Нелегал из Кенигсберга Черкашин Николай
Громко вскрикнув, упал под окном босой боец в гимнастерке без ремня. Приклад винтовки остался торчать в амбразуре, и к нему тут же подскочил безоружный красноармеец, полуодетый, в ботинках без обмоток. Он вытащил из окна винтовку, открыл магазин — не густо: всего два патрона. Потом принялся шарить в карманах у убитого в надежде найти хоть одну обойму. Глядя на него, и Сергей проверил барабан нагана: в нем оставалось всего три патрона. Но в кармашке кобуры был небольшой запас, и Сергей, выбив эжектором стреляные гильзы, дозарядил револьвер.
Потом открыл футляр «лейки»: счетчик снятых кадров показывал «5». Значит, еще оставался 31 возможный снимок. Все запасные кассеты остались в гостевой комнате в «тревожном» чемоданчике. «Рохля! Надо было хоть пару кассет в сумку переложить! Ну, да что там, однако! Эту бы пленку успеть доснять. А как ее потом в редакцию переправить? Вопрос…» Вырвав из записной книжки листок, Сергей быстро написал: «В случае моей гибели прошу передать камеру и пленку в редакцию газеты «Красноармейская правда». Подумал и дописал: «Или гр. Ирине Суровцевой по адресу: Минск, ул. Чкалова, д. 20, квартира…»
Кто-то тяжело плюхнулся рядом с ним. Лобов поднял глаза:
— Самвел?!
— Я, я… Можешь не сомневаться…
Младший политрук, принимавший его вчера, был весь в черной гари, и без того смуглый он и вовсе теперь походил на негра.
— Это меня немцы какой-то гадостью подкоптили. С неба шарахнули — вроде бочки с мазутом. Горело все — даже кирпичи. До сих пор дышать трудно.
Сергей извлек из кармана брюк носовой платок.
— Оботрись.
— Спасибо… Идем со мной, там полковой комиссар политработников собирает.
Они двинулись через весь длинный подвал в самый дальний его угол. Там, среди пустых ящиков сидел и рвал какие-то бумаги человек с четырьмя шпалами в петлицах и золотистыми звездами на рукавах гимнастерки. Он поднял голову и Сергей сразу же узнал в нем того самого секретаря дивизионной парткомиссии, который жучил его в Пружанах. Но тот, по счастью, его уже не помнил. Как он тогда назвался? Елфимов! Точно — Елфимов.
— Молодцы ребята, что собрались! Больше из политсостава никого нет?
— Никого, — подтвердил Самвел, ожидая высоких указаний.
— Задача у нас одна: надо пробиться в Брест во что бы то ни стало! И мы это сделаем… Самвел, надеюсь, ты понимаешь, что если меня немцы захватят, это будет для них большой подарок? Можно только представить, как взвоет геббельсовская пропаганда… Мы не должны давать им такого шанса. Поэтому я принял решение переодеться в рядового красноармейца. Ты же наденешь мою гимнастерку и поведешь бойцов в контратаку. Они должны видеть, что рядом с ними целый полковой комиссар. Это их подбодрит. Понимаешь?
— Так точно. Понимаю.
— Тогда давай, действуй!
Елфимов быстро стянул с себя гимнастерку с многошпальными петлицами и протянул ее Самвелу. Тот немедленно переоблачился, приобретя вид более чем внушительный.
— Ну, быть тебе полковым, а то и бригадным комиссаром! — подбодрил его Елфимов. — Готовь бойцов к броску.
Самвел пошел собирать бойцов в атаку, Лобов было двинулся с ним, но его остановил властный голос:
— А вы, младший политрук, пока останьтесь. Как вас зовут?
— Сергей Лобов.
— Сережа, не в службу, а в дружбу: подстриги меня под Котовского. Вот ножницы.
Елфимов протянул ему портновские ножницы, невесть как попавшие в этот подвал.
— Стриги, не бойся! Мою прическу уже ничего не испортит.
Елфимов опустил голову, подставив под ножницы густые и черные как смоль волосы, хорошо постриженные под полубокс. Ножницы были тупые и стригли плохо, полковой комиссар все время морщился и дергался. «Как странно, — думал Сергей, прихватывая очередной клок елфимовских волос. — Знал бы он тогда, когда орал на меня в Пружанах, что именно я буду стричь его наголо? Жизнь тем и хороша, что никогда ничего наперед не знаешь — ни ужасного, ни прекрасного. И всегда есть надежда — как-нибудь обойдется…»
Новоявленный «красноармеец» провел по своей неровно стриженой голове ладонью и криво усмехнулся:
— Сойдет для сельской местности! Спасибо, Сережа.
Фальшь, с которой он произносил его имя, резала Лобову ухо. Как-то слишком быстро перешел полковой комиссар на панибратский лад. Слишком поспешно менял он свой облик.
Тем временем Самвел собрал большую группу людей, готовых идти на прорыв. Он хотел было доложить об этом Елфимову, но тот замахал рукой:
— Командуй, командуй сам!
Елфимов повертел в руках свой командирский ТТ. Такое оружие полагалось только командирам батальонов и выше.
— Сережа, раздобудь мне винтовку. А себе возьми это.
Лобов взял тяжеленный ТТ — его наган был легче — и пошел по подвалу искать винтовку. Но лишних винтовок не было. Многие вообще были без оружия. Сергей вернулся ни с чем. Однако у Елфимова уже была винтовка.
— Так, — наставлял он Самвела да и Сергея заодно, — на прорыв идем двумя группами. Первую поведешь ты, Самвел, а вторую ты — Сережа.
Лобов едва удержался, чтобы не отрезать: «У меня есть звание и фамилия!» Он только молча кивнул. Возглавить так возглавить, на это он готов.
— Как только артобстрел стихнет, сразу же и рванем, — посмотрел Елфимов на свои часы и наверняка подумал, что и хорошие московские часы его тоже могут выдать. Красноармейцам часы не полагаются. Так и есть. Он сунул часы Самвелу:
— Возьми на память!
Разошлись по своим группам. Они значительно выросли, желающих вырваться из каменного мешка подвала прибавилось.
Самвел выкрикивал слова с армянским акцентом:
— Первая группа идет за мной. Вторая, чуть позже, — за товарищем младшим политруком Лобовым. Всем приготовить оружие к бою. Никому не отставать! Раненых не подбирать. В плен не сдаваться!
Люди молча прислушивались к яростной канонаде. Наконец она приутихла и смолкла совсем.
— Первая группа — за мной! — скомандовал Самвел, выбираясь из подвала. Сергей наблюдал за броском из цокольного полуокна. Человек двадцать рванули за ряженым полковым комиссаром, не жалея сил. Им удалось пробежать с полсотни шагов, как из верхних окон полкового клуба, бывшего костела, ударили пулеметные очереди. Самвел упал первым. Рядом с ним распростерлись еще два бойца. Остальные, в том числе и Елфимов, бросились к воротам. Увы, навстречу им поднялась цепь автоматчиков. Они шли полукругом, отсекая обратный путь к подвалам. Только поднятые руки спасли красноармейцев от немедленного расстрела. Их увели в глубину ворот. Больше никого из них Лобов так и не увидел.
СУДЬБА:
Пленных, среди которых был и полковой комиссар Елфимов, отправили в Тересполь. Там кто-то из красноармейцев указал немцам на переодетого комиссара. Елфимова, следуя директиве ОКВ о пленных политработниках, расстреляли на месте.
На прорыв свою группу Лобов не повел. Это было бессмысленно, потому что немцы снова начали массированный артналет. Сергею от души было жалко Самвела. Это был первый знакомый ему человек, который погиб на его глазах…
Стены подвала, бетонный пол, да и сами кирпичные своды тяжело вздрагивали, когда снаряд попадал в стену казармы. Люди боязливо втягивали головы в плечи. Почти на всех лицах блуждала гримаса страха и уныния.
— Внимание! Я — капитан Суровцев! Всем, кто тут есть — подъем! — раздался резкий властный голос. — Кто у окон — оставаться на местах. Остальные — слушай мою команду: в три шеренги — становись!
Заслышав зычный командный голос, бойцы, укрывавшиеся в подвале, повскакивали и стали быстро строиться. Встали все, даже легкораненые. Всем казалось, что капитан, ворвавшийся в подземелье, скажет сейчас очень важное, обнадеживающее, спасительное… Сергей встал во вторую шеренгу.
Капитан Суровцев был без фуражки, но в портупее. Выйдя к строю, он обвел ряды цепким взглядом:
— Комсостав есть? Если есть — ко мне!
Вместе с Сергеем из строя вышел немолодой командир в серых галифе и некогда белой, перепачканной гарью и кирпичной пылью нательной рубахе.
— Майор Северьянов, — представился он.
— Младший политрук Лобов! — назвался Сергей. «Узнает или не узнает?» Ирина как-то приводила мужа в редакцию на майские праздники. Но знакомить ни с кем не стала. Разумеется, Суровцев его не узнал, хотя мог бы и запомнить того, кто так старательно снимал их на пленку. Впрочем, и остальных тоже — для стенгазеты.
— Младшие командиры есть?
Из строя вышли старшина — тот самый, с запорожскими усами, что пел песню про Буг, сержант-артиллерист и моряк с нашивками старшины 1-й статьи.
Оба вышедших повернулись лицом к строю, и руки фоторепортера невольно потянулись к камере. Разношерстные шеренги — кто в чем, в пилотках и без, фуражках и без, трое даже в касках-«халкинголках», один в суконной буденовке — являли собой все же внушительное воинское зрелище. С полусонных оглушенных лиц сползла маска тоски и страха. Они ждали команды и готовы были идти в бой по первому слову капитана. Косые лучи, бившие из подвальных полуокон, поблескивали на их звездочках, эмблемах, пуговицах. Кого тут только не было: и пехотинцы в своих малиновых петлицах, и чернопетличные артиллеристы, и трое в танковых комбинезонах, и несколько пограничников, и связисты и даже один моряк, не иначе как с Пинской речной флотилии.
— Первая шеренга — шаг вперед! Вторая — на месте. Третья — шаг назад! — командовал капитан Суровцев, не обращая внимания на вздрагивание бетонного пола и сыплющуюся со сводов кирпичную крошку. Артиллерия не унималась. — Первая шеренга — направо! Десять шагов вперед — шагом марш! Вторая шеренга — на месте! Третья — налево! Десять шагов — шагом марш! Стой!
Вся толпа военного люда, повинуясь командам, разбилась на три почти равные части. В каждой из них Сергей насчитал человек по двадцать.
— Первая шеренга — первый взвод! Вторая — второй взвод. Третья — третий взвод! — орал капитан, перекрывая грохот канонады. — Назначаю командиров взводов. Командир первого взвода: майор Северьянов. Командир второго взвода — младший политрук Лобов. Командир третьего взвода — старшина… Как фамилия?
— Старшина сверхсрочной службы Непийвода.
— Командир третьего взвода — старшина Непийвода! Объявляю порядок боевого заместительства. В случае моего выхода из строя — меня замещает майор Северьянов. Далее — младший политрук Лобов. Далее — старшина Непийвода. Командиры и сержанты — разойтись по взводам!
Весь боевой расчет занял чуть более семи минут. Капитан развел взводы по назначенным им секторам обороны и поставил задачи: кому прикрывать подступы к входу в подземелье, кому стоять у окон-амбразур, кому занять помещения первого этажа. Лобову достался левый фланг подземной обороны — четыре цокольных окна, возвышавшихся над землей на полметра.
— Командирам взводов проверить наличие оружия у личного состава и доложить!
Лобов поставил к окнам четырех бойцов с винтовками. Остальных шестнадцать человек построил и приказал всем, у кого есть оружие, встать в первую шеренгу. Вперед вышло только четыре красноармейца вместе с сержантом-артиллеристом, у которого оказалась самозарядная винтовка СВТ. Итого — во взводе всего девять стрелков и одиннадцать безоружных, о чем он и доложил Суровцеву.
— Отряди двух бойцов и пусть пошарят по этажам. Я уже послал троих. Надо искать. Никто нам на тележке боезапас не прикатит.
Прежде чем выполнить его распоряжение, Лобов достал блокнот и составил список своего взвода: «Гундарев, Собко, Киселев, Аветисян, Бондаренко, Иванов, Кандыба, Рассохин…»
Посланные за оружием бойцы Кандыба и Киселев притащили ящик с гранатами, и настроение несколько поднялось. С «карманной артиллерией» воевать куда как сподручнее…
Глава десятая
«Капитан» Синягин
Как ни устал «капитан» Синягин, но сна не было ни в одном глазу. Возможно, действовал тонизирующий шоколад «Кола», возможно, будоражило ожидание великого события. Под самое утро Синягин вышел во двор, поежился и взглянул на звездное небо. Вместо привычной ночной тишины оно испускало тяжкий переливчатый гуд. Это натужно ревели десятки тяжело нагруженных бомбовозов. Не гася навигационных огней, они шли на восток, пересекая незримую линию воздушной границы. Красно-зеленые точки рябили среди золотистых россыпей созвездий. Нет, это был не полет валькирий, это было торжественное и мрачное шествие Марса, это был грозный парад воздушной мощи Германии. Сердце Константина заколотилось радостно и яростно: вот оно — начинается!.. И через минуту-другую весь западный берег Буга озарился огнем, замигал орудийными вспышками. Брест вздрогнул, Брест проснулся… Синягин осенил себя крестным знамением.
Он снова ощутил себя сверхчеловеком. Да, это за его плечами стелется такая силища! Вместе с ней он очистит Россию от пут большевизма. Пора пришла, надо действовать дальше!
По плану он должен действовать в районе железнодорожного вокзала: делать все, чтобы затруднить отправку поездов и прибытие эшелонов, сеять панику и пугающие слухи. Он вскочил в седло мотоцикла, торкнул рычаг стартера. Вперед! На выезде из ворот невольно посмотрел в сторону Таниного дома. В его окнах горел свет. Таня! Ласковая волна прошла по сердцу. Чудно, но она оказалась самой настоящей девушкой. В эту летнюю и, увы, роковую для нее ночь она подарила ему свою девственность. И вот теперь ее судьба снова в его руках. Ведь только он может спасти ее из этого ада, который уже разверзнулся вокруг города. И, пожалуй, он сделает ей этот царский подарок. Новой России нужны будут красивые умные женщины.
Синягин притормозил у крыльца одноэтажного темно-кирпичного дома, посигналил. Таня выглянула в окно, а потом выскочила на улицу.
— Едем со мной! — крикнул ей Константин. — Отвезу на вокзал. Это война!
Таня не заставила себя долго ждать, швырнула сумку в коляску и села сзади, крепко обхватив «капитана» за пояс. Мотоцикл рванул и, бешено постреливая выхлопной трубой, понесся по мощеной улице.
Брестский вокзал был окутан дымом. Где-то что-то горело, по перронам метались ошалевшие от орудийной пальбы и бомбежки люди. На путях вкривь и вкось торчали вагоны съехавшего с рельс поезда. Все семафоры были опущены. Одинокий паровоз, тяжело и быстро дыша паром, уходил подальше от опасного места.
— Похоже, на поезд мы опоздали, — подвел итог картине Синягин.
— Что же теперь делать?! — испуганно воскликнула Таня.
Константин не успел ей ответить — к нему подбежал запыхавшийся майор-связист с планшеткой через плечо и с толстым портфелем в руке.
— Капитан, подбрось в Жабинку! Это очень важно! Мне надо кровь из носу быть сейчас в штабе корпуса!
— Ничем не могу помочь! — отмахнулся Синягин. — Бензин на нуле.
— Как мамзель свою катать, так бензин есть, а как делу помочь — кукиш?!
— Я не мамзель! — вспылила Таня. — Я дочь генерала Коробова.
У Синягина от такого заявления взлетели брови. Майор несколько осекся, но тут же принялся за свое:
— Тем более! Вы должны понять — я же выполняю приказание вашего отца. Мне нужно немедленно быть в штабе корпуса! От этого зависит жизнь многих людей! Понимаете?!
— Саша, может, подбросим его? — вопросительно посмотрела на своего возлюбленного Таня.
— Мне же свое задание надо выполнять!
Майор взвился:
— Тогда я вам приказываю как старший по званию — доставить меня в Жабинку!
— Старший по званию может мне приказать, если он из системы НКВД, — парировал Синягин. — А вы армеец. Мы из разных ведомств.
— Ведомство у нас сейчас одно! Ты что не видишь, что творится?! Добром не хочешь, так под дулом поедешь!
Майор выхватил из кобуры пистолет. Синягин смерил его взглядом и пожалел, что не успел хотя бы расстегнуть свою кобуру. Преимущество было на стороне майора. Он успеет выстрелить первым.
— Хорошо. Поехали.
Таня предложила майору место в коляске, но тот сел сзади водителя, не выпуская пистолета из руки. Синягин стронул машину с места и вырулил туда, куда указывал дорожный знак: «Жабинка. 27 км». План возник почти сразу: «Остановлюсь в безлюдном месте и попрошу толкать мотоцикл. Начнем вместе. А там я успею достать оружие — и пуля в лоб».
Но безлюдного места на дороге, ведущей через Жабинку на главную магистраль к Минску и Москве, не было. Дорогу им пересекла колонна грохочущих танков, уходивших тоже к Жабинке. Таня, которая сидела, съежившись от утреннего кошмара, вдруг выпрямилась и запела, подбадривая себя и других:
Мчались танки, ветер поднимая,
Наступала грозная броня.
И летела наземь вражья стая
Под напором стали и огня!
Синягин насторожился: не повредилась ли девушка в уме? Вот ведь как свезло! Захватить дочь самого командарма! Рассказать в полку — никто не поверит! И что с ней теперь делать? Отвезти к папе? Хороший ход, хорошее прикрытие — надо обдумать…
Танки шли с открытыми люками. На башнях сидели те, кто остался без машин и кто торопился изо всех сил покинуть горящий город. Многие машины несли свежие отметины попаданий, мазки копоти на броне, как будто только что вышли из боя. Он хорошо знал дислокацию советских частей в Бресте. По всей вероятности, это была 22-я танковая дивизия, которая выходила из Южного военного городка.
— Давай, давай! Двигай! — торопил его сзади майор.
— Ну, куда ж я под танки-то полезу? — огрызался Синягин. «Ну, погоди, дай мне только до первого леска добраться!.. Уж там-то я с тобой поговорю…»
Наконец-то дорога освободилась и мотоцикл с пассажирами двинулся дальше. Однако шоссе по-прежнему было забито грузовиками, автобусами, подводами… Люди покидали обреченный город, увозя и унося то, что можно было спасти. Больше всего Синягина поразил «ЗИС-5», в кузове которого громоздились деревянные бочки с пивом!
Все это двигалось, ехало, громыхало, торопилось — навстречу утреннему еще пока не жгучему и не слепящему солнцу. Туда же проносились и эскадрильи немецких самолетов. Там, впереди, уже что-то рвалось и дымилось. Синягин опасливо поглядывал на небо — как бы не попасть под дружественный огонь. Он клял себя последними словами за дурацкую сентиментальность — спасти девушку, отвезти ее на вокзал. А она вон — дочерью большевистского генерала оказалась! Бывает же такое! Он неприязненно покосился на Татьяну — та крепко держалась за скобу коляски; неуложеные волосы трепал утренний ветерок… Связался черт с младенцем, теперь расхлебывай дорожную кашу, да еще под конвоем этого бешеного майора! Алекс его сейчас ждет не дождется. А впрочем, пусть пока отдыхают. Работы вон еще сколько.
Но девчонка хороша! Даже в раздраженном состоянии он не мог этого не отметить. И любовался Таней краем глаза…
Тут ему в голову пришла замечательная мысль — добраться вместе с майором до штаба, надо было полагать, 28-го стрелкового корпуса. Уж там-то дичь покрупнее будет! Уж там-то можно будет разгуляться! Эх, нет худа без добра! Вперед!
И Синягин прибавил газу.
Где-то на полпути до Жабинки (Квакенбурга, как называли ее местные жители) нескончаемый поток беженцев был остановлен мощным налетом авиации. Синягин держался за автобусом защитного цвета, но там ехал отнюдь не штаб, салон его был набит мальчишками и девчонками с пионерскими галстуками. Водитель, спасаясь от свинцового града, выехал на обочину и встал под крону развесистого дуба. Так пережидают в грозу ливень. Но все же это была не гроза, и находиться в машине было опасно. Пионервожатая выскочила из автобуса и закричала:
— Ребята! Бежим в поле! Подальше от дороги! Быстрее! Быстрее! В поле! Поле!..
Синягин встал за автобусом и все трое, не сговариваясь, кинулись в кювет. Но канава была слишком мелкой, чтобы в ней можно было надежно укрыться. Таня была в светло-бежевом платье, слишком броском, чтобы быть незаметной. Синягин навалился на нее, чувствуя, как дрожит от страха горячее тело девушки. Ночью она тоже дрожала, но это была иная дрожь… Над дорогой с душераздирающим ревом пролетел «мессершмитт». Второй взял чуть правее и — Синягин глазам своим не поверил — ударил из пулеметов по бегущим детям. Первой, нелепо вскинув руки рухнула вожатая в синей юбке и белой блузке, вокруг нее стали падать дети — их швыряли наземь пули, бившие в спины. Но поредевшая стайка все еще продолжала бежать к спасительным елочкам… На нее зашел третий «мессер»… Синягин закрыл глаза. Две длинных очереди вспороли моторный вой. Когда он приоткрыл веки — увидел то, что врезалось в память на всю жизнь: девочка, зажав в руке салатовый сачок, бежала, путаясь в некошеной траве. До елочек оставалось совсем немного, когда четвертый истребитель достал ее точной трассой. Синягин снова зажмурил глаза, стараясь избавиться от жуткого зрелища. Да, это были дети большевиков, но все-таки это были дети… Русские дети, которых он пришел освобождать от гнета комиссаров… Он не успел закончить мысль… Снова раздался немыслимо близкий рев, и бешеная стукотня пулеметов. Правое плечо рванула обжигающая боль. Синягина схватил его левой рукой и пальцы утонули в крови, в разверстой мякоти. «Сейчас я потеряю сознание…» — бесстрастно отметил он. Но сознание не спешило его покидать, и он был вынужден констатировать, что плечо его пробито навылет и, возможно, задета кость — рука онемела враз, и он не мог пошевелить ни одним пальцем.
— Что с тобой? — вскинулась Таня. — Ранен? Боже!.. Кровищи-то сколько! Лежи! Ляг! Нет, лучше сядь… Я сейчас!..
Она попыталась оторвать низ подола от платья, но Синягин вовремя вспомнил про перевязочный пакет в полевой сумке.
— Возьми… Бинт… Там…
Таня порылась в полевой сумке и под фонариком, финкой и плиткой шоколада «Кола» достала завернутый в провощенную бумагу бинт. Ей даже в голову не пришло, что армейские перевязочные пакеты выглядят иначе. Просто в «Бранденбурге» не нашлось в последнюю минуту советских пачек и бинт упаковали в непромокаемую бумагу. Морщась от обильного вида крови, девушка все же вспорола финкой гимнастерку на плече и сделала тампон из бинта, сунула его в рану и как смогла, как учили на курсе медсестер, туго забинтовала руку. Все это время Синягин молча читал про себя молитвы: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый Бессмертный — помилуй нас!..» И еще думал о том, что отцу, когда ему забивали гвозди в погоны, было еще больнее… Вот и он принял отцовскую муку, отцовский крест… Он запретил себе стонать, только скрежетал зубами. Плечо наливалось огненной болью… Кровь сочилась, не унимаясь. «Ну, вот и кончился мой фарт… Наверное, я умру… Слишком много вышло крови…» Белый свет и в самом деле мерк в глазах. Он достал из сумки плитку тонизирующего шоколада и откусил сразу две дольки, остальное протянул Тане. Огляделся. Мотоцикл валялся в кювете, задрав вверх переднее колесо. Рядом лежал труп майора, который так торопился в штаб корпуса. «И живые позавидуют мертвым, — усмехнулся Синягин. — Как все глупо… Принять смерть от союзников». Но тут он вспомнил бегущую девочку с салатовым сачком… У него тоже был такой сачок, только нежно-голубого цвета, и он ловил стрекоз у бабушки в имении на реке Россь.
Сознание покинуло его неожиданно и мягко…
Таня с ужасом оглядывалась по сторонам, ища хоть какой-нибудь помощи. Несколько грузовиков уже двинулись вперед, объезжая горящие, искореженные машины. Догнать их было уже невозможно. По-звериному дико орала женщина с оторванной ногой. Люди поспешно покидали страшное место. Кто-то пытался ползти. Кто-то брел, шатаясь…
Как замечательно, как хорошо все начиналось…
Таня досрочно сдала сессию и решила сделать родителям сюрприз — нагрянуть к ним в Кобрин в воскресенье. Но сначала она заедет в Брест к подруге-однокурснице, которая давно ее зазывала в гости. Собственно, вместе с Алей они и уехали в Брест в пятницу утром. Таня попросила своего «телохранителя», старшего лейтенанта Пашу Копытова, ничего не сообщать родителям. Паша Копыто (так она прозвала его за глаза) долго хмурил лоб — соображал, чем ему это выйдет, но Таня так проникновенно заглядывала ему в глаза, так уговаривала, что в конце концов телохранитель согласился.
— Ну, чего ты переживаешь? — увещевала его девушка. — Я же не одна еду — с подругой. И не куда-нибудь, а к родителям. Чего тут ехать-то — рукой подать. Пашенька, ну не порть сюрприза! Я сама тебе позвоню, как доберусь и попрошу папу объявить тебе благодарность за безупречную службу.
Паша смяк. И Таня, оторвавшись наконец от надоевшего конвоира, очертя голову ринулась в Брест, где ее ожидали два восхитительных дня, полные абсолютной свободы. И вправду, она сумела за эти 48 часов прожить целую жизнь — с настоящей взрослой любовью. Этот капитан на танцплощадке покорил ее с первого взгляда: стройный, сильный, голубоглазый, тонколицый… Он так красиво танцевал, так волнующе — совсем не грубо — прижимал ее к себе, а потом пошел бить наглеца, который толкнул их. Он был так мужественен и неотразим, что Таня не смогла устоять от его дерзкого поцелуя. Зачем она пошла с ним в пустой темный дом? Не понимала, чем это может кончиться? Понимала, и все равно пошла и никогда теперь об этом не пожалеет. Главное, чтобы он не счел ее девицей легкого поведения. Но ведь он же заехал за ней утром, когда все загремело и задрожало? Ведь он же приехал ее спасать, как настоящий рыцарь, и почти спас ее, увез из горящего города? Главное, добраться до Жабинки. А там и до Кобрина недалеко. Все складывалось вполне удачно — майор бы помог ей позвонить из штаба корпуса в штаб армии, папа прислал бы за ней машину — и вот они все вместе! Но тут налетели эти проклятые самолеты, и теперь уже надо было спасать самого спасителя. Это, конечно, другой поворот, но ведь все почти как в романе: она спасает своего возлюбленного, она его перевязала и сейчас будет спасать его дальше. Надо немедленно доставить его в госпиталь. Нужно остановить какую-нибудь машину… Но никаких машин на дороге не было. Промчался было броневик с повернутой назад башней, да выехали из-за поворота какие-то военные брички. Хоть бы грузовик какой-нибудь появился. Таня вышла на обочину шоссе, поглядывая в обе стороны. И тут она увидела старика-лесовика, который направлялся прямо к лежавшему в тени дуба «капитану». Таня бросилась к нему — может, он чем-то поможет.
Старик осмотрел раненого.
— Кто повязку наложил? — спросил он.
— Я… — оробела вдруг Таня.
— Молодец. Правильно наложила, — одобрил старик.
— А вы врач? — с надеждой спросила девушка.
— Врач не врач, но кое-что смыслю…
— Его надо срочно в больницу отвезти!
— В больницу… — усмехнулся старик. — Где она та больница теперь… Ему отлежаться надо. Давай унесем его с дороги. Поднимешь?
Дед приподнял раненого за левый бок, Таня взялась за ноги — там полегче, но ноша оказалась слишком тяжелой и для нее, и для старика.
— Погоди маленько, сейчас помощь приведу. Ты его попои пока, а то, видно, крови парень много потерял.
Дед отстегнул стеклянную фляжку, обшитую берестой, и протянул Тане.
— Спасибо. А как вас звать?
— Роман Михайлычем меня зови. Или дед Роман.
ИЗ ДОСЬЕ:
Роман Михайлович Лихоконь.
Родился в 1880 году в семье старообрядцев. Закончил фельдшерское училище в Пскове. Участвовал в Русско-японской войне в качестве помощника полкового врача.
Был женат на сестре милосердия Полине Митрофановне Поведенок, крестьянке из Кобринского уезда. Жена умерла в 1919 году бездетной.
Участвовал в Первой мировой войне военфельдшером санитарного поезда.
После смерти жены принял постриг в Крыпецкой обители и до самого ее закрытия был монахом. В 1928 году уехал на родину жены и поступил лесником в Кобринское лесничество. Срубил в лесу небольшую часовню и молился там по старообрядческому чину. Принимал верующих из местных деревень, оказывал им медицинскую помощь, лечил травами.
С приходом советской власти попал в списки социально вредных элементов, подлежащих депортации. Был арестован, но в день начала войны сумел сбежать из разбомбленного эшелона на свой лесной кордон.
Кордон Романа Лихоконя стоял в полуверсте от главной дороги на Минск. Именно этот отрезок пути от Бреста до Баранович в первый же день войны стал «дорогой смерти». По обе обочины неширокого шоссе валялись разбитые и сожженные самолетами грузовики и телеги, перевернутые мотоциклы и обозные фуры… Все они были сброшены туда либо взрывами бомб, либо скинуты беженцами и солдатами, чтобы не мешали уходить от наседающего врага. Дед Роман стоял в ельнике-подросте, смотрел на скорбную вереницу движущихся под палящим солнцем людей, крестился сам и осенял крестным знамением идущих и едущих. Там в ельнике он и стал свидетелем кровавой бойни, которую учинили три «юнкерса» и три «мессера». Сначала посыпались бомбы — точнехонько по дорожному полотну, по кузовами и кабинам машин, по толпам бредущих людей. Бомбы падали без свиста — с небольшой высоты: взрыв, взрыв, взрыв!.. Летели по сторонам доски кузовов и колеса, куски асфальта и разорванных в клочья лошадей, ветви придорожных кленов и чемоданы, тела убитых и оглушенных, тела красноармейцев и бабок-беженок, тела женщин и детей, всех, кто не успел увернуться в эту черную минуту от стремительных птиц, не успел броситься в кювет или просто прижаться к земле. Едва взмыли и скрылись в небесах бомбардировщики, едва оставшиеся в живых успели броситься в кусты и поле, как принеслось звено истребителей и прошлось в шесть огненных струй по бегущим людям. Рев разъяренных моторов глушил крики и вопли. Лихоконь тоже упал на землю. Но все же ему видно было, как «мессеры» гонялись за обезумевшими от страха людьми, как валили их на землю точными короткими очередями. «Господи, спаси люди твоя…» — шептал он со слезами на глазах. Такого он не видел ни в японскую, ни в германскую… Потом снова налетели когтистые «юнкерсы», сыпанули серию бомб, едва умчавшись от своих же взрывов, и снова их сменили истребители… Дорога смерти принимала новые жертвы, новые дымящие и горящие моторы. Но самый жуткий акт этой скоротечной трагедии наступил тогда, когда из темно-зеленого военного автобуса, укрывшегося под развесистой кроной придорожного дума, выскочила стайка детей — их увозили из пионерлагеря — и кинулась прочь от дороги. Они бежали все вместе, боясь отстать друг от друга. Им кричали «Ложись! Падайте! На землю!» Но дети стремились как можно быстрее покинуть страшное место. И тут, уже улетавшая тройка «мессеров» снова зашла на боевой курс. Самолеты летели так низко, что были видны головы летчиков под стеклянными фонарями. И летчики тоже хорошо видели, что по полю бегут не солдаты и не беженцы — дети. И рубанули по пестрой стайке из пулеметов. У Лихоконя застыл воздух в груди, и перехватило сердце. Он отказывался видеть, то что видел, но не смог закрыть веки… Это видели все, кто уцелел после налета. И все, кто лежал поближе к пестрой стайке, бросились к детям. А Лихоконь не смог подняться — как лежал, так и зарыдал, уткнувшись в жухлую хвою. Потом он поднялся и побрел — туда, к растерзанной дороге. Навстречу шла бабка в окровавленном платке и вела за руку перепуганного мальца лет пяти. Дед Роман молча взял у нее мальчонку и повел его прочь от дороги.
— Ты кто? — спросил его малыш.
— Я дед Роман.
— Ты мой дедушка?
— Ну, конечно, твой.
— А как ты здесь оказался?
— Я живу вон там, в лесу.
— А мой дедушка в Москве живет.
— А у каждого человека два дедушки.
— Значит, ты уже будешь третьим дедушкой. Потому что второй мой дедушка в Ленинграде живет… А почему ты плачешь?
— Соринка в глаз попала.
— А ты три к носу и все пройдет. Мама мне всегда так говорит.
— Умница! Так и сделаю. А как тебя зовут?
— Ну, какой же ты мой дедушка, если ты не знаешь, как меня зовут?
— Я знал, но забыл. Старенький я, вот и память слабая…
— Ну, вспомни! Я же Леша!
— Ах, да — вспомнил! Ну конечно, Леша, Алексей, значит. Алексий — Божий человек.
— И никакой я не Божий, а мамин с папой. А Бога, вообще-то, нет!
Их догнала бабка в белом платочке, сунула леснику чемоданчик и зашептала на ухо:
— Это иховы вещички. Мамка его там мертвая лежит. Я в кусты оттащила. Надо бы похоронить…
Лихоконь кивнул ей:
— Спасибо, милая душа, все исполню!
Мальчик краем уха услышал слово «мамка».
— А где моя мама?
— Она сейчас занята. А к вечеру, стало быть, может, к ужину к нам придет.
— А она знает, где ты живешь?
— Конечно. Меня тут все знают.
— Ты что — Дед Мороз? — улыбнулся Леша.
— Дед, но не Мороз. Дед Роман. И у меня коза есть.
— Живая?
— Надеюсь, что еще живая.
— А как ее зовут?
— Манька. Ты как себя чувствуешь? Страшно было?
— Не-а… Это же война. Папа говорит, на войне нельзя быть трусом.
— Это точно. А где папа-то?
— Он в Бресте с немцами бьется. Мы к нему в гости приезжали. Нам с мамой домой надо, в Москву! Ты к нам приедешь?
— Знамо дело, приеду!
Они пришли к избушке лесника. Навстречу им вышла молодая женщина.
— Ну, вот, Оленька, внучка привел. Знакомься. А я пойду по делу схожу.
— Есть хочешь, малыш? Давай я тебя покормлю! — присела перед ним Оля.
— Я не малыш! — сердито ответил мальчик. — А Манька где?
— А вон она пасется. Айда к ней!
Тем временем дед Роман взял лопату и отправился хоронить мать Леши. Она лежала там, где показала бабка, под высоким можжевельником. Там он и вырыл неглубокую могилку. Устлал ее пахучими зелеными ветками, бережно опустил тело. Женщина была в дорожном твидовом пиджачке, во внутреннем кармане которого оказался паспорт. Дед Роман прочел: «Рослякова Анастасия Сергеевна. 1919 года рождения. Москва».
Паспорт он переложил в свой карман, прочитал погребальную молитву и забросал тело землей.
— А крест, милая, попозжее поставлю. — Пообещал он покойной и отправился к дороге, где металась одинокая девичья фигурка.
Глава одиннадцатая
Кобринская побудка. Кобрин. 22 июня 1941 г. 2 часа ночи
К полуночи почти весь штаб 4-й армии собрался в двухэтажном особнячке. Генерал Коробов и полковник Сандалов уединились за картой в кабинете, остальные слонялись по комнатам, нервно курили, перекидывались ничего не значащими фразами. Все ждали чего-то необыкновенного — жуткого и грандиозного. Каждый чувствовал, что стоит на пороге, за которым вся нынешняя более-менее налаженная жизнь вдруг резко изменится. А пока — ночное затишье перед бурей.
Оперативный дежурный уже позвонил на электростанцию и узнал: в машинном зале произошел взрыв. Слово «диверсия» понеслось по всем кабинетам и этажам.
Командарм вызвал к себе начальника армейской связи полковника Литвиненко.
— Пусть через каждый час из всех дивизий и погранотряда докладывают обстановку! — распорядился Коробов.
Полковник Литвиненко стоял перед ним навытяжку, демонстрируя значимость момента.
— А пока звоните им сами!
— Есть!
— И в Малориту позвоните!
Литвиненко едва успел принять первые донесения из погранотряда и 42-й дивизии, как связь прекратилась.
— Что у вас со связью?! — скривился Коробов. — Как на охоту ехать, так собак кормить… Что успели сообщить?
— Сообщили то же, что и всегда: немцы за Бугом в полной готовности. Кое-где были слышны танковые моторы.
— Кое-где — это в Караганде? Или в Тересполе?
Читать бесплатно другие книги:
