Лили. Посвящение в женщину Попов Николай

XXXIX

Далецкий напрасно ждал от Лили ответа на свое письмо.

Ответа не было. Дмитрий Николаевич настолько был измучен и взволнован, что не в состоянии был петь на сцене и послал дирекции оперного театра письмо, что отказывается участвовать в дальнейших спектаклях. Во избежание штрафа или неустойки, к письму прилагалось врачебное свидетельство о том, что он болен ангиной.

Семейная жизнь Далецкого превратилась в какой-то ад. Череда скандалов привела к тому, что дети сторонились и избегали отца. Они не понимали, что происходит между ним и матерью, но видели, что мать страдает, тоскует и плачет каждый день и что виновник этих страданий, тоски и слез — не кто иной, как отец.

Не говоря с мужем уже в течение нескольких дней, Ольга Алексеевна потеряла наконец терпение и, преодолев робость и страх, однажды с решительным видом явилась в кабинет мужа.

Далецкий, как это обычно происходило с ним в последнее время, мрачно сидел у письменного стола, подперев голову руками.

— Что тебе надо? — грубо спросил он, не поднимая глаз.

— Митя… — дрогнувшим голосом начала Ольга Алексеевна, стараясь изо всех сил сдержать подступившие к горлу рыдания, — я не могу дальше так жить. Лучше и легче навсегда расстаться с тобой, чем жить вместе, не слыхать от тебя ни одного слова и день за днем видеть в твоих глазах полное отчуждение и одну только ненависть!.. Если я сделалась такой ненавистной для тебя, оставь меня и уходи к той женщине, которая завладела твоим сердцем.

Ольга Алексеевна не смогла продолжать дальше и, задохнувшись от рыданий, едва добралась до дивана и упала на него, уткнувшись лицом в подушки. Худенькие плечи ее вздрагивали и подымались.

Далецкий тяжело поднялся со стула и, шатаясь точно пьяный, подошел к рыдающей жене.

— Перестань! — раздраженно сказал он и, сев рядом с женой на диван, положил руку на ее вздрагивающие плечи.

Ольга Алексеевна мало-помалу затихла. Не поднимая лица, она ждала его решительных объяснений.

— Выслушай и, если можешь, пойми меня, — задумчиво начал Далецкий. — Я сам не знаю, что такое происходит со мной… В иные минуты мне кажется, что я схожу с ума! Разве я виноват, что эта женщина настолько завладела моим умом и сердцем? Разве человек волен в своих чувствах? Все начиналось, как обычное приключеньице со смазливой барышней, а превратилось в трагедию, которой не видно конца.

— Но что же мне-то делать? Чем же я и дети провинились перед тобой?! — воскликнула Ольга Алексеевна и, повернувшись лицом к мужу, с невыразимой тоской посмотрела ему в глаза.

Далецкий поник головой. Его лицо выражало скорбь и чувство вины, которую Дмитрий Николаевич признавал за собой в отношении страдающей по его прихоти семьи.

— Клянусь тебе, я не знаю… — положа руку на сердце, чистосердечно признался он. — Помоги мне, Оленька, научи меня, как вырвать из сердца всякое воспоминание об этой женщине. И тогда я опять вернусь к тебе… О, как бы я желал достигнуть этого! Тем более что она, эта женщина, и знать меня не желает… Я писал ей и до сих пор не получил от нее никакого ответа. Она отравила меня своей безумной любовью и бросила!..

Ольга Алексеевна перестала плакать. В ее глазах появилась надежда.

— Митя! Уедем из Москвы, и ты скорее тогда забудешь о ней, — робко произнесла она и, приподнявшись, обняла руками шею мужа и прижалась заплаканным лицом к его груди.

Далецкий вздрогнул, грубо отстранил от себя жену, встал с дивана и отошел к письменному столу.

— Никогда!.. — воскликнул он подавленным голосом. — Слышишь ли ты? Никогда!

Слабый, болезненный стон вырвался из груди Ольги Алексеевны. Она медленно поднялась с дивана, выпрямилась и устремила на мужа горевшие лихорадочным блеском глаза. Но затем глаза ее тотчас потускнели, углы губ опустились, и все лицо осунулось и как-то сразу постарело.

— Если так, то я сама уеду из Москвы!.. Возьму детей и уеду к матери… — заговорила Ольга Алексеевна. Голос ее звучал сухо и твердо, и в нем не было более слышно ни слез, ни рыданий. — Я считала тебя более мужественным и сильным! — продолжала она. — Я думала, что чувства долга и любви к детям помогут тебе победить безумную страсть к этой распутной девице!.. Но теперь я вижу, что в тебе нет силы воли, нет характера! Ты думаешь, я не знала раньше, что ты уже много раз изменял мне и бросал женщин, как они бросают свои тряпки? Я видела и знала это, но… но мирилась и даже ни разу не сделала тебе какого-либо упрека… Я понимала, что все эти мимолетные связи не заключают в себе ничего серьезного и, главное, не отрывают тебя от семьи. Ты всегда был нежен и предупредителен и со мной, и с детьми. Остановить тебя я все равно не могла; упреки и сцены ревности поселили бы между нами только отчуждение и злобу… И я все сносила, молчала ради детей, чтобы сохранить им отца!.. Но теперь я вижу, что это невозможно… Низменная порочная страсть захватила тебя всего, и ты, не задумываясь, пожертвуешь мною и детьми ради этого чувства. Мне кажется, что ты в состоянии даже убить меня!..

Далецкий вздрогнул от ужаса, но не в силах был возразить ни единого слова.

И вдруг вся его жизнь с женой, на протяжении восьми лет, с первых же дней после брака, невольно пронеслась в его воображении.

XL

Женился Далецкий на Ольге Алексеевне, когда еще был никому неизвестным начинающим певцом. Он только что поступил на сцену по окончании курса в консерватории.

Ольга Алексеевна была дочерью очень богатой помещицы — вдовы, владеющей на юге России большим благоустроенным имением. В Москве Ольга жила у своих знакомых и училась на высших женских курсах.

Однажды в пользу слушательниц курсов был устроен концерт, участвовать в котором пригласили и Далецкого. Во время концерта Дмитрий и познакомился с девушкой. Она показалась ему весьма симпатичной. Имея привычку ухаживать чуть ли не за всякой женщиной, Далецкий стал волочиться и за своей новой знакомой.

— Так, на всякий случай, — с фривольной улыбкой говорил он товарищам. — А вдруг она окажется бриллиантом в провинциальной упаковке.

А между тем Оленька и в самом деле оказалась ценной находкой для бедного артиста.

Ведь она являлась единственной наследницей своей богатой матери и, выйдя замуж, могла рассчитывать на часть доходов с родового имения, а также на солидный приданный капитал.

Когда Далецкий узнал о столь приятных подробностях, он немедленно усилил ухаживание за девушкой. Деньги состоятельной помещицы не только могли внести в его жизнь желанный комфорт, но и поспособствовали бы удачной сценической карьере. Поэтому Дмитрий влез в долги, но старался ухаживать за Оленькой красиво, задаривая ее дорогими букетами, в каждом из которых была скрыта записка с очередным сочиненным им в ее честь любовным стихом. Далецкий вообще был рожден для романтических ролей героев-любовников и в амплуа страдающего Ромео чувствовал себя словно рыба в воде.

Неудивительно, что ухаживания его вскоре увенчались полным успехом. Девушка влюбилась в него до беспамятства и отдалась задолго до церковного венчания. Когда это выяснилось, мать Оленьки после недолгого колебания все же вынуждена была дать свое согласие на этот брак, дабы избежать скандала. И через несколько месяцев отпраздновали свадьбу.

Молодые, конечно, остались в Москве, а Олина мать, всей душой отдавшаяся сельскому хозяйству, тотчас же после свадьбы снова уехала в свое имение. Отношения с дочерью и с зятем она поддерживала только письмами и периодически высылала им довольно крупные суммы денег.

За эти восемь лет она их навестила только два раза, чтобы взглянуть на внучат. Ольга Алексеевна никогда ни на что не жаловалась матери, и та была спокойна за дочь.

А между тем отношения между супругами дали трещину в первый же год совместной жизни. Далец-кий чуть ли не ежедневно придавался пьянству и кутежам, в связи с чем крайне редко ночевал дома. Часто, по окончании спектакля в оперном театре, он отправлял жену домой, а сам ехал ужинать в ресторан с какой-нибудь артисткой или поклонницей. Женушкин капитал позволял ему теперь беззаботно кутить в лучших ресторанах города и снимать для любовных утех генеральские апартаменты в первоклассных гостиницах и меблированных комнатах.

Подруги Далецкого получали от него щедрые подарки в виде дорогих украшений и нарядов, тогда как законная супруга даже скромного букетика цветов удостаивалась считанные разы.

Закулисные связи составляли неотъемлемую часть его жизни, и сплетни о них нередко доходили до Ольги Алексеевны. Да она и сама не могла не чувствовать, что муж охладел к ней как к женщине. Во время редких постельных встреч он по ошибке или спьяну называл ее чужими женскими именами.

И все же очень долго Ольга Алексеевна в силу своего мягкого ровного характера терпеливо сносила выходки мужа, не пытаясь бросить ему в лицо слова упрека. Всю свою любовь она сосредоточила на детях, а тосковала и плакала лишь украдкой.

Но когда однажды старая мать, соскучившись наконец по дочери и внучатам, приехала неожиданно в Москву, то не узнала своей дочери, настолько та исхудала и побледнела.

— Что с тобой?! — вне себя воскликнула пожилая барыня.

— Ничего, мама… Я вполне всем довольна и здорова… — смущенно ответила Ольга Алексеевна.

— Значит, не больна? — подозрительно прищурив глаз, осведомилась мать.

— Нет, я совершенно здорова.

— Отчего же ты, душенька, так исхудала и побледнела?

— Я не знаю…

Старая помещица многозначительно посмотрела на мужа дочери, который присутствовал при этом разговоре. Далецкий только опустил глаза и не сказал ни слова.

Пожив несколько дней и убедившись, что в семейной жизни дочери нет никакого разлада (все это время Далецкий, против своего обыкновения, проводил целые дни дома и был подчеркнуто нежен и внимателен с женой), мать Ольги окончательно успокоилась и уехала. Но, прежде чем отбыть в имение, старая барыня имела тайный разговор с дочерью.

— Вот что, — сказала она, целуя на прощание Ольгу, — приезжай-ка ты с мальчиками летом ко мне! Там ты у меня живо поправишься!.. А его я не зову! — добавила мать, зло кивнув в сторону комнаты зятя. — Он пускай здесь привычным способом развлекается!.. Ну а ты, душенька моя, непременно приезжай!.. Иначе от этой поганой, безалаберной жизни в Москве недолго и раньше срока до могилы дойти!..

И вот теперь Далецкий неожиданно вспомнил про это приглашение старой барыни.

И, как ни странно, ему стало легче. В этом он видел единственный выход из создавшегося тяжелого, мучительного положения.

Когда Ольга Алексеевна замолчала и хотела удалиться из комнаты, Далецкий бросился к ней и, схватив за руку, притянул к себе.

— Оля… — глухо прошептал он, чувствуя жалость и сострадание к измученной и доведенной им до отчаяния женщине.

— Что?.. — чуть слышно отозвалась Ольга Алексеевна, стараясь освободиться из объятий мужа.

Но Далецкий обхватил ее обеими руками и прижал к себе.

— Я хочу вымолить у тебя прощение!.. — несвязно бормотал он, тяжело и нервно дыша. — Я вымотал всю твою душу, я исковеркал всю твою жизнь, но, несмотря на это, я все-таки по-своему продолжаю любить тебя… Какая бы женщина ни встречалась на моем пути, но после нее я всегда опять возвращался к тебе и жаждал твоих робких и тихих ласк! И, я знаю, пройдет эта безумная страсть к Лили, и я снова вернусь к тебе и детям… Ты ведь знаешь, что я люблю детей так же, как и ты… Но что мне делать с собой, раз я такой больной, безумный человек? Страсть — ведь это болезнь, против которой нет средств!

Ольга Алексеевна с необыкновенной силой вырвалась из рук мужа и оттолкнула его от себя.

— Прочь! — взвизгнула она пронзительным, неестественным голосом. — Ни одного слова больше! Я не хочу слышать твоих наглых, циничных излияний! Сегодня же вечером я вместе с детьми уезжаю в имение к матери, и между нами все кончено! Все и навсегда!.. Довольно я мучилась и унижалась! Всему есть предел! Пора положить конец твоим надругательствам надо мной!..

Глаза Ольги Алексеевны снова сверкнули лихорадочным блеском, и лицо ее сделалось молодым и даже красивым. Окинув смущенного и подавленного Да-лецкого с ног до головы презрительным уничтожающим взглядом, она порывисто вышла из комнаты.

В тот же вечер Ольга Алексеевна вместе с детьми выехала из Москвы на юг, в имение матери.

XLI

Далецкий сидел в отдельном кабинете одного из лучших ресторанов Москвы вместе с известным музыкальным критиком Куликовым. Критик пользовался большим влиянием в среде артистического мира и не чужд был олимпийства, в особенности с тех пор, как В.В. Стасов в своих статьях признал его «здравомыслящим». Такое признание, да еще на страницах солидного толстого журнала, было своего рода крещением в «знаменитости».

И Куликов быстро стал подлинной знаменитостью с блестящей карьерой. Он занял в Москве видное положение, обрюзг, растолстел и в своих музыкальных рецензиях стал безапелляционно вещать непреложные истины.

С этими истинами считались не только артисты, но и все музыкальные рецензенты других московских газет и журналов.

Впрочем, в обыденной жизни знаменитый критик являлся простым, милым и потому вполне приятным собеседником. С ним хорошо было провести час-другой за бутылкой вина в товарищеской компании, пошутить, посмеяться и даже поговорить о «важных и тайных предметах».

Далецкий сидел, навалясь всей грудью на стол и тяжело подперев левой рукой голову. Куликов полулежал на мягком диване, заложив обе руки в карманы просторного артистического пиджака и, точно изнеженный, не в меру наевшийся кот, щурил подслеповатые глазки.

— Люди, дорогой мой, разделяются на две категории, — лениво и протяжно рассуждал он. — Одни не в состоянии надеть на себя какую бы то ни было маску и поэтому проявляют свою сущность, свое «я» лишь в исключительных случаях или… или в интимной, очень близкой компании. Поэтому во всех других случаях они молчаливы, скромны и почти совсем незаметны. Они, так сказать, всеми силами, во что бы то ни стало стараются стушеваться и в некотором роде напоминают улиток… Из этих людей появляются герои, сподвижники и вообще субъекты, лезущие на рожон и желающие пробить лбом стену. Это одна категория… Другая категория людей, составляющих большинство, к которому, между прочим, принадлежим и мы с вами, представляют из себя нечто противоположное… Они не в состоянии пробыть без маски даже в самой интимной, близкой компании. Маска — неотъемлемая принадлежность их туалета. С помощью ее они всегда и везде, при всяком удобном и неудобном случае стараются всеми силами казаться не теми, кто они на самом деле есть, а кем-нибудь во много раз лучше или хуже, смотря по обстоятельствам. Я знавал и таких, которые бесцельно и глупо взваливали на себя вину в самых несбыточных, подлых и омерзительных поступках, лишь бы этим возбудить к себе интерес… Понимаете ли, дорогой мой, человек сам по себе — ничто, тля. Ну, так дай-ка я встану на подмостки и надену маску героя, злодея, мошенника, циника, развратника — все равно!.. То, или другое, или третье, н-но… во всяком случае, более интересное, чем ничтожество и тля… Даже в интимной, самой закулисной, жизни такие господа не в состоянии обойтись без помощи маски! Даже, оставаясь наедине с самими собой, они драпируются в различные тоги и напяливают на свои богопротивные рожи те или другие маски… Первая категория людей из горделивой скромности и самолюбия, а может быть, и презрения перед «подлой гнусной чернью» скрывают свое «я», проявляя это святая святых только в кругу избранных… Vous comprenez, много званых, а мало избранных! Последняя категория людей уже давным-давно, со времен развращенного юношества, отчетливо и ясно осознала, что его «святая святых» превратилась в зловонную, помойную яму, а затасканное «я» представляет из себя не что иное, как гнойный, надоедливый прыщ… Одним словом, в глубине души своей эти люди совестятся самих себя!.. Согласитесь, что при таких обстоятельствах маска, какая бы она ни была, — единственное утешение!.. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»

Куликов вынул из кармана руки, приподнялся к столу, налил себе рюмку ликера, но неосторожно взял ее и ликер разлился по столу.

— А, черт!.. — пробормотал он с гримасой и, озлившись на себя, снова откинулся на спинку дивана и принял прежнее положение.

Далецкий задумчиво поглядел на критика и помотал головой.

— «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!» — произнес он звучным голосом, отчеканивая каждый слог, и снова помотал головой. — Именно «дороже»!.. — с необычайной уверенностью затем воскликнул он и, подумав, вдохновенно заговорил: — Я помню, когда-то в детстве рассказывала мне старая нянька сказки. Вечер, кругом тишина… Мать, по обыкновению, где-нибудь отсутствует… Отец лежит за перегородкой пьяненький. Помните, у Достоевского Мармеладов говорит: «А я лежал пьяненький»! Отец мой в некоторых отношениях напоминал этого самого Мармеладова. Мать же по музыкальной части промышляла, благодаря чему и я в консерваторию попал, и в настоящее время знаменитым певцом сделался, и ваших похвальных отзывов удостоился… Впрочем, не в этом дело! Я разбрасываюсь, ибо уже достаточно пьян… О чем, бишь, я начал?.. Да, да!.. Вспомнил! Так вот-с! Вечер, сидит старая нянька, воистину таковая была у меня!.. Не для картинности и красоты слога ее изобрел, а на самом деле была у меня такая нянька, хотя жалованье ей мои родители платили в высшей степени неаккуратно. Опять, черт возьми, сбился!..

— Ничего, продолжайте! — успокоительно заметил Куликов и зевнул.

XLII

— Рассказывала мне нянька сказки!.. — вдумчиво и старательно снова начал Далецкий. — Рассказывала о том, как за дальними синими морями, за теплыми водами жила-была царевна, такая красавица-раскрасавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Жила эта царевна, пила сладкие заморские вина и печатными пряниками закусывала. Тогда мне земля представлялась не в виде глупого приплюснутого шара, который во сколько-то дней кругом можно объехать, а скорее в виде необъятной, неизмеримой площади, в конце которой небо сходилось с землей, причем бабы на это голубое небо свои прялки вешали… Помните «Конька-Горбунка»? «И прялки на небо кладут»… К царевне-красавице я был довольно равнодушен, ибо половые потребности во мне еще дремали… Ну, а насчет сладких заморских вин и печатных пряников у меня большое вожделение было!

Страстно хотелось отведать и того и другого, в особенности печатных пряников. Даже во сне нередко эти пряники видел!.. Потом вырос, объездил всю Европу, побывал и в Америке; перепробовал всякие заморские и незаморские вина, печатные и непечатные пряники и… удовлетворения не почувствовал… Те вина и пряники, о которых рассказывала мне нянька в своих сказах и которые я так отчетливо и ясно представлял в своем воображении, а подчас и во сне видел, куда лучше, аппетитнее и заманчивее всех существующих на свете вин и пряников! Ибо «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Куликов.

Далецкий вздохнул и ничего не ответил. Куликов опять приподнялся и на этот раз осторожно и сосредоточенно налил себе рюмку ликера.

— Ну, а насчет заморской царевны не мечтали? — с усмешкой осведомился он, смакуя душистый ликер.

— Только теперь мечтать начал! — признался Да-лецкий и тоже усмехнулся своим грустным мяслям.

— Теперь?

— Да…

— Где же живет ваша царевна?

— Здесь, в Москве.

— Не очень далеко?

— Недалеко, но зато в неприступном замке Черномора, который околдовал ее блеском своих миллионов и приставил к ней неусыпную стражу…

— Тэ-тэ-тэ!.. Да не господин ли Рогожин этот Черномор-то?..

— Он самый.

— Значит, царевна — мадемуазель Лили Теплова?

— Да.

— Ну, батенька, тогда я должен сообщить вам пренеприятную новость… Ваша царевна при смерти. У постели ее поочередно дежурят чуть ли не все знаменитые доктора Москвы. У Лили Тепловой, как я слышал, нервная горячка!

Далецкий шумно поднялся со стула и, опершись руками о стол, посмотрел на Куликова мутными, осоловелыми глазами.

— Лили при смерти?.. — глухо пробормотал он, как будто не веря своим ушам.

— Так, по крайней мере, говорят доктора, — спокойно сказал критик, пожав плечами.

— Теперь я понимаю!.. Я все понимаю!.. — с трагическим отчаянием воскликнул Далецкий. — Так вот почему я до сих пор не получаю ответа на свое письмо!.. О, Боже мой, Боже мой! Лили может умереть, и я не увижу ее! Нет, я должен сейчас же к ней ехать! Что бы ни ждало меня там, но я сейчас же отправлюсь туда…

Куликов посмотрел на свои карманные часы и тихо, почти беззвучно рассмеялся.

— Сейчас, во всяком случае, вы туда не поедете! — возразил он. — Теперь половина первого ночи, а в такое время ни в один порядочный дом вас не пустят! Vous comprenez, mon cher? Не пустят! А если вы под влиянием Бахуса и проявите свой строптивый характер, то вас вежливо, но энергично препроводят для надлежащего вразумления в участок и познакомят там с правилами житейского общежития!..

Далецкий тяжело опустился на стул и подпер голову руками.

— Вы правы… — в раздумье произнес он. — Надо ждать утра… Но, Боже мой, какую мучительную ночь проведу я в ожидании этого утра!..

— А вы успокойтесь! Во-первых, доктора, по всему вероятию, врут, что им в высокой степени свойственно… А во-вторых, большую часть ночи мы скоротаем вместе и даже в довольно приятной компании. Сейчас спектакль уже кончился. Многоуважаемая Марья Сергеевна Холмская скинула с себя одежды вероломной Далилы и, превратившись в обычную вероломную женщину современного века, скоро приедет сюда и прольет целительный бальзам на вашу страдающую душу.

Едва только успел Куликов докончить этот шутливый монолог, как двери кабинета распахнулись, и на пороге показалась Холмская, а следом за нею самодовольный и сияющий Жорж под руку с опереточной певичкой Лариной, или попросту Дусей, как звали все ее благоприятели, которых она также в ответ величала «дусями».

До четырех часов ночи время было проведено шумно и весело. Далецкому пришлось не только затаить скорбь, но и безостановочно пить ликеры и шампанское, а затем проводить Холмскую домой. Больше провожать было некому. Жорж отправился с Дусей, а критик до того опьянел, что едва ворочал языком.

— Может быть, зайдешь ко мне на часок-другой, по старой памяти? — кокетливо предложила Холм-ская Далецкому, выскочив из пролетки лихача к подъезду своей квартиры.

Пьяный Далецкий согласился и, расплатившись с извозчиком, покорно пошел следом за своей прежней любовницей. Он не слишком хорошо помнил, как очутился в ее постели.

И когда затем, еще более опьяненный ее порывистыми жадными ласками, он держал ее в своих объятиях, то скорбь и тоска по Лили как будто потускнели и сгладились в его сердце.

XLIII

Проснулся Далецкий во втором часу дня с сильнейшей головной болью.

Холмской рядом не оказалось. Она давно уже встала и, приняв ванну, с аппетитом завтракала одна в маленькой столовой, проглядывая в газетах отчеты о вчерашнем спектакле. Все газеты хвалили исполненную ею партию Далилы, и Холмская чувствовала себя веселой и счастливой.

Радостному настроению немало способствовало и то, что ей удалось затащить к себе Далецкого, и он провел с нею остаток ночи.

Зато Дмитрий Николаевич, придя в себя, чуть не застонал от ужаса и раскаяния. Лили больна, при смерти, а он, пославший ей письмо о своем отчаянии и безумной любви, провел ночь в объятиях другой женщины и безмятежно проспал до двух часов дня.

Далецкий схватился за волосы и заскрежетал зубами от душевной боли. Но в то же время поймал себя на мысли, что в этой боли, в ужасе и раскаянии его и даже в самом письме к Лили была какая-то фальшь, неискренность.

И, невольно начав анализировать себя, Далецкий почувствовал, что эти фальшь и неискренность систематически проявлялись во всех его чувствах и поступках. Как неискренни и фальшивы были чувства, которые он изображал на сцене, точно так же они были лживы и в его обыденной жизни.

Для того чтобы показать какое-либо чувство, ему необходимо было лишь привести себя в должное настроение, наэлектризовать свои нервы. Это удавалось, и он переставал ощущать неискренность и фальшь и всем своим существом отдавался этому настроению.

Внешние факторы, не зависящие от его воли, от его «я», могли усилить и ослабить его настрой. Так, например, полный зрительный зал, дружные восторженные аплодисменты способствовали тому, что его игра и пение становились более вдохновенными и захватывали публику. Если же зрительный зал был наполовину пуст, аплодисменты были жидковаты, то и Далецкий начинал играть и петь вяло и даже неестественно.

Так было и в жизни. Внешние, посторонние условия и факторы могли усилить или ослабить каждое чувство, которое он вызывал в себе.

Иногда вызванное чувство настойчиво и капризно, во что бы то ни стало, требовало удовлетворения, и тогда трудно было его ослабить. Именно такое чувство временами властно захватывало Далецкого по отношению к Лили.

Это ощущение еще более обострялось оттого, что Лили принадлежала другому — Рогожину, который и пользовался ее ласками. Сделать Лили своей, стать ее единственным обладателем — стало мечтой, навязчивой идеей Далецкого. Трудность осуществления этой мечты делала ее еще более заманчивой, и чарующий, обольстительный образ красавицы неотступно преследовал Дмитрия Николаевича.

И только чрезмерное опьянение ликерами и шампанским затуманили этот образ и сделали возможным то, что Далецкий поддался мимолетному обаянию Холмской и провел с ней ночь. Но теперь наступило отрезвление, и страстное влечение к Лили еще более обострилось.

Далецкий быстро оделся и, войдя в столовую, хмуро посмотрел на восторженно улыбавшуюся Холмскую.

— Здравствуй, пупсик! Что ты хочешь, — чаю или кофе? — пошло строя ему глазки, спросила хозяйка квартиры.

— Ничего не хочу! — нервно и грубо ответил Да-лецкий.

— На что же ты дуешься, пупсик? Ночью ты был в гораздо более приятном настроении. Что же произошло с тех пор?

— Я?! Я был вчера пьян, и ты воспользовалась этим! Так чего же ты ждешь от меня теперь, когда я протрезвел и полон презрения к тебе, а более — к самому себе.

Но Холмская не обиделась на гневный монолог оскорбленного в своих благородных чувствах любовника. Она медленно поднялась с места, охватила полуобнаженными руками Далецкого за шею и, притянув к себе, сладострастно поцеловала в губы:

— Не сердись на меня, пупсик!

— За что же мне на тебя сердиться? — нетерпеливо, с гримасой пробормотал Далецкий. — Я должен сердиться на самого себя, на свое безволие, на свою бесхарактерность!..

Он оттолкнул от себя Холмскую и принял трагическую позу, изображавшую отчаяние и скорбь. Он хотел сказать еще что-нибудь горькое и обидное для себя и Холмской, но не произнес ни слова и как сумасшедший ринулся в переднюю.

XLIV

Настроив себя на определенный лад, Далецкий, как и все нервные, безвольные люди, становился рабом этого настроения и во власти его мог совершить какой угодно безумный поступок. Только нужно было, чтобы для совершения такого поступка не встретилось на пути препятствий, для устранения которых требовался бы сильный характер. А если препятствия встречались, Далецкий пасовал, решимость его пропадала, а вместе с тем ослабевало и стушевывалось само настроение.

Выйдя от Холмской и вообразив влечение — увидеть умирающую Лили — страстным и непреодолимым, Да-лецкий нанял извозчика и поехал к ней на квартиру.

«Все равно, что бы там меня ни ждало, но я увижу ее!» — взволнованно думал он. Ему рисовалась драматическая сцена, наподобие тех, что часто изображали актеры новомодного кинематографа. Вот он вбегает в спальню любимой и сразу бросается к ее ложу, чтобы страстно облобызать руки умирающей. Она собирает последние силы и признается ему в любви, говорит, что тайно мечтала о его приходе. После этого они сливаются в чувственных объятиях. При этом в фантазиях Далецкого совсем не находилось места его сопернику Рогожину, а между тем вероятность встречи с ним в квартире Лили была вполне реальной. Но об этом певец сейчас как-то не думал, увлеченный воображаемой картиной предстоящего свидания с любимой женщиной.

Шла вторая неделя Великого поста. Мостовые уже очистились от снега и льда, и на всех улицах стоял грохот и шум. День был ясный и теплый, и в голубом прозрачном небе, и в плывущих по нему белых облачках, и в ярких, приветливо греющих лучах солнца чувствовалось наступление весны.

Когда дребезжащая пролетка остановилась у нужного подъезда и Далецкий смело и решительно нажал пуговку электрического звонка, из-за угла показалась щегольская карета Рогожина.

Далецкий слишком поздно заметил прибытие конкурента, а то бы, возможно, встрече с ним предпочел бегство. Опытный любовник привык иметь дело с замужними дамами и как профессионал в этом деле с годами в совершенстве освоил искусство покидания супружеского ложа за считанные минуты до появления одураченного им рогоносца.

Но в этот раз интуиция и глазомер его подвели. Не успела Берта отворить дверь, как вышедший из кареты Рогожин столкнулся лицом к лицу с Далец-ким.

Павел Ильич, видимо, растерялся не меньше певца и в первый момент не знал, как себя вести. С одной стороны, воспитание и привычка требовали соблюдения норм приличия, а с другой — у Рогожина все клокотало внутри от гнева при виде человека, укравшего у него принадлежащую ему женщину. Исхудавшее, осунувшееся лицо Рогожина нервно дернулось; в глазах вспыхнуло что-то… И все-таки Павел Ильич сумел усилием воли овладеть собой и, слегка приподняв цилиндр, сдержанно кивнул головой Далецкому.

Знаменитый баритон в ответ также вежливо ответил на приветствие банкира и снова нажал пуговку электрического звонка.

— Вы к Лили? — спокойно и вежливо спросил Рогожин.

— Как видите, — через силу ответил Далецкий.

— Она больна и не в состоянии будет принять вас. Сожалею.

— Я… я собственно затем и приехал, чтобы справиться о ее здоровье.

— Благодарю вас, теперь ей значительно лучше. Вчера доктора заявили, что опасность миновала.

Берта отворила дверь.

— Ну что? Как себя чувствует барыня? — на правах хозяина квартиры спросил ее Рогожин.

— Слава Богу! — радостно ответила Берта. — Ночь они провели спокойно, даже не бредили и сейчас в полном сознании.

— Доктор был?

— Да, Павел Ильич!

Рогожин многозначительно посмотрел на Далец-кого и натянуто улыбнулся.

— Виноват! — произнес он и снова приподнял цилиндр. — Я думаю, теперь вы и сами понимаете, что до тех пор, пока Лили вполне не оправится от болезни, она не может принимать кого-либо из посторонних людей.

На слове «посторонний» Рогожин сделал акцент. Впрочем, Далецкий уже закусил удила и не собирался отступать. Теперь он уже не просил у Рогожина разрешения встретиться с его содержанкой, а требовал этого.

— Мне необходимо во что бы то ни стало видеть Лили!.. — заявил Дмитрий, решительно дергая на себя ручку двери. — Для этого ваше разрешение, милостивый государь, мне не требуется! Вы не отец этой женщины и не муж ей. Вы посторонний мужчина, перед которым я не обязан отчитываться о цели своего визита.

Лицо Рогожина вспыхнуло, и нижняя, всегда немного оттопыренная губа задрожала.

— Подите отсюда вон! — грубо крикнул он в лицо противнику, брызгая на него слюной. — Я не допущу вас к больной женщине, которой всякое волнение безусловно вредно… — И, не скрывая более злобы и ненависти, Рогожин смерил Далецкого с ног до головы уничтожающим взглядом, а затем прошел мимо него в дверь.