Непристойный танец Бушков Александр
Повисла неловкая пауза, но тут, на счастье, явился сонный официант, расставивший тарелки, судки и бутылки всё же без особых нареканий. Когда он вышел, Кудеяр мягко и бесшумно прянул к двери, несколько мгновений прислушивался к происходящему в коридоре (ухитряясь и за этим не вполне благовидным занятием выглядеть настоящим жентильомом[5] ), наконец, облегченно вздохнув, вернулся к столу:
– Ушел. Следует быть осторожным: гостиничная обслуга в любой стране тайной полицией в первую голову приспосабливается для шпионажа… – Он непринужденно наполнил рюмки. – Прошу. Конечно, не бог весть каков нектар, но все же получше Яшенькиной шампани, способной ужаснуть человека понимающего…
Сабинин охотно выпил, взял вилку. Закуска была скромная, вполне в духе захолустной гостиницы: сыр, семга, белые грибочки. У него осталось впечатление, что внешне невозмутимый Кудеяр зорко наблюдал за тем, как он пьет, как себя при этом проявляет.
– Ну что вам рассказать? – начал он внезапно. – Вы, как человек штатский, плохо себе представляете, какого размаха достигло в армии расхищение казенных сумм. На почве одной только фуражной экономии в войсках было множество грязных историй – а ведь есть множество иных способов воровства. Прогонные расходы,[6] к примеру… Они ведь до сих пор планируются так, словно расстояния в несколько сот верст военные проезжают на лошадях. Система эта совершенно не принимает в расчет железных дорог, стократ удешевляющих расходы. Дошло до того, что иные начальники дивизий попросту берут из полковых сумм взаймы без отдачи, что почитается чем-то уже будничным, обыденным….
– Я немного наслышан об этой практике, – заверил Кудеяр.
– Наслышаны? – горько усмехнулся Сабинин, опрокидывая вторую рюмку. – Этого мало, милостивый государь… простите, милостивый товарищ. Этого нужно насмотреться. Я не монархист… пожалуй что, уже не монархист. Маньчжурия из меня, как из многих, вышибла немало иллюзий и утопий. Это ведь поражение, позорнейшее. Первую в этом столетии настоящую войну мы профукали с треском и позором, чего с российской армией да-авненько не случалось… И от кого? От желтых макак… – Он вздохнул, закурил, взял себя в руки. – Ну, не стану досаждать вам нравственными терзаниями обычного офицерика, вы ведь, простите, не господин Куприн… Да и я не Ромашов. Вы попросту попробуйте ярко и подробно представить себе, как сидите в офицерском собрании, где вам, в точности по Куприну, уже не дают водки по причине погрязания в долгах. И не забудьте при этом, что за спиной у вас грязь и кровь и маньчжурский позор… И перед вами восседает жирная харя с прилипшей к двойному подбородку икрой, нахальная физиономия тыловой крысы, чьи карманы набиты мятыми кредитками уворованных казенных сумм… И все бы ничего, но эта рожа начинает кривляться и глумиться, не выбирая слов, упрекает тебя в глупой непрактичности, неумении жить, насмехается над твоими боевыми орденами, не имеющими материального эквивалента, над твоим потертым кителем, наконец, тычет тебе в лицо пук мятых бумажек и великодушно предлагает подарить на бедность сотенку-другую… Это нужно видеть, пережить, подвергнуться такому унижению самолично…
– И тогда вы…
– Вот именно, – жестко усмехнулся Сабинин. – И тогда – я… Я – призовой стрелок, не сочтите за похвальбу. Уложил с первой пули. Ну, возникло вполне понятное замешательство, меня даже не догадались задержать. Я вышел на свежий воздух – и, поскольку был не так уж и пьян, быстро смог оценить и представить последствия. Военный трибунал. Или, согласно нашим порядкам, дело по рассмотрении министром внутренних дел может быть передано опять-таки в военный суд. Хрен редьки не слаще. Смертная казнь, и хорошо еще, если через расстреляние. В случае самого ошеломительного везения – долголетняя каторга, тачка, Сахалин… Куда ни кинь – всюду клин. Крах, падение, несвобода, а то и казнь. Но я, простите, не герой сентиментального романа. Меня отчего-то совершенно не тянуло покорно представать перед карающим правосудием и, встряхивая кудрями, произносить в свою защиту эмоциональную речь, которую потом переписывали бы восторженные курсистки… К чему? Я просто решил бежать, не теряя ни минуты. Любое промедление было смерти подобно. Я помчался в дивизию. Там, в канцелярии, сидели добрые знакомые, для них сошло первое же придуманное на ходу объяснение… Короче говоря, я взломал стол штабс-капитана Терещенко и схватил первую же лежавшую сверху чистую книжку свидетельства о выполнении воинской повинности. Все печати имелись, заполнил ее наспех, взял в каптерке солдатское обмундирование, забежал на квартиру, прихватил все имевшиеся деньги, часы… – Он печально улыбнулся. – Каюсь, и из стола соседа моего, Жоржика Лемке, похитил лежавшие там восемнадцать рублей с мелочью… Но тут уж было не до церемоний. И побежал на вокзал. Свидетельство о выполнении воинской повинности видом на жительство служить не может, но подозрений не вызовет никаких, ибо другого документа у отпущенного из армии нижнего чина попросту не имеется. Никакого другого документа для проезда к месту жительства и не требуется. Я нарочно вписал себе: «Уволен в Олонецкую губернию», чтобы, не вызывая подозрений, пересечь империю из конца в конец. Да и шансов наткнуться на «земляков» было значительно меньше. Часа через три подошел идущий в Россию поезд. Меня искали, без сомнения, но вряд ли кому-то пришло в голову, что я стану скрываться под видом отставного солдата, ефрейтора Ивана Морозова. Очень уж мало общего было между прежним бравым поручиком и отставным ефрейтором Олонецкой губернии крестьянского происхождения… Как легко можно догадаться, расчет оказался верен. До Питера я добрался, можно сказать, без малейших хлопот – волнение при виде жандармов и городовых не в счет. А в Питере, поразмыслив, отправился к старому знакомому, поручику Бикашову…
– Откуда же вы знали, что он самым тесным образом связан с социал-демократическим подпольем? – вкрадчиво спросил Кудеяр.
Сабинин недоумевающе уставился на него:
– А я этого вовсе и не знал, простите. Просто… Мы давно были знакомы и тесно сблизились. Образ мыслей Бикашова, его общие настроения мне были прекрасно известны. Меж офицерами многое высказывается откровенно, среди нас нет жандармских шпиков…
– Вы ошибаетесь, увы, – тихо сказал Кудеяр. – Встречаются.
– Возможно, вам виднее. Но достаточно редко, надеюсь. И уж никак не в моем случае – иначе мы с вами сейчас не сидели бы здесь. В общем, я прекрасно знал, что Бикашов, как бы это выразиться, человек с… противоправительственным, а то и вовсе противомонархическим душком. Многие мои прежние наблюдения позволяли с уверенностью считать именно так. Пожалуй, я не ждал от него какой-то помощи, уж никак не предполагал, что он не просто обладает неподобающим образом мыслей, что он – из ваших, подпольщик… Просто-напросто знал: уж Бикашов не выдаст, а дельным советом разодолжить может. А действительность даже превзошла мои скромные ожидания. Он не просто дал совет, а свел с нужными людьми… Вам рассказывать об этом подробно?
– Не нужно.
– В общем, ко мне присматривались, пытали и допытывали… пока я, доведенный, признаюсь вам честно, до некоего остервенения, не предложил им проверить меня в деле. На их усмотрение. Пройти испытание, каковое им будет благоугодно выбрать. Поразмыслив, ваши друзья предложили некий, как у вас это именуется, а к т. Ну и что? Жандарм так жандарм. Терять мне было совершенно нечего, а смертоубийство живого человека к тому времени было для меня, простите за цинизм, делом знакомым. Ни япошки мне по ночам не снились, ни этот ваш подполковник… И до сих пор не снится. Вас не коробит такая душевная черствость?
– Ничуть, – ответил с улыбкой Кудеяр. – Поскольку могу сказать о себе совершенно то же самое… Японцев, правда, на моем счету нет, но различия невелики, а?
– Да пожалуй, – кивнул Сабинин. – Не наполнить ли сосуды? Без тостов и заздравных пожеланий… Ух! Да, это не Яшкин финь-шампань, «Смирновская» хороша… Ну и вот, теперь я сижу перед вами – человек двадцати семи лет от роду, один как перст, ничего на этом свете не умеющий, кроме как воевать… и все на этом свете потерявший…
– Кроме свободы.
– Вот только к чему мне эту свободу применить? Особенно в нынешнем моем состоянии? Знаете, я добросовестно прочитал те брошюрки, коими ваши товарищи пытались меня просвещать. И ничего не понял, буду откровенен. Классовая борьба, эксплуататоры и эксплуатируемые… В одном я с авторами брошюрок согласен – нет у российской монархии ни будущего, ни перспектив. Ну и леший с ней! Сохранение существующего строя меня не волнует. Даже наоборот. Пока сохраняется нынешний порядок вещей, так и оставаться мне изгоем, беглецом с намыленной петлею в перспективе….
– Ну что же, – сказал Кудеяр. – То, что вы это понимаете, уже кое о чем говорит… вас ничто не связывает с нынешним строем, не попробовать ли вам счастья, Артемий Петрович, на другой стороне?
– У вас, я так понимаю? В ваших рядах?
– Разумеется.
– Я согласен, – сказал Сабинин. – Не раздумывая. Не считайте это пьяной бравадой – право же, было время многое обдумать. В этом нет ни капли идейности, как я уже неоднократно подчеркивал – один лишь практический цинизм. Цинизм, великодушно простите. Ход моих рассуждений прост. Я до сих пор смутно представляю, что за порядок вы пытаетесь создать, какие цели преследует ваша грядущая революция. Но вот одно я знаю совершенно точно: если вы окажетесь не прожектерами, а людьми дела и своей цели все же достигнете, на месте существующего строя воздвигнете нечто новое, иное, – при этом раскладе все мои прошлые прегрешения будут забыты и стерты из книги жизни. Быть может, станут и не прегрешениями вовсе, а заслугами. Случались прецеденты, взять хотя бы французишек или Кромвеля с его сообщниками. Даже если порядок вещей и поменяется не столь уж кардинально, некая грандиозная амнистия всегда воспоследует… Я прав?
– Безусловно. Во многом.
– Приятно слышать, – поклонился Сабинин. – Есть, правда, одна загвоздочка… А окажусь ли я вам нужен со своими столь нехитрыми побуждениями? Я же не идейный, интересы мои, пардон, насквозь даже шкурные… Ну что, подхожу?
– Подходите, – серьезно сказал Кудеяр. – По секрету вам скажу, Артемий Петрович, бывают ситуации, когда чрезмерная идейность и противопоказана, и прямо вредит делу. Хотите, я тоже буду несколько циничен? Революция – столь грандиозное и сложное предприятие, что оно вбирает в себя разнообразнейшие человеческие типажи, вовсе не обязательно идейные, превзошедшие марксизм до тонкостей. Взять хотя бы анархиста Яшу, взять тех господ контрабандистов, чьими услугами мы давненько пользуемся – за плату в виде презренного металла. Мы тоже вынуждены сплошь и рядом допускать в свою практику элементы цинизма… Так вот, в вашу пользу говорят два весомейших обстоятельства. Во-первых, вы – кадровый офицер, обстрелянный, боевой. Таких у нас мало. А девятьсот пятый год показал, что опыт вооруженной борьбы порой предпочтительнее любой идейности и подкованности в марксизме. Во-вторых… У вас нет обратной дороги, вы прозрачны, как стекло. Не тот случай, чтобы каяться. Вашего покаяния попросту не примут, поскольку на вашем счету и тот злополучный интендант, и, что весомее, жандармерии подполковник Армфельд, коего начальство ценило довольно высоко и убийством его было разъярено не на шутку… Все ваши надежды отныне связаны исключительно с нами. Давайте обозначим это явственно, чтобы не осталось никаких недоговоренностей… Ну, как вам мои циничные построения?
– Честно? У меня камень с сердца упал. По-моему, мы друг друга стоим. И вы мне нравитесь, товарищ Кудеяр. До сих пор мне из ваших попадались то недалекие фанатики вроде Прокопия, то витийствующие либералы в пенсне…
– А Бикашов?
– О, с ним совсем другое… – сказал Сабинин. – Он честолюбив. И слишком хорошо помнит биографию Бонапарта. Но ведь и это не так уж плохо в рамках вашей философской системы?
– Разумеется… – Кудеяр улыбнулся, но глаза оставались холодными. – Итак, мы поняли друг друга, Артемий Петрович. И мы друг другу подходим. В ближайшие же дни я вас переброшу за кордон, где вы научитесь многим полезным вещам. Я не буду брать с вас страшных клятв в духе карбонариев и масонов, это нелепо и несерьезно. Вы взрослый человек, понимаете все. Главное не забудьте. Кара за предательство у нас одна – смерть.
– Да ну? Вот неожиданность! – хмыкнул Сабинин, осклабясь.
Глава вторая
Приют странников
Сабинин давно уже не пытался определить, шагает его проводник прямиком к неизвестной цели или предосторожности ради кружит по лесу, запутывая случайного клиента. Могло оказаться, что справедливо как раз второе суждение, – читывали в романах, как же, да и слышать кое-что доводилось…
Он покосился на спутника – невысокого, очень кряжистого мужчину средних лет, несмотря на теплую погоду щеголявшего в кожушке. По виду, по поведению, по речи – мужик мужиком, как тысячи ему подобных.
Никакой романтики, господа… Даже обидно чуточку. Сабинин, разумеется, понимал, что реальные контрабандисты должны как-то отличаться от тех, что мелькают в романах и на оперной сцене: никаких черных плащей, в кои они живописно драпируются, никаких широкополых шляп, низко надвинутых на глаза, а также навах за поясом и тореадорских рубах. Жизнь всегда прозаичнее. И все же кто бы мог подумать, что задержавшийся однажды в Тамани господин поручик Тенгинского полка оказался настолько прав… Точнее, настолько будничен в описаниях.
– Ремесло-то выгодное, Грицько? – спросил он, чтобы только нарушить долгое, ставшее неловким молчание.
Грицько мельком бросил на него равнодушный взгляд, ухмыльнулся – из-под усов показались крепкие желтые зубы:
– Эге ж. Не голодуемо. Смотря по удаче всё…
– Слушай-ка… А этот твой дружок Яша за нами жандармов не пошлет? Чересчур уж легкомысленный субъект…
Грицько засмеялся:
– Не волнуйтесь, пане. Воны, те а-нар-хыс-ты, – в его голосе проскользнуло явственное презрение, – нас дуже боятся. Знают, бисовы души: чуть шо, мы им косточки переломаемо. Пан как в воду смотрел: легкий мыслью народец. Ой, легкий… Кричат, шумят, книжки мусолят, анархыю ту клятую придумалы. Через кордон опять же повадились шмузгать. А яка ж, прошу пана, анархыя, тэорыя эта ихняя, в нашем деле потребна? И деды наши, и отцы ремесло правили без этих самых тэорый… И жили справно. Нет, им непременно подавай тэорыю с анархыей… Одно слово – баре, прости господи… Щоб воны на дым изошлы… Щоб им ни дна, ни покрышки…
– И мне, выходит, тоже? Я ведь тоже, строго говоря, барин…
– Що вы таке говорите, пан? – серьезно сказал Грицько. – Баре – это те, кто с жиру бесится, а вы – чоловик серьезный. Официэр, сразу видно. Я ж служил в войске, понимаю такие дела, пана официэра узнаю вмиг. Ой, добже пан Яшу тогда напужал! А как же ж, ведаем, Яша сам по легкости мысли проболтался. Как ему пан без всяких тралимондий пистоль в лоб упер… Щоб не баловал…
Пожалуй, он относился к Сабинину с некоторым уважением, что странным образом было приятно, хотя, казалось бы, что ему в мнении простого кордонного мужика?
– Знаешь, мне отчего-то казалось раньше, что через границу ходят непременно ночью, – сказал Сабинин чистую правду. – А мы белым днем отправились.
– Так это ж когда как, – рассудительно ответил Грицько. – Смотря по месту, смотря по раскладу дела. Иногда ночью добжее, иногда и белым днем… Не сомневайтесь, пане. Ремесло знаемо.
Не было в этом мужике ни капли романтики, окончательно уверился Сабинин. Контрабандные путешествия в Австро-Венгрию и обратно были для него столь же привычной и знакомой работой, как если бы боронил или сеял. Еще одно крестьянское ремесло, одно из многих. Пожалуй, доведись ему Сабинина зарезать, он исполнил бы это душегубство без малейшей злобы, вообще без всяких оттенков чувств. Просто выполнил бы еще одну мужицкую обязанность. Когда подступают холода, а свинья отъелась, ее полагается резать, вот и вся нехитрая философия…
– Долго еще? – спросил он.
Они шагали по лесу уже больше часа, не встретив за это время ни единой живой души, – и до сих пор не показалось ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего границу меж двумя империями.
– Почекайте, пане, – спокойно ответил Грицько. – Скоро и дойдем. Сначала будет сторожка, охотники там порою ночуют, а уж потом, еще через полверсты, и просека, кордон то есть. А за просекой уж и австрияки… Пан пистоль с собою мае?
– А как же.
– Воно и не к чему, – поморщился Грицько. – Ну, какой толк, ежели что, от стрелянины? Никакого и толку. Вы уж, пане, душевно вас прошу, за пистоль зазря не хватайтесь, чтобы худа не вышло… А в огуле,[7] совсем добже было б, отдай пан мне пистоль…
– Да нет, я уж его лучше при себе придержу, – сказал Сабинин непреклонно. – Нельзя мне попадаться, я, знаешь ли, под виселицей хожу…
Грицько, что Сабинина чуточку обидело, не выразил ровным счетом никаких эмоциональных чувств. Помолчав, рассудительно сказал:
– А чего ж. Не пан первый, не пан последний такой в этих местах. На то и шибеница, чтоб под нею ходили, такая уж это поганая зараза, что без дела простаивать никак не желае… Тильки я вас, пане, все одно умоляю: зазря не хватаитесь за тот пистоль, уж если зовсим край подойдет…
– А как узнаем?
– А видно ж будет, – пожал плечами Грицько, – совсем край или еще не край…
– Тоже верно, – пожал плечами Сабинин, не найдя, что же все-таки противопоставить нехитрой, но убийственной логике. – А скажи-ка ты мне…
– Ч-ш! – процедил сквозь зубы Грицько, замерев на месте и подняв руку. – Замрите, пане, як статуй. Осмотреться треба… Вот она, сторожка…
Теперь и Сабинин рассмотрел сквозь сосны узкую длинную прогалину, избушку слева – немудрящую, с незастекленными окошками и провалившейся кое-где крышей. Низенькая дверь наполовину распахнута, на крылечке стоит ржавое ведро, нигде ни малейших примет человеческого присутствия.
Согнувшись в три погибели, сделав знак Сабинину следовать за собой, Грицько перебрался к высокому кустарнику и, присев на корточки, весь обратившись в зрение и слух, замер, напоминая сейчас хищного зверя в полной силе. Заметив краешком глаза, что Сабинин сунул руку под пиджак, поближе к браунингу, «честный контрабандист» искривил лицо в яростной гримасе, зашипел:
– Вы шо, пане? Рано…
Мучительно медленно текли минуты, и никаких изменений в окружающем не происходило – отовсюду плыли покойные лесные запахи, щебетали птицы, легонько колыхался под ветерком кустарник, стояла солнечная тишина…
– Ну, с божьей помощью, – перекрестился Грицько. – Схожу посмотрю. Если в том ведре лежат шишки – значит, Панас дает знак, что на кордоне все спокойно и стражи поблизости нема. Если шишек нету – ждем темноты… Вы, пане, с места не сдвигайтесь, шуму не делайте, я мигом обернусь, не впервой…
Вздохнув и отряхнув колени от приставших рыжих сосновых иголок, он бесшумно обогнул кусты, вышел на открытое пространство и решительно направился к сторожке.
Присевший на корточки Сабинин с вполне понятным замиранием сердца неотрывно следил за ним.
Дальнейшее развернулось почти молниеносно.
Из-за угла ветхой сторожки внезапно появился человек в мундире – на плечах блеснули золотом погоны, – выставил руку с вороненым револьвером и азартно скомандовал:
– Стой!
Грицько, пригнувшись, не потеряв ни секунды, отпрыгнул в сторону, метнулся к спасительным деревьям. Негромкий выстрел, на фоне необозримого леса какой-то даже несерьезный…
Контрабандист без крика рухнул ничком в кустарник, с хрустом сломав ближайшие тонкие ветки грузным телом, пару раз дернулся и больше уже не шевелился. Все произошло слишком быстро – окрик, прыжок, смерть, так что Сабинин оторопел и упустил драгоценное время…
Только и успел, опомнившись, потянуться к пистолету, но на него уже навалились сзади, в мгновение ока завернули руки за спину так, что в локтях захрустело, выхватили из-под пиджака браунинг, лицом вниз притиснули к земле, словно печать к сургучу. Сухие сосновые иглы немилосердно кололи щеки и лоб, Сабинин, слабо ворочаясь, едва мог дышать. Его придавили коленями, в бок уперлись, судя по твердости, носки сапог, над самой головой азартно выдохнули:
– Попался, сицилист! Не уйдешь теперь!
– Ну что там? – послышался начальственный окрик.
– Взяли, вашбродь! – переводя дыхание, откликнулся один из тех двух, что припечатал Сабинина к земле. – И пистоль при ем! Точно как вы сказали, двоечко их было, никого боле не видать!
– Хорошо осмотрелись?
– Да что там, дело знакомое! Двое их было…
– Ну, волоките сюда гостя дорогого! Да обшарьте как следует для надежности!
Сабинина рывком вздернули на ноги, один из пленивших его остался за спиной, крепко уцапав за локти. Судя по хватке и жаркому дыханию, ерошившему Сабинину волосы на самой макушке, это был детинушка гвардейского роста. Второй, зайдя спереди, распорядившись предварительно: «Савчук, ты ему руки-то вверх вздерни…», обшарил и охлопал Сабинина, где только возможно. Уж его-то Сабинин рассмотрел прекрасно: молодой казак в фуражке набекрень, весь сиявший охотничьим азартом. Обыскивал он умело и тщательно – промял в кулаке полы пиджака, изучил подкладку, не пропустил ни одного кармана. Закончив, сделал приглашающий жест:
– Шагай, сицилист, к его благородию на спрос! Кому говорю!
Поскольку второй так и не выпустил локтей, крепко подтолкнув коленом в то место, которым человек обычно соприкасается со стулом, осталось лишь повиноваться. Офицер ждал, застегивая кобуру. На нем был синий жандармский сюртук, фуражка с кантом, на черной портупее висела шашка.
– Прошу, – любезно показал он на дверь. – Заждались, господин хороший, терпение лопнуло…
Сабинина втолкнули в небольшую комнату, где из мебели имелась лишь пара корявых лавок да не уступавший им в уродстве стол. Дверь в соседнюю комнатушку оказалась закрытой, но и там, можно ручаться, царила та же спартанская простота меблировки.
Жандармский поручик неторопливо уселся, предварительно с брезгливой миной обмахнув лавку платком. Сабинина усадили напротив. Один из казаков, тот, что повыше, встал в двери, расставив ноги и опираясь на карабин, второй заслонил спиной крохотное оконце, отрезав тем самым всякую возможность бегства. Неторопливо достав серебряный с чернью портсигар, жандарм раскурил папиросу, держась так, словно Сабинина здесь не существовало вовсе. Мечтательно уставясь в низкий потолок, пускал кольцо за кольцом – надо признать, довольно мастерски.
– У него в пинжаке зашито что-то, вашбродь, – сообщил молодой казак. – Бумаги, точно, мялись и похрустывали… Прикажете подклад подпороть?
– Успеется, – сказал жандарм с нехорошей улыбочкой. – Ну-с, милостивый государь, быть может, назовете вашу фамилию – хотя бы последнюю по счету – и соизволите объяснить, что делали в двух шагах от границы, где находиться вообще-то не полагается?
Сабинин молчал. У него не было при себе никаких документов, он никак не предусмотрел подобного оборота событий, потому ничего мало-мальски убедительного не приходило в голову. Во все глаза глядя на жандарма, он, уже немного успокоившись, получил возможность думать и рассуждать. Вот так… А ведь… Нет, не будем спешить…
– Сначала извольте представиться, – сердито бросил он.
– Бога ради, – кивнул жандарм. – Поручик Якушев. Имею честь представлять в этих палестинах Киевское охранное отделение. Вот именно, милостивый государь. В поле зрения тех, кому такими вопросами ведать надлежит, вы попали еще в Киеве. Дальнейшее особого труда не представляло – рутина-с… Это вам казалось, будто никто за вами не следит, а на деле, должен признаться, обстояло как раз наоборот. Господин анархист Яша, смею думать, был в сей роли весьма убедителен и подозрений не вызывал, а? Ну, а как насчет господина Кудеяра? Не правда ли, мы умеем работать, господин… Са-би-нин! – с расстановкой, громко, в три слога произнес он фамилию, словно команду отдавал. – Что это вы, сударь, на лавочке ерзать изволите? Ну, не медлите! Убедительно, с искренностью в голосе и честным блеском в глазах сделайте заявление, что ситуация вам странна и оскорбительна, что все обстоит совершенно иначе, что никакой вы не Сабинин, а так, другой кто-нибудь. Что молчишь, тварь?! – рявкнул он вдруг, перегнулся через стол и залепил Сабинину оглушительную оплеуху. – Язык проглотил? Я его тебе из задницы вытащу!
Сабинин рванулся было, пытаясь вскочить, но казачьи лапищи, опустившись на плечи, плотно припечатали к лавке. Он смог лишь крикнуть:
– Как вы смеете, поручик!
– Молчать, сволочь, – лениво отозвался жандарм, поигрывая увесистым портсигаром. – Я с тобой еще не разговаривал, как следовало бы… Как оно полагается после убийства тобою двух офицеров, в отличие от тебя, паскуды, честно несших службу государю и Отечеству… – И покачал под самым носом Сабинина крепким кулаком. – Ничего, есть время для душевного разговора.
– Дозвольте, ваше благородие, по старому казацкому способу? – прогудел за спиной Сабинина великан. – Ремешок ему из спины резануть, от затылка до задницы? Помереть не помрет, а вот откровенности дюже способствует…
– Всему свое время, – спокойно ответил жандарм. – Будут ему и ремни из спины, и много чего хорошего. Где он в этой глуши найдет прокурора или возмущенную либеральную общественность… Да в этой глухомани таких вещей отродясь не бывало… Ты вот что, Ванечка… Ты, пожалуй, взрежь ему подкладку, посмотрим, что он туда напихал… Да нет, пиджак снимать не стоит, опять брыкаться начнет, лишняя трата времени… Ты ему руки за спину заведи, а Пахомыч вспорет…
Великан Ванечка вмиг исполнил приказание, заставив Сабинина поневоле охнуть от боли. Тот, что был гораздо моложе, но тем не менее поименованный по отчеству, достал перочинный ножичек с перламутровыми накладками и приступил к делу. Сопротивляться не было никакой возможности, и Сабинин, сверкая глазами в лютой, бессильной ярости – щека все еще горела после увесистой затрещины, – остался неподвижен, подумав: прекрасно, что не сняли пиджак, идиоты, ах, прекрасно…
– Все?
– Вроде все, вашбродь, – отозвался Пахомыч, вываливая на стол перед жандармом кипу сложенных пополам ассигнаций и несколько бумажек. – Точно все, больше и нет ничего, общупал на совесть…
Тщательно, одну за другой разглаживая радужные сторублевки ребром ладони, жандарм уложил их аккуратной стопочкой. Вслух пересчитал:
– Шестнадцать… восемнадцать… двадцать две… ого, в аккурат две с половиной тысячи рублев… Неплохие капиталы для травимого судьбой и полицейскими властями изгнанника. Не откроете ли, каким путем приобретены? Молчите? Ну, ваше дело… А что за шифры на бумажках изображены? Цифирки, на иностранном языке что-то… По-немецки, а? Это что?
Сабинин молчал, укрепляясь в прежних мыслях.
Жандарм же, склонив голову, о чем-то сосредоточенно думал. По его лицу стала блуждать загадочная улыбка. Наконец, рывком подняв голову, он прямо-таки просиял:
– Савчук и ты, Ванечка, вам клады никогда искать не приходилось? Нет? Ну что ж вы так оплошали, братцы… А впрочем, неизвестно, где найдешь, где потеряешь. Молчите, господин Сабинин? Ну что же, можете молчать и далее. А я, с вашего дозволения, кратенько подведу итоги… Итак. Еще в Киеве путем агентурного наблюдения неопровержимо установлено ваше тождество с разыскиваемым Департаментом полиции империи бывшим поручиком Артемием Петровичем Сабининым, повинным в убийстве двух офицеров, армейского и жандармского. Каковое тождество чуть позже было опять-таки блестяще подтверждено, когда наш беглец сглупа пустился в полную откровенность с сотрудником Охранного отделения мсье Кудеяром, коему и изложил, дурашка, свое относительно полное жизнеописание… Тут, собственно, и доказывать-то нечего. Ну, устроим мы вам опознание, сведем с бывшими сослуживцами по Чите, очень скучное получится дело с заранее предопределенным исходом. Виселица здесь вырисовывается столь явственным итогом, что и сомневаться нечего… А теперь следите за моей мыслью, ребята, Ванечка с Пахомычем… Этот сукин сын, считайте, заранее приговорен. Он уже все равно что покойник, тут и думать нечего. А стоит ли, голуби мои, с покойником церемониться? – Он с нехорошей улыбкой поворошил указательным пальцем пачечку «катеринок». – Весьма заманчивая финансовая сумма, а? Вам, разумеется, как нижним чинам, достанется чуточку меньше, мне, соответственно, побольше, но такова уж наша жизнь, что полной справедливости в ней не дождаться… Вам по пятьсот, а мне, как легко догадаться, все остальное. Что скажете, орлы?
– Оно, пожалуй что, и по справедливости, – прогудел Ванечка. – Не было ни гроша, да вдруг алтын. Понятно, вашему благородию больше и полагается… Я, как говорится, в согласьи.
– В согласьи-то в согласьи… – задумчиво отозвался от окна Пахомыч. – Да ведь этот сицилист драный начнет по дороге разным чинам жаловаться – напоследок, из чистой своей вредности. Все расскажет. Ему, может, и не поверят, однако ж слушок пойдет, пятно останется…
– Ну, Пахомыч… – поморщился жандарм. – Я-то думал в простоте своей, что ты у нас сообразительнее будешь… Давайте всё окончательно разложим по полочкам, братцы. Если рассудить, к чему нам его доставлять по начальству живьем?
Пользы от него для Охранного отделения не будет никакой. Среди противоправительственного элемента он человек совершенно случайный, никакими полезными сведениями и секретами располагать не может. Уж это-то достоверно известно. Следовательно, доставим мы его живьем исключительно для того, чтобы его вскорости повесили. И только. Зачем же доставлять дополнительные хлопоты облеченным властью лицам и вводить в лишний расход казну? И без него хватает забот, и без него казенные деньги так и летят на ветер…
– А вот это другое дело, вашбродь! – просиял Пахомыч. – Это вы правильно рассудили! С того свету еще никто жалиться не приходил. А и придет в виде упокойника, так нигде в законах не написано, что упокойнику свидетельствовать дозволяется…
– Про покойника вообще в законе ничего не прописано, – пробасил Ванечка. – Про его права. Уж помер, так помер…
– Верно мыслите, братцы, – кивнул поручик. – Вот по всему и выходит, что этот субчик, подобно своему спутнику, что сейчас в кустах валяется, убит при попытке к бегству… – поднял он палец. – Или нет, убит в ожесточенной перестрелке, оказывая самое что ни на есть яростное сопротивление, так что брать его живьем не было никакой возможности. Постреляем из его пистолетика в воздух, можно даже для пущей убедительности чью-нибудь фуражку прострелить. Тогда мы все предстанем и в вовсе уж выгодном свете. – Он прищурился. – Любопытно, господин Сабинин, отчего вы и теперь молчите? Вы уж изреките напоследок что-нибудь этакое… ну, вообще что-нибудь. Как-то и неудобно даже – сидите каменным гостем…
– Это что, шутка? – спросил Сабинин.
– Какие там шутки, – ухмыльнулся жандарм. – Цинический расклад, и не более того. Вас ведь все равно вздернут, что же деньгам-то пропадать в казне? Казна у нас богатая, перетерпит. А пользы от вас для жандармского управления нет никакой. Все и без вас известно, что вы там можете добавить… Вы уж простите за откровенный цинизм, но и для вас такой финал не в пример предпочтительнее. Хоть и бывший, а боевой офицер как-никак. Ну, к чему вам томиться, петельки ждать? Лучше уж… так. От пули. Совсем по-солдатски, а?
Сабинин долго смотрел на него, не отрывая глаз. Медленно сказал:
– А вы ведь и впрямь не шутите…
– Не шучу, милейший. Ловлю вот фортуну за хвост, уж извините.
– А совесть мучить не будет?
– Из-за кого? – поморщился поручик. – Из-за убийцы, который и так покойник с точки зрения Уголовного уложения и военного трибунала? Дезертир, убийца, беглец за кордон от заслуженной кары… Где ж тут место угрызениям совести, помилуйте?!
– У меня есть встречное предложение, – сказал Сабинин. – К чему доводить дело до столь жестокого финала? Возьмите деньги себе, а меня отпустите. Глупо думать, что я пойду свидетельствовать против вас в полицию…
– Э нет, милейший, – почти не раздумывая, отозвался жандарм. – Не выйдет. Проводника вашего мы пристукнули, окружающих мест вы не знаете, самостоятельно границу ни за что не перейдете. Будете блуждать по округе, пока не попадетесь пограничной страже либо полиции. И кто вас знает, что вы тогда наговорите, терять-то вам нечего, вот и напаскудите нам напоследок. Нет, не выйдет, – решительно повторил он. – Не стоит играть в душевное благородство, опасно и чревато… Ванечка, пора бы нашему гостю и по лесу прогуляться, по свежему воздуху, а?
– С полным нашим удовольствием! – пробасил за спиной Сабинина великан. – Вставай, расселся тут…
– Да подождите! – воскликнул Сабинин. – Вы думаете, идиоты, что все у меня вытрясли? Ладно, черт с вами, в таком положении не торгуются… Хотите еще? И не эти жалкие сотенные, за хорошие деньги? Только отпускаете живым…
Какое-то время царило напряженное молчание.
– Брешет, вашбродь, – сказал Ванечка. – Мы его на совесть обшарили. Ничего на нем больше нет. Точно вам говорю. Что его слушать…
– Я не обманываю, – сказал Сабинин торопливо. – Хотите хорошие деньги?
– Ага! – скептически усмехнулся поручик. – Вы, быть может, зарыли клад где-то в диких местах Забайкалья? Где золото роют в горах, согласно известному романсу? И теперь великодушно предложите нам карту местности? Фу, как глупо и пошло! Не считайте нас идиотами. И потом, откуда у вас хорошие деньги?
– Хотите убедиться наглядно? Прямо теперь?
– Н-ну… Извольте. Что для этого потребуется?
– Сущая малость, – ответил Сабинин. – Разрешите мне снять сапог. Только, я вас прошу, не торопитесь! Без меня той бумагой, что в сапоге, вы все равно не сумеете воспользоваться…
Поручик раздумывал недолго. Кивнул:
– Что ж, рискнем. Все равно никакого огнестрельного оружия вы за голенищем прятать не смогли бы, да и холодного тоже, сапоги у вас из тонкой кожи, фасонные, под барского управляющего нарядились, а? Только, я вас прошу, станьте предварительно в тот угол, чтобы нам было спокойнее… Отойди, Ванечка.
Сабинин отошел в указанный угол – самый дальний от двери. Прыгая на одной ноге под внимательными взглядами всей троицы, не без труда стянул правый сапог. Выпрямился, швырнул его жандарму:
– Извольте сами подпороть голенище, а потом уж поговорим…
И вот настал тот предвиденный им краткий миг, когда взгляды всех троих на миг оказались поневоле прикованы к загадочному сапогу…
Молниеносным движением Сабинин запустил указательный палец левой руки под правый манжет и сорвал петельку с пуговки – столь резко, что оторвалась и сама пуговка, но это уже не имело значения. Опустил правую руку – и освобожденная резиновая лента, неприятно чиркнув по руке, выбросила ему в ладонь маленький браунинг образца прошлого, тысяча девятьсот шестого года – совсем крохотный, умещавшийся на ладони, но на близком расстоянии, в упор, способный действовать убойно…
Первая пуля ударила в стену над головой жандарма. Вторая вжикнула в паре вершков от плеча Ванечки и звонко влепилась в трухлявое бревно.
– Стоять всем! – рявкнул Сабинин, поводя пистолетом. – Руки вверх, кому говорю!
И для придания убедительности команде послал третью пулю в потолок. Как он и предвидел, все обошлось прекрасно: застигнутая врасплох троица дружно вытянула над головой трясущиеся руки, на всех физиономиях обозначился естественный в такой ситуации страх.
– Ну что, крыса жандармская? – зловеще осведомился Сабинин. – Пулю в лоб прикажете вогнать или в брюхо?
– П-подождите! – в неподдельном испуге взмолился «жандарм». – Вы не поняли, не надо…
Свободной рукой Сабинин дотянулся до его портсигара, сунул себе в рот папиросу, чиркнул спичкой и с наслаждением затянулся. Обвел их взглядом, ухмыляясь:
– Что же тут непонятного, артисты погорелого театра? Казачки липовые и жандармы мнимые? Все мне понятно: спектакль устроили, хотели карманы вывернуть, а потом, надо полагать, ножичком под сердце почествовать? Ну что ж, сейчас вы у меня попляшете, что караси на горячей сковородке…
Глава третья
Господин режиссер, или Полная откровенность в речах
Передвинувшись на пару аршинов правее, он бросил взгляд в окно. Со своего места прекрасно видел густой кустарник, куда рухнул подстреленный Грицько, узнавал сломанные тяжелым телом, нелепо повисшие ветви, но вот самого трупа рассмотреть не мог по той простой причине, что «мертвое тело» ухитрилось в краткий промежуток времени исчезнуть. Наверняка совершенно самостоятельно, без посторонних усилий. Ну да, разумеется…
– Эй, вы! – прикрикнул Сабинин, отвернувшись от окна. – Извольте-ка лечь на пол лицом вниз, и быстро! В тесноте, да не в обиде! Ну, кому говорю! – И подкрепил приказ очередным выстрелом поверх голов, после которого с потолка просыпалась труха.
Покряхтывая, косясь на него зло и растерянно, троица все же довольно быстро и слаженно исполнила приказ.
– А теперь прикройте руками головы, замрите в этой позе и не дергайтесь! – распорядился Сабинин. – Первому, кто пошевелится… – И повысил голос: – Товарищ Кудеяр, Дмитрий Петрович! Не появитесь ли, как лист перед травой или дух из машины? Сердце мне шепчет, что вы присутствуете в закулисье!
И отпрянул, наведя пистолет на дверь в соседнюю комнатенку. Оттуда послышался знакомый, спокойный голос:
– Надеюсь, вы держите себя в руках и стрелять не станете?
– Не стану, – заверил Сабинин. – Если вы, конечно, выбросите сначала сюда оружие, а потом выйдете не спеша, держа руки так, чтобы я их видел…
– Ну что с вами поделаешь…
Дверь самую чуточку отошла, в образовавшуюся щель вылетел, глухо стукнув на трухлявом полу, никелированный браунинг, второй номер, в точности такой, что был забран у Сабинина фальшивым казаком. Вспомнив о нем, Сабинин наклонился, вытянул свое оружие из-за кушака великана Ванечки и с ним почувствовал себя не в пример увереннее, нежели с карманной малюткой (сыгравшей, впрочем, во всем происходящем неоценимую роль).
Показался Кудеяр, все в том же безукоризненном облике лощеного джентльмена, даже знакомая тросточка с выгнутой серебряной рукоятью висела на локте. Его элегантный облик совершенно не гармонировал ни с захудалой охотничьей избушкой, ни с окружающими дикими дебрями. Вряд ли его это смущало. Вряд ли Кудеяра сейчас что-то смущало вообще, он стоял в низком проеме двери, слегка напоминая вывеску модного портного, выжидательно, без тени испуга улыбался, держа руки, как было велено, на самом виду.
– Итак? – спросил он весело.
– В угол, – показал дулом пистолета Сабинин.
Сам же, не теряя времени, заглянул в ту комнатку, в которой не было ни единой живой души, а всю меблировку составляла парочка грубо сколоченных кроватей. Обернувшись, чуть подумав, вынул из кобуры ряженого жандарма вороненый смит-вессон полицейской модели и дважды выпалил себе под ноги.
Громыхнуло, как и следует быть, но на полу не осталось ни малейшего следа от пуль, поскольку их в патронах и не было.
– Ну да, разумеется… – вслух произнес он, швырнул бесполезный револьвер на стол и повернулся к Кудеяру. – Хорошенькие у вас ухватки, товарищ Кудеяр… Нет, вы уж, бога ради, не двигайтесь, а то ведь все светила медицины сходятся на том, что попавший в организм свинец, безусловно, оному организму вредит. Особенно в виде пуль…
– Обиделись, Артемий Петрович? – невозмутимо, непринужденно спросил Кудеяр, словно речь и в самом деле шла о безобидной шутке, первоапрельском розыгрыше.
– Не то чтобы… – сказал Сабинин. – Просто-напросто у меня появились основания вам более не доверять.
– Вы меня подозреваете в чем-то?
– Угадали, – сказал Сабинин. – В стремлении самым вульгарным образом меня обобрать, а там кто знает…
– И головой в прорубь, а? – подхватил Кудеяр тем покровительственным тоном, каким взрослый разговаривает с несмышленышем. – Милейший Артемий Петрович, экий вы, право… Во-первых, я и понятия не имел о ваших капиталах, зашитых в подкладке. Помилуйте, откуда?! Во-вторых, подумайте сами: реши мы вас ограбить, а то и, паче чаяния, отправить в Елисейские поля, кто нам мешал сделать это гораздо раньше? На всем протяжении долгого пути по лесу, где, кроме нас, не имелось ни единой живой души? Да полноте! Вы и так были в полной нашей власти. Достаточно было кому-то из присутствующих здесь подкрасться сзади к вам, не ожидающему нападения, почествовать палкой по голове… Или я не прав?
– Правы, пожалуй что, – проворчал Сабинин, но пистолета тем не менее не опустил. – И все же… К чему такие спектакли?
– Вы позволите мне сесть? – вежливо осведомился Кудеяр.
– Да, разумеется, – кивнул Сабинин, моментально сообразив, что сидящий собеседник будет гораздо более стеснен в свободе маневра.
Кудеяр уселся на лавку, непринужденно и грациозно, словно опускался в кресло театральной ложи. Положительно, порода дает о себе знать, констатировал Сабинин.
– Вы не ответили. К чему такие спектакли?
Взгляд Кудеяра был прикован к столу. Деньги его, сразу видно, не интересовали нисколечко – он не сводил глаз с двух бумажек, вынутых из-за подкладки сабининского пиджака.
– Не тяните время, – недобрым тоном произнес Сабинин.
– Уверяю вас, у меня и в мыслях ничего подобного не было… Зачем, вы спрашиваете? Голубчик, если бы вы только имели полное представление о всех опасных сложностях, связанных с нашим… образом жизни! Охранка и жандармерия пользуются любым удобным случаем, чтобы проникнуть в наши ряды…
– Очень мило! – не сдержался Сабинин. – Выходит, вы меня подозревали в шпионаже? После того, как я вам дал бесспорные доказательства…
– Ну что вы, – улыбнулся Кудеяр. – Конкретную вашу персону никто ни в чем подобном не подозревал. Скорее уж, можно сказать, сработала инерция. Ведь это наше… предприятие было задумано отнюдь не для вас и отнюдь не вчера. Признаюсь вам откровенно, вы седьмой из тех, кому выпало пройти… э-э… испытание.
– Неужели успехи были? – наигранно изумился Сабинин.
– Да будет вам известно, были, – ответил Кудеяр, без улыбки глядя ему в глаза. – Один из шестерых ваших предшественников, человек, казалось бы, вне всяких подозрений, с наилучшими рекомендациями от надежных товарищей… Словом, всерьез поверив, что жандармы настоящие и намерены убить его при попытке к бегству, стал кричать, что вот-вот произойдет трагическая ошибка, что он – отнюдь не тот, за кого себя выдавал, что он – агент охранки, проникший в ряды нелегалов. Назвал имена местных жандармских офицеров, способных подтвердить его личность…
– Вы правду говорите?
– Честное слово.
– И что же с ним далее произошло? – спросил Сабинин.
– Что, по-вашему, с ним могло после всего этого произойти? – слегка пожал плечами Кудеяр, не отводя холодного взгляда. – Я вам достаточно рассказывал не так давно о принятых у нас порядках. Борьба есть борьба…
– Очень мило, – хмыкнул Сабинин. – У вас, значит, и охранка собственная имеется?
– Я бы вас попросил без подобных сравнений! – ледяным тоном произнес Кудеяр. – Не охранка, а защита революции. Один весьма неглупый товарищ сказал: только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет себя защитить… Артемий Петрович, быть может, вы вернете оружие и позволите им встать?
– Я вам не доверяю теперь… – раздумчиво произнес Сабинин.
– Вы знаете, я вам тоже…
– В самом деле? – удивился Сабинин. – Неужели я не прошел этой вашей проверки?
– В каком-то смысле, – уклончиво ответил Кудеяр. – В каком-то смысле и не прошли. Точнее говоря, возникли новые обстоятельства, не имеющие связи с охранкой, но тем не менее вызывающие к вам недоверие…
– Извольте объясниться.
– Охотно, – сказал Кудеяр. – Быть может, нам имеет смысл совершить прогулку по лесу? Остальные будут здесь, а мы с вами пройдемся, подышим чудесным лесным воздухом, поговорим откровенно… Артемий Петрович, я вам настоятельно предлагаю принять мое приглашение. Во время недавнего любительского спектакля было, разумеется, высказано немало чисто сценических глупостей, каких требовало действие… И тем не менее одна верная мысль, ничего общего не имеющая с игрой, прозвучала: в одиночку вам ничего не добиться. Сами, без нашей помощи, вы границу не перейдете. Коли уж не сделали этого прежде самостоятельно, коли уж, даже располагая немалыми денежными суммами, не смогли раздобыть себе надежных документов, значит, не сумели… Так что опустите оружие, отдайте мне мой браунинг и примите, наконец, участие в лесной прогулке тет-а-тет… Ну? У вас попросту нет другого выхода. Повторяю, у нас было множество случаев не только ограбить вас до нитки, но и убить… Мы не сделали ни того, ни другого. Неглупого человека эти аргументы должны убедить. А вы, по моим наблюдениям, отнюдь не глупы…
После недолгого молчания Сабинин вздохнул:
– Ваша правда. Только, позвольте, я уж все приберу…
Он забрал со стола ассигнации и бумаги, кое-как распихал их по карманам и, направляясь к двери вслед за Кудеяром, слышал, как с пола, недовольно ворча и отряхиваясь, поднимаются ряженые, не смог сдержать улыбки.
У крылечка, невозмутимо дымя самокруткой, стоял Грицько, при виде Сабинина не выразивший ровным счетом никаких чувств.
– Здорово, покойничек, – с неудовольствием сказал Сабинин. – Ты-то, справный мужик, как связался с этим балаганом?
– Вы, главно, не обижайтесь, пане, – серьезно ответил Грицько. – Ремесло наше такое, що испытать человека ой как треба… Мы, слава Езусу сладчайшему, под шибеницей пока что не ходим, да под Уголовным уложением разгуливать – тоже не цукер… Все ведь, я бачу, обошлося? Ну и слава богу…
– Vox populi – vox dei,[8] не правда ли? – усмехнулся Кудеяр, когда они отошли подальше.
– Возможно… – сказал Сабинин, краем глаза сторожко наблюдая, не идет ли кто следом, не крадется ли в чащобе.
– Бросьте вы, – усмехнулся перехвативший его взгляд Кудеяр. – С этой стороны никаких неприятных сюрпризов более не последует. Как вы догадались и когда?
– Да почти сразу же, как только вернулась способность логически осмыслять виденное, – усмехнулся Сабинин. – Я офицер, вы не забыли? Очень уж недавно я перестал быть офицером… У ваших ряженых казачков насквозь неправильный прибор.
– Простите?
Сабинин терпеливо, с ноткой превосходства пояснил:
– Понятие «прибор» охватывает собою лампасы, погоны, выпушки, кант, петлицы. Все перечисленное должно быть одного цвета. Меж тем ваши сообщники… ах, простите, товарищи! Ваши товарищи являли собою фантастическую, не существующую в природе смесь. Лампасы Оренбургского казачьего войска – и околыш Донского, притом что канты и вовсе – Уральского… Подобных казаков в природе попросту не могло существовать. И ваш жандарм… Да помилуйте! Сюртук, не спорю, жандармский – но у любого военного, жандарма в том числе, они ведь по кавалерии числятся, сюртук является парадной формою одежды. Па-ра-дной! Хотя мы, армейцы, с господами жандармами не общались и не допускали их в офицерские собрания, но форму их знать были обязаны… Ну, кто отправился бы в лес ловить контрабандистов в парадном сюртуке? Будь то жандарм, офицер пограничной стражи, армеец – в любом случае он надел бы китель или гимнастерку… И фуражка, наконец! На нем самая что ни на есть заурядная фуражка пехотных полков, кант пехотный, а не жандармский… Портупея, наконец. Черная, устаревшего образца. Еще семь лет назад, в девятисотом, черные перевязи были заменены галунными, нововведения не могли не дойти даже до этого захолустья. Вот так-то, милостивый… товарищ!