Испепеляющий ад Шейкин Аскольд

— Леонтий Артамонович! Друг ты мой! Добрая компания подобралась. Чего в этой дыре прозябать?.. И казачку, если надо, найдем…. Пошли, пошли…

С гранатой, наганом в офицерскую компанию отправляться негоже. Об этом Шорохов подумал прежде всего. Но и оставаться здесь одному до утра небезопасно.

Наскоро рассовал деньги, бумаги по карманам, решительно ступив на хозяйкину половину, втиснул под перину первой попавшейся на глаза кровати, портфель. Проверил: перина пышная, ляжешь, в бока портфель не упрется.

В доме какого-то из станичных деятелей пили, играли в карты. Разговор был совсем не такой чинный, как в Ивановской. Отсутствие высокого начальства развязало языки. Судили-рядили резко.

Генерал Шкуро рвется стать во главе кубанских дивизий, но ни обмундирования, ни оружия у него нет, да и сам его корпус устремился в Причерноморье, в район бывших курортов, войной еще не затронутых, богатых. Оттуда его не вытащишь теперь никакой силой.

Деникин благоволит только Добровольческой армии. Намерен ее в полном составе переправить в Крым. Казачеству уготовил роль своей кровью обеспечить добровольцам спокойную эвакуацию. Это нужно Деникину еще потому, что в Крыму не будет ни Добровольческой, ни Донской, ни Кубанской армий. Будет Русская армия. После отдыха она через Бердянск и Мариуполь начнет новый поход на Москву. Казачество будет для нее только обузой. Но все это подло и низко.

Воевали вместе. Теперь не только казачье войско, но лазареты, офицерские семьи донцов и кубанцев достанутся красным. Послужат заслоном для отступающих.

Был, правда, один не совсем понятный момент. Подсев к Шорохову на диван, Закордонный заговорил о мамонтовских трофеях. Его интересовало: переправлены они в Крым или нет? Может, их вообще увезли из России?

— Что вы! — ответил Шорохов, — Донской атаман генерал Богаевский свое войско не бросил. Где он, там и казна.

— Так-то оно так, — согласился Закордонный, — да ведь у вашего атамана сыпной тиф. Неделя, как его увезли в Константинополь.

— Увезли, так увезли, — проговорил Шорохов, совсем не вдумываясь в то, что ему сообщил Закордонный, и озабоченный тем, как бы полней удержать в голове все то, что ранее слышал.

Закордонный отсел от него.

Дальнейшие события этой поездки Шорохов впоследствии вспоминал с самым тягостным чуством.

Славянская. Утро следующего дня. На лагерном поле перед казармами шеренгами выстроены казаки. Их около четырех тысяч. Перед одной из шеренг дюжина офицеров. Там же атаман Букретов. Обращаясь к Шорохову, Закордонный кивает головой в противоположную сторону:

— Со Вторым Полтавским полком — порядок. На фронт пойдут. Бунтует только Таманский.

— А зачем и полтавцев выстроили? — спрашивает Шорохов.

— В назидание.

— Полтавцам или таманцам?

Закардонный не отвечает.

— Казаки! — натужно кричит Букретов. — Роль ваша для России от века была велика. Есть ли более святое дело, чем защита родины от внешнего и внутреннего врага? Есть ли выше призвание? Есть ли выше любовь, чем любовь к Отечеству? Теперь, когда красный дракон пытается отнять у нас с вами землю, волю, христову церковь, обездолить женщин, стариков, детей, неужели мы поддадимся? Ура, братцы! Мы, потомки славных сечевиков, во имя нашей с вами прародины Запорожской Сечи не пожалеем живота своего. Ура!

Сначала, вместо ответа, долгая тишина. Потом отдельные голоса:

— На фронт не пойдем! Долой! Долой войну! Погоны долой! Надоело!

— Казаки? — снова кричит Букретов. — Подумайте о домах своих, о щедрых нивах, о детях своих. Подумайте о вечном своем спасении на небеси, о самой высокой казачьей заповеди: сам пропадай, но товарища выручай. Сам умри, но пусть вечно цветет казачья родина…

Шеренги таманцев начинают ломаться. Вдоль них бегают какие-то люди. "Долой! Долой!" — раздается все громче.

Букретов поворачивается, быстрыми шагами удаляется от лагерного поля. Свита тянется за ним.

— Куда мы? — спрашивает Шорохов, идя вместе со всеми.

— Обедать, — отвечает Закордонный. — Потом будем ужинать. Эту братию надо измором брать. Пусть на поле постоят. Пойдемте. Приглашаю…

Как и в Ивановской, зал атаманского правления заполняет с полсотни военных и гражданских персон. Букретов мрачен. По-началу царит молчание. Пьют и едят. Потом со своего места поднимается усатый казак лет сорока — станичный атаман.

— Мы счастливы, — говорит он, — что вместе с нами за этим столом атаман Кубанского войска, и мы можем его приветствовать. Большая честь для казаков Таманского отдела. Мы хотим, чтобы вы, ваше превосходительство, это знали, всегда про нас помнили. Для нас в этом…

Букретов прерывает его:

— Погоди. В твоей станице много большевиков? Ты прямо скажи. Ты наверняка знаешь.

— Недовольные есть, ваше превосходительство, — отвечает станичный атаман. — А большевиков? Не знаю. Не считал. Думаю — нет ни одного.

— Ты кто? — Букретов тоже поднимается из-за стола.

— Станичный атаман.

— Не станичный атаман ты, а, — Букретов грязно ругается. — Потому и отвечаешь: "Не знаю". Как ты смеешь мне так отвечать?

— Как же мне отвечать, если я в самом деле ничего этого не знаю?

Букретов упрямо продолжает:

— Ты мне потому так ответил, что ты сам отъявленный красный. При таком, как ты, станичном атамане, да чтобы в Тамани не расплодилось большевиков?

Закордонный наклоняется к Шорохову:

— Там видите? Бородатый. Член Кубанской рады Щербак, левый. Рядом с ним, в сюртуке, прилизанный — частный поверенный. Тоже левый. В них генерал и целит. Вертят они станичным атаманом сколько хотят.

Шорохову следует ответить Закордонному как-то безразлично, он это понимает, но что именно? Придумать он не успевает. Частный поверенный тоже встает и звучно произносит:

— Ваше превосходительство! Обвинять нашего станичного атамана в том, что он сочувствует большевикам, что он красный, утверждать, что это из-за него в нашей станице расплодились большевики, величайшая несправедливость. Да, большевиков в нашем краю немало. Но, ваше превосходительство! Это произошло потому, что их своей политикой расплодил генерал Филимонов (А.П.Филимонов — председатель временного правительства Кубани в ту пору. — А.Ш.), расплодили вы, ваше превосходительство, их расплодили те всходы, которые взошли на крови Калабухова (Калабухов — видный деятель Кубанской рады, повешенный в ноябре 1919 года по приказу генерала Покровского. — А.Ш.), на крови Рябовола (Рябовол — председатель Кубанской рады. В июле 1919 года пал жертвой террористического акта, организованного деникинской контрразведкой. — А.Ш.). У Кубани особый путь. В него мы верим. Но это значит и то, что Кубани не по пути с генералом Деникиным. Лишь тот, кто понимает это, может служить ей достойно.

Когда частный поверенный еще только начинает свою речь, с полдюжины офицеров атаманской свиты выстраиваются за спиной Букретова, как бы оберегая его от удара сзади. Тот оборачивается к ним:

— Арестовать обоих.

Станичного атамана и частного поверенного, заломив им руки, ведут из зала. Частный поверенный пронзительным голосом кричит:

— Господа! Мы тоже за Кубанскую республику! Но не за большевистскую и не за деникинскую!

Ему зажимают рот, он вырывается, снова кричит, но слов разобрать невозможно.

Порядок за столами нарушается. Военные, штатские тоже начинают подниматься со своих мест. Кто-то истерично кричит:

— Что же это, господа? Ваше превосходительство! Мы здесь среди своих!

Букретов идет к двери. У порога останавливается, приказывает:

— Освободите. Пришлю донцов. Порядок тут у вас они наведут.

Закордонный обращается к Шорохову:

— Знаете, что за этим? Я о смелости местных деятелей говорю. Англичане поддержку обещают. Дотянулись. Вчера в Ивановской, небось, слышали. Отсюда и смелость. Как у девок продажных, когда они в фаворе. Ни совести, ни стыда. Пойдемте. Пить и в другом месте можно, а слушать этих… Увольте.

— Пойдемте, — соглашается Шорохов.

Как сообщить таманцам, что в ближайшее время прибудут донцы? Букретов сказал это во всеуслышание. Не сдержался. Нели никто не предупредит? Кричали: "Мы здесь среди своих!" Но сам он к таманцам пойти не может. Не поверят: в атаманской свите на лагерном поле стоял. Надо через Скрибного, через Матвиенко. Да где они — тот и другой?.. Или утешиться тем, что не его это дело — кого-либо предостерегать? Запрещено Агентурной разведкой. Так ведь люди-то рядом живые?

В компании Закордонного повторяется вчерашнее: пьянство, карты. Около полуночи за окном раздается конский топот. Выходят на крыльцо. В станицу вступает конный отряд. Шорохов по привычке считает: почти две тысячи сабель, четыре орудия, пятнадцать тачанок с пулеметами.

Что такое? В трех шагах от крыльца стоит Скрибный! Шорохов подходит к нему:

— Меня караулишь?

— Хоть бы и так.

— Чтобы от плеча до пупа разрубить? Для того приятелей своих дожидаешься?

Был пьян, утомлен, потому так, с откровенной обидой, заговорил.

— Тех, кого я дожидаюсь, поарестовали, — заносчиво отвечает Скрибный. — И казаков разоружили. Радуйся.

— И того, который на банкете против атамана выступил?

— Тот ушел.

— А один ты против меня идти не решаешься? Чего молчишь? Домой-то поедем?

— Поедем. Куда от ваших благородий на этом свете деваться?

Закордонный и вся его компания — Шорохов с ними — возвращается в дом.

Утром Шорохов и Закордонный снова приходят на лагерное поле.

Там, как и прежде, шеренгами построены казаки 2-го Полтавского и Таманского полков. Но теперь эти шеренги окружают цепи спешившихся казаков с винтовками наперевес. По углам поля пулеметные посты. Перед таманцами во главе десятка офицеров в донской казачьей форме стоит приземистый генерал, глядит на все, как кажется, с полным равнодушием.

— Мерзавцы! — раскатисто, на все поле, говорит он.

Снова воцаряется тишина. Тянется долго. На лице генерала по-прежнему лишь полнейшее равнодушие к происходящему. «Машина», — думает о нем Шорохов.

— С мерзавцами не может быть никакого разговора, — произносит генерал.

Долгая пауза повторяется.

Генерал достает из кармана часы, трясет ими над головой:

— Десять минут! Кончатся — всех на тот свет. Или на фронт. Выбирайте.

Снова полная тишина. Казачьи шеренги словно окаменели.

Шорохов думает: "Таманцев не меньше двух тысяч. Полтавцев столько же. Если разом двинутся на эту офицерскую горстку, что сделает вся ее охрана? Стрелять сразу по своим и чужим невозможно. Отсутствие вожака сковывает сейчас этих людей. Первого, кто решится в открытую себя не пожалеть, и кому казаки поверят".

— Еще десять минут, — генерал опять трясет часами над головой. — Пеняйте потом на себя. Мы с такими не церемонимся.

"Покорность, — думает Шорохов. — Общее наше проклятие. Вбито с детства. То нельзя. Это нельзя. Вырастаем уродами".

Генерал оборачивается к стоящим за его спиной офицерам:

— Начинайте.

Команды из донцов по два — три человека вырывают из шеренг то одного, то другого казака. Отводят к скамейкам у казарм, заголяют спину. Казаки ложатся на скамью. Ни одного вскрика, вопля, стона. Только шлепки шомполов.

Выпоротых отводят на прежнее место.

Генерал вновь поднимает руку с часами:

— Теперь согласны выступить на фронт?

В ответ — ни малейшего звука.

— Расстрелять каждого пятидесятого, — объявляет генерал.

Снова вдоль шеренги идет команда из донцов. Выхватывает одного из казаков, но теперь отводит саженей на двести от строя, на край лагерного поля. Слышится винтовочный залп.

Следующий наряд из донцов направляется к шеренге таманцев.

Залп, залп…

По-прежнему, как и при порке, неподвижна, молчалива казачья масса.

Шорохов тоже чувствует какое-то непреодолимое оцепенение.

После расстрела пятнадцатого человека, генерал спрашивает:

— Хотите еще? Или дадите казацкое слово, что выступите на фронт?

— Слово даем! — раздается из шеренги таманцев чей-то одинокий хриплый голос.

— Хорошо, — кричит в ответ генерал. — Если через три дня не выступите, расстреляю всех!

Густая цепь донцов с винтовками наперевес торопливо отгораживает от казачьих шеренг генерала и офицеров.

— Огорчаетесь? — спрашивает Закордонный. — Сейчас подберут своих, в общей могиле похоронят. Казацкая жизнь. Дело привычное,

— Но послушайте, Иван Сергеевич, — говорит Шорохов, — через трое суток они выступят на фронт. Думаете, там они свою обиду помнить не будут?

— Не будут. Казаки. Сказано — сделано.

— А если с ними рядом на позиции окажутся эти самые донцы?

Закордонный глухо смеется:

— Кубанцы строгий приказ чтут свято. А жизнь человеческая? Знаете, почему я канареек держу? Чтобы за свою жизнь ради них цепляться: без меня пропадут. Казаки так же вот за строгую команду держатся. Иначе вся жизнь кувырком полетит… Вы в Екатеринбург возвращаться намерены? Чего вам тут оставаться? Интендантство по случаю этого раскордажа из станицы умотало. И атаман укатил. Соглашайтесь. Со мной пятерка казаков. Я верхом, вы в экипаже.

"И Макар еще, — думает Шорохов. — Хорошо, что будут казаки".

Верстах в двадцати от Славянской, из-за бугра, по их отряду бьет винтовочный залп. Казачья пятерка поворачивает, скачет назад. Под Закордонным убита лошадь. Повалившись, она подминает своего седока. Пока Шорохов и Скрибный его высвобождают, их окружает десятка полтора казаков с винтовками.

Закордонный, едва оказавшись на ногах, выхватывает шашку. Что там происходит дальше, Шорохов не видит. Слышит крики, стрельбу. Его увлекли в казачью толпу. В центре ее Матвиенко.

— Господин Шорохов? — спрашивает тот. — Убедились в том, как настроены таманцы?

— Да, — говорит Шорохов. — Слово свое я сдержал. Вы свое тоже должны сдержать.

— Конечно. Спокойно езжайте дальше.

Шорохов продолжает:

— После того, что было в станице, неужели таманцы выступят на фронт?

— Выступят, — отвечает Матвиенко. — Но казаки народ особый. Обижаются редко и трудно. Если обидятся? Иметь такие полки на фронте — лучше бы там их вовсе не было. Я за Деникина говорю. Это и передайте.

"Ты же мне сводку диктуешь, — опасливо думает Шорохов. — Где же я напорол?"

Возвращается к экипажу. Поднимается в него.

Скрибный срывается с кучерского места, бежит к Матвиенко, указывая в сторону Шорохова, кричит:

— Шпион! Я его сводку в Таганрог американцам возил! Дон продавал! Кубань! На три миллиона донскую казну ограбил! Таманцев расстреливали, радовался, что кровь казачья льется!

Потом он бежит назад, к Шорохову. В его руке наган. Матвиенко догоняет Скрибного, валит с ног.

Шорохов, стоя в экипаже, хватает с кучерского места кнут, изо всех сил бьет им. Лошади рывком берут с места. Сам он от толчка падает на сидение. Слышит выстрелы, удары пуль по экипажу. Испуганные лошади несут бешено. Лишь верстах в четырех, за переломом дороги они было переходят на шаг.

Шорохов гонит и гонит их.

ВЕЧЕРОМ 21 ФЕВРАЛЯ он возвратился в Екатеринодар. Въехал во двор дома Титова. Распрягать лошадей, ставить в сарай? Еще такая забота. Живые существа. Кого-то надо срочно нанять, чтобы кормил, поил. Или бросить на улице. Пусть подберут.

Стал затворять ворота. Человек на одной ноге, с палкой и костылем, подошел к нему. Васильев!

— Караулю третьи сутки, — сказал он, вкладывая ему в руку многократно сложенный бумажный квадратик. — Ответ нужен завтра. Приди с четырех часов дня до пяти.

Ничего не добавив, ушел.

Ну а Титов встретил Шорохова как родного. Стал расспрашивать про Закардонного. Суетился возле клеток с канарейками.

Шорохов хотел как можно скорей остаться один. Ответил коротко: "Приедет. Может даже с часу на час". В комнате, где ночевал, развернул записку:

"Разные источники показывают, что на Кубани противником производятся большие формирования якобы особой Кубанской армии во главе с генералом Шкуро, готовность к бою которой приурочивалась к середине февраля. Вопросы: I) установить действительность формирования особой Кубанской армии, а не подготовки отдельных кадров для пополнения существующих боевых единиц, 2) район формирования, организации армии,

наименование корпусов и численность состава и комсостава, 3) технические средства, обмундирование, вооружение, срок обучения, 4) готовность к бою, маршруты следования, 5) настроение в частях".

Ответы на эти вопросы у него были. Кубанское казачество за генералами не пойдет. Пример тому: Таманский да и 2-й Полтавский полки. Изверившись, кубанские генералы, как усмирителей, призывают себе на помощь донских казаков. Порки. Расстрелы. Чего добились? Таманский полк, едва окажется на позиции, наверняка перейдет на сторону красных.

И никакой особой Кубанской армии Шкуро не создать. Отношение к нему кубанских казаков, если выразить одним словом, — ненависть. Да и оружия, обмундирования у Шкуро сейчас нет. К тому же его собственный корпус напрочь завяз в богатом курортном Причерноморье. Всех и вся грабят.

К этому приложить Запись Моллера. Пусть думают над ней те, кому следует.

Была еще сводка для миссии. Поездка в станицу Словянская. Раскол между рядовым казачеством и генералами. Затея англичан создать Кубанскую республику, самостийность ее гарантировать в обмен за вечное владение Новороссийской бухтой. Источник: атаманская свита. Обсуждалось в присутствии атамана Букретова.

Спать в эту ночь Шорохов не мог. Вставал с койки, подходил к окну, всматривался в уличную черноту, открывал форточку, прислушивался. В городе было тихо. Изредка проскачет конный, зальются лаем собаки.

Утром, ничего не объясняя Титову, Шорохов ушел из дома на Михайловской улице. Вернется ли? Одолевала тоска. Томило то, чему довелось быть свилетелем: порки, расстрелы, судьба Макара Скрибного, Закардонного. Тупая покорность одних, хмельная уверенность в своем праве чинить суд и расправу других. Когда это кончится?

Прежде всего побывал у Мануковых.

Евдокия открыла дверь, с плачем припала к его плечу.

— Леонтий! Николай почти все время без памяти, — говорила она сквозь рыдания. — Доктора требуют: везти санитарным поездом. Другой дороги ему не выдержать. А уезжать обязательно надо, Леонтий! Пусть не в Америку, так в Лондон, Париж… Иначе его не выходить… Я в штабе Добровольческой армии была. Не приняли: "Обращайтесь в миссию". Миссия в Новороссийске. Вчера вся прислуга сбежала. Слух прошел: «зеленые» город вот-вот захватят… Как я в Новороссийск поеду? Николай только тем и жив, что очнется — я рядом. Улыбается!.. Слабенько, как ребеночек.

Он посоветовал:

— Надо обратиться прямо в какой-нибудь поезд.

— Пыталась. Любые деньги давала. Говорят: "Мы тут проходом. Нам какого-то человека из-за вашего мужа выбрасывать?" Дело, Леонтий, в другом. Раз американец, пусть Америка о нем заботится. А какая там я американка, Леонтий?

Все так. Но и дочерью александровск-грушевского купца она уже не была. Одета в строгий костюм, поверх его — крахмальный белый халат, белая шапочка с оторочкой из крв, взгляд повелительный. Похудела, стала стройней, выше ростом.

— Надо лично кого-то просить, — сказал Шорохов. — Из тех, с кем Николай Николаевич в последнее время дело имел.

— Кого, Леонтий! Полковник Кадыкин в Новороссийске, генерала Мамонтова больше нет. Николай несколько раз с генералом Постовским встречался. Бумаги собирался купить. Говорил: сразу потом из России уедем.

— К нему и надо теперь обратиться.

— Человека посылала. Отвечают: после прощания с Константином Константиновичем генерал тоже в Новороссийск уехал.

Значит, верно. На вокзале ему должны были вручить мамонтовское достояние. Теперь оно у Постовского. Или у этой бывшей купеческой дочки, что бы там она ни говорила. Одно из двух.

— Кто же тогда нам поможет, Леонтий?

Он сказал:

— Если лазарет Первой Кубанской пехотной дивизии еще в Екатеринодаре, попытаюсь. Может даже сегодня что-то удастся.

— Леонтий! Вы ангел, Леонтий…

Выйдя от Мануковых, он через сотню шагов обнаружил слежку. Филер был в шинели, в армейской фуражке, надвинутой на глаза. Из-за большого расстояния лица его Шорохов не рассмотрел. Старался поменьше оглядываться. Важно было не показать, что слежка замечена.

Еще шагов через двести засек второго филера, но впереди. Был еще третий. Маячил то на одной, то на другой стороне улицы.

Пошел быстрее. Круто свернул в лавку с распахнутой дверью. Сквозь окно видел: филеры метались по улице. Плохо. Впереди встреча с Васильевым.

Тротуары, мостовую по-обычному заполняли беженцы, вереницы возов. Едва Шорохов покинул лавку, филеры опять его повели. Лишь поравнявшись с воротами лазарета и настолько уверенно войдя в них, что часовые не посмели остановить, отвязался от этой троицы.

Разыскал врача, знакомого по попыткам с его помощью спасти Моллера. Разговор был такой: "Очень богатый американец?.. Черепное ранение?.. Санитарный поезд?.. Лечение будет долгим, трудным… Сопровождать придется не только до Новороссийска… " Пока врач раздобывал фургон и с кем-то договаривался, Шорохов дополнил конверт со сводкой для Американской миссии деньгами. Сто пятьдесят тысяч бумажками по десять тысяч рублей. Места они заняли мало. На конверте написал «Дорофеев» — одновременно обращение в миссию и его личная подпись.

Что еще было у него при себе? Контракт об аренде дома в Новороссийске, удостоверение заготовителя Управления снабжений штаба Донской армии, листок с ответами на вопросы, переданные через Васильева, Запись Моллера.

Он не обманывался. После визита в Сергиевский переулок нало будет немедля покинуть Екатеринодар. И, конечно, не вместе с Мануковыми. Сразу засветишься.

Не больше чем через час Шорохов выехал из лазарета в фургоне с красным крестом. Врач и два санитара. Шорохов тоже был в белом халате, белая полотняная шапочка на голове. У ворот видел филеров. Внимание их к себе не привлек. Подумал: "Выбирали момент для ареста. Потому и были втроем".

— К утру окажетесь в Новороссийске. Вы меня понимаете? — вскоре объяснял он Евдокии.

Она смотрела на него, мучительно сжав губы, глядя так, словно он говорит на чужом языке, а ей очень важно понять, что именно он говорит.

— Врач согласен сопровождать Николая Николаевича в любой город. Хочет уехать из России. Миссия должна будет ему помочь. Он умеет выхаживать таких раненых. Это очень хороший врач.

Наконец до нее дошло, о чем идет речь.

— Его озолотят. Он не представляет себе, кого спасет.

Шорохов продолжал:

— Санитары сейчас положат его на носилки, поедете на вокзал и сюда не вернетесь. Вещи! Только самое ценное. Документы Николая Николаевича. Его бумаги. И те, что он купил у генерала Постовского. О которых вы мне говорили.

— Ничего же он не купил. Не успел. Он столько всего теперь никогда не успеет!.. Никогда… Никогда… — сквозь рыдания повторяла Евдокия.

Слова "собирался купить" на слово «купил» Шорохов переменил намеренно. И даже преувеличил, сказав: "о которых вы мне говорили".

"Одно из двух" отпадало. Все было у Постовского.

Они разговаривали в вестибюле. Широкая, двустворчатая дверь распахнулась, вышли санитары с носилками. Евдокия рванулась в их сторону. Шорохов удержал ее, схватив за руку:

— Повторяю, только самое ценное. С санитарами я договорился. Они помогут.

Все еще рыдая, она показала на боковую дверь.

Войдя, Шорохов в первый момент не поверил глазам. Посреди комнаты штабелем высотой в человеческий рост были сложены опоясанные ремнями чемоданы из крокодиловой кожи.

Наконец, все было погружено. Оставалось последнее.

— Евдокия Фотиевна, — сказал Шорохов — я не уверен, что смогу уехать с вашим же поездом. Возьмите это с собой, — он дал ей конверт с деньгами и сводкой для "Федора Ивановича". — Если в ближайшие два-три дня меня в Новороссийске не будет, передайте в Американскую военную миссию. Любому сотруднику. Вот, на конверте написано: «Дорофеев». Для них я — Дорофеев. Вы поняли? Они мне потом передадут.

— Да, да, родной, родной — повторяла Евдокия, но опять с таким выражением лица, будто слов его не понимает. — Да, да, да…

Фургон отъехал.

До пяти часов оставалось минут двадцать. Можно было идти к Васильеву.

Свернув в Сергиевский переулок, Шорохов пошел особенно беззаботной походкой. Поглядывал по сторонам, поднял с земли камушек, подбросил, швырнул, остановился, любуясь перевешивающимися через заборы ветками кустов. Почки набухли. Вот-вот пойдут листья. Весна.

На самом-то деле он пытался установить «наследил» или нет.

Саженей за пятьдесят увидел: мастерская Васильева зияет черными проломами на месте окон, крыша тоже черна и осела. Первая мысль была: "Тот ли переулок?" Вторая: "Пожар. Погасили".

Он еще продолжал идти, с беспечным видом поглядывая по сторонам, но сердце его усиленно билось. Провал.

Почти напротив дома Васильева, на скамейке, сидела старуха в латаном кожухе, закутанная в платок. Шорохов присел рядом с ней, кивнул в сторону васильевского дома:

— Мамаша, что с мастерской-то?

Старуха безразлично смотрела на Шорохова. Он продолжал:

— Я шубу отдал для починки. Пожар, что ли, был?

Подбородок старухи мелко затрясся. Она то ли рассмеялась, то ли стала что-то жевать.

— Куда они подевались? Шубы-то жаль.

— Э — э, милый, — голос старухи был негромкий, протяжный. — Тех людей теперь далеко искать надо. Бомбы бросали. Сколько стекол повыбило! Попробуй, достань. На вес золота.

Шорохов перевел глаза на мазанку за спиной старухи. Дверь сорвана с петель, окошки заткнуты тряпьем.

— Ну и растяпа! — проговорил Шорохов. — Двадцать восемь лет, а ума нет… Вчера мог за шубой придти.

— Вчера то и было, — отозвалась старуха. — Сперва подумала: не гроза ли? Так ведь еще снег не всюду сошел.

— А хозяин мастерской? Он-то где?

— Всех на возу увезли. Кто живой, кто нет… Господь разберет…

Шорохов не успел что-либо еще сказать. Обступила четверка военных — в черных шенелях, при шашках.

Его привели в ту же тюрьму, где недавно находился Моллер. Знакомый дежурный офицер спокойно и так, словно видит впервые, окинул его равнодушным взглядом. Впрочем, и сам он держал себя не иначе. Боялся невольным словом себе навредить.

Поместили в одиночку. Два шага на четыре. Железная кровать, крошечное окошко под потолком.

На допросе в тот же день не били. Следователь говорил обычное в таких случаях: все известно, что-либо скрывать или отрицать смысла нет. Улики налицо: ответ на запрос Агентурной разведки красных, задержали его возле ее консперативной квартиры. Шорохов повторял:

— Заготовитель Управления снабжений… Удостоверение было при мне. Его отобрали. Оно у вас… Свяжитесь со штабом Донской армии. Подтвердят. Кроме того, я агент Американской военной миссии при ставке генерала Деникина. Моя фамилия у них «Дорофеев». Обратитесь к ним, эту фамилию назовите… Сведения о кубанских самостийных формированиях миссию очень интересуют. Красных они тоже интересуют. Шли эти сведения к ним, попали ко мне. Перекупил. И запись есаула Моллера перекупил. Дело обычное.

Держаться невозмутимо, валить все на миссию. Ничего другого не оставалось.

Настораживало, что не спрашивают, как именно он оторвался от филеров у лазарета, зачем туда ходил, о чем говорил со старухой, которая сидела на скамейке напротив скорняжной мастерской. Бессонными ночами думал об этом. Может, тогда по городу за ним тянулись филеры какой-то другой службы, а не деникинской? Старуха на нее и работала?

Следующий допрос был через неделю. Опять слышал: