Вне рубежей Динамов Сергей

Здесь придется сделать небольшое отступление от темы. В центре нашего охраняемого периметра вместе с морозильником и генератором находится радиостанция. Она располагается в кунге, рядом с которым торчит антенное хозяйство. Коробка кунга стоит на колесной базе. Резина колес – это вполне подходящая подошва, то есть обувь для близлежащей povoamento[15] (язык не поворачивается назвать этот бомжатник деревней), достаточно лишь отмести лишнее и чем-нибудь закрепить, например, проволокой расплетенных растяжек, удерживающих антенны. Бартер же по типу «воин – крестьянину» и тут же наоборот – это неизменный внутрений путь Африки в светлое социалистическое завтра под девизом «Травите дустом – не свернем!».

– Так мне что, на главкома местного наезжать, что ли? Он же дальний родственник их генералиссимуса из Луанды. Они там все с ног на голову перевернут, и нам же достанется. Не-е, вы уж сами.

– Ты потише давай! Не на митинге.

Панаки все прекрасно слышал, хотя и не понимал, но уже уносил ноги от греха подальше, прихватив недо-жеванное. Ну, а мне подумалось: «Ох, вырежут они нас когда-нибудь!»

– Я ж домой скоро, Василь Петрович. Зачем натягивать отношения с «братьями»[16]?

«Жору сдавать не след», – подумал я.

– Домой-то тебе торопиться не стоит.

– Как так?

– Нет замены пока.

Пришлось нервно закурить, изображая печаль и тоску, хотя чего там изображать-то было? От души все. Я тщательно протер ложку о майку, насухо, и вяло ткнул в обрыдшую рыбу. Есть не хотелось.

Солнце, все глубже и глубже зарываясь, плеснуло красным на сиротливые перышки облаков в вышине. Жара хоть и спала, но разгоряченная земля напоминала о ней легкими дуновениями ветра, приносящего отголоски дневного ада. Едва слышное, но нарастающее и ритмичное завывание донеслось с севера.

– Кого это несет, Петрович?

– Один борт пока к нам перебазируют. Для усиления и разведки. Завтра колонна с топливом подойдет. Еще броню обещали.

– Что, ожидаем перемен?

– Активизируются на нашем направлении. В общем, жди ржавых скоро. Этих троих не допрашивал?

– Нет, пробовал только. С фаларом[17] у них тишина, а с инглишем и африкаанс – у меня… Жоры, жаль, не было. На горячем можно было развязать, а сейчас – не знаю. Мешок присадок к плюшкам[18] набрал. То ли инерционные, то ли объемные, а может, чего новое придумали. На батарейках. К радистам схожу, конечно. Но лучше бы на север отправить, пусть сами разбираются.

– Завтра отправим. Давай, доедай, бери свои присадки, зови Жору и пойдем-ка посмотрим на улов. Они где, в яме?

– А где же еще?

– Тогда я пошел туда. А вы подтягивайтесь. Стремительно навалилась темень, высыпав шквал звезд на небесный антрацит. Луна с несколько авиационным имиджем в южном полушарии расправила крылья и парила потихоньку. Наплясавшиеся бойцы притихли, зарычал генератор – поджег прожекторы на угловых вышках.

Я зашел к себе, отыскал наощупь нож, дежурный моток парашютной стропы и прихватил несколько кругляшей из мешка с плененными примочками к минам. Жаропрочные комары уже вышли в поиск – звенели, будто жалобно зазывая на ночлег, но пришлось с ними распрощаться и не спеша пойти к отквартированному неподалеку Жоре. Он читал в своей хижине дяди Тома при чадящей лампаде из снарядной гильзы, лежа за отнюдь не белым марлевым пологом. Хотя вот тут, видимо, закралась ошибка. Дядя Том сдох бы через пару дней, здесь проживаючи. А Жора жил уже месяц и не унывал, продолжал улыбаться, малярия ему пока была незнакома; учил себе потихоньку очередной язык и практиковал выученные. Часто вслух и громко – было слышно. Диковинные языки: мат – не мат, но нечто родственное. В свободное (ну, пусть будет в личное) время у него вечно торчал кто-нибудь из местных носителей как языка, так и вшей, язв, чесотки и остальной заразы, поэтому в хижину он их не пускал – балакали, сидя на патронных ящиках у входа. Ящики имели обыкновение исчезать по бартеру, и тогда приходилось сидеть на земле. Жора всегда записывал, а еще он мечтал выучить язык бушменов и увлеченно рассказывал про них – про эту чудную, почти уничтоженную бурами и враждебными племенами народность, которая не владела письменностью и передавала свою историю на словах. Но бушменов в округе не наблюдалось, а тексты о них слегка доставали, и я просил его рассказать что-нибудь о бабах. Про баб Жора, наверное, знал, но вещать отказывался и краснел. Потом покраснение исчезло – скрылось под загаром, а я решил выучить английский. Так что про баб и бушменов мы больше не вспоминали.

– Пошли, поработаем немного. Приходилось на допросах бывать? Не в детской комнате милиции, имею в виду.

– Не-ет.

Но улыбаться я не переставал:

– Ну, тогда опыту наберешься. Профессию сам себе выбрал, так что терпи.

– Да мы учили. Я даже помню…

И оборвал я Жору:

– Забудь.

Пленные – дело тонкое. Согласно наставлению, пленных с момента захвата необходимо держать отдельно друг от друга. Допрашивать тоже раздельно. Задавать соответствующие вопросы и получать ответы, а в случае отказа или получения заведомо ложных сведений применять средства устрашения, а также вводить специализированные медицинские препараты, воздействовать психологически и физически, но как – наставление умалчивало, предоставляя возможность для творческого подхода. За неимением специализированных медицинских препаратов, как и обещанного давным-давно доктора, оставалось одно – творчество.

Вот так – с избытком устрашения, с прожаренной в местном аду фантазией, безветренным и угасшим воображением – шел я в сторону ямы, у которой уже стоял Васькин газик и освещал что-то, пока невидимое, но движущееся.

Жора шел рядом, весело подкидывая мне английские глаголы в неопределенной форме, и я зашвыривал ему обратно временные вариации, но думал о другом, а именно о тактико-технических характеристиках Жориной психики, которые сейчас претерпят определенные изменения. И отнюдь не в лучшую сторону.

– Погоди-ка, Жора.

Мы остановились. В призрачном лунном свете земля под ногами окрасилась в цвет почерневшей запекшейся крови. Согбенные и редкие строения вокруг напоминали кладбищенские склепы. Антенны торчали гигантскими голубоватыми крестами. Казалось, сама Госпожа[19] притаилась где-то рядом. И далекий ухающий крик ночной птицы, сливающийся с рыком генератора, доносит ее хохот. Я говорил тихо и неторопливо.

– Посмотри вокруг… Как в аду, правда? Кровь под ногами, кладбищенские кресты, склепы и хохот. Таким будет финал, Жора. Нам уже заказаны билеты.

Он как-то сжался. Улыбка исчезла. Молчал.

– Можно задвинуть твой срок. Это не просто, но возможно.

– Как?

– Ты сейчас узнаешь, что происходит с человеком, когда он сломлен… Духом сломлен, Жора. А потом ты увидишь, как человек умирает. И все это сделаю я. Васька ни при чем. И черные тоже.

Он продолжал молчать. Я смотрел в его глаза, неотрывно, в упор.

– Ты должен заставить себя терпеть, не дергаться и в точности выполнять все мои приказания. А потом… после всего… когда все разойдутся… мы пойдем за мою халупу и ты будешь волен набить мне морду и высказать все что думаешь. Я стерплю. Так надо. Но только потом. А сейчас ты будешь переводить – быстро, точно и аккуратно. Если не хватит слов, то варьируй – показывай на предметы, помогай себе руками. Так надо, Жора. Ты все понял?

– Да. Понял.

Он еще не придавал значения слову «потом». Не знал, что будет плакать – горько, навзрыд, неосознанно ожидая, но не находя утешения. Затаившаяся боль уйдет. Так надо для жизни – дать боли покинуть душу, чтобы не подпустить – лишить Госпожу приманки.

– Ты, главное, представляй, как будешь меня бить, и не забывай про работу. Ну, чего притих? Не дрейфь, прорвемся. Я рядом. Пошли.

– Аж мурашки отчего-то, – прошептал Жора, оставив в покое английские глаголы. Шел, озирался, внимая предвестнику ночи – приглушенному смикшированному хохоту над покойной тишью мрачного погоста.

«А сам-то ты себе срок отодвинул, наставничек? – заскрежетало у меня на сердце. – Тебе ж никто не подсказывал, не разъяснял. Сердобольный, что ли? И давно? Уж не с тех ли пор, как перестал звездочки на фюзеляже рисовать? Раз, два, три, десяток, второй, третий – и уже нет места. Они ж тебя там встречать будут. И белые, и черные, и желтые – все встречать будут. Станешь оправдываться, что если бы не ты, так они и все по-честному. А где ты видел мясорубку справедливую? Война ни честности, ни чести не признает. Значит, и ты нечестен, коли с войной. Боль не ушла – она всегда с тобой, потому как и не боль это вовсе… Клеймо…»

По мере приближения к островку, украденному у ночи светом фар, все отчетливее доносился звонкий голос Василия Петровича, в котором проскакивали визгливые интонации. Становилось понятно, что проблемы творческого подхода его не беспокоят. Решил, что при длительном физическом воздействии возможен плавный переход к плодотворному диалогу на эсперанто: доморощенному, с рязанским прононсом, на родном матерщинном фундаменте.

– Он их русскому, что ли, учит?

Жора, казалось, оправился после некоторого душевного неуюта, повеселел, потому как слышал лишь визгливый суматошный мат, но еще не видел.

Ничего не поделаешь, так уж устроен человек – живущее образами здоровое любопытство жаждет интересного, необычного, невиданного доселе, забывая про бытие – про остроту его специфических реалий, которые ожидали через несколько шагов, за газиком.

Для целостности образа не хватало лишь скрипучего треска цикад, поскольку островок света напоминал обшарпанную, неумело подсвеченную сцену летнего театра, за и над которой – черный провал в кладбищенскую ночь. Извечно валявшийся под ногами у переднего пассажирского сиденья кусок арматурного прута в черном резиновом шланге мелькал на свету – яростно, безрассудно, наотмашь, с приложением недюжинной сноровистой мощи крестьянина рязанской губернии.

Уже не в силах кричать, под ударами извивался лежащий на боку человек: без башмаков, голый торс, связанные руки и ноги, сплошное месиво вместо лица и ярко-алое, блестящее, переливающееся, играя полутонами в свете фар.

Разум Жоры сопротивлялся – на мгновение отторг явь и вынудил отпрянуть в темноту. Явь ударила снова. Жора широко открыл рот, словно хотел закричать, но осекся. Легкое дуновение ночного ветерка принесло запах, который источали этот человек и еще двое в яме. Резко согнувшись, Жора вывалил ужин прямо себе под ноги, содрогаясь от спазмов. Потом отплевывался, давился новыми спазмами и, наконец, тяжело дыша, оперся на крыло газика. Начал икать. Васька увлекся – ничего не слышал и не видел.

– Петрович! – позвал я достаточно громко, но реакции не последовало. – Пет-ро-вич!

Он обернулся, вытер пот со лба. Потом бросил шланг. Свет фар слепил, не позволяя ему видеть Жору.

– Ну, где вы ходите-то? Мне что, за вас отдуваться? Пока молчит, гад! Ну, ничего, – нагнулся над человеком, уперев руки в бока. – Ты у меня заговоришь, сволочь! Как миленький заговоришь!

Всхлипнув, лежащий человек вдруг заскулил. Громко. Обреченно. Не по-человечески.

– Сейчас, сейчас. Отдохни пока чуток. Потом продолжим.

– Петрович, он по-русски не понимает.

«Зачем ты это сказал?.. – начала вползать злоба в мои мозги. – Башня едет, точно… Пора домой. Давно пора… Хватит валяться в дерьме, жить и дышать дерьмом!.. Сколько ж можно-то, Господи?! Когда ж это все кончится?! Зачем тебе все это? Чего не хватало? Все же есть… Что, из-за бати? Но ты уже видел, знаешь и понял… Все у тебя есть, шизоид!!! Так ради чего?!»

– Мне он был нужен соображающий. А это кусок мяса. – Я присел рядом с уже притихшим, но еще живым человеком, пытаясь определить, который из трех. Неподалеку в темноте угадывалась пара спящих шустриков, не мудрствуя лукаво возложивших заботы по охране ямы на «барбадуш»[20], то есть на нас.

– Петрович, где главком-то со свитой?

– Спят, небось. Им по темноте лень и неинтересно. Дети солнца, бл… Воды не принесли?

– Нет, не принесли.

Я обернулся в сторону фар, позвал:

– Жора!

– Что? – словно ответил свет, глухо и опустошенно.

– Не в службу, а в дружбу – сгоняй за водой. И особо не спеши.

– Хорошо.

До хижины – за флягой, потом до харч-веранды и обратно – как раз успокоится и с Васькой успею.

Я так и не разобрался, который из трех, – рост и комплекция были примерно одинаковы. Один был помоложе, но возраст лежащего, как и лицо, не распознать. Он постепенно размяк, дыхание выравнивалось. Пульс уже не так частил. Нутро отбито, безусловно, и пахло безнадегой. Вряд ли оклемается, да и зачем? Везде и всегда это пресловутое «зачем»… Медальоны бы посмотреть. Да где их сейчас найдешь? Надо будет главкома попросить, чтобы на своих шустриков надавил. Не отдадут ведь, саканы[21]. Для них медальоны сродни награде, заодно и торгануть можно. Васька присел рядом.

– Чего ты с ним канителишься? Посмотри в машине монтировку. Вдвоем сподручней.

Зевнул, потянувшись. Слегка устал, видать.

– Василь Петрович… Похоже, вы международную обстановку плохо сечете. С международными конвенциями не знакомы. А тут и до извращенного понимания политики партии и правительства недалеко.

– Чего-о?! – Он собрался встать, но я крепко обнял за плечи, удержал. Смотрел на него и на человека, лежащего возле нас.

– Военнопленных-то увечить, и уж тем более белых, никак нельзя. Для этого Женевскую конвенцию собирали, если мне память не изменяет, и в двадцать девятом, и в сорок девятом и постановили, что за них несет ответственность государство, Ангола то бишь, а не вы или я, и не гребаные местные «братья». Этих же завтра-послезавтра на Север отправят точно. Им там тоже медалек хочется. Потом еще куда подальше – в Луанду. Может, и в Союз. Значит, главком не спать пошел, а на вас депешу строчить, что, мол, трое – в целости и сохранности, чтобы свою задницу прикрыть. Потому как если где-нибудь и какой-нибудь серенький козлик из Красного Креста или ООН увидит, что вы наделали, так нам полные кран-ты, а «братья» ни при чем. Про захват пленных радио ушло, небось?

– Ушло. Еще днем составляли… За белых к наградам представят.

Не сразу, но до Васьки дошло. Гонор со спесью исчезли куда-то. Глаза забегали. Повесил в раздумье свою шарообразную голову с реденькими волосами и опрятной бородкой. А меня уже разрывало изнутри: «Сколько ж вас таких? С детскими мечтами о колбасе за два-двадцать, по головам, не оглядываясь, зубами, в клочья, вперед, без чести и совести, унижаясь и опускаясь, по трупам улыбчивых Жориков, Мишек, Сашков, Витьков и Димок, ради желанного звездного погона. Ради себя, любимого, в обнимку с ненавидящей злобой…»

– Усе, Василь Петрович. Звиздец. Сливайте антифриз. Вот только вы нас, получается, за собой потянете. А нам с Жорой это на хрен не надо. Так что я вам сейчас язык срежу вместе с бородой – и в яму, будете военнопленного изображать. По рукам?

– А как же с этим?

До чего ж ты… политический!

– Его и не было. Вы теперь – он. Он – вы. Переоденетесь. Свяжу вас. Потом брить начну. Только скажите напоследок, как это вы через полчасика умудритесь на венгерке[22] подорваться, а он от сердечного приступа умрет? Хотя… наоборот ведь… Но мертвяки-то все одинаковые…

Воняло нестерпимо. Обрызганная кровью рука состоявшегося крестьянина-замполита незаметно и осторожно тянулась к кобуре. Шустрики из охранения беспробудно спали, перекрывая храпом рычащий генератор. Васька приподнял голову и посмотрел мне в глаза, чтобы отвлечь, а может быть, ответить. Я так и не узнал, зачем. Ударил его коротко и просто – под открывшуюся челюсть. Он повалился, как мешок с дерьмом, в ноги умирающего человека, а я пошел выключать фары.

Планы по адаптации человеческой психики кардинально поменялись. Что-то еще ждет впереди, и на наш век хватит, Жора. А торчать в этой дыре еще ой как долго. Хотя все в мире относительно… И что-то изменилось в жизни – отвлекло.

Тем временем венгерские археологи, застывшие в полуприсяде у чайно-кофейных черепков посреди офиса «Аэрофлота», напряженно прислушивались к происходящему за дверью. Стук повторился, прозвучал настойчивее, а затем раздался требовательный женский голос:

– Otworzyc drzwi![23]

Тетка «Не болтай!» трансформировалась в Григория Федоровича, который едва слышно зашептал:

– Чего она говорит-то? – и повернул ко мне ухо, аля «прием».

– Откуда я знаю? Отрыть просит вроде.

– А говорили, что польский язык не знаете. Прекратите меня дурачить. Я уж не говорю про звания. Хотя бы мой возраст уважайте, – прошептал изменник и предатель родины, но на полтона выше.

– Да не знаю я польский ни хрена. Говорю ж, что вроде бы. Про языки мы с вами вообще ни разу не заикались, – прошептал всего лишь изменник родины и отвернулся, тем самым демонстрируя уху, снова обретшему положение «прием», полнейший конец связи.

За дверью не унимались. Последовали ритмичные удары, недвусмысленно указывая на перспективу привлечения сотрудников Министерства внутренних дел Польской Республики.

– Ja slyszec! Ktos w pokoj! Otworzyc![24] Одновременно мы взглянули на единственный шкаф и сразу же отмели стандарты героев-любовничков. Наши взгляды начали блуждать по стенам, полу, потолку и окнам. Дверь во вторую комнату была заперта. Похоже, ховаться было некуда. Ждать взлома двери привлеченными внутренними сотрудниками и изображать глухонемых археологов, нечаянно забредших в административное логово аэропорта, при этом закрыв за собой дверь на неизвестно откуда взявшийся ключ, который затем либо потеряли (на девяти квадратных метрах слепо-глухо-немые археологи), либо выпал из окна (на летное поле, откуда громыхают самолеты и поэтому окна не открываются, – чушь), либо провалился в половую щель (линолеум, хотя и паршивенький, но сплошной, на цементном полу – фи-и), либо проглотили (бредятина сивой кобылы), либо вообще нас кто-то запер (шутка), либо ключ засосала вентиляция (угу, вместе с мозгами).