Нелегал из Кенигсберга Черкашин Николай

Всего натекло чуть больше половины кружки. Ее отнесли раненым и каждому вливали в пересохший рот по столовой ложке живительной влаги. Великомученики блаженно шевелили губами, стараясь не упустить ни капли.

Тогда моряк забрался на второй этаж, скинул бушлат, оставшись в тельняшке, зажал зубами ленты бескозырки и сиганул, рассчитав прыжок так, чтобы приземлиться поближе к водоносам. И ему это удалось, он подкатился к ним, вырвал из окостеневших пальцев фляги и метнулся к окнам. Ни одного выстрела не раздалось вслед! То ли немцы были ошеломлены его стремительным курбетом, то ли пощадили удальца, то ли замешкались. Так или иначе, но в подвале оказались две фляги, полные до горловины, почти полтора литра холодной речной воды. Теперь хватило не только раненым. И все остальные смогли смочить горло хотя бы маленьким глоточком. Воду отмерял сам капитан Суровцев — ложка за ложкой.

«Будто поп причащает», — подумал Сергей, прикладываясь к ложке. Прохладный водяной шарик пробежал по сухому языку в иссохшую гортань. Вспышка наслаждения и снова аравийская жажда.

Но как странно выходит: из рук этого человека Сергей принял и его жену, и этот живительный эликсир из алюминиевой солдатской ложки. «Ирина! Где ты? Что с тобой?!»

— Опять немчура поперла! — закричал наблюдатель. — Гришь, слышь! — обратился он к моряку. — Это они за твой прыжок решили отомстить! Сволочи!

На сей раз автоматчики пытались подойти под черной завесой дымовых шашек. Немцы подобрались почти вплотную и стали забрасывать подвал гранатами. Одна из них завертелась прямо в ногах Сергея. С длинной деревянной ручкой, она была похожа на бабушкину колотушку, которой та толкла картошку, чтобы сделать пюре. Граната крутилась, как юла, как вертушка рулетки… «Ну, вот и все! Сейчас все кончится!» Но ничего не кончилось. Старшина-запорожец схватил гранату за рукоятку и зашвырнул ее в дальний угол, где лежали убитые. Рвануло, ударило горячим плотным воздухом так, что уши заложило пребольно… Лобов запоздало пригнулся и возблагодарил про себя старшину-спасителя. Тот даже не заметил его благодарного взгляда — побежал к свободному окну-амбразуре с винтовкой убитого бойца.

В подвал доносилась отдаленная ружейно-пулеметная пальба, ухали взрывы снарядов. Значит, крепость держалась. Значит, бьются и на других фортах, в других казематах, капонирах, казармах. Но где же наши полки и дивизии? Когда придут на помощь? С каждым таким вопрошанием на душе становилось все тоскливее и тоскливее. Надежда меркла, как свет в кинозале перед показом картины. И картина обещала быть страшной…

В Буховичи, на КП армии, полковнику Сандалову удалось добраться только к обеду первого дня войны. Три больших штабных палатки и радиомашина укрывались под сенью старой дубовой рощи.

Генерал Коробов — он давно уже вернулся с левого фланга — встретил начальника штаба удручающим известием:

— Только что доложили: немцы разбомбили два окружных артиллерийских склада: под Пинском и под Березой. Где теперь будем брать боеприпасы?

Сандалов представил масштаб и последствия этой потери: вся артиллерия 4-й армии через день-другой замолкнет.

Ошеломительные известия поступали на КП одно за другим. Командир авиационной дивизии доложил, что большая часть бомбардировщиков, стоявших в Пинске, сгорели на земле после первого же налета. 22-я танковая дивизия, понесшая немалые потери от утреннего артобстрела, отошла к Жабинке, теряя машины на переходе. Ее преследуют две немецкие танковые дивизии. К танкистам прибились команды новобранцев, жены офицеров с детьми, жители Бреста и даже артисты Московской эстрады, которые не успели уехать в столицу.

Тяжело ранен начальник штаба дивизии подполковник Кислицын. Смертельно ранен командир 44-го танкового полка майор Иван Квасс… Отовсюду прибывали посланные для связи штабист, принося неутешительные вести. Но проводной связи со штабом соседней армии, как и с Минском, не было. И лучше бы, если в тот день ее вообще не было.

К 16 часам на запасном командном пункте в Запрудах (20 километров северо-восточнее Кобрина) проводная связь со штабом Западного фронта вдруг заработала и принесла она роковое распоряжение. Генерал Коробов снял с аппарата Бодо ленту и громко прочитал ее всем присутствующим: «Командующий фронтом приказывает 4-й армии: контрударом, главным образом силами корпуса Оборина, разгромить противника в районе Бреста и выйти к границе…»

И в качестве комментария командарм развел руками. Бумажная лента, зажатая между пальцами, беспомощно затрепетала на палаточном сквозняке. Пораженные нелепостью распоряжения, все оторопели. Тени дубовых веток качались на полотняных скатах палатки, будто и древние дубы, чего только не повидавшие на своем веку, тоже удивленно разводили руками.

Первым пришел в себя член Военного Совета Шлыков:

— Что за бред?! У нас что ни дивизия, то сплошное рядно. Тут в обороне бы удержаться. И то сказать — за гриву не удержался, на хвосте не удержишься…

— Это полный блеф! — поддержал его Сандалов, перечитав своими глазами ленту. — Они придают нам в поддержку корпус Ахлюстина, который еще не сформирован. Добрые дяди…

Шлыков нервно прохаживался по палатке, комкая в пальцах незажженную папиросу.

— Они там ни черта не знают! — швырнул он папиросу в угол палатки. — Им надо все объяснить! Надо просить штаб фронта, чтобы нас немедленно ставили в оборону!

— Хотите, чтобы нас назвали трусами?! — озлился Коробов, и без того заведенный удручающими докладами. — Хотите, чтобы нас всех отстранили от командования?! Звоните! Предлагайте! Но только от себя лично! Вы что — не понимаете, откуда идет этот приказ?!

Все потупились, ибо прекрасно понимали, что приказ идет вовсе не от Павлова, не от командующего фронтом. Там в Москве сейчас очень важно доложить Вождю, что немецко-фашистские банды были остановлены на границе и Красная Армия перешла в решительное контрнаступление.

Вождю было важно услышать слово «контрнаступление». Еще более важно, это было тому, кто докладывал ему об итогах первого дня войны. А какой ценой оно достанется, это контрнаступление, и к чему оно приведет, тут уж другой вопрос. И решаться он будет в другое время.

— Передайте, что мы приступили к подготовке контрнаступления, — выдавил сквозь стиснутые зубы Коробов. — С рассветом 23 июня нанесем контрудар на брестском направлении…

В передышках между атаками Сергей доставал свою «лейку» и снимал. Снимал своих стрелков, стоящих у окон — света хватало, чтобы запечатлеть их осунувшиеся, заросшие, суровые лица. Снимал, как капитан Суровцев отмеряет воду раненым, как подносит к их губам ложку, наполненную живительной влагой. Пытался снимать атакующих немцев, но издалека они получались невыразительно. Зато вовремя успел снять расчет 45-миллимитровго орудия, вкатившего свою пушку на второй этаж казармы. Через десять минут «сорокапятка» была уничтожена прямым попаданием.

Бойцы, заметив, что их снимают, слегка веселели и улыбались. Фотоаппарат внушал надежду, что все будет хорошо. Раз снимают, значит, не так все страшно и есть шанс выжить. А если нет, так хоть на фото останешься. Может, к родным попадет…

Впервые за всю работу в редакции Сергей снимал так, как подсказывали душа и сердце, а не так, как надо было для подачи в газете. За работой фотокорреспондента в войсках обязательно присматривал приставленный к нему лейтенант или политрук — как бы не снял лишнего. Да и пленки его, сданные в редакционную фототеку, просматривал время от времени опекавший редакцию особист: как бы не вкралась какая-нибудь крамола. Здесь же присматривать за ним могла только смерть. И Лобов снимал все, что считал нужным, не опасаясь никакой цензуры. Ничего постановочного, ничего нарочитого — только правда, только как есть… Без громких слов он понимал, что именно сейчас он снимает Историю. И каждый его кадр станет потом документом истории. Армия, страна, мир должны знать, как держались в старой Крепости бойцы, брошенные на произвол судьбы, на верную погибель… Надежд на помощь уже не оставалось.

Снимал он до тех пор, пока один из осколков, летевших ему в грудь, не цокнул в стальной корпус аппарата. Удар был так силен, что Сергей едва устоял на ногах. Он тут же осмотрел фотокамеру: объектив цел, но корпус пробит до самой пленки. Часть ее, конечно же, засветилась, но то, что намотано на приемную катушку, могло уцелеть. При первой же возможности он перемотал отснятую часть в кассету, для чего пришлось уединиться в самом темном углу подвала и запрятать руки с «лейкой» в рукаве чьей-то шинели. Кассету с бесценным материалом, он залил свечным воском, а потом завернул в листок из блокнота с надписью: «Не вскрывать! Передать в редакцию газеты “Красноармейская правда». Кассету спрятал в левом нагрудном кармане, прикрыв ее обложкой удостоверения личности.

Искалеченную «лейку» тоже прибрал — положил на дно полевой сумки. Если доведется добраться до редакции — предъявит: казенное имущество не потеряно, а пострадало в бою. Да и по-человечески было жалко бездушную вроде бы машинку. Сколько езжено с ней, сколько кадров снято! Опять же и память об Ирине жила в стеклянном оке объектива…

Бессонница и жажда глушили голод. Но к исходу вторых суток вдруг дико захотелось есть. Эх, и хороша же была треска с гречкой в тот последний мирный ужин! Сергей пошарил в полевой сумке и обнаружил два бутерброда, которые Ирина успела сунуть ему на дорогу. Боже, как же она мила и заботлива! Да разве можно было променять такую женщину на кого-то еще?! Лобов развернул бумагу — машинописную! — и мысленно облизнулся: между ломтиков черного хлеба благоухала ароматная деревенская — «пальцемпханная» — колбаса, которую купить в Минске можно было только на базаре. Каждый ломтик был переложен укропом, уже подвядшим, но все равно пахучим.

Захотелось немедленно проглотить оба бутерброда разом. Но… С мальчишеских времен жевать украдкой от друзей считалось великим позором. Лобов огляделся: ближе всего к нему оказался капитан Суровцев, который писал что-то на листочке, подложив под него удостоверение личности. Было бы в высшей степени справедливо поделиться с ним едой, приготовленной его женой. И Сергей протянул ему самый большой бутерброд.

— Ух ты! — удивился капитан. — Откуда такая роскошь?

— В командировку взял да и забыл…

Капитан разделил бутерброд на две половинки

— Надо же! Моя жена такие же делает…

Сергей вспыхнул и потупил глаза. Вот это засветка! Но Суровцев не стал выяснять происхождение бутербродов.

— Надо по половинке раненым отдать.

Что и было исполнено. Но раненые есть не хотели. Раненые умирали от жажды…

— Воды… Воды… — шептали сухие растрескавшиеся губы…

Жажда… Какое обжигающее, иссушающее слово… Оно царапало горло гроздью острых крючков… Оно шипело, как испаряющаяся на огне вода… Язык, произнесший это гибельное слово, гортань и нёбо покрывались трещинами, как такыр в пустыни. Из всех напитков, испробованных Сергеем за его недолгую жизнь, чаще и мучительнее всего вспоминался бабушкин квас, который она готовила из овсяного отвара по старинным поморским рецептом. Этот нежный бодрящий напиток не шибал в нос, он наполнял рот, горло, желудок, все тело чем-то прохладным и целебным. Как ей удавалось творить такое чудо? «С молитовкой», — улыбалась она. А он тогда еще кривился: после московских ситро и лимонадов бабушкин квас казался кислятиной. Только потом он понял, что за божественный эликсир она готовила. «Эх, полглоточка бы сейчас того поморского кваса! Да что кваса — любой болотной жижи — лишь смочить пересохший рот!»

Прошел еще один день и еще одна ночь — в пороховой вони и трупном смраде… Сергею казалось, что прошла неделя, нет — вечность с того момента, когда Ирина поцеловала его на прощание, когда он вдыхал аромат жасмина в гостевой комнатке и когда он пил компот, оставленный ему Самвелом с обеда. Каким божественным напитком чудился этот армейский компот из залежалых сухофруктов! «Если выберусь из этого ада, — пообещал себе Лобов, — буду каждый день варить себе компот и пить его, не считая стаканов — пить, пить, пить…»

— Пить… Пить… — взывал к кирпичным сводам молоденький пограничник, раненный в живот. Положение его было безнадежным — он отходил, и в меркнувшем его сознании оставалось только одно желание, только одно слово: — Пить… Пить…

Капитан Суровцев скрасил его последние минуты еще одной ложкой воды.

Сергей обнаружил вдруг, что он тоже пьет — глотает густую соленую влагу. Это была кровь — его кровь! — из пробитой щеки. Разрывная пуля ударила в стенку и осколочек прошил щеку, наполнив рот болью и кровью. Он старательно сглатывал ее, пытаясь зализать ранку изнутри. Какие же муки должны были испытывать эти прошитые насквозь и кое-как перевязанные без йода и ихтиолки тяжело раненные бойцы?!

Под утро страдания многих из них оборвались. Немцы снова подобрались к казарме — наблюдатели их прозевали! — и забросали подвал гранатами. Одна из них попала в угол, где был устроен импровизированный лазарет.

Сергея спасла дубовая дверь, на которой он спал. Ее перевернуло первой же взрывной волной, и она щитом загородила его от осколков. От этого налета полегла половина его взвода, и, выбравшись из-под двери, Лобов повел оставшихся в живых в яростную контратаку — вслед за полуседым майором, который первым поднял свой взвод в штыки. Возглавил бросок капитан Суровцев. Сергей видел, как рослый рыжий автоматчик почти в упор прошил капитана очередью. Автоматчика положил из нагана майор Северьянов. Но командир уже был потерян… Его окровавленное тело успели втащить в подвал, и тут же казарма, и плац перед ней были накрыты минометными залпами. Лобов не сразу подошел к телу капитана. Его подозвал Северьянов, который осмотрел Суровцева и извлек из нагрудного кармана его документы. Он пролистал слипшиеся от крови странички и обнаружил в них маленькую — на паспорт — карточку жены. Снимал Сергей на Доску почета. Снимок Ирине так понравился, что она попросила уменьшить его на документы. Карточку Лобов переложил в свое удостоверение, пояснив майору:

— Отдам жене. Она у нас в редакции работает.

— Тогда и часы ей передай, — сказал Северьянов, снимая браслет с окостеневшего запястья капитана.

— Передам.

На часах была гравировка: «За отличную стрельбу. От наркома обороны маршала Тимошенко». Сергей почувствовал себя виноватым перед Суровцевым, хотя никогда и в мыслях не было причинить ему зло. Просто полюбили одну и ту же женщину, которая почему-то расхотела быть женой капитана Суровцева. Хотели разводиться, вот смерть их развела — неумолимый Разводящий…

«А на руках вмирае куренный…» Вот же напророчил старый хрен!» — помянул недобрым словом старшину-запорожца Сергей. Но потом вспомнил, как старшина спас его от гранаты, и тут же взял свои слова обратно.

Из удостоверения личности майор вылетела бумажка, которую Лобов подхватил на лету. Это была страничка, вырванная из «Полевой книжки командира». Вкривь и вкось — видимо, писалось в темноте, по ней шли стихотворные строчки:

Беспощадное солнце

Било в наши прицелы,

И молилась душа

О глоточке воды.

Ах, как молоды мы!

Ах, как яростно смелы!

Но над нами горит

Знак великой беды…

В этом аду капитан еще находил силы писать стихи! Лобов был изумлен и сражен. Стихи были написаны на мотив модного танго «Утомленное солнце». Мелодия сама собой зазвучала в ушах.

Мины рвались в жасмине.

Лепестки и осколки

Разлетались над нами

И ложились окрест.

Это было в июне.

Это было над Бугом.

Это было под городом

С гордым именем Брест…

Стихи, конечно же, предназначались Ирине. И он, разумеется, ей все передаст — и часы, и фотокарточку и эту страничку из «Полевой книжки»…

После отбитого штурма подсчитали потери. У Лобова во взводе оставалось семь штыков — и в прямом, и в фигуральном смысле слова: на семь винтовок пять патронов. Да у него в нагане — на три выстрела. В кармане у красноармейца Киселева чудом сохранилась «лимонка».

— Ну, где же наши? — спросил он у Лобова голосом упрямого ребенка, который никак не хочет понять, что чудес не бывает. Вместо ответа Сергей посмотрел на него тяжелым мутным взглядом…

— Когда придут — не знаю. Но придут обязательно.

Чей-то голос из полумрака ехидно хмыкнул:

— Ну, да… Придут, когда нас сгребут!

Теперь по боевому заместительству в командование остатками трех взводов вступил майор Северьянов.

Первым делом он созвал всех уцелевших командиров. На военный совет собрались пятеро: кроме Северьянова с Лобовым были еще моряк-старшина и два сержанта с «мишенями» в малиновых петлицах.

— В общем так, хлопцы, обстановка такая, что надо вырываться из этого мешка любой ценой. Вырываться и прорываться.

— А раненые как же? — спросил востроносый белесый сержантик с красными от недосыпа и сора глазами.

— Те, кто смогут, пойдут с нами, — вздохнул майор. Он и сам не знал толком, что делать с ранеными. — Тяжелых нам не унести. Придется оставить их на милость судьбы. Немцы все же Гаагскую конвенцию подписали. Должны им помощь оказать.

— Пожалел волк кобылу… — недоверчиво усмехнулся второй сержант в рыжих кудрях.

— Будем надеяться! — жестко отрезал Северьянов, давая понять, что проблема раненых закрыта. — Наша задача: разбиться на три группы и ночью, не поднимая шума до тех пор, пока это возможно, бежать к реке. Если повезет и ракет не будет, в воду не бросаться, а входить без брызг и плеска. Плыть как можно бесшумнее…

— А если не повезет? — уточнил моряк. — Пустят осветительную ракету?

— Если они обнаружат нас до реки, открываем огонь с ходу и бросаемся в воду кто как может. Тут уж не до плеска. Кстати, плавать все умеют? Кто не умеет?

— Я не умею, — не без стыда признался Лобов. — В северных краях жил, не научили…

Северьянов озадаченно потер лоб:

— Так… Пловцы помогают тем, кто не плавают. Для этого разобьемся на пары. Форсируем Мухавец в трех местах. И сразу же к внешнему валу — по трем направлениям — кому как повезет.

Разбились на группы по шесть-семь человек в каждой. Проверили оружие и снаряжение. Майор велел всем разуться. Бежать босиком — оно и тише будет и в реке плыть легче.

Впервые за последние дни чувство отупения и безразличия к своей жизни сменились желанием уцелеть, вырваться, выжить… Сергей завернул кассету в кусок промасленной бумаги из гранатного ящика. Пленка не должна была пострадать ни от воды, ни от света.

К Лобову подсел белокурый сержантик и вполголоса сообщил:

— Товарищ командир, а у этого, который как бы майор, сапоги немецкие и брюки не наши…

— Ну и что? Снял сапоги с убитого… Ты видел, как он в бою действовал?

— Видел. Но чудно как-то. И брюки тоже с убитого снял?

— Ладно. Благодарю за бдительность. Но больше об этом не распространяйся.

Сергей присмотрелся к новому командиру: он был одет в солдатскую ватную фуфайку, брюки — серые, явно не армейские, а сапоги точно — немецкие с короткими голенищами. Ну и что? Мало ли где он их добыл?

— Штыком и гранатой пробились ребята, — напевал себе под нос моряк-старшина, — остался в степи Железняк.

Возбуждение нарастало с каждым часом, приближавшим срок прорыва. Одну группу возглавил сам майор, другую должен был вести Лобов, а третью — моряк, которого уже успели прозвать Железняком.

Как всегда, перестрелка затихла ближе к полуночи. Прошел еще час и все три группы сгрудились у назначенных им окон. Майор подозвал Сергея и передал ему записку:

— Если не прорвусь, перешли в любой разведорган — но не ниже армейского. Тут мои данные. Прочти и запомни, если записку потеряешь. Дату поставишь сам. Если понадобится…

Сергей прочел: «Майор Юрий Иванович Северьянов (Лунь) погиб при защите Крепости в Бресте…… 1941 года. Сообщить в РУ РККА».

— Хорошо. Тогда и вы в редакцию передайте, если я не смогу.

Лобов показал сверточек с кассетой.

— Добро! Ну, давай обнимемся, что ли…

Они обнялись и разошлись к своим окнам.

Сергей еще раз оглядел своих подопечных. Их было пятеро. Кого-то из них он видит в последний раз. Да и они, быть может, видят его напоследок. Сердце заколотилось, как перед прыжком в бездну. Ну, же!.. Не тяни, майор! Вот уже последняя ракета — дальше должна быть хорошая пауза. Ракета снижалась, и тени от деревьев побежали быстро-быстро, как в стробоскопе. Все. Снова тьма — почти непроглядная после яркого света.

— Вперед! — крикнул Лунь, и все посыпались из окон. Сергей метнулся впереди своей группы. Своих он не видел, только слышал глухой топот босых ног. С наганом в руке, с сапогами, прихваченными поясом, он мчался к заветной реке.

Все окружающее пространство стало вдруг угрожающим и смертельно опасным. Из любой его точки могла ударить пуля, а то и целая очередь, прилететь мина, граната, снаряд…

За несколько метров до уреза воды взлетела очередная ракета. Несколько секунд немцы как бы присматривались к внезапно изменившейся обстановке. А потом ударили сразу из двух пулеметов. Тут же из разных мест повзлетали другие ракеты. Зыбкий свет заливал оба берега реки. Откуда-то из-за Бригидского моста шарахнули минометы. Группы сразу же поредели.

Бросились в Мухавец! Уже никто не заботился о бесшумном входе. Плыли и пили, жадно хватая пересохшими ртами взмутненную взрывами речную воду. Но и это было наслаждением — и наслаждением почему-то запретным. За эту обыденную в мирной жизни плотскую радость приходилось расплачиваться жизнями — пулей в лоб, в грудь, в шею… Но плыли и пили, оставляя порой за собой кровянистый след. А некоторых уже просто относило течением к Бугу или прибивало под прибрежные кусты…

Сергей, с трудом вытаскивал ноги из топкого ила, путаясь в крепких стеблях водяных лилий, с трудом выкарабкался на берег. Краем глаза он увидел, как Лунь выполз из воды и быстро-быстро, почти на четвереньках перебрался под широкий куст бересклета. Лобов тут же последовал его примеру. Вокруг по-прежнему все гремело, рвалось, свистело. Осколки мин рвали крону куста. Сергей уткнулся носом в срезанные веточки.

«Волчеягодник, дафна, — почти автоматически отметил он, — род растений семейства волчниковых. Народное название «Волчье лыко».

Майор одышливо хватал воздух ртом. Сидение в подвале здоровья не прибавило. Лежали молча, прижавшись щеками к спасительной земле. Спасет ли она от шальной мины? Пальба вскоре закончилась. Лишь редкие очереди вспарывали воду и прибрежный дерн. Сколько осталось лежать, скольких унесла река, скольким удалось прорваться — оставалось только гадать. Через какое-то время немцы стали прочесывать берег. Они шли вдоль вала, почти не опасаясь огня из опустевшей казармы. Сергей видел, как трое солдат направились к их кусту и покрепче сжал мокрый наган. Северьянов тоже взвел курок. Шагов за двадцать один из немцев полоснул по кустам короткой очередью.

Сергей дернулся, едва удержав вскрик: что-то горячее и острое впилось в левую лодыжку. Северьянов же разразился громкой немецкой фразой, из которой Сергей понял лишь первые три слова: «Шайзе! Нихт шиссен!!!», а из второй части только слово «арш» — задница. Солдаты взгоготнули и пошли дальше, обсуждая своего соплеменника, который не вовремя решил справить в кустах большую нужду. Путь ко рву был открыт. Это было последнее препятствие, которое надо было преодолеть, чтобы покинуть наконец территорию крепости-западни. Но каждый шаг отзывался в раненой ноге горячей болью. Морщась и стиснув зубы, Сергей с трудом поспевал за майором.

— Ранен? — обернулся тот на ходу.

— Зацепило…

— Потерпи. Через ров перемахнем… А там…

Ров перешли по пояс в воде, по колено в густом слое ила. Выбрались, будто Стикс перешли — из того света в этот, живой, настоящий. Сквозь ряску и черный ил, облепивший ноги, на правой лодыжке Лобова пробивалась струйка крови. Ремешком от фотоаппарата он сделал стяжку под коленом.

— Вперед, вперед! — торопил его Северьянов. Сам он мог давно уже скрыться в предутренней мгле, но не бросал ковыляющего, почти совершенно незнакомого ему политрука.

Иногда они припадали к земле, и тогда в мучениях Сергея наступала легкая передышка. Но потом снова надо было подниматься и волочить прострелянную ногу, опираясь на плечо майора. Так добрались они до ближайших строений городской окраины. Через пролом в заборе пролезли на чей-то участок и забрались в незакрытый сарайчик. Дверь в него подпирал кол, кол отбросили, и тут же поганая собачонка зашлась в заливистом лае. Лунь, высунув руку из-за двери, сумел вернуть кол на прежнее место. На собачий брех вышел хозяин. Осмотрев с высоты крыльца двор и не найдя ничего подозрительного, он сонно зевнул и пожурил пса:

— Каб цябе Пярун забиу! Разбрахауся, дармоед!

В сарайчике хранилось сено и хозяйственная рухлядь. Лунь нашел в сарайчике какую-то тряпку и первым делом протер оружие.

То ли от мокрой одежды, то ли от раны Сергея колотил нешуточный озноб. Пытаясь унять крупную дрожь, он стянул гимнастерку и галифе. Лунь последовал его примеру. Обмундирование развесили на просушку на жерди, перекинутые вместо потолка.

— Покажи ногу!

Сергей выставил ногу на порог, где из-за неплотно прикрытой двери было чуть посветлее, и Северьянов внимательно обследовал ранку.

— Навылет — это хорошо. И кость не задета. Легко отделался, казак!

— Почему казак?

— А так! Терпи, казак, атаманом будешь!

— А почему у вас сапоги немецкие?

— Молодец, наблюдательный парень! Да, сапоги немецкие… Значит, так надо. Про зафронтовую разведку слышал? Ну, вот больше пока не могу рассказать. Как говорится, заяц трепаться не любит… Смотри, тут сено есть. Давай, передохнем малость.

— А что утром будем делать?

— Утро вечера мудренее. Отбой!

Эта военная ночь над Брестом была насыщена тревогой и непокоем: то займется пальба в крепости и тут же стихнет, отзываясь потом редкими выстрелами; то угрожающе прогудят тяжелогруженые идущие на восток бомбардировщики, то всполошно зальется чей-то пес и его тут же поддержат другие собаки. И только под самое утро прокричал петух, но и в его крике не было радостного задора. Прокричал два раза и тут же смолк.

Едва рассвело, как дверь сарайчика противно заскрипела. И Северьянов, и Лобов — оба привскочили и тут же поняли по стариковскому бурчанию, что наведался хозяин. Дед с худым морщинистым лицом и сивыми усами осторожно заглянул в сарайчик:

— Вось божачка гасцёу прыдбау! А я думау: што сабака так разбрахауся? Можа, тхор забрауся?

— Здорово, дед! Не сердись, что без хозяина обошлись. Будить было жалко.

— Мяне будзиць ня трэба. Я раненька падымаюся.

— Мы долго не загостюем. Вот товарищу ногу подлечим и двинемся. У тебя йод есть? Или лекарства какие? Хорошо бы стрептоцид или марганцовка… Ну, и бинт бы не помешал.

Дед почесал в затылке:

— Я не аптэкар… Але ёд быу, здаецца… Ды вы у хату праходзьце!

— Ничего, мы здесь перекантуемся. Светиться не будем.

Дед вернулся нескоро. Зато принес глиняную миску с холодной отварной картошкой и полкрынки простокваши с ломтем хлеба. Как ни ныла нога, но первым делом Сергей вместе с Лунем накинулись на еду. Никогда еще простая картошка без масла и соли, запиваемая простоквашей, не казалась ему такой вкусной.

Потом осмотрели ногу, Лунь густо обмазал йодом обе ранки по краям и замотал ногу чистой тряпицей.

— На сваим вяселли спляшешь яшчэ! — довольно крякнул дед. Ему понравилось, как ловко управился с делом Лунь. — Ну, чистый лекарь!

— Какой же чистый, когда весь в грязи! — отшутился майор и перешел к главному: — Как нам отсюда выбраться-то? Нам в ближайший лес надо.

— Ды уж лес тутака ня близка. Ды и немцау на кожным вуглу….

— Может, пособишь?

— Ды як я вам пасаблю?

— Товарища моего раненого на телегу положим, сеном накроем, а мы с тобой, как два косаря, поедем в лесок сено косить. А?

Дед раздумчиво покачивал головой, играл косматыми бровями… Лунь развивал план:

— Только меня переодень в какую-нибудь хламиду да и пойдем. Я косить умею.

— А як немцы нас за цугундер возьмуць? Так и пакладуць радком… Не, браточки, вы уж як-небудзь сами. У мяне старая, гаспадарка якая-ниякая…

— Нам без тебя не выбраться, дед! А с немцами, если остановят, я сам разберусь. Я по-немецки не хуже немца шпрехаю.

— Не… Не паеду. Ды и кабыла на левую заднюю ахрамела. Да вецерынара трэба весци…

— Дед, как тебя звать-величать?

— Клявак Макар Иосифавич.

Лунь достал из кармана наган и выразительно покачал его на ладони.

— Слушайте, гражданин Клевак Макар Осипович, я как старший командир Красной Армии объявляю вас и ваш гужевой транспорт мобилизованным для нужд обороны страны!

Дед усмехнулся, невесело покачал головой:

— Ну, так бы адразу и казал…. Пане Езу Хрысце, Сыне Божы, змилуйся нада мною грэшным!

И пошел запрягать охромевшую кобылу. Лобов, подстелив на дно телеги непросохшую гимнастерку и галифе, лег в сырой майке и таких же трусах. Дед прикрыл его старой ряднушкой и завалил сеном. Лунь переоделся в драные полосатые портки и холщовую рубаху, подпоясался, как монах-францисканец, веревкой. Свое военное обмундирование — тоже непросохшее — уложил раненому в ноги.

— Серега, — предупредил он Лобова, пока дед ходил за лошадью, — ты пистоль наготове держи. Если что… Ну, ты меня понял!

Свой наган майор положил в карман крестьянских штанов. В барабане оставалось четыре патрона. Если что, за одного троих отдадут…

Старая каурая кобыленка и в самом деле слегка прихрамывала на левую заднюю. Покорная судьбе, она, не дожидаясь удара кнута, тронулась по одному только хозяйскому заклинанию:

— Нн-но, халера! Каб цябе вауки з’ели!

Телега медленно двинулась, вихляя всеми колесами. Дед присел на передок, а Северьянов с косой на плече пошел рядом. Сергей лежал лицом вниз и смотрел сквозь щели днища, как под ним медленно перемещается булыжная дорога — камень за камнем. Он и не подозревал, что обычная мостовая может быть такой разноцветной — сколько оттенков у серых, казалось бы, камней: и темно-сизый, и красноватый, и пестрый в крапинку… Он старался ни о чем не думать: ни о ноющей ране в левой ноге, ни о том, что любой немецкий патруль может остановить телегу, переворошить сено, найти его и тут же пристрелить. «А может быть, сразу и не пристрелят, начнут выяснять… — прикидывал он свое невеселое будущее. — Да потом все равно расстреляют. Раз прятались, значит, партизаны. Нет, уж лучше принять последний, но честный бой… А кто же Ирине передаст часы, стихи и фото? А кассету — в редакцию? Пленка, похоже, не промокла…»

— Слушай, Макар Осипович, — услышал он негромкий голос Северьянова. — Если немцы остановят, я сам буду с ними говорить. Но помни — мы с тобой родственники. Я твой зять. Муж твоей дочери.

— У мяне няма дачки…

— Есть. Ты только забыл, — усмехнулся майор. — И зовут ее Нюра. И живет она в Минске. А я приехал помочь тебе по хозяйству. Понял?

— Паменьш бы мне таких памочникау…

— Уж, какие есть, не обессудь. А траву я тебе помогу покосить. Целый воз привезешь. Ну, не горюй! Все будет как надо!

От его уверенного бодрого голоса и у Сергея на душе полегчало.

«А может, и вправду все обойдется?! Кому интересны мужики с телегой? У немцев сейчас своих забот хватает…»

И словно наперекор его мыслям, раздался лающий окрик:

— Хальт!

— Тпрру-у! Холера ясная! Каб цябе…

Дальше разговор пошел на немецком, и довольно бегло. О чем говорил майор с патрулем, Сергей так и не понял, но очень скоро телега двинулась снова.

— Ох и спрытна ж ты шпрехаешь, зяцёк! — изумился дед. — И дзе тольки навучыўся?

— Жизнь всему научит, — уклончиво отвечал Северьянов.

— Што ж ты им такога сказау, што яны нас прапусцили? — любопытствовал дед.

— Сказал, что я местный фольксдойче, а ты мой тесть и что война войной, а косить надо.

— Гэта ты правильна сказау, сынок. Вайна вайной, а касиць трэба.

Сергей разжал занемевшие пальцы на рукояти нагана. Похоже, этот майор выкрутиться из любой ситуации. Теперь в голове закружился новый хоровод тревог и опасений: «А если начнется заражение крови? Дергает-то как… А если гангрена начнется? Ногу отрежут. А кто резать-то будет? Где тут хирурга взять? А как с одной ногой жить? А как Ирина такого встретит? Нет, без ноги никак нельзя — жизнь кончится. Но ведь Северьянов вчера рану промыл, а сегодня йодом обработал — может, обойдется? Надо было бы подорожник положить. Да, обойдется! Конечно, же обойдется! — уверял себя Сергей. — Нельзя раскисать, нельзя падать духом».

Еще добрый час продолжалась это томительная поездка через город, пока наконец косари не выбрались на проселок и в щелях тележного днища не поплыла земля, прибитая колесами. Телега остановилась, грохот колес смолк, и Сергей вдруг услышал радостный гвалт лесных птиц. Они щебетали, щелкали, высвистывали на все лады и не вперебой друг дружку. И весь этот гомон после стольких дней пальбы и взрывов показался райским пением. Никакие звуки на земле не могли сравниться по радостной красоте с этой звенящей лесной какофонией. Потом Лобов услышал голоса своих спутников:

— Ну, давай покосим! — предлагал майор.

— Да не трэба. Ходьте хутчей до лесу, хлопцы! — не соглашался дед, торопясь, видимо, отделаться от незваных гостей.

— Нет, раз обещали покосить, значит, покосим! — упорствовал Северьянов. — Дай-ка мне косу — сто лет в руках не держал.

«Во дает! — удивился Лобов. — Тут немцев вокруг полно, а он косить вздумал».

Майор все-таки настоял на своем. Коса зашорхала по лесной траве, и под ее мерные мирные звуки Сергей вдруг уснул блаженным, почти мертвым сном. И будто бы они бегали с Ириной по этому лесу, и она была в том же самом красиво облегавшем и овевавшем ее платье, в котором он снимал ее в Уручье, и как будто бы они играли в прятки, и Сергей спрятался в копне сена, а она нашла его, разворошила и стала теребить: «Да вставай же! Надо идти!..»

— Вставай давай! Подъем! Надо идти! — тряс его майор.

Ирина померкла, собралась в точку и исчезла. Лобов с трудом перекинул ноги через борта телеги — майор и дед помогли ему встать на ноги.

— Ну, спасибо тебе, Макар Осипович! — обнял старика Северьянов. — Ты нас не просто выручил, ты нас просто спас!

— Ай, да што там! Вот вам торбочка на дорогу. Старая моя дала… Бульбы трохи да сала кавалок.

— А за это отдельное спасибо и тебе, и твоей старой! Спасибо, дед! Век тебя помнить буду, как отца родного!

— Кали што не так зробил — пробачьте! — усмехнулся дед и хлестнул кобылу. — Н-нно-о! Каб цябе Пярун забиу!

Сергей, опираясь одной рукой на плечо Северьянова, а другой на суковатую палку, заковылял в гущу сосняка — подальше хоть и от проселочной, но все же дороги. Не прошли они и ста шагов, как дед их догнал, оставив подводу на дороге.

— Хлопцы, вы трымайтесь вось таго кирунку! Вось туды, где дубы на горушке. А потом пойдете праз багно, праз болото по гати. И дойдете до вёски Параховня. Але в вёску не ходьте. Идите боком и тама снова гать и по той гати до хутора дойдете. На хуторе Франя живет, моя швагерка. Витанне от мяне передайте. Яна вас прыме!

— Спасибо, батя! Дай тебе Боже до ста лет дожить!

Часа два ушло на то, чтобы дотащиться до дубравы на пригорке. Под холмом уходила на восток еще одна проселочная дорога со следами недавней бомбежки. По обочинам чернели три сожженных грузовика и один автофургон. Два танка Т-34 и КВ сидели в болоте, уйдя в трясину почти по самые башни.

— Посиди отдохни… — усадил Сергея майор. — Пойу посмотрю — что там и как.

Северьянов спустился на дорогу и, оглядевшись по сторонам, пошел вдоль разбитой колонны. Из распахнутой дверцы ближайшего грузовика свисал на подножку обугленный шофер. Сквозь лопнувшую кожу белела черепная коробка. Северьянов с трудом отвел взгляд от ужасного зрелища. Он подошел к краю болота, куда вели гусеничные следы. Танки стояли с открытыми люками. По всей вероятности, экипажи загнали их туда, чтобы машины не достались немцам, — видно, кончилось горючее и на остатках газойля вломились в болото. А может, пытались увернуться от бомбежки да не рассчитали, что здесь трясина? Кто теперь скажет, что тут было и как?