Жена напрокат Санжаровский Анатолий

Не дразните маленьких!

Как велик спрос на непотребное!

В.Базылёв

Лето.

Яуза.

Маленький гражданин из тех, что тише воды, ниже травы и не путается у общества в ногах, угрюмо швырнул на траву мятую кепку, на вздохе достал из кармана ломоть хлеба и «особую», гордо водрузил её на картуз.

В расслабухе сел.

Снова взял бутылку, погладил, будто смахивал пылинки, и, протянув её к солнцу, тихо и деловито сказал:

– За ваше здоровье, Солнышко!

Он коротко поиграл горниста, отпил из горлышка, и, со свистом высморкавшись, стал тоскливо смотреть на воду.

– Фу! Как вы дурно воспитаны, синьор!

Мужичок обернулся.

Двое мальчишек лет по пятнадцати.

В газетных пилотках.

Тот, что повыше, отвесил поклон:

– Пан Козырёк! А это мой денщик Бессловесный.

Бессловесный галантно раскланялся.

– Так вот, – в присутствии разочарования в голосе продолжал Козырёк, – вы посеяли чувство коллективизма. Что творит с людьми час волка![50] Вы что, понедельник? Слегка встряхнутый? Как вы можете один так бесцеремонно употреблять столь благородный напиток? Вас одиночество не угнетает?

– Раз пришли, садитесь, – упавшим голосом сказал мужичок и на всякий случай взял бутылку в руки.

– Не беспокойтесь. Пьём только своё.

Денщик сделал из газеты три бокала.

Один услужливо подал синьору, а в два зачерпнул из реки воды.

Синьор улыбнулся, но лить водку в бокал не стал. Играть горниста сподручнее.

Чокнулись.

– Вздрогнем! – панически крикнул пан.

Денщик выставил пану ладонь щитком. Отставить!

И тут же выхватил у того бокал и метнул содержимое назад в реку, отчего она заметно стала полноводней.

В речку он брезгливо плесканул и из своего бокала.

Потом спокойно, запросто, будто свою, взял бутылку, чтобы наполнить свой и панов бокалы.

Мужичок робко икнул, но успел выхватить свою пропажу, пробормотав:

– Это что же, растрата с криком?[51] Средь бел дня?

– Как этот эзоп[52] раскрыл клюв! – покачиваясь, светски заметил пан.– Я в полном обалдайсе! Невозможный эгоистяра. Ужасно!

– Пейте своё, стакановцы! – весело бросил мужичок.

– Это страшнее пустого стакана! Кончай, ханурик, рублиться![53] Иль ты и в сам деле рекламнулся? – Пан подставил новый газетный бокал. – Не устал ротор гонять?[54] Накапай полный!

Мужичок и тут не раскололся.

– Синьор Помидориков! Вы ещё долго собираетесь дурачить маленьких? Мы так можем и растусоваться…

Бесцеремонно щёлкнув по носу мужичка, Козырек вежливо вывинтил бутылку из слабых, захмелелых рук, затем слегка толкнул пьяника в грудь, и тот, споткнувшись o подсевшего сзади денщика, плюхнулся в реку.

Вынырнул.

От злости мужичок потерял дар речи.

– Синьор! Как самочувствие? – корректно осведомился Козырёк.

– Расхлебаи!..[55] Парразиты!..

– Оля-ля-а! Рассольчик слишком крепенький!..[56] – искренне выразил сожаление денщик и налил из бутылки.

Козырек и Бессловесный подняли бокалы, чокнулись, поклонились мужичку:

– Синьор! – протянул руку с полным бокалом денщик. – Желаем выпить с вами на брудершафт. Не откажите. Будьте любезны.

– Ваше здоровье, Сам Самыч! Считайте, что пьём на брудершафт. Вы ведь уже хлебнули водицы нашей. Ну, счастливого плавания. Сделайте мальчикам ручкой! Мы отбываем. Рассосали, оприходовали ваш бутылёк самопала… Пора менять картинку… Может, пойдём с нами на клотик пить чай с мусингами?

Мужичок плюнул и грустно повёл вокруг очами.

И был вечер

И был парк.

По алее шёл человек в очках, но с транзистором.

Слушал Чайковского.

Его догнали две парочки. Козырёк и Бессловесный со своими пристебушками.

Они твистовали на асфальте, стонали про Охотный ряд.

– Дядь! – сказалa грудным голосом юная отроковица в брючках и с синяком под глазом, она не старше, как восьмиклассница. – Дядь, будь умницей и джентльменом… В очках ноги не потеют? Ну, чего выкатил салазки?… Или я похожа на разноцветный сук?[57] Подари уж, пожалуйста, транзистор и – флаг тебе в руки! – спокойно шагай себе в клуб свободных эмоций. А не подаришь – ампутируем. Мы смелые.

У дяди, наверное, было своё мнение насчёт джентльмена, и он не кинулся одаривать ночную драную уховёртку.

Это смертельно поразило её ранимое самолюбие.

Клюшка подбежала к своим и вызывающе скомандовала:

– Пошепчемся! Я не собираюсь щёлкать клювом![58]

Через минуту Козырёк, улучив момент, неожиданно припомадил дядю кулаком в эпицентр[59] и ногой по щиколотке.

Тот упал.

Трое врассып.

А та самая клякса ринулась к нему и – за транзистор.

Крепко, шельма, держит!

Уличная фея в сердцах:

– Полное неврубалово! До чего же ты, нельзяин,[60] наглый! Уцепился как за своё. Ну и кретинелло! Ну мыслимо ль так грубить скромной девушке!? Или у тебя ширма поехала?

Дядя встал и, не расшаркиваясь перед фишкой, припечатал ей такую пощёчину, что та взвыла диким голосом старой склочницы и метнулась в глушь деревьев.

Не гадайте, дискуссии на тему «Так ли поступает мужчина?» я не собираюсь заводить.

Mы ничего не раздаём с такой щедростью, как советы.

Так вот.

Как же быть, чтобы наш подросток оставался подростком, чтоб диапазон его безобидных шалостей не вторгался в границу разбоя и хулиганства, той сферы нечистой деятельности, которая является высокой привилегией избранной категории взрослых?

Выход есть!

Если бы подростки читали о себе в газетах, они б давно стали образцово-показательными. Но подросток не читает газет. Человек он занятой. Учёба. Кружки. Не проворонит фильм, особенно, если на посещение публики до шестнадцати наложено табу…

И если ночному безусому «джентльмену» глянулся ваш костюм и вам последует совет быть умницей, не выходите из рамок, а любезно прочтите ему какую-нибудь статью о хороших мальчиках, с которых ему не запрещено брать пример.

Особенно напирайте на то, что у нас все обеспечены и базы для грабежа нет. И что этот случай – простo досадное недоразумение. Окажется под рукой магнитофон – прокрутите одну из радиопередач «Взрослым о детях».

Если ваш марш-бросок в педагогику не спасёт костюма, пеняйте на себя. Не носите красивых вещиц.

Не дразните маленьких!

28 августа 1967

Коварство без любви

Трепашкин вкатился в свою рабочую обитель ровно к девяти.

Он незлобив, несварлив, воспитан. Он деловой человек.

Есть у него дела и в Москве.

Потому он заказывает столицу.

– Заказ принят в десять пятнадцать. Ждите. Приняла сорок четвёртая.

Трепашкин ждёт.

Час.

Два.

Со злобной надежной глядит на телефон.

Телефон вызывающе нагло молчит.

Будто в мембрану воды набрал.

Трепашкин запамятовал кодекс воспитанного человека, схватил трубку.

– Справочная! Справочная! Ну где Москва? – допытывается с пристрастием. – Ну где эта ваша Москва?!

– В Москве.

– Ну сколько можно ждать!?

– Все ждут, – авторитетно ставят его в известность.

Трепашкин, успокаивая себя, пытается считать до тысячи.

Пустое!

Не до этого.

Куча неотложных дел.

Первое – Москва. Из-за неё всё стоит!

Нужна сию минуту. На одну минуту!

– Алло! Справочная! Три часа жду Москву!

– Подождёте ещё. Ничего не случится.

– Господи-и!.. После дебатов с вами, пока выбиваешь эту Москву, надо скакать в аптеку и закупать на всю зарплату таблеток от сердца!

– Таблетки – дело личное, – уклончиво комментирует телефонистка монолог. – Хочешь глотай, хочешь за себя кидай.

Благородный Трепашкин жаждет крови.

Он просит старшую, чтобы та указала строптивой.

– Не вешайте трубочку, – деловито советует старшуня.

Через минуту:

– Вы слышали? Она просила у вас извинения и даже плакала!

Трепашкину стало стыдно.

Из-за него плачут!

Он извинился и положил трубку.

Растерялся.

Неужели это уже галлюцинации? Или просто показалось? Ведь то, что он слышал – давящийся смех! А ему говорят – плач.

Он бежит в соседний кабинет подчиненного и визгливо осведомляется:

– Справочная! Что вы делаете? Уже четверть часа, как отключили телефон!

– На подготовочку взяли.

– Мне работать надо! Дайте хоть по городу звонить! – умоляет он.

– Это можно.

Москву всё-таки дали. В шестнадцать пятнадцать!

Но говорить не посчастливилось.

В нужной конторе работали до четырёх.

Трепашкин позвонил старшей Печниковой и вежливо осведомился:

– Что у вас творится? С десяти часов не могли дать Москву!

– Претензии не по адресу. Четверть часа как я заступила. Первую смену вела Ромашина.

– Бог с ними, с этими сменами, – вздохнул Трепашкин. – Но вы представляете, сколько вреда приносит ваше невнимание? Во-первых, я шесть часов, ничего не делая, на нервах просидел у телефона. Ждал. Целый день! И таких горемык ведь множество!

– Вы не один.

– Что можно сделать за шесть часов?

– Не знаю, – искренне созналась Печникова.

– Съездить в Москву и уладить дела! Второе. Двадцать один раз обернуться вокруг Земли! За это время Волга вливает в Каспий… Сколько вёдер воды?

– Но при чём тут вода?

Он извинился и поплёлся домой.

Ему чудилось, что по пятам несётся бесёнок и дразнит:

– Тунеядец! Тунеядец!

– Не по своей воле, – разгромленно буркнул в оправдание Трепашкин.

За день у него под глазами повисли мешки, посеял сколько нервных клеток, а они не восстанавливаются.

Во имя чего все эти приобретения?

Земля слухом полнится – после этого детективного происшествия на телеграфе был срочно создан кружок. Появился у него лозунг «Что ты сделал, чтобы твоей работой был доволен абонент?»

Этот кружок – оригинальный ликбез. Что-то вроде ликвидации безграмотности в отношениях между телефонистками, с одной стороны, и абонентами – с противоположной.

На первом занятии проходили всесильное слово пожалуйста, с которым натянутые отношения у телефонисток.

Учеба, оказывается, штука сложная.

Как ни трудно, а до смысла докопались.

Потом, чтоб тут же не позабыть, повторили пожалуйста десять раз хором.

Как пишут в газетах, первый рубеж был успешно взят.

На втором занятии отдельные слова смело складывали в простые предложения типа: «Абонент – наш друг», «Давайте беречь смолоду его нервы и время».

Успехи делались грандиозные.

От простых предложений переметнулись к сложным:

«Не стучи себя по виску и не гримасничай в трубку, когда отвечаешь абоненту, доведённому тобою до белого каления».

И этот рубеж с бою взят!

Не пора ли теперь садиться за гимн-очерк о телефонистках?

Но об этом в следующий раз.

Ведь не последний день звоним.

10 октября 1967

Глина

Дарование в человеке есть бриллиант в коре. Отыскав его, надобно тотчас очистить и показать его блеск.

Александр Суворов, полководец.

В Нижнедевицке, в районном степном селе под Воронежем, самые разные люди говорили про Михаила решительно разно:

– На что там у него смотреть? Серость! Примитивщина!

– Ну додуматься же до такого! Родному отцу алебастровый памятник во дворе поставил! Цыгане с испугу десятой дорогой обегают его дом. Чудик, каких поискать… А послушаешь, так наговорит такую кучу дров! Право, зачем вам тратить понапрасну время на встречу с ним?

– Если вы хотите увидеть необработанный русский самородок, отправляйтесь сию же минуту в Лог! Это же неподнятый пласт народной культуры! Выбросьте из головы, забудьте, что вам пели про него и отправляйтесь. Нy чего же вы думаете?

Категорическая противоречивость мнений заставила меня не клянчить ни у кого никакого «мотора», и я почапал, как здесь говорят, в Лог пешком.

Благо, был солнечный день, и последнее нежаркое августовское тепло вовсе не портило дорогу.

На пригорке стоял свежевыбеленный Михаилов дом.

Я огляделся, но никакого памятника я нигде не видел. Я подошёл к дому сбоку и только тут заметил свинцовый барельеф, прибитый к белой стене гвоздями: шляпки едва были различимы.

Наверное, слишком долго и сосредоточению я рассматривал человека со стены, так что и не увидел, как откуда-то сверху, с косогора, спустился долговязый, моложавый мужчина.

Мы переглянулись.

Как я и догадался, это был сам Михаил.

Я не знал, с чего начать.

Он же, поглядывая то на меня, то на стену, краснел всё заметней, и через какие-то полминуты его продолговатое лицо пылало огнём, и ещё на этом лице просеклось какое-то выражение школярской виноватости, будто его ждал выговор.

Я молчал.

Тогда Михаил, в нерешительности показав глазами на барельеф, тихо сказал:

– Отец…

Я кивнул.

– Он, – оживился Михаил, открывая дверь, – у меня и… Заходи в хату. Он у меня и в альбомах везде. Вот на, посмотри. И вот на стене над койкой увеличенный. И вот… Сам рисовал.

С огромного полотна величиной с полстены прямо на нас печально смотрел пожилой человек, сидевший на бревне. Какой-то полубольной, отрешённый, какой-то бессильно-отчаянный, но нет, не равнодушный ещё. Может, с профессиональной точки тут не все гладко выписано, но зато здесь схвачено метко куда более существенное: здесь сама госпожа естественность, сама реальность. Жизнь прожита, а главное так и не сделано, жалуются глаза.

– Как ему жилось?

– Не сахарно… Мечтатель… Ветродвигатель изобретал. Писем Москва полный угол накидала, а дело так и не вышло. Любил отец и фотографию, а сам был мастер по часам. Хороший, хвалили, был мастер. Зайдите в любую сейчас мастерскую, попросите для смеху выточить какую детальку для ручных часов. Заменить заменят заводской деталью, а сами не выточат. А он на станочке ось маятника вытачивал для дамских часов. Там той осюшки длина миллиметра два! Лупу на глаз, работал с лупой, хоть и был под годами… К фотографии я крепко прилип. Это у меня от отца. Есть у меня киноаппарат. Снял, как отец ходит, кур кормит, сидит на бревне, отдыхает… В Его День домашним показываю эту свою кино.

– Ты учился?

– А то как жа! Восемь классов. Школа киномехаников.

– А потом?

– А потом таскаю вот банки с плёнкой то в Гусёвку, то в Лог. В этих двух сёлах картины показываю.

– Как ты стал рисовать?

– Так это ещё со школы. А вот… В шестьдесят пятом помер отец. Захотелось оставить какую память по отцу. Думаю, дай-ка на скульптуру его возьму. Попервах из пластилина это бюст. Вышло вроде того. Ага, загорелся Мишака! Из синей глины – в речке у нас такая – попробовал, покрасил. Ничего! А из гипса? Ну, какая аптека мне столько гипсу продаст?! Так я в скобяном магазине набрал алебастра. Сделал до пояса, поставил на постаментишко перед окном, где отец на брёвнышках частенько сиживал. Год простоял! А там дожди да морозы сгубили все мои старания. По городам льют как-то с пустом внутри, а у меня он целиковый. Зимой надумал лопаться. Тулово я выбросил, а головы и одну и другуя уберёг.

Михаил небрежно так достал из-под кровати старый мешок, и извлёк из него обе головы, извлёк неожиданно и мне стало страшно. В первое мгновение мне показалось, что настоящие эти головы так быстро сняли с чьих-то плеч, что ещё и кровь не успела выступить, что ещё и жизнь не успела уйти из глаз – настолько велико было ощущение правдоподобия. Мне стало невмоготу оставаться поэтому в доме, я попросил Михаила выйти во двор.

– Вот так многия, – переступая порог, со смешком говорил Михаил. – Придут, пытают, что, чего, как… А покажешь головы – на пуле выскакивают и до свиданухи не говорят.

Во дворе сидит на корточках ватага ребят. У каждого по подсолнуху. Грызут семечки, ещё молочко. Рядом с белоголовым хлопчиком рослый петух-красавец с изумительными шпорами спокойно, даже лениво склёвывает семечки из одной же шляпки, что была в руке мальчика.

– Петушака подсолнухи любя, – поясняет эту картину Михаил и продолжает: – Не мог я смириться с тем, чтобы не было у меня никакой памяти по отцу. Надумал я сделать из свинца. Спросил у одного заезжего малярика, как сделать форму. Тот сказал. Тогда мы с Юркой, – Михаил показал рукой на паренька, от которого не отходил петух, – пошли в яр. Туда у нас сваливают негодную всякую технику. Набрали мы из аккумуляторов перегородок свинцовых, поплавили в ведре на костре, сделали форму в земле… Три года висит на стене барельеф. Понравился очень деду Тиме Иванову. Навалился дед просить: сделай и меня так на памятку. Нy что мне, глины в речке жалко? Сел покойный так, смотрю я на него и леплю… Не успел сосед, мастер по шапкам, сшить шапку, как мой дед готовенький. Покрыл серебрянкой. На, дедуня, неси себя на радость, и пошёл, будто глыбу золота понёс… Слушай, а чего б нам не сходить к его бабке и не посмотреть, как я сделал?

Тот бюст стоит на столе, на самом распочётном месте.

Пелагея Уколовна говорит:

– Деда вродешко и нетути, а как же нетути, раз он вот стоит как живой? Славно Мишака зарисовал.

– Рисовал я вот это, – показывает Михаил на полотно на стене, обое вы там. А это я лепил.

– Ну, какая ж там разничка – лепил, рисовал? Главно – как живой!