что же вы… – бросил Ларионов, опустился в кресло, так и не сняв фуражки, упер локти в столешницу, сцепил пальцы и какое-то время, казалось, забыл и о Бестужеве, и обо всем на свете. Поднял усталые глаза: – Алексей Воинович, я прекрасно понимаю, что не имею права вмешиваться в ваши действия, равно как и требовать от вас отчета. Однако позвольте со всей откровенностью. Без экивоков. Вы, простите, уедете, а расхлебывать – мне. Никоим образом не пытаясь вас обидеть или, того пуще, оскорбить, все же вынужден заметить… Простите, что с вами происходит? После возвращения с приисков вы, если можно так выразиться, словно бы выпадаете из нормальной работы. Вы практически не бываете ни в управлении, ни в охране. Не встречаетесь ни со мной, ни с кем бы то ни было из ваших коллег. Нужно развивать достигнутый вами успех, продолжать работу по выявлению злоумышленников, но вы словно бы устранились. Вас никто не видит, о ваших действиях – если только таковые имели место – никто не осведомлен. И наоборот: по городу поползли устойчивые слухи, что вы занимаетесь делами, бесконечно далекими от службы, посвящая этому все ваше время… Ротмистр, ну нельзя же так! Объяснитесь, право. Если это – хитрая стратегия во исполнение ваших обширных полномочий, если вы все же ведете работу, о которой не положено знать нам, провинциальным трудягам, то хотя бы намекните. Представьте себя на моем месте – что я должен думать? Особенно теперь…
– Василий Львович… – сказал Бестужев, испытывая легкий стыд. – Что до… слухов – это, право же, мое дело. И только мое.
– Ошибаетесь, почтенный. – Ларионов был настроен не то чтобы недружелюбно – колюче. – Пока вы носите мундир известного ведомства будучи в служебной командировке – это не одно ваше дело…
– Простите, господин полковник… Но поверьте, я как раз и работаю. Слово офицера. Я – всего в нескольких шагах от результата. Тысяча извинений, но я по ряду причин просто вынужден держать все в тайне. Совсем скоро я вам дам все должные объяснения…
– А пока и советоваться незачем с провинциальными кротами? – грустно усмехнулся Ларионов.
– Вы не так все понимаете…
– Оставьте, ротмистр, – отмахнулся Ларионов. – Не до этого сейчас. Ну да, мне неприятно ваше поведение, но шут с ним… Не о том сейчас речь. Есть заботы поважнее. Явка в Аннинске уничтожена бандитами полностью. Моя явка.
– Что вы имеете в виду? – вскинулся Бестужев.
– Там все убиты, – сказал полковник. – Все четверо. Я сегодня и не ложился. Около полуночи пришла телеграфная депеша, я кинулся вас искать, но вы исчезли из гостиницы неведомо куда, и никто не знал, где вас искать. Баланчук час назад уехал в Аннинск на проходящем… Все чисто случайно выяснилось. К Савелию пришел знакомый, а там… Судя по состоянию трупов, уже пролежавших немалое время, их расстреляли в упор через очень короткое время после вашего оттуда ухода. Вполне возможно, задержись вы там, разделили бы их участь. Они вас переиграли, ротмистр. Да и меня, признаться, тоже. Явка, надо полагать, была выслежена и расшифрована… Почему вы не сказали, что одного из напавших на поезд вам все же удалось захватить живым?
– Откуда вы знаете? – вырвалось у Бестужева.
Полковник досадливо поморщился:
– Алексей Воинович, вы, право… Я же не мальчик. Кому же еще мог принадлежать четвертый труп, найденный в чулане связанным по рукам и ногам? Явно вашему пленнику. Не принесли же его с собой неизвестные нападавшие? Зачем, господи? Ах, Алексей Воинович, что же вы наделали? Если бы вы доставили этого субъекта в Шантарск немедленно по задержании, все были бы живы… Они его, конечно же, убрали, подозревая, что он все рассказал… Ну как же вы так?
Возразить ему было нечего. Столь потерянным и даже жалким Бестужев давно уже себя не чувствовал – это даже не ошибка, это хуже…
– Известны какие-нибудь детали? – спросил он мертвым голосом, глядя в пол.
– Пока нет. Я же сказал, туда отправился Баланчук с двумя офицерами… Известно лишь, что все четверо убиты из огнестрельного оружия, свидетелей, учитывая отдаленность избы от города, нет ни единого. Ах, Алексей Воинович…
Лучше бы он упрекал, распекал, даже оскорбил – но полковник лишь печально глядел на него красными от бессонницы глазами и молчал. Не хотелось жить – подобные промахи непростительны…
Полковник встал и, старательно глядя мимо Бестужева, промолвил:
– Мне пора ехать. Губернатор вызывает, уже доложили… Не имею права вам указывать, но, душевно советую, займитесь делом…
Это было, как пощечина. Бестужев торопливо вышел вслед за полковником в приемную, и, когда Ларионов удалился так, словно никакого петербургского гостя и не существовало, опустился на предназначенный для посетителей стул.
– Может, объяснитесь все же? – спросил Рокицкий.
Бестужев, поднял голову. Унынию и самоуничижению можно будет предаться позже, а сейчас единственным выходом из сквернейшего положения, в котором он неожиданно очутился, оставалась работа. Лишь успех мог вернуть ему уважение к себе…
– Иван Игнатьевич, – сказал он спокойно. – За каким чертом вам понадобилось агентурить Покитько? Совершенно ничтожный в плане возможного освещения кого бы то ни было субъект, не связан ни с какой нелегальщиной, бесперспективен…
– Кто вам такое сказал?
– Что бесперспективен?
– Нет. Что я его заагентурил.
– Да бросьте вы, Иван Игнатьевич. Ваши с ним встречи регулярно происходят на конспиративной квартире: Всехсвятская улица, дом номер восемь, сорок первая квартира… Вы ему платите двадцатку в месяц… Или я не прав?
– Вы что, установили за мной наблюдение?
– Иван Игнатьевич, вы же опытный сотрудник… – поморщился Бестужев. – К чему эти детские реплики? Вы не ответили…
– А почему, собственно, я обязан вам отвечать? – недружелюбно осведомился Рокицкий. – Инструкции вам известны не хуже моего. На вопросы, касающиеся секретных сотрудников, я могу не отвечать даже…
– Иван Игнатьевич, а по отчетам какая сумма кладется в месяц Покитько?
– Милостивый государь, что вы имеете в виду?
– То, что сказал.
– Нет, позвольте! В ваших словах постоянно присутствует некий оскорбительный подтекст…
– Да помилуйте, вам просто показалось, – сказал Бестужев, старательно притворяясь, будто не видит, как побледнел от гнева Рокицкий. – Я задаю самые обычные вопросы… Так вы решительно не хотите отвечать ни на один?
– Сначала объясните, что происходит и что вы против меня имеете.
– Ничего, милейший Иван Игнатьевич, – заверил Бестужев. – Абсолютно ничего… Штабс-ротмистр, вы же опытный жандарм. Вам никогда не приходило в голову, что наши неизвестные грабители ухитрились столько времени благоденствовать, потому что им помогал кто-то со стороны? Человек, облеченный некоторой властью, имеющий доступ к секретной информации? В самом деле, никогда? А вы на досуге попробуйте рассмотреть проблему в этом аспекте. Введите в задачу таинственного Некто, столь странным и загадочным образом ускользавшего от полиции, охраны, жандармерии… я бы не удивился, окажись это наш человек… Случались печальные примеры.
– Вы… – лицо у Рокицкого было совершенно белым. – Вы на что намекаете?
– Да при чем тут намеки? – изобразил Бестужев крайнее удивление. – Нет, в самом деле, проработайте задачу в этом аспекте. Да, это ведь вы шифродепешами подтверждали жандармскому пункту на приисках Иванихина полномочия Ефима Даника как негласного сотрудника охраны?
– Нет…
– Странно, – сказал Бестужев. – А вот Польщиков утверждает, что вы. Хотите очную ставку?
– Ну… Как вам сказать…
– Один только вопрос, Иван Игнатьевич, – мягко сказал Бестужев. – Окажись я на вашем месте, а вы на моем, вы бы мне верили?
– Да что вы несете? – прямо-таки возопил Рокицкий, окончательно и бесповоротно выбитый из колеи. – Какое «ваше место»? Какое «мое»? При чем здесь Даник и Покитько?
– Вот и я гадаю, при чем, – сказал Бестужев безжалостно. – Нет, право же, Иван Игнатьевич, обдумайте гипотезу предателя в наших рядах. А я пока подумаю над странностями поведения иных господ офицеров, выражающимися в их поведении и делах… Честь имею!
Не подавая руки, он встал, коротко поклонился и побыстрее вышел. Как ни паршиво было на душе, все же ухмыльнулся под нос. Чем-чем, а только что законченным разговором можно немного гордиться. Рокицкий приведен в должное состояние, изящно выражаясь, полнейшего душевного раздрызга. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это заметить. Даже если это и не он… а это может оказаться и не он… Нет, все правильно. Либо задергается и наделает оплошностей, либо своими действиями приведет к тому… Но Аннинск… Как же так, господи? Как Сёма с Пантелеем подпустили чужого на близкое расстояние и дали себя убить? Битые-перебитые филеры, отцу родному в такой вот ситуации не позволившие бы подобраться незаметно и вынуть оружие… Значит, они так и не успели перевезти пленного на новую квартиру. Да и сам он уцелел чудом: останься в Аннинске…
– Ваше благородие!
Дежуривший внизу жандарм был явно смущен.
– Что такое?
– Там, на крылечке, вашу милость… дожидаются, – он старательно избегал встречаться взглядом. – Если произойдет… нечто… зовите на помощь, обязаны по долгу службы предотвратить…
– Ты о чем?
– Там-с… – показал жандарм на входную дверь. – Ждут…
Глава шестая
Все благополучно рухнуло…
Недоуменно пожав плечами, Бестужев распахнул высокую дубовую дверь. На обширном крыльце, возле витого столбика, поддерживавшего с правой стороны железный козырек над входом, стоял Иванихин – поза спокойная, руки сложены на груди, при виде Бестужева лицо не изменилось, только ноздри зло раздулись…
Ничего не ощущая, кроме тягостной усталости, Бестужев сказал:
– Здравствуйте, Константин Фомич…
– Наше вам с кисточкой… – многозначительно протянул шантарский крез. – Вы головой-то не вертите, поручик, я пришел один. Чтобы в таком деле размотать вас по забору, мне молодцы не нужны. Сам справлюсь, – он прищурился с ядовитой насмешкой. – Будете от меня в здании спасаться? Там у вас нижних чинов полно, защитят в случае чего…
– Нет уж, простите, – сказал Бестужев решительно. – Ни за чьи спины прятаться не намерен. Это даже хорошо, что вы… пришли.
– Да?
– Да. У меня к вам серьезный разговор. Давайте, чтобы не привлекать излишнего внимания, пройдем… хотя бы в парк? Благо недалеко.
Они бок о бок, словно добрые приятели, спустились со ступенек и пересекли улицу. Пройдя квартал, свернули в парк, совершенно безлюдный. Видно было, что любое промедление приводит Иванихина в нешуточную ярость, и он постоянно опережал Бестужева на пару шагов. Остановился у сосны, воинственно задрал черную, как смоль, бороду:
– Ну что, сучий пряник, пощады просить не будешь? Ведь постучу сейчас тобой об это дерево…
Не сдвинувшись с места, Бестужев спокойно сказал:
– Константин Фомич, я прекрасно понимаю ваши чувства, но вот этого не надо. Я боевой офицер, не забывайте. Маньчжурию прошел. Да и впоследствии, служа в жандармах, под смертью оказывался не раз. Пугать меня не нужно – не испугаюсь. А если вздумаете… делать глупости, отпор дать сумею. Без оглядки на последствия.
Какое-то время они мерились злыми взглядами, наконец Иванихин, поджав губы, полез во внутренний карман поддевки. Бестужев напрягся. Однако вместо возможного револьвера на свет божий появилась мятая темно-синяя фуражка с эмблемой горных инженеров.
– Твоя?
Бестужев поймал фуражку на лету, спокойно расправил и надел на голову:
– Представьте.
– Ну, и что мне с тобой делать, с-сукин кот? – скорее деловито поинтересовался Иванихин. – Коли ты, на свое везение, живой от нас ушел?
– Константин Фомич, – сказал Бестужев убедительно. – Я прошу у вас руки вашей дочери. Отнеситесь к этому со всей серьезностью. Это не экспромт, вызванный вашим неожиданным визитом, а твердое, давно принятое решение.
Пожалуй, он несколько озадачил золотопромышленника. Тот потерял некий злой напор, поджал губы, задумался, фыркнул:
– Надо же… Просишь?
– Я люблю вашу дочь, – сказал Бестужев. – И некоторые обстоятельства позволяют надеяться, что я, равным образом, ей не вполне безразличен.
– Да уж, обстоятельства… – выдохнул Иванихин, глядя на него какое-то время так, словно все же собирался броситься. – Ну что же, поручик… Это серьезный оборот дела, и обсуждать такие предложения полагается со всей степенностью и обстоятельностью. Коли вы ухитрились ускользнуть там, на горе, посреди города затевать с вами кулачную свару как-то и неудобно… Как выразился бы Исмаилка, нужно либо сразу резать, либо не трогать вовсе… К тому же я, некоторым образом, перед вами в долгу. А что до Таньки – у меня и раньше были подозрения, что некоторые стороны взрослой жизни ей уже знакомы не в теории. Ох, растить их без матери… Ну ладно, ротмистр, приступим к делу. Предложение ваше сделано по всем правилам. Позвольте вам по тем же правилам сразу и отказать. Не думайте, что я так говорю из-за сегодняшних… сюрпризов. Не обижайтесь, дорогуша, но в зятья вы мне никак не подходите.
– Объяснитесь.
– Помилуйте, это же на поверхности! Не спорю, вы – офицер, должно быть, дворянин… да? Отлично… Только прошли те времена, милейший Алексей Воинович, когда среди купцов величайшей честью почиталось отдать дочь за дворянина. Кое-кто, правда, и ныне не прочь спихнуть дочурку «под герб», но, заверяю вас, лично я не ощущаю в том никакой потребности. Она – Иванихина, ротмистр. Урожденная Иванихина. И коли уж бог не дал сына, законного наследника, следует с максимальной пользой выдать замуж дочь. Что у вас – офицерское жалованье? Карьерные перспективы – полковник через семь-восемь годочков, а то и позже? Имение, быть может? Десятин двести? – он весьма иронически произнес последнее слово.
– Меньше, – признался Бестужев. – Гораздо меньше.
– Вот видите… Ну какой из вас жених для Иванихиной? Нет, я не поскупился бы на приданое, но не в том дело, не в том… Жених, ротмистр, на примете имеется давно. Слава Серебряков. Не в пример своей беспутной сестрице, крайне толковый молодой человек, заканчивает Горный институт, к золотодобыче относится со всей серьезностью… вы вообще знаете, что такое в шантарской золотодобыче Дмитрий Кузьмич Серебряков?
– Наслышан.
– Тем лучше, – кивнул Иванихин. – В должной мере сможете оценить мои стратегические замыслы. Мы ведь не тупые, стратегию понимаем. Так вот, соединение в будущем иванихинских и серебряковских приисков дает, милейший Алексей Воинович, уж простите на дерзком слове, целую золотую империю. Я не вечен, а Серебряков и вовсе стар. Вячеслав справится. А каковы перспективы – я ведь собираюсь будущее Танькино приданое приумножить и расширить, новые прииски открываются, золотишко разведано, машины выписаны, котлы, вслед за моим американским Круксом еще дюжина едет, я намерен развивать индустриально этот дикий край… И что же, прикажете все разрушить только из-за того, что взбалмошной Таньке понадобилось затащить вас в постель, а вы, побывавши там, к ней воспылали? – Он покачал головой. – Простите, милейший, это совершенно ненужная в данном случае лирика. Вынужден решительно пресечь, уж поймите правильно.
Говори он с насмешкой, с нескрываемой враждебностью – Бестужеву, пожалуй, было бы легче. Но Иванихин ронял свои жуткие для Бестужева фразы разумно и взвешенно, деловито, серьезно, тоном словно бы приглашал к пониманию…
– А вы уверены, что она…
– Ох, только не нужно этого… – поморщился Иванихин. – Бегство из дома на лихой тройке, отчаянный поп венчает, цимбалы и кимвалы, с милым рай и в шалаше… Алексей Воинович, я немного знаю свою дочь. Девчонка, сорванец, ветер в голове, из пистолетов палит, на коне скачет в мужских портках… но это наносное. Издержки юного возраста. Голова, смею вас заверить, у нее иванихинская. Светлая голова. Купеческая, простите. Рай в шалаше – сие не для Таньки, уж позвольте заверить. Никак не по ней. Никуда она с вами не сбежит, поскольку знает прекрасно, что лишу всего, – и знает, что слов на ветер не бросаю. В конце-то концов, Слава – не старый черт со знаменитой картины «Неравный брак», там еще у художника фамилия неприличная, вроде пуканья… Молодой, пригож, обращение понимает, Таньке не противен. Стерпится – слюбится, не нами сия истина придумана. Ну поймите вы, Алексей Воинович! Вы – это вы, а вот мы – это совсем другое. Мы, миллионщики, промышленники, вроде королей – детей обязаны женить и замуж выдавать не по сердечной привязанности, а в видах будущего делового благоприятства. Я с вами предельно откровенен, и, поверьте моему честному слову, – все именно так и обстоит. То есть Танька именно такова, какой я ее вам представил. Не побежит сломя голову в шалаш, бросив все, отцом нажитое…
– Но ведь вы делаете несчастной вашу дочь! – вырвалось у Бестужева.
– Я?! – искренне удивился Иванихин. – Да с чего вы взяли?! С какой стати? Будь у вас дети, поняли бы, что я ее, наоборот, стремлюсь сделать счастливой. Чтобы жила в богатстве и довольстве, хозяйкой будущей золотой империи, а не женой, простите, рядового офицерика, пусть даже с приличным жалованьем и казенной квартирой вкупе с казенными дровами… Вот где было бы несчастье! – Он поднял ладонь. – Все, Алексей Воинович, поговорили. Вы – человек крепкий, стреляться не побежите, перестрадаете. Какие ваши годы, их, красавиц, на белом свете столько… Ну, поманила девчонка, ну, произошло… Бывает. Не про вас она, ротмистр, лучше сразу себе это в голову вбейте. И я вас убедительно прошу: извольте уж и дорогу в мой дом забыть, и Таньку. Я, со своей стороны, все забуду, вот и выйдет так на так. А то уже слухи по городу поползли касаемо вас с ней, да будет вам известно. Сие не смертельно, но докучливо. Пора решительно пресечь… Ну, мы друг друга поняли?
– Подождите! – сказал Бестужев, видя, что Иванихин собирается уйти. – Об этих слухах… Кто их распускает?
– Ну, милейший… – поморщился Иванихин. – Какое вам, собственно, дело? Не тот случай, когда следует привлекать служебные возможности. Вы же мужчина, перестрадайте…
– Не в том дело, – заторопился Бестужев, горячечно выпаливая слова. – Константин Фомич, я почти вышел… почти отыскал того, кто стоит за нападениями на золотые караваны, за всеми смертями… Он это почуял, меня пытаются скомпрометировать… Кто вам сообщил, что я и ваша дочь… Мне важно это знать, поймите, дело не в сплетнях, все сложнее. Вашими руками меня пытались убрать… Благо повод наилучший и убедительный… Кто вам сообщил?
– Вот что, хороший мой, – серьезно, твердо сказал Иванихин. – Что ловите этого мерзавца – спасибо. Земной поклон. Святое дело. Если потребуется денежная помощь или содействие – всегда к вашим услугам. Но вот этого… не надо. Тут вы – пальцем в небо.
– Кто вам сообщил?
– Сорока на хвосте принесла, – отрезал Иванихин. – Алексей Воинович, мы хорошо поговорили, я, признаюсь, изменил отношение к вам в лучшую сторону… и не нужно меня разочаровывать, ладно? Давайте останемся при уговоре. Таньку – забудьте. Не буду у вас вымучивать честного офицерского слова – просто, полагая вас человеком порядочным и разумным, считаю, что вы взвесите мои слова, обдумаете и признаете мою правоту. Иначе, простите, законным образом в порошок сотру-с… Словом, поговорили и разошлись. А этого не надо. Кто, да почему, да когда… Всё. Поговорили. Позвольте со всем расположением откланяться…
Он приподнял белый картуз и отошел, скрывшись вскоре из виду. Бестужев остался стоять, чувствуя себя уничтоженным. Самое скверное – он видел в словах Иванихина резон, сердцем не мог примириться, а вот умом чувствовал резон. Не хотел верить, что Таня поступит согласно отцовской воле, но подозревал, что именно так и произойдет, как-никак был не романтичным юнцом, а взрослым человеком, офицером, жандармом, знающим, сколь сложна жизнь и насколько она не похожа на сентиментальные романы…
Но сердце, что поделать с ноющим сердцем?!