Дикое золото Бушков Александр
– Резонно, – кивнул Бестужев. – Однако прослеживается интересная закономерность, господин Силуянов. У меня не было подробных сведений об ограблениях – одни сухие даты и цифры. Но они сами по себе весьма многозначительны… Первое ограбление произошло второго мая, верно? Взято пять пудов шлихового золота – фунты и золотники я для удобства опущу… Так вот, вскоре Коновалов доставил Алентьеву около семи пудов, хотя до этого привозимые им Алентьеву «посылки» заключали в себе не более полупуда, один только раз Коновалов привез почти пуд… Далее. Второе ограбление – семнадцатого мая. Вскоре Коновалов привозит Алентьеву восемь пудов – если вспомнить, что при втором ограблении взято семь, ситуация становится все более увлекательной, не так ли? Наконец, третье ограбление произошло тридцатого мая. Взято более шести пудов. Хотите знать, сколько привез Коновалов? Шесть с половиной. Во всех трех случаях прослеживается четкая закономерность: излишек – это, скорее всего, и есть то скупленное из-под полы золотишко, о котором вы упоминали. А вот главная часть перевозимого груза – добыча с ограблений. Повторяю, очень уж многозначительны совпадения – настолько, что в совпадения у нас никто и не верит. Я вас убедил?
– Пожалуй… – отозвался за всех Ларионов после затянувшегося молчания. – Что-то не похоже это на совпадения… Так где все-таки Коновалов, Иван Игнатьевич?
– Неизвестно, господин полковник, – с бледной, вымученной улыбкой признался Рокицкий. – Словно растаял. Впрочем, он и раньше исчезал вот так на несколько дней… В Петербурге его нет?
– Легально он в Петербург, во всяком случае, не прибывал, – сказал Бестужев. – Паспорт не регистрировался.
– Сбежал, сволочь? – вслух предположил Ларионов. – Но кто же знал, господа… Если бы мы получили из Петербурга хоть какую-то наводящую информацию или просьбу взять под наблюдение… Эх, Алексей Воинович, простите на дерзком слове, но Петербург с нами сыграл… не вполне чисто, скажем так.
Бестужев слегка смутился – в словах полковника был свой резон. И поторопился напомнить:
– Василий Львович, простите, но не от меня зависело, что именно сообщать в Шантарск… Ваши упреки вполне понятны и, должен признать, заслуженны. Но мы ведь не продвинемся ни на шаг, упрекая друг друга… Теперь, когда нет никаких неясностей, нужно навалиться, по мужицкому выражению, всем миром… Меня для того и командировали, чтобы… – он вдруг потерял нить, не знал, чем закончить фразу. Сердито замолчал.
– Ну-ну, – добродушно сказал Ларионов. – И в самом деле, не будем ссориться. Расхлебывать эту кашу придется всем вместе, любые разногласия и споры будут губительны… Вы уверены, что Алентьева раскрутили по полной? Что он все выложил?
– Давайте исходить из того, что в чем-чем, а в этом я уверен полностью, – суховато сказал Бестужев. – Алентьев сломан. Он понимает, что запираться далее бесполезно. Более того, учитывая важность расследования, работавшие с ним офицеры получили полномочия заключить нечто вроде сделки. Как это иногда практикуется. Охрана не будет пока что пристально расследовать старые дела по «петрам», а господин Алентьев в обмен на это одолжение не станет утаивать ничего по делу о шантарском золоте. Как вы понимаете, в случае нарушения им неписаного договора есть все законные возможности гораздо более усложнить его участь… Давайте исходить из того, что Алентьев раскручен по полной.
– Хорошо, будем из этого исходить… – кивнул Ларионов. – Вас, Алексей Воинович, интересуют, конечно, наши соображения?
– Да, но в первую очередь я хотел бы более детально узнать об ограблениях.
– Илья Кузьмич? – вопросительно поднял бровь полковник, повернувшись к Баланчуку.
Тот сноровисто расстелил на столе карту, вооружился тонкой лакированной указочкой:
– Итак, господин ротмистр… Шантарск. Железная дорога. Здесь – Аннинск, уездный городишко, последний, так сказать, аванпост цивилизации на пути к золотому царству Иванихина. Далее, меж Аннинском и приисками, никаких поселений нет. Одна тайга. Две деревни – значительно в стороне, вот тут и тут… «Стольный град» Иванихина я отмечу булавочкой для вящей наглядности. Вот это – дорога, связывающая прииски с Аннинском. Пусть у вас не возникает при слове «дорога» ассоциаций, свойственных центральным губерниям России. Здесь – Сибирь. И «дорога» в данном случае означает лишь место, свободное от деревьев. Протяженность ее – восемьдесят шесть верст. По ней через Аннинск доставляется все необходимое для работы приисков и поддержания нормальной жизни людей, говоря проще провизия. Спиртоносы и прочий не чтящий Уголовное уложение народец дорогой не пользуются, предпочитая бродить дикими тропами. Да, главное я и забыл… В хорошую, сухую погоду путь с приисков до Аннинска вполне возможно проделать в течение светового дня – проще говоря, выехав на рассвете, Аннинска можно достигнуть к вечеру. Повозки едут немногим быстрее шагающего вольным шагом человека… Если случится распутица, дожди и прочие атмосферные неурядицы, путь удлиняется и может при самых неблагоприятных условиях отнять пару суток… Вы себе наверняка не представляете, что такое – долгий дождь в тайге, во что превращается тогда дорога…
– Ну, а каковы, собственно, правила перевозки? – спросил Бестужев. – В Петербурге я эту тему не успел проработать.
– В данном случае правила таковы… Пресловутый золотой караван обычно состоит из трех-четырех повозок. На вид они совершенно пусты, только в задок брошены опечатанные сумки со шлиховым золотом, занимающие не столь уж много места. Золото – вещь тяжелая… Назначение поездки обычно держится в строжайшей тайне, принимаются все меры, чтобы посторонние не отличили золотой караван от обычного обоза, отправленного по некоей казенной надобности. Обычно караван сопровождается казачьим конвоем – в нашем случае это человек шесть-семь, не более восьми. С ними, как правило, отправляется казачий офицер, но иногда обходятся унтер-офицером. Столь малый конвой вызван тем, что количество казаков заранее определено соглашением меж съездом золотопромышленников и войсковым атаманом. Съезд за плату нанимает отряд, берет его на полное содержание… Часть казаков к тому же постоянно отвлечена в летучий отряд по ловле спиртоносов, вкупе с полицейскими силами. Увеличить конвой резко – задача не из простых, тут все спланировано заранее. Соответствующие документы я вам представлю, если понадобится. Начнем… Второго мая сего года погода стояла как раз мерзкая, до настоящей распутицы было далеко, но дорога была чертовски непроезжей. Пришлось заночевать в тайге. Накануне, перед отъездом, некая добрая душа, так и оставшаяся впоследствии неразысканной и неизловленной, снабдила казачков тремя бутылками коньяка, каковые были на привале благополучно и выпиты…
– И что за «душа»?
Баланчук зло вздохнул:
– Одна местная, пардон, дамочка легкого поведения. Последующее показало, что дамочка лишь выполняла чье-то поручение, не сама ведь додумалась, – но успела растаять в пропащности, стерва… Короче говоря, как показали потом анализы, коньяк содержал весьма сильную сонную отраву. На каждого и пришлось-то по чарочке, но снотворное сшибло с ног практически всех. Ямщикам тоже налили по доброте души, вахмистр пригубил, сопровождавший караван один из иванихинских опричничков тоже не отказался… В общем, после тягостнейшего пробуждения выяснилось, что из повозок пропали две сумки со шлихом, весом, как вы правильно информированы, более пяти пудов. Это было первое ограбление подобного размаха. Шкодили и раньше, но именно шкодили: самое большое достижение, на какое допрежь того оказались способны наши мазурики, – это умыкнуть полпудика в девятьсот третьем в ходе налета на промывочный пункт. Даже в пятом и шестом боевики до иванихинского золота не добрались – хотя и пытались несколько раз. Но тогда действовали меры чрезвычайной охраны и военного положения, воинские экспедиции были весьма многочисленны, и с пойманными не церемонились, юстицию не утруждали…
– И что было потом?
Глава вторая
Подробно и крайне уныло
– Непосредственно после… пробуждения? – понятливо подхватил Баланчук. – Что там могло быть… Поскольку до Аннинска было ближе, какая-то треть пути, туда наши герои и отправились. Ну, разумеется, переполох случился страшный, в приливе пресловутого административного восторга уездная полиция и местные жандармы бросились на дорогу – что было пустым делом, понятно, кто бы их там ждал? – и устроили обыск на железнодорожном вокзале – что было уже далеко не пустым делом, вот только запоздалым. Ибо нападавшие давным-давно, надо полагать, поместились на один из проходящих поездов: их в обоих направлениях с утра проследовало семь. Золото – вещь тяжелая, но компактная, его без особого труда можно разместить в обычном багаже… Бедолагу вахмистра отдали под военный суд, казаки получили страшную выволочку от атамана, а иванихинские работнички – от хозяина. Вся местная агентура была поднята на ноги, в Аннинске и Шантарске начались облавы и прочие сыскные мероприятия, но результат оказался нулевым. Ни малейшей ниточки, ни единой зацепки. Вышеупомянутая дамочка – называю ее так исключительно из вежливости, ибо речь идет об обычной дешевой проститутке, – до сих пор не разыскана, и кое-кто у нас полагает, что среди живых ее уже не числится. Вы хотите знать соображения по сему поводу или сразу перейти ко второму налету?
– Соображения – потом, – сказал Бестужев. – В самом конце.
– Итак-с… Господин Иванихин, и до того не отличавшийся кротостью библейского царя Давида, разошелся вовсю. Мало того, что нажаловался губернатору, еще и отправил депеши в Петербург, где располагает определенными связями…
– Читал, – хмыкнул Бестужев. – В самом деле, крайне эмоционально написано…
– О разносе, который учинило местное и столичное начальство всем, кому только могло, упомяну лишь вскользь, – сказал Баланчук. – И без того понятно, что без разноса, причем лютого, в таком деле никак невозможно… Дело житейское. Гораздо хуже другое. Иванихин, от злости потеряв всякое доверие к власть предержащим, решил действовать самостоятельно. Следующий караван, второй, был им отправлен втайне от полиции, жандармерии и прочих кровно заинтересованных лиц. При нем, знаете ли, как при древнем восточном сатрапе, есть нечто вроде личной преторианской гвардии – с дюжину молодцов, вооруженных до зубов. Законами подобная «лейб-гвардия» не возбраняется-с, коли не совершает ничего криминального. Есть у Иванихина этакий черкесец, на каторге побывал…
– Исмаил-оглы? Я его видел.
– Он самый. А Луку Гнездакова не доводилось видеть? Ну, это вас бог миловал. Еще одна каторжанская морда… Он этой иванихинской опричниной и заведует. Ну-с, караван сопровождали лично Гнездаков с Исмаилом и восьмеро конных «гвардейцев» – да и на облучках вместо ямщиков тоже были посажены эти самые молодцы. Обычных налетчиков они встретили бы жутко – народец, скажу вам откровенно, отпетый, но храбёр и оружием увешан по самые уши. Однако во второй раз налетчики устроили совершенно неожиданный сюрприз. Вот на этом самом месте, в лощине, караван был внезапно обстрелян из тайги… из пулемета.
Бестужев поднял брови.
– Именно-с, не изволили ослышаться… – вздохнул Баланчук. – Я, господин ротмистр, еще служа по армии, неоднократно наблюдал на учениях пулеметную стрельбу, а потому не удивлюсь действию, которое она оказала на конвойцев. Бежали врассыпную, как зайцы, собственно, даже не бежали – перепуганные кони, конечно же, не строевые, разнесли их так, что просто чудом обошлось без разбитых о сучья голов и переломанных при падении шей. И Лука, и Исмаил-оглы, даром что прошли все каторжные университеты, с пулеметом в жизни не сталкивались, а потому поддались той же панике… Когда все улеглось, обнаружилось, что лошади в одной из повозок убиты, а из повозки исчезли сумы, где было более семи пудов золота. Ни описания нападавших, ни их возможного количества никто из подвергшихся нападению дать был не в состоянии – лишь парочка краем глаза, посреди суматохи, видела, как из тайги выскочили всадники. Но нет уверенности, что речь идет именно о нападавших, – у страха глаза велики, вполне возможно, они друг другу казались налетчиками…
– Дерзость, между нами говоря, даже заслуживает некоторого восхищения… – сказал Бестужев.
– Да уж… Ну что же, вновь на ноги были подняты полиция, жандармерия, конно-полицейская стража и казаки, вновь шли облавы, обыски и агентурная работа, но результаты и на сей раз оказались не богаче прежнего. В чью-то светлую голову пришла мысль послать фальшивый караван, где роль ямщиков играли переодетые жандармы, а в повозках были спрятаны казаки. И – ничего. Караван сей добрался до Аннинска благополучно – как и другой, неделю спустя, уже настоящий, и вновь под конвоем казаков и стражников. Это многим прибавило уверенности, поверили, что неведомые налетчики, решив не испытывать фортуну в третий раз, убрались восвояси… Тридцатого мая двинулся очередной обоз. Две повозки, одиннадцать казаков со стражниками… – Баланчук шумно вздохнул, прижал указку к ничем не отмеченной точке на карте. – Вот здесь, когда они вброд пересекали речушку, на берегу внезапно рванул сильный подрывной заряд, после чего вновь вступил в действие пулемет. Человеческих жертв не оказалось и на сей раз, лишь один стражник получил касательное пулевое ранение в плечо, а второй сломал ногу, когда его подмяла собственная убитая лошадь… И вновь та же тактика – пулеметным огнем были убиты лошади первой повозки, именно из нее и выхватили сумки двое замаскированных субъектов, действовавших под прикрытием пулеметного огня. Их на сей раз видел казак. Ничего дельного в его показаниях нет – двое, одеты по-таежному, морды закрыты тряпочными масками… Предпринятые меры вновь оказались бесполезны и результата не принесли. Единственный успех, если только можно назвать это успехом, – мы обнаружили поблизости пулемет. В качестве экспертов выступали офицеры местного гарнизона, они письменно засвидетельствовали, что в наши руки попал… – он заглянул в бумажку, – ручной пулемет системы «Мадсен» датского производства, в небольших количествах состоящий на вооружении российской армии. Происхождение его до сих пор не установлено. Предполагается, что был похищен из какой-то воинской части, но еще не на все наши запросы поступили ответы – началась обычная бюрократическая возня с проволочкой и прохладцей. Мы полагаем, что пулемет был брошен по очень простой причине: у налетчиков более не было к нему патронов.
– Ну что ж, – грустно усмехнулся Бестужев. – По крайней мере, у них более нет пулемета…
– Если только это способно хоть как-то облегчить наше пиковое положение… – сказал Баланчук. – Подводя кое-какие итоги, можно с той или иной степенью уверенности предполагать следующее… Мы имеем дело с небольшой, но дерзкой и отчаянной группой. У них был ручной пулемет, верховые лошади, кто-то из них прекрасно знает тайгу – быть может, все, – а также умеет обращаться с подрывными зарядами. Все три налета были спланированы самым тщательным образом, пути отхода, несомненно, продуманы заранее, в Аннинске у них просто обязана быть явка… или несколько. Еще после первого ограбления на вокзале в Аннинске регулярно дежурили сыскные агенты и филеры охраны, всех подозрительных немедленно задерживали, вызывавшую подозрения ручную кладь обыскивали, крупногабаритный багаж проверялся. И – ничего. Судя по тому, что золото, согласно заверениям господина Бестужева, все три раза уходило в Петербург, им как-то удавалось миновать расставленные сети… Может быть, они, наконец, ушли – следующий караван, десятого июня, прошел без сюрпризов. Но если нет, если будет очередное нападение… Хоть в отставку подавай.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Поймите меня правильно, господин Бестужев, – печально развел руками Баланчук. – Это Сибирь. Заранее облаву в тайге устроить невозможно: попробуйте представить себе несколько тысяч квадратных верст чащобы… Даже если бы каким-то чудом нам удалось заполучить в свое распоряжение два-три регулярных полка – а с меньшим количеством людей о таежной облаве нечего и думать, – само их выдвижение к месту было бы столь масштабным предприятием, что любой налетчик узнал бы о том заранее и отсиделся на своей «малине»… Ну, а если перейти из области фантазий к реальности, то воевать с сими господами попросту некем. Штаты уездной полиции и жандармерии определены заранее и увеличены быть в обозримое время не могут. Количество казаков, отправляемых по наряду для охраны приисков, опять-таки ограничено. Войсковой атаман выделил нам две сотни в качестве летучих отрядов, но после трехнедельного патрулирования дороги и окрестностей был вынужден их вернуть на прежнее место дислокации. Воинскую команду нам никто не даст. Для ее посылки требуется нечто большее, чем эти грабежи. Простите за вольнодумство, но существующая военная, сыскная и бюрократическая машина на сегодняшний день по сути своей неспособна выделить достаточные силы и оказать достаточно масштабную помощь. Вот разве что государь лично распорядится, но это, во-первых, опять-таки из области фантазий, а во-вторых, много воды утечет, прежде чем даже высочайшее указание будет претворено в жизнь… Нам велено справляться имеющимися в наличии силами, справедливо напомнив при этом, что мы ради того и получаем жалованье, чтобы отыскивать, ловить и представлять по начальству нарушителей Уголовного уложения. Ну, предположим, это скорее задача полиции, нежели органов политического сыска, однако ввиду серьезности происшедшего и нам предписано приложить все усилия… Но я – говоря от лица присутствующих здесь господ офицеров – просто не представляю, к чему наши усилия можно приложить… Жандармский пункт на приисках не блещет достижениями. Тамошний народец весьма специфичен и во многом отличается от тех, с кем мы работаем в городах. Агентура, естественно, имеется, но она либо притаскивает недостойные внимания мелочи вроде стандартной фразы «Васька Корявый в моем присутствии матерно честил начальство и власти», либо разводит фантазии в расчете на аккордное денежное награждение… Да и агентура эта совершенно бесполезна. Прежде всего потому, что простые рабочие и прочие обитатели приисков не могут знать точных дат отправки обозов с золотом. Здесь нужны люди внутренние, если можно так выразиться. Налетчиков, безусловно, во всех трех случаях кто-то информировал, а это могли сделать лишь субъекты из ближайшего окружения Иванихина. У меня здесь есть список… Три человека, которые безусловно знают о выходе каждого каравана, – и еще одиннадцать, которые в такие секреты не посвящаются никогда, но по занимаемому на приисках положению могут, в принципе, вычислить даты. Угодно взглянуть?
Бестужев, внимательно прочитав список, усмехнулся:
– Вы и самого Иванихина туда включили?
– Исключительно формальности ради, – хмыкнул Баланчук. – Все мы прекрасно понимаем, что сам у себя он красть золото не будет – этаким-то образом?! Смех, да и только…
– А другие двое?
– Мельников, заведующий золотоплавочной лабораторией, – вне всяких подозрений и благодаря безупречному послужному списку, и благодаря… – Баланчук сделал многозначительное выражение лица, – тесным отношениям с нашей конторою… В нем-то можно быть полностью уверенным. А вот господин Енгалычев… Тут другое. Тут, очень может быть, и зацепка…
Бестужев быстро прочитал про себя: «Енгалычев Владимир Арсеньевич, коллежский асессор, Шантарская казенная палата, особое при казенной палате присутствие по золотопромышленности». И спросил:
– В чем зацепки?
– Конкретного нет ничего, – сказал Баланчук охотно. – Однако фигура с душком-с. В молодости был причастен к нелегальщине – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», прокламации, подпольные лекции для пролетариата под видом вечерних школ, хранение поступающей из-за границы агитационной литературы и прочее тому подобное. Допрашивался, но отделался отеческим внушением и от нелегальщины вроде бы отошел. Однако в девятьсот пятом вовсю ораторствовал на митингах, в выборный Совет не входил, но мелькал там и сям. Образ мыслей весьма невоздержанный, в приватных беседах высказывается весьма радикально, иные из знакомств – самые что ни на есть неблагонадежные, в пользу ссыльных и отправленных на каторгу жертвует, литературку кой-какую хранит по старой памяти…
– И все?
– Пожалуй…
– Ну и что? – спросил Бестужев. – С ваших слов рисуется обычный образ либерала-интеллигентишки. Масса их невоздержанны в мыслях и речах, хранят литературку, по примеру Саввушки Морозова и скорбного умом покойного Шмита дают деньги «на революцию»… И столько их, что пересажать даже третью часть решительно невозможно, да и необходимости нет…
– Вот только единицы из них осведомлены о времени выхода золотых караванов, – быстро ответил Баланчук. – Или я не прав?
– Вы, безусловно, правы, подполковник, – сказал Бестужев примирительно. – Но конкретика-то у вас где? Не вижу конкретики.
– Будет вам конкретика, – пообещал Баланчук. – Господин полковник тоже, подобно вам, Алексей Воинович, изволит надо мной порой подшучивать, но я Енгалычева агентурой обложил плотно. И, видит бог, еще дождусь… Или у вас в Петербурге не верят в интуицию?
– Ну что вы, наоборот, – сказал Бестужев. – Верят, и весьма.
– У меня как раз – интуиция, – горячо заверил Баланчук. – Нюх.
– Ваша интуиция, подполковник, пока что привела лишь к тому, что я вынужден держать на разработке Енгалычева агентов, коих мог бы с успехом использовать по другим делам, – бесстрастно произнес Силуянов.
– А вы подержите, Евгений Павлович, подержите! – запальчиво воскликнул Баланчук. – Потом сами спасибо скажете!
Силуянов поджал губы, но промолчал. «А ведь у них определенно контры, – подумал Бестужев, перехватив взгляды спорщиков. – Внешне все благопристойно, но контры есть…»
И спросил:
– Значит, Евгений Павлович, так-таки и ничего не уловила зорким оком и тренированным ухом ваша агентура?
– Увы… – пожал плечами Силуянов. – Если не считать ползущих по городу слухов.
– Каких именно?
– Странных, я бы сказал, – протянул Силуянов. – Упорно кружат разговоры, что золотые караваны грабит отряд некоего благородного разбойника, этакого Робина Гуда или гоголевского капитана Копейкина. Якобы некий гвардии полковник, разуверившийся в государе и вообще в монархии, бежал в леса, собрал к себе столь же обиженных властью и разуверившихся в ней людей, в основном знатных, образованных, бывших военных, – и якобы эта, с позволения сказать, дружина объявила смертную войну «кровососам» и «эксплуататорам». Ради народного блага, понятно. Излишне уточнять, что это сущий бред. За последние два года я не слыхивал не только о гвардии полковнике, но и заурядном армейском прапорщике, который встал бы на путь вооруженной борьбы с властью. Да и какая, с позволения сказать, в Шантарске «знать»? Однако, что небезынтересно, стойкость этих слухов и их всеобщее, даже в интеллигентских, чиновничьих и купеческих кругах, распространение дает повод думать, что они распускаются кем-то вполне сознательно и целеустремленно.
– А! – сказал Бестужев. – Подозреваете, о н и?
– Я бы не отбрасывал с ходу и такой версии. Цели здесь могут быть самыми разнообразными: от желания запугать население и представить налетчиков чрезвычайно опытной силой, сопротивляться которой просто-таки невозможно, до стремления увести нас от подлинных организаторов. Но источник слухов пока не разыскан. Все, кто нам попадает в поле зрения, оказываются – или хотят предстать – вульгарными переносчиками услышанного…
– Позвольте, я резюмирую? – решительно вмешался Ларионов. – Мне кажется, беседа наша теряет стержень, начинаем мыслью по древу растекаться… Алексей Воинович, я как раз закончил отчет по наблюдению за революционным движением, могу вам его представить для ознакомления нынче же. А выводы изложу сам: никакие усилия не помогли отыскать наших налетчиков ни в уголовной среде, ни в политической. Перед нами – нечто третье. Новоявленные «червонные валеты»,[17] быть может. Потому и ухитряются держаться вне поля зрения… если не считать Енгалычева, на коего нет опять-таки никаких конкретных материалов.
– А как там, кстати, у него обстоит с политическим лицом? – поинтересовался Бестужев. – Вы не упоминали, подполковник… «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» давно не существует, большинство его бывших активных членов – среди социал-демократов обоих направлений.
– Енгалычев скорее близок к эсерам, – ответил Баланчук. – А эти господа – бомбисты известные, да и к экспроприациям склонны.
– Ну, к «эксам» они все склонны…
– Тем более нужно его разрабатывать.
– Бога ради, это ваша прерогатива, подполковник, – сказал Бестужев, уже уверенный, что для Баланчука этот Енгалычев превратился в некий пунктик. – Если считаете нужным, разрабатывайте. Меня сейчас волнует другое… Самый животрепещущий вопрос, на мой взгляд, таков: покончено с налетами на золотые обозы или же нет?
– Вопрос, действительно, животрепещущий, – серьезно сказал Баланчук. – Учитывая, что, по моим данным, через пару дней из золотого царства иванихинского должен отправиться очередной караван… То, что у них больше нет пулемета, меня ничуть не успокаивает – эти затейники и без пулемета способны отколоть номер…
«По Шантарской губернии организовались главным образом две революционные группы: партии социалистов-революционеров и партии социал-демократов, но кроме того находится и незначительное число анархистов-коммунистов. За отчетный период деятельность партий проявлялась в нижеследующем виде:
Партия социалистов-революционеров, придя к сознанию, что одной из причин неуспеха революции является недостаточное распропагандирование крестьян и войска, сосредоточила все силы своей агитации как среди них, так и среди лиц, соприкасавшихся с ними. Было обращено внимание на агитацию среди офицерства, чиновничества, духовенства, народных учителей и волостных писарей.
Встречая затем противодействие со стороны как администрации, так и общественных деятелей, социалисты-революционеры устраняли их или путем насилия, заставляя прекращать свою деятельность под угрозой убийства, или совершали ряд убийств, причем в населении умышленно распускали слухи, порочащие вредных им лиц. Таким образом в отчетном периоде были убиты: подполковник Козловский, жандармский унтер-офицер Терещенко, смертельно ранен председатель «Союза русского народа» Смирнов, умерший от раны. Устраняя со своего пути лиц вредных, социалисты-революционеры убивали и тех, которые, как они думали, давали сведения властям о революционных деятелях. Из таких лиц убиты: кузнец депо Шатов, сторож депо Кордин, ранены: рабочие депо Кадыпский и Кузнецов.
Главная деятельность социал-демократов была направлена на агитацию среди населения и на подготовку к проведению в Государственную думу своих представителей. Агитация велась среди рабочих, войска, учителей Всероссийского союза, духовенства и крестьян, причем для разъездов своих ораторов организация купила лошадей и экипажи.
Социал-демократы имеют большее значение, чем социалисты-революционеры, благодаря мастерским и сплоченности приказчиков. Работа среди военных подвигается, но довольно слабо, главный элемент, поддающийся пропаганде, – это нестроевые нижние чины, а также специальные войска: железнодорожный батальон, телеграфный парк. В смысле сходок Шантарск предоставляет большие удобства, будучи окружен лесом и горами.
Партия анархистов-коммунистов встретила сочувствие лишь в подонках общества, и по положению своему люди эти не могли организовать что-либо целое, стройное и придать ему политический оттенок, почему анархистами-коммунистами можно назвать лишь лиц приезжих или случайно попадающих. Первоначально агитация велась среди боевой дружины партии социалистов-революционеров и имела некоторый успех, но затем группа распалась.
Партия «Народной свободы» насчитывает в своих рядах только по одному г. Шантарску более трехсот человек, причем значение ее было тем более, что в число членов входили и чиновники, состоящие на государственной службе, и часть богатого купечества, почему все правительственные распоряжения могли быть известны комитету партии и она всегда имела средства. Партия одно время шла рука об руку с революционными организациями…»
«Вот и версия, а? – подумал Бестужев, подняв глаза от бумаг. – Иванихин организовал грабеж собственного же золота, чтобы иметь возможность пополнять партийную кассу… Нет, пожалуй что, вздор. Слишком сложно и риск велик. Наш миллионщик мог бы попросту вынуть из бумажника потребное число „катенек“ и „петенек“, да и отдать партийному кассиру».
Он вздохнул про себя и принялся читать дальше.
«Насколько известно из негласных источников, социал-демократическая и социал-революционная партии в губернии имеют сношения с Томском, Иркутском, Читой, Москвой и Самарой.
По наблюдениям в Шантарске и Минусинском уезде были произведены аресты среди главных руководителей и боевой дружины, и такие лица привлечены к формальным дознаниям или к перепискам в порядке Положения об охране или же, наконец, высланы административным порядком.
Нельзя не указать на то обстоятельство, что к прокурору окружного суда Верещагину все относятся с недоверием, и в деятельности его является лишь формализм в мелочах. Во всех действиях администрации он становится против нее, о чем, как мне говорили, заявляет слишком гласно.
Нельзя не указать на то, что в городе Шантарске нет не только адресного стола, но даже домовых книг, почему регистрацию приезжих вести невозможно, и розыски кого бы то ни было продолжаются очень долго и обыкновенно безрезультатно.
Чинов полиции – семь чиновников и 53 городовых – на город Шантарск слишком мало, а потому ни в деле наблюдения, ни в розыске полиция должной энергии проявлять не может.
Город Шантарск, как место ссылки политических и уголовных преступников, кишит подонками общества; убийства и грабежи случаются очень часто, и у полиции нет сил бороться с преступностью общего характера, не говоря уже о борьбе с проявлениями политическими».[18]
«Господи ты боже мой, – тоскливо подумал Бестужев, – и у них прокурор – либерал. Поветрие какое-то, моровая язва, мало нам было скандалов со Стахеевым и Шиловым…»
Он взял последнюю бумагу.
«По агентурным сведениям, в городе Шантарске в мастерских изготовлялись оболочки бомб. Наблюдение не дало положительного результата. Были указания и на склады оружия, и на типографии, но обыски ничего не обнаружили.
По имеющимся сведениям, в местных организациях РСДРП и социалистов-революционеров происходят разногласия на почве единичных, ни к чему не ведущих политических убийств, ввиду чего социалисты-революционеры решили организовать боевые обученные отряды, которые в нужный момент окажут большую услугу революции нападением на монастыри, банки, казначейства и пр. правительственные учреждения с целью захвата их в свои руки. Переход войск на сторону народа будет моментом активных действий вышеназванных отрядов. Лица, которые войдут в организации боевых отрядов, будут именоваться анархистами. Центральные учреждения организаций предположено иметь не в городах, а в незначительных селениях близ ж. дорог, где отсутствует полиция, а если и есть, то малобдительная.
Ввиду такого решения многие члены местной партии социалистов-революционеров, не соглашаясь с вышеизложенным решением, оставляя ряды социалистов-революционеров, переходят на сторону социал-демократов».[19]
«Да у них тут прямо-таки благостные эсеры, – подумал Бестужев. – Находятся среди них такие, кто не желает участвовать в боевых дружинах. Расскажи в Петербурге – не поверят…
Что любопытно, упоминание о «незначительных селениях» кое в чем зловеще напоминает практику неизвестных налетчиков – у них, несомненно, есть явка в Аннинске, это хотя и город, но от деревни мало чем отличается…
Значит, эсеры? Но Силуянов, кажущийся, несмотря на молодость, опытным работником, прав: будь наши налетчики хоть каким-то боком связаны с революционными партиями, либо охрана, либо жандармский розыскной пункт непременно ухватили бы ниточку. Тогда? Не относиться же всерьез к россказням о «гвардии полковнике», вздумавшем разыгрывать из себя Робина Гуда? В Шантарской губернии попросту нет ни единого полковника гвардии, даже отставного, коли уж на то пошло… Гвардейских воинских частей нет вовсе».
Он вздохнул, на сей раз уже не про себя, аккуратно собрал документы в папку и направился в кабинет Ларионова. Рокицкий проворно, но без лишнего подобострастия встал из-за своего стола в приемной и распахнул перед ним дверь.
– Ну-с, голубчик мой? – поинтересовался полковник. – Каковы впечатления? Кель импресьен?
– Я бы сказал, ситуация в вашей губернии ничем не выделяется, – подумав, заключил Бестужев. – Судя по отчету, у вас не хуже и не лучше, чем во многих других местах…
– Отчего ничуть не становится легче, – вздохнул полковник.
– Вы мне обещали визит к судебному следователю…
– Бога ради. – Полковник грузно поднялся и взял фуражку. – Сейчас же и поедем, я ему минут пять назад телефонировал. В отличие от прокурора, господин Аргамаков – весьма ответственный и серьезный молодой человек, вот если б только… – он нахмурился, оборвал фразу. – Думаю, он произведет на вас самое хорошее впечатление. Да и супруга – красавица, здешняя светская львица…
Бестужев вспомнил все, что ему рассказала об этой светской львице шустрая Анютка. «Интересно, если это правда, полковник знает? Не может не знать… Впрочем, мне-то что до того?».
– Василий Львович, – сказал он, решившись, – меня все же удивляет, почему во время нашего совещания ни словом не было упомянуто о работе Струмилина, пробывшего здесь все же достаточно долго…
Похоже, этот вопрос, не самый сложный и ошеломляющий, оказался для полковника крайне неприятен. Он откровенно отвел взгляд, без нужды принялся перекладывать на столе бронзовые безделушки.
Бестужев непреклонно ждал, всем своим видом показывая, что не отступится.
– Алексей Воинович… – вздохнул Ларионов. – Да в том-то и состоит печальная истина, что господин Струмилин занимался чем угодно, только не работой… Поедемте?
Глава третья
Самые разные встречи и впечатления
– Василий Львович, – сказал Бестужев, с неудовольствием косясь на монументального вахмистра, размеренно колыхавшегося в седле справа от коляски, – ну это-то зачем? Я же не губернатор как-никак…
– Простите, уж придется потерпеть, – решительно сказал Ларионов. – Мы с Иваном Игнатьевичем, – он показал глазами на сидевшего напротив Рокицкого, – и с Баланчуком совместно измыслили, если можно так выразиться, кампанию по приведению противника в смятение чувств. Не считаете же вы меня, в самом деле, банальным провинциальным подхалимом, готовым выдумать для столичного гостя всякие помпезные глупости? Нет, тут все несколько сложнее. Вы у нас, простите великодушно, вроде штандарта… Особо доверенная агентура уже распространяет по городу слухи, что в недрах столичной жандармерии родился некий коварный и гениальный план по изловлению наших налетчиков, каковой с вашим приездом стал успешно претворяться в жизнь… Понимаете? Если они всё еще в Шантарске – а я подозреваю, что так оно и обстоит, – непременно должны занервничать. Неизвестность всегда пугает, особенно в таких делах, а мы им подсунем великолепнейшую неизвестную угрозу, о сущности коей они ни за что не смогут догадаться…
– Очень мило, – поморщился Бестужев. – А не окажется ли так, что в столичного гостя шарахнут бомбою из-за угла? Или высадят обойму из браунинга? Полагая, что с моим устранением угроза и сойдет на нет…
– Уж не боитесь ли?
– Знаете ли, Василий Львович, я всегда боялся погибнуть глупо, – признался Бестужев. – И на войне, и впоследствии. А теперь есть такая опасность…
– Да подумал я о ней, подумал, не беспокойтесь, – усмехнулся Ларионов. – В тех самых слухах ведь не утверждается, что именно вы являетесь единственным двигателем дела. Наоборот, всячески подчеркивается, что план поимки давно известен большому числу жандармов и полицейских, так что никто не станет метать ни в вас, ни в меня бомбу, поскольку это совершенно бессмысленно. Давно служу под голубым околышем-с, опрометчивые решения принимать отучился… Не переживайте, право. Доедем до Аргамакова в целости и сохранности.
– Что он за человек?
– В отличие от прокурора, который мне проел все печенки, уж простите за вульгарность, Аргамаков – человек надежный и толковый. В тридцать один год дослужиться до надворного советника, что по Табели о рангах соответствует армейскому подполковнику, – это, знаете ли, кое о чем говорит. Разумеется, сей молодой человек не без недостатков, но это такая уж российская беда, – он досадливо махнул рукой, – ничего общего с политикой не имеющая. Всё, вот и прибыли…
Довольно большой деревянный дом стоял в глубине сада – по здешним меркам, респектабельное жилище, хоть и уступающее кирпичным особнякам купцов, но тем не менее наглядно свидетельствующее о явной зажиточности хозяев. Поневоле вновь вспомнились рассказы Анютки о побочных источниках этого благополучия. Очень может быть, девица и не врет. В столицах, случалось, обнаруживали целые бордели, где искали приработка дамы из общества, чьи мужья стояли и выше судебного следователя Аргамакова на лестнице чинов и положения…
– Вон, поспешает ходя, – сказал Ларионов, одергивая китель. – Их у нас после японской кампании немало появилось…
Выкрашенную в белый цвет калитку распахнул китаец в столь же белоснежном кителе, классический китаец с косой, каких Бестужев насмотрелся предостаточно. Он низко поклонился, залопотал, старательно борясь с теми буквами русского алфавита, кои был решительно не в состоянии выговорить:
– Балина и балыня изволят в саду…
Из мальчишеского озорства Бестужев степенно ему поклонился:
– Хао, хао, туньчжи.[20]
Китаец с бесстрастным выражением лица произнес длинную чирикающую фразу, но Бестужеву пришлось пожать плечами:
– Во бутунды, шеньмайе бутунды.[21]
И они двинулись вслед за китайцем по чисто подметенной дорожке среди пышных кустов не отцветшей еще сирени.
– Ловко, – сказал Ларионов. – Вы что же, по-ихнему понимаете?
– Да где там, – смущенно сказал Бестужев. – Нахватался обиходных фраз, не без этого… А вот понимать не способен. У них ведь, Василий Львович, огромное значение имеют даже не слова, а интонация. Одна и та же фраза, произнесенная, скажем, с тремя разными интонациями, три смысла и имеет, совершенно отличных друг от друга…
– Одним словом, Азия-с… – полковник расцвел на глазах: – Ирина Владимировна, звезда вы наша! Честь имею!
И первым подошел к ручке хозяйки. Бестужев по старшинству последовал за ним. Что ж, молодая белокурая дама в белом летнем платье была чертовски красива, по столичным меркам прекрасно подходила под амплуа «роскошной женщины», и, если всё правда, можно понять купцов, наносящих изрядное кровопускание своим бумажникам…
– Позвольте представить, дражайшая, – сказал полковник с умиленно-восхищенными интонациями. – Наш столичный коллега, ротмистр Бестужев…
– Не из тех ли Бестужевых? – любезно поинтересовалась провинциальная дива, в чьих синих глазах Бестужев не мог усмотреть ничего, свидетельствовавшего о двойной жизни.
Что ж, всё, что касается двойной жизни и прочих своих маленьких тайн, женщины умеют скрывать мастерски…
– Вынужден вас разочаровать, – поклонился он. – Ни к кому из знаменитых Бестужевых отношения не имею. Родство есть, безусловно, но отдаленное до той самой степени, о которой простонародье сложило вульгарную поговорку: «Нашему плотнику троюродный забор».
– Как вы говорите? Троюродный забор? Весьма оригинально… – она рассмеялась так, как и следовало уверенной в себе молодой красавице, опытной кокетке. – Прошу, господа. Супруг и властелин уже изволят ожидать в беседке. – Вслед за чем Бестужеву был послан один из тех многозначительных взглядов, которые можно толковать по-разному, от механического кокетства до подачи определенных надежд. – Супруг, должна вам сказать, ротмистр, находится с вами в сходном положении. Он тоже… ха-ха, троюродный забор тех Аргамаковых…[22] но, быть может, это и к лучшему? Будь он более близким родственником, у кого-то из заядлых монархистов могли бы возникнуть неприязненные чувства…
– Весьма вероятно, – вежливо кивнул Бестужев.
Беседка представляла собою небольшой домик, наполовину состоящий из застекленных рам. Летом в ней, сразу видно, чрезвычайно уютно. Стол был накрыт белоснежной скатертью, учитывая щедрость и обильность здешнего гостеприимства, довольно скупо, что несколько не вязалось с обликом хозяина, радушно вышедшего им навстречу, – с первого взгляда было видно, что перед Бестужевым оказался классический образец провинциального жуира и гурмана, слегка располневшего, с живыми глазами и подвижным ртом весельчака, души застолья.
– Наслышан, наслышан. – Аргамаков крепко тряхнул его руку. – Василий Львович говорил о вас так таинственно и уважительно… Судя по его туманным намекам, вы – этакий Рокамболь охраны…
– Да полноте, – сказал Бестужев. – Служим помаленьку…
– Прошу, господа, к столу! Мамочка… – Аргамаков, явственно припахивавший свежим, недавно употребленным спиртным, со страдальческой миной развел руками. – Начинаются сплошные служебные секреты…
– Всегда одно и то же, господа, – сделала Ирина Владимировна печальную гримаску. – В кои-то веки к нам попал блестящий офицер из столицы – и вновь начинаются роковые тайны государевой службы… Что ж, я вас оставляю, господа. Но я тебя умоляю, душа моя… – она послала мужу многозначительный взгляд и вышла.
– Ах вы, счастливчик, – протянул Ларионов. – Будь я молод и красив, непременно заставил бы вас поревновать, Викентий Сергеевич…
– Да вы у нас и ныне – орел, полковник, к чему скромничать? – усмехнулся Аргамаков, проворно наполняя рюмки. – Не угодно ли, господа, шустовского? Прошу прощения за скудость стола, но я рассудил, что разговор пойдет о вещах малоаппетитных, и нашему гостю, вполне возможно, кусок не полезет в горло… Ваше здоровье!
Когда он разливал, рука предательски подрагивала, горлышко графина звякало о края рюмок. И потребил он свой коньяк чересчур торопливо, словно боялся, что более ему не достанется. Кажется, Бестужев при виде всего этого стал догадываться, о каком недостатке Аргамакова говорил полковник. В самом деле, сугубо российский недостаток, Ивашкой Хмельницким именуется…
– Вам не доводилось, ротмистр, читать, что написал о нас Антон Павлович Чехов? – осведомился Аргамаков, тоскливо глядя на свою пустую рюмку. – Жаль… Я, знаете ли, запомнил дословно. «В Шантарске интеллигенция мыслящая и немыслящая с утра до ночи пьет водку, пьет неизящно, грубо и глупо, не зная меры и не пьянея. После первых же двух фраз местный интеллигент задаст вопрос: „А не выпить ли нам водки?“». Определенные преувеличения, конечно, имеются, но тенденция подмечена верно. А не выпить ли нам коньячку? – он проворно схватил графин.
– Викентий Сергеевич, дорогуша, – мягко сказал полковник. – Я вас прошу, не увлекайтесь…
Краем глаза Бестужев подметил странное выражение на лице Рокицкого – скорее безмерное удивление. Впрочем, штабс-ротмистр тут же овладел собой, и загадочная гримаса пропала с его лица. Воцарилась некоторая неловкость, и Бестужев, стараясь держаться непринужденно, отошел к дощатому простенку, принялся разглядывать висевшие там акварели. Все три изображали каменные здания довольно старой постройки, величавые, чуть ли не подавлявшие. Здания красивы, и нарисовано вроде бы мастерски, но акварели чересчур уж холодны даже для неподготовленного зрителя, в них не хватает чего-то теплого, светлого…
– Заинтересовались моим курьезом? – неслышно подошел сзади Аргамаков. – Это, изволите ли видеть, память о прекрасной Вене. Был я там этой весною, и в Пратере[23] разговорился с любопытнейшим типусом. Совсем юнец, тощий, голодный, а глаза горят этаким, знаете ли, фанатичным огоньком. Приехал поступать в Академию художеств, да провалился, однако не потерял напора. Глазищи так и сверкают внутренним огнем, я, твердит, еще многого добьюсь… Звать Адольфом, а фамилия… Шилькер, Шильдер… – он присмотрелся к подписи внизу одной из акварелей. – Ага, Шиккельгрубер…
– Скорее уж Шикльгрубер, – поправил Бестужев. – «Е» в данном случае не произносится, я владею немецким…
– Какая разница? Шикльгрубер… Вот только мне представляется, хотя я и не специалист в живописи, что художником ему не быть. Не хватает чего-то, а?
– Вы совершенно правы, – сказал Бестужев. – Этаким холодком веет. Но вот архитектор из него, быть может, и неплохой получится. Я в юнкерском имел высший балл по черчению, немного в этом понимаю.
– Архитектором-то он как раз быть не хотел, – фыркнул Аргамаков. – В художники метил. Ну, я и купил у него акварельки, не из особого интереса, а скорее благотворительности ради – вьюнош был голоден, как подтощалая бездомная кошка. Архитектор, говорите? Хм, забавно получится, если из него выйдет второй Кваренги или там Росси. Войдет в славу, а акварельки-то – вот они… Ну, поживем – увидим, неизвестно, что нам сулит грядущий двадцатый век, каковой и не наступил еще…
– То есть как? – немного удивился Бестужев. – По-моему, давно…
– Это у Викентия Сергеевича такой пунктик, – с усмешкой пояснил Ларионов. – Насчет правильного счета столетий.
– Я бы это пунктиком не назвал, полковник, – явственно обиделся Аргамаков. – Это и не пунктик вовсе, а логичное научное объяснение. Видите ли, Алексей Воинович, я убежден, что столетие не стоит мерить чисто арифметическими мерками и считать начало такового с календарным началом нового века. Разве девятнадцатое столетие наступило в восемьсот первом? Позвольте усомниться. Наполеоновские войны – сие, на мой взгляд, не более чем затянувшееся продолжение и завершение века восемнадцатого. Ибо вершили эти кампании люди, во всем воспитанные восемнадцатым столетием, выросшие и сформировавшиеся интеллектуально именно в нем… понимаете?
– Кажется, понимаю, – серьезно сказал Бестужев. – Вы предлагаете отсчитывать начало века не от календарной даты, а от масштабных изменений в сознании людей, в устроении государств, раскладе европейской политики…
– Именно-о! – Аргамаков торжествующе прицелился в него указательным пальцем. – Алексей Воинович, вы меня, право слово, очаровали! Моментально поняли суть проблемы! Не то что насмешник Василий Львович! Собственно, если разобраться, мы до сих пор живем в девятнадцатом столетии. Династические системы, политика, войны, дипломатия, общественные учреждения, искусство – все это и до сих пор является лишь механическим продолжением столетия де-вят-над-ца-того!
– Так-так-так… – с интересом сказал Бестужев. – А начало подлинного девятнадцатого столетия вы, как я понимаю, отсчитываете от восемьсот пятнадцатого? От Венского конгресса?
– Совершенно справедливо!
– Но позвольте, развитие технического прогресса… – нерешительно вставил Рокицкий.
– А! – махнул рукой Аргамаков. – Все опять-таки берет начало в девятнадцатом столетии – пароходы и паровозы, телефон и телеграф, автомобили… Вот разве что аэропланы в эту хронологию не вписываются, но исключения лишь подтверждают правило…
– Очень интересно, знаете ли, – серьезно сказал Бестужев. – Значит, подлинный двадцатый век, по вашей гипотезе, должен начаться лишь в девятьсот пятнадцатом? Интересно, что в этом году такого должно случиться, резко меняющее течение жизни и заставляющее говорить о начале нового столетия…
– Ну, это вовсе не обязательно должен быть девятьсот пятнадцатый, год в год, день в день… Главное, вы уловили суть. Если взять…
– Простите, Викентий Сергеевич, – решительно прервал Бестужев. – Все это крайне интересно, и ваши теории, и студент этот ваш с фанатичным огнем в глазах… Но служебные обязанности…
– Как хотите, – с неудовольствием сказал Аргамаков и, на сей раз не обращая ни малейшего внимания на деликатное покряхтыванье Ларионова, наполнил рюмки. – Прошу-с! Давайте без тостов, речь пойдет о печальном… Алексей Воинович, мне, право же, неловко и больно, но вы ведь наверняка предпочитаете суровую действительность убаюкивающей лжи… С вашим Струмилиным все обстояло неприглядно… и чертовски банально. Повод для несомненного самоубийства был весомый и лежал на поверхности… – он нервно налил себе одному и выпил одним махом. – Вскрытие делал доктор Галковский, военный врач с большим опытом… Во-от такая гуммочка была у вашего Струмилина в головном мозге, классическая гумма вульгарис[24] последней стадии сифилиса… Выпейте, а, ротмистр? У вас лицо помертвевшее…
– Пожалуй, – мертвым голосом сказал Бестужев, глядя в пол, на крашеные доски. Проглотил коньяк как лекарство, бездумно, механически. – Бессмысленно спрашивать, не ошибся ли ваш доктор?
– Бессмысленно, батенька, – легонько похлопал его по колену Ларионов. – Как мне объяснили, сифилитическая гумма на поздней стадии развития – это такой недвусмысленный знак, какой опытный врач ни с чем иным не спутает… У него должны были быть дикие головные боли, расстройство внимания и утрата способности к толковой работе… Я ведь говорил вам, что Струмилин, собственно, и не работал вовсе. Так, проглядывал бумаги, нехотя беседовал с разными людьми, видно было, что делает он это через силу, что с ним неладно что-то… У меня с самого начала были недоумения, лишь потом все разъяснилось…
– Но он должен был знать…
– Не обязательно, – пожал плечами Ларионов. – Доктор мне все подробно растолковал. Если не имелось ярко выраженных признаков поражения кожных покровов, мог и не подозревать ни о чем и лечиться, скажем, от мигрени, безуспешно, понятно… Вот такой печальный сюжет, Алексей Воинович. Понимаете теперь, почему я старательно избегал всяких разговоров о Струмилине, стремясь удержать таковые в самом узком кругу? Неприглядная история получается, если выйдет наружу… Вряд ли там, в столицах, будут нам благодарны, допусти мы утечку… Еще и оттого… Как бы вам деликатнее…
– Еще и оттого, что у него здесь была любовница? – спросил Бестужев, глядя в пол. – Я уже все знаю, Василий Львович. Что в «Старой России» порой бывают не только проститутки, но и дамы… э-э, стоящие несколькими ступеньками выше на общественной лестнице, что Струмилина, судя по всему, регулярно навещала как раз дама из общества…
– Вот то-то и оно, голубчик, – печальным, севшим голосом сказал Ларионов. – Именно так и обстоит. Представляете, ежели он эту неизвестную дамочку… наградил? Врач уверяет, что первые симптомы в этом случае возникают не ранее чем по прошествии месяца, но все равно… Возможен нешуточный скандал. Если все станет известно… Думаю, даже генералу Герасимову придется пережить несколько неприятных минут. Во-первых, Струмилин полностью самоустранился от командировки, в которую его послали. Во-вторых, мог заразить венерической болезнью даму из общества… Да нам такое устроит либеральная печать…
– Вы так и не установили, кто была эта женщина?
– Алексей Воинович… – полковник открыто взглянул ему в глаза. – Вы будете возмущены, узнав, что я не хочу ее устанавливать? Что не испытываю ни малейшего желания это делать?
– Пожалуй, что и нет, – после долгого раздумья сказал Бестужев, ни на кого не глядя. – Пожалуй, с вашими действиями согласились бы и в штабе Корпуса…
– Ну, в деликатности Викентия Сергеевича я уверен, – сказал Ларионов. – Таким образом, история эта не выйдет за пределы нашего тесного круга. Жаль Струмилина, но кто же мог подумать… И ведь не первый случай. Не помните, часом, девятьсот седьмой? То самое самоубийство подполковника Климачёва?
– Да, я знакомился с бумагами, – кивнул Бестужев. – В самом деле, точное повторение ситуации…
Горлышко графина звякнуло о тонюсенький край рюмки – это Аргамаков наливал себе первому. Не было никаких сомнений, что он надолго запьет, но Бестужева это уже не интересовало. У него как раз родилась идея, быть может, и неплохая…
…Субъект в шляпе набекрень, наряженный под франтика, шлепал за Бестужевым из рук вон бездарно, прямо-таки наступал на пятки. Бестужев засек его сразу, едва вышел из гостиницы, уже в партикулярном платье, – но пока что не стал предпринимать никаких действий, только сделал незапланированный крюк длиной в несколько кварталов, чтобы не осталось никаких неясностей.
Их и не осталось. Преследователь, судя по его поведению, являл собою классического «михрютку», как это называл генерал Герасимов. Оторваться от него без труда сумел бы и менее опытный, нежели Бестужев, сыщик, – но вот спешить как раз и не следовало.
Случай представился вскоре. Завидев того самого городового, что откровенно испугался разбираться с неизвестной красавицей, Бестужев вдруг решительно шагнул на проезжую часть, подошел к скучавшему стражу порядка и напористо, без тени колебаний сказал:
– Вот что, любезный. Видишь вон того субъекта? Что к витрине отвернулся?
– Так точно-с… – сказал городовой, еще не понимая, чего от него хотят.
– Разберись-ка, что за тип, – сказал Бестужев властно, с уверенностью имеющего право. – Ходит за мной уже полчаса, прилип, как репей к собачьему хвосту. Кто его знает, вдруг да ограбить норовит… Ну, что стоишь?
Городовой окинул цепким взглядом сначала его, потом «михрютку», столь неубедительно изображавшего интерес к витрине кондитерской, что Медников, легендарный учитель филеров, давно лишил бы такого растяпу парочки зубов.
Судя по физиономии городового, барский вид Бестужева ему представился гораздо более весомым, нежели облик топтуна.
– Сию минуту-с, – решительно заявил городовой. – Извольте подождать, мы мигом… Эй, государь милостивый!
Бестужев добросовестно ждал на краю тротуара. Он не мог ни расслышать разговора, ни рассмотреть своего преследователя – городовой его заслонял широкой спинушкой. Но вдруг стало ясно, что ситуация далека от простоты. Очень уж странный вид был у неспешно плетущегося к Бестужеву городового – верзила смотрел себе под ноги в тщетных попытках придать своей конопатой физии бесстрастность. Добредя, все так же не поднимая глаз, он протянул:
– Обознались, видать, ваша милость. Вполне приличные-с господа, гуляют себе. Показалось вам невесть что…
Бестужев украдкой глянул поверх его плеча. «Михрютка» все так же торчал у витрины, полуотвернувшись.
– Что он тебе показал? – шепотом спросил Бестужев.
– Ничего-с… – опущенный долу взгляд городового вильнул так, что никаких сомнений не оставалось.
– Стоять спокойно! – страшным полушепотом распорядился Бестужев, из ладони показывая городовому свою карточку охранного отделения. – Не вздумай навытяжку, болван! Стой, как стоял! Он тебе показал то же самое?
– Точно так… – промямлил городовой, судя по его безнадежной роже, окончательно запутавшийся в сложностях жизни, коих он и не пытался разгадывать. – Вы уж, ваше благородие, промеж себя сами разбирайтесь…
– Ладно, ступай на пост, – распорядился Бестужев и махнул показавшемуся в пределах досягаемости извозчику. – Эй, любезный!
Он имел удовольствие видеть, как преследователь беспомощно заметался на тротуаре, тщетно высматривая второго свободного «ваньку». Но торжествовать было рано. В том, что его «хвостик» оказался филером, уже никаких сомнений нет, но вот был ли преследователь так бездарен и глуп, как хотел казаться?
Бестужев прекрасно знал эти фокусы. Подобные недотепы, которых мог без труда расшифровать и гимназист, на жаргоне охранного отделения именовались «брандерами» или «михрютками». Вообще-то, они и в самом деле были законченными растяпами – на такую слежку не стоило посылать опытного филера, чтобы его не испортить, – но предназначалась им строго определенная цель: демонстративная слежка с помощью подобного «брандера» как раз для того и устраивалась, чтобы дать понять подозреваемому боевику: он раскрыт, о его деятельности известно, и лучше бы ему, пока не поздно, смыться от греха подальше, оставив лелеемые замыслы.
Чаще всего так и происходило: преследуемый начинал нервничать, ложился на дно, а то и бежал из России. Герасимов в использовании «брандеров» приобрел огромную сноровку… Благодаря чему не раз удавалось предотвращать террористические акты и «эксы».
Но с какой радости «михрютку» вдруг послали за Бестужевым? Объяснений просто-таки не находилось. Те, что следили за ним прежде, действовали не в пример квалифицированнее, и внезапное появление растяпы, признаться по чести, полностью сбило с толку. Служить прикрытием для более опытных коллег «брандер» не мог – их попросту не было на хвосте…
…Мигуля вышел ему навстречу в расстегнутом кителе, с засученными к локтям рукавами, раскрасневшейся физиономией. Прежде чем захлопнулась дверь, из которой он появился, Бестужев успел заметить съежившегося на стуле человечка, судя по одежде – из простых, и бдительно возвышавшегося за его спиной Зыгало. Бестужев уже знал, что пристав Мигуля широко известен как среди уголовного элемента, так и в полиции под кличкой Ермоша Скуловорот – для чего были все основания…
– Здравствуйте, Ермолай Лукич, – сказал он вежливо.
– Наше почтение, господин ротмистр, – отозвался Мигуля с некоторой дозой независимости, отдуваясь. – Что вы так смотрите? Либерально? Я понимаю, у вас в Корпусе клиентов чайком с бутербродами потчуют, папироску предлагают, а уж про то, чтобы в рожу залезть – ни-ни и думать… У нас, чтоб вы знали, немножко иначе обстоит. Традиция-с. Ежели такому вот субчику, – он небрежно кивнул в сторону наглухо захлопнутой двери, – пару раз не залезть в личность, толкового разговора и не получится. Ежели полицейский по мордасам не щелкает, к нему наши клиенты с ба-альшим подозрением относятся, подозревая в нешуточном коварстве и затаенных подвохах. А дерзнешь пару раз по его уголовной личности, смотришь – и разговор наладился вполне даже дельный…
– Господи, Ермолай Лукич… – усмехнулся Бестужев. – То, о чем вы сейчас сказали, я уже слышал от чинов столичной сыскной полиции и отношусь к сему философски. В каждой конторе свои правила… Вы лучше скажите, можем мы с вами доверительно побеседовать?
– Что, большая нужда?