До свидания, Рим Пеллегрино Ники

Nicky Pellegrino

WHEN IN ROME

Copyright © 2012 by Nicky Pellegrino. First published by Orion Books Ltd, London

© Зюликова Т., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Богоматерь Милосердная

Ко всем дверям кнопками приколоты фотографии. На них мы такие, как прежде, – не дряхлые и немощные, не сгорбленные под грузом лет и почти отжившие свое. На одних снимках – улыбающиеся невесты под руку с давно умершими мужьями, на других – женщины с грудными детьми или девочки в белых платьях перед первым причастием. Тогда мы были красивы, сильны и здоровы. Тогда мы были молоды.

За этими самыми дверями живем мы, обитатели дома престарелых «Богоматерь Милосердная». На двери в мою комнату тоже висит фотография – ее достали из старой рамки, которая теперь хранится где-то в нижнем ящике шкафа вместе с прочими обломками моей жизни. Персонал редко останавливается посмотреть на снимок и никогда не задает мне вопросов. Наверное, все думают, что рядом со мной – мой муж, но, разумеется, мы не были, да и не могли быть женаты.

Он так красив, что сердце замирает в груди. На губах улыбка. Темные волосы разделены пробором и аккуратно зачесаны на лоб. Плечи выглядят широкими – под пиджак его дорогого костюма подложены специальные подкладки. Мне он кажется усталым – возможно, потому, что я знаю историю этой фотографии. Время, когда она была сделана, сейчас вспоминается гораздо отчетливее событий прошлой недели или даже вчерашнего дня.

Я никогда не называю его имени. Старики, если даже о нем и слышали, вряд ли поверят… а молодые не поймут.

Возможно, он еще получит признание, ведь его не забыли, не сомневаюсь. Но кому придет в голову поставить нас рядом? Кто может вообразить, что однажды его жизнь соприкоснулась с моей и навсегда ее изменила?

Если найдется человек, готовый выслушать, я, быть может, и расскажу свою историю. Но я не намерена откровенничать с сиделкой, пока она торопливо обтирает меня влажной губкой, взбивает подушки, поправляет одеяло, а потом спрашивает: «Как вы себя чувствуете, синьора?» – и уходит, не дожидаясь ответа.

Да и вообще, моя история начинается не с него, а с женщины, которая высовывается из окна увитого плющом дома в Трастевере и, глядя на узкую улочку внизу, кричит: «Серафина… Серафина… Се-ра-фи-на!»

Golden Days[1]

– Серафина… Серафина… Се-ра-фи-на!

Мамин голос было слышно даже через закрытые двери. Он разносился по всему лестничному колодцу, а когда мама высовывалась из окна старого обшарпанного дома в Трастевере, гулко отдавался в узкой улочке далеко внизу.

Из трех сестер я была старшей, и чаще всего mamma звала именно меня. Если нужно отнести в прачечную белье, сходить на рынок или заплести младшим косы, значит, сейчас раздастся ее голос: «Серафи-и-ина!»

В то время mamma была все еще хороша собой. Она смотрелась эффектно даже в поношенном домашнем платье, с волосами, зачесанными назад и собранными у самой шеи в простой хвост. Каждый вечер mamma красила полные губы ярко-красной помадой и аккуратно подводила черным карандашом раскосые кошачьи глаза, потом брала блестящую белую сумочку с золотой застежкой и выходила на ночные улицы.

Одевалась она элегантно – в платья с осиной талией, пышной юбкой и открытыми, как у цыганки, плечами. Большую часть своего гардероба mamma сшила сама. Она вполне могла бы стать портнихой, однако нашла иной способ зарабатывать деньги – способ, который нравился ей гораздо больше.

По вечерам mamma предоставляла нам с сестрами прибираться после ужина и шла в бар на углу, где вместе с подругами лениво потягивала aperitivo, прежде чем отправиться на работу. Мы привыкли оставаться дома одни. Предполагалось, что мы помоем посуду и сразу ляжем спать, но зачем слушаться, когда никто не видит? Иногда мы доставали мамины журналы и разглядывали фотографии кинозвезд – Риты Хейворт, Авы Гарднер, итальянки Джины Лоллобриджиды. Интересно, каково быть такими же красивыми и знаменитыми?..

Mamma не запрещала нам листать журналы, однако вряд ли обрадовалась бы, если бы увидела, как я вынимаю из конвертов ее бесценные пластинки, ставлю на проигрыватель и осторожно опускаю иглу. У нас дома хранилась целая музыкальная коллекция: американский джаз, неаполитанские любовные песни, даже несколько опер. Но моим любимым певцом – певцом, чей голос брал за душу и заставлял трепетать от восторга, – был Марио Ланца.

– Ланца даже не настоящий итальянец, – с презрением говорила моя сестра Кармела. – И вообще, он щекастый – только посмотри на это фото!

– Да ты послушай, как он поет! – отвечала я. – Разве может быть что-нибудь прекраснее?

– Ты поцарапаешь пластинку, если будешь все время ее слушать, и тогда mamma узнает, чем ты тут занимаешься.

Кармеле было тогда четырнадцать. В ее возрасте мне пришлось бросить школу, чтобы присматривать за ней и самой младшей, Розалиной.

У Кармелы был красивый голос. Даже когда она просто слушала мамины пластинки и подпевала, он и то звучал потрясающе. В теплую погоду, забрав сестер из школы, я часто приводила их на Пьяцца-Навона, и Кармела выступала перед туристами.

Обычно Кармела вставала рядом со своим любимым фонтаном. Едва она открывала рот, как вокруг собиралась толпа, и люди начинали бросать в соломенную шляпу монетки. Иногда мы исполняли что-нибудь на три голоса. Мы с Розалиной тоже немного умели петь, хотя настоящий талант был только у Кармелы. Нам мечталось, что в один прекрасный день ее заметят, и тогда наша семья разбогатеет.

Когда шляпа до краев наполнялась лирами, Кармела переставала петь, и мы подсчитывали выручку. Если денег оказывалось достаточно, мы покупали себе мороженое или кока-колу, а потом шли в кино. Больше всего мы любили музыкальные фильмы и часто их пересматривали. «Серенаду» я видела столько раз, что знала чуть ли не наизусть. Впрочем, как и «Любимца Нового Орлеана», «Потому что ты моя» и вообще все картины с Марио Ланца.

– Да ты в него влюбилась! – негодовала Кармела.

– А даже если и так, что с того? – отвечала я.

Я не видела ничего предосудительного в том, чтобы влюбиться в кинозвезду. Марио Ланца был в сто раз лучше тех мужчин, которых я встречала в реальной жизни. Так приятно сидеть в темном зале и смотреть на его искрящиеся глаза и добрую улыбку! А когда он пел Be My Love, в его голосе звучало подлинное чувство – искреннее и прекрасное. Марио нисколько не походил ни на римских подростков, которые пялились и свистели мне вслед, ни на подозрительно любезных пожилых мужчин, наверняка знавших мою мать.

Пожалуй, я была хорошенькой: полные, как у мамы, губы, собранные в высокий хвост темные волосы, серо-зеленые глаза – мне нравилось думать, что они у меня от отца, хотя я никогда не видела его даже на фотографии. Я носила широкие юбки и тщательно выглаженные, застегнутые до самого горла блузки, на талии – тонкий поясок. И я была заметно выше других девушек, как ни старалась сутулить плечи. Неудивительно, что на меня оглядывались.

Mamma гордилась моей внешностью. Ей нравилось делать мне макияж – намазывать губы розовой помадой, наносить на веки блестящие золотистые тени, – а потом восторгаться, как по-взрослому я выгляжу. Когда это занятие ей надоедало, я старательно смывала все следы косметики.

Не уверена, догадывалась ли mamma, чем мы с Кармелой и Розалиной занимаемся долгими летними вечерами. Возможно, она просто предпочитала смотреть на все сквозь пальцы. Обычно она спала допоздна, потом долго нежилась в ванне, выщипывала брови, красила ногти. Даже если бы mamma узнала, что мои сестры иногда по целым дням не ходят в школу, вряд ли бы ее это сильно встревожило: умеют сосчитать сдачу на рынке, и ладно.

Требовала mamma только одного: все мы должны хотя бы немного говорить по-английски. Сама она переняла кое-что у американцев еще во время войны и теперь каждый день заучивала с нами какую-нибудь новую фразу. Знания эти нам были нужны: туристам, перед которыми выступала Кармела на Пьяцца-Навона, нравилось, когда мы приветствовали их на родном языке или желали приятного отпуска. Они зачастую смеялись и бросали в шляпу еще несколько монет.

– Я родилась с песней на устах, – говорила им Кармела. – Не спешите уходить, послушайте еще. Я умею петь не только по-итальянски, но и по-английски.

После такого приветствия Кармела часто исполняла Be My Love, мою любимую. Сестра пела легко и чисто, ее голос вызывал в памяти сладкие персики и теплый мед.

– Вот стану взрослой и начну выступать в ночных клубах, – строила планы Кармела, пока мы сидели у фонтана и ели мороженое. – Однажды я непременно прославлюсь, куплю большой палаццо на берегу моря, и вы все будете там жить. Ну и я, конечно, тоже, когда не надо будет записывать пластинки и сниматься в кино.

– А я не хочу жить в палаццо на берегу моря, – пожаловалась Розалина, ловя языком капли растаявшего фисташкового мороженого. – Хочу остаться в Риме и продавать gelato[2] на Пьяцца-Навона.

– Да ты сама все съешь, и продавать будет нечего! – со смехом ответила я.

– Неправда! – возмутилась она. – У меня всегда будет самое вкусное мороженое. Я стану богаче Кармелы и куплю большую квартиру в Трастевере. У каждой будет своя кровать, и больше не придется спать всем вместе.

Вечером мы втроем устраивались в одной двуспальной кровати. Поздно ночью mamma возвращалась домой и перекладывала Розалину на матрас: она была самой маленькой и спала крепче всех. Утром, проснувшись на полу, Розалина начинала хныкать и пыталась забраться к нам под одеяло.

Мы ютились в двух загроможденных вещами комнатушках – спальне и гостиной, где я готовила на газовой горелке обед. Мылись и ходили в туалет в общей с соседями комнате в конце коридора. В тесной квартирке было вечно темно и сыро. Наверное, в другой части города мы смогли бы найти что-нибудь более приличное, но mamma даже слышать не хотела о переезде.

– Мы живем в Трастевере – в самом сердце Рима, – говорила она. – Зачем нам куда-то переезжать?

Маме нравился лабиринт узких улочек, высокие терракотовые дома с дверными проемами в виде арок, увитые ползучими растениями стены, живописные уличные часовни, развешенное на веревках белье, старуха, каждое утро выползавшая на крыльцо погреться на солнышке и полущить горох, мужчины, которые ставили прямо на мостовой складные столики и добрую половину дня резались в карты и переругивались. Она обожала сам дух Трастевере.

По воскресеньям мы с мамой ходили на утреннюю мессу в старинную церковь на Пьяцца-ди-Санта-Мария. К началу мы опаздывали, поэтому проскальзывали внутрь как можно тише, садились на заднюю скамью и устремляли взгляд на яркие мозаики над алтарем, видневшиеся в конце длинного коридора из колонн. Mamma прятала свои блестящие, цвета полированной меди волосы под платок и скромно закалывала платье у горла. Во время молитвы она склоняла голову и закрывала глаза. Задолго до окончания службы mamma поднимала нас с места и, прижав палец к губам, выводила из церкви. И только много лет спустя я поняла, почему: ей не хотелось ставить в неловкое положение знакомых мужчин и давать их женам пищу для размышлений.

Едва мы оказывались на площади, как mamma стягивала с головы платок и сразу становилась сама собой.

– Ну что, девочки, в какое кафе пойдем? – весело спрашивала она. – Серафина, сегодня ведь твоя очередь выбирать?

В воскресенье нам разрешалось сидеть рядом с мамой в тени солнечных зонтиков или в кабинке рядом со стойкой и заказывать все, что душе угодно. Куда пойти, мы выбирали по очереди. Розалине нравилось кафе на Пьяцца-ди-Санта-Мария: вокруг фонтана обычно бегали дети, и ей было с кем поиграть. Кармела предпочитала экспериментировать. Ну а я, как знала вся семья, любила местечко в конце узкого переулка, которое хранило особый дух старины.

По воскресеньям mamma нас баловала: заказывала глубокие вазочки с мороженым и целые горы сладостей. Пока мы ели, она медленно прихлебывала эспрессо и курила. Mamma часто покупала в киоске на площади журнал «Конфиденце» и, перелистывая страницы, отпускала едкие замечания по поводу кинозвезд, на фотографии которых мы трое глядели во все глаза.

– Вы только посмотрите на эту Софи Лорен. Ну и нос! Острый, еще и ноздри слишком большие. Ну а Джина Лоллобриджида? Хорошенькая, спору нет, но вечно какая-то растрепанная. – Она пригладила собственные волосы. – С такими-то деньгами могла бы сделать прическу и поприличнее.

– Тебе тоже надо стать кинозвездой, mamma, – сказала Розалина с полным ртом, уплетая сливочный cornetto[3]. – Ты в сто раз красивее синьоры на картинке.

Mamma рассмеялась и нежно ущипнула мою младшую сестренку за щеку:

– Ты хочешь, чтобы я стала знаменитой, cara?[4]

– А можно и мне стать знаменитой? И Кармеле с Серафиной? – спросила Розалина.

– Думаю, можно. Почему нет?

– Тогда да, хочу! – решила Розалина.

Заметку в колонке сплетен нашла Кармела.

– Ой, тут что-то о Марио Ланца. – Она наморщила лоб, старательно разбирая слова. – Кажется, он приезжает в Рим!

– Дай я посмотрю!

Как и Кармеле, чтение давалось мне с трудом. Водя пальцем по строчкам, я медленно прочла:

– «По слухам, Марио Ланца собирается сняться в фильме «До свидания, Рим». Съемки пройдут в Италии. Ланца приезжает к нам из Америки вместе с женой Бетти и четырьмя детьми…» Ой, а внизу страницы – фотография! Правда, они замечательно смотрятся вместе?

Mamma разглядывала фотографию очень долго: возможно, она представляла себя в стильном, как у Бетти, пальто с присборенными рукавами, рядом с Марио и четырьмя идеальными детьми в костюмчиках одного цвета.

Я ждала, когда же mamma сделает какое-нибудь ехидное замечание, но, похоже, придраться было не к чему.

– Mamma, а мы сможем его увидеть? Попросить автограф? – Кармела всегда притворялась, будто равнодушна к Марио Ланца, однако новость взволновала и ее. – Вдруг мы услышим, как он поет, раз он остановится в Риме?

В ответ мама только пожала плечами:

– Посмотрим… Может быть…

Что означало: «Вряд ли».

Прикончив сладости, мы отправлялись домой. По воскресеньям mamma любила полениться. Она густо намазывала лицо кольдкремом, чтобы кожа стала мягкой, накручивала волосы на бигуди и ложилась подремать.

– Девочки, дайте я немножко отдохну, – сонно бормотала она. – Смотрите, какая хорошая погода. Почему бы вам не прогуляться? Только, Серафина, поздно не возвращайтесь – тебе еще готовить сестрам пасту.

Я никогда не задумывалась, какую вольную жизнь мы вели: гуляли по всему Риму и сами решали, куда пойти. Если нам хотелось пить, Кармела клала на землю шляпу и начинала петь. Собрав достаточно денег, мы находили какой-нибудь бар и покупали по бутылке ледяного апельсинового сока. Когда мы останавливались в толпе туристов рядом с Колизеем или Пантеоном, а Кармела бывала в голосе, шляпа наполнялась гораздо быстрее, и мы могли позволить себе пиццу или трамеццини – сэндвичи из треугольных кусочков мягкого белого хлеба с ароматными начинками. Иногда хватало даже на билет на трамвай.

Обычно, подходя к дому, мы слышали мамин голос задолго до того, как видели ее саму. Держа в руке зажженную сигарету, она перевешивалась через перила узкой террасы, где мы выращивали зелень и помидоры, и громко звала меня по имени:

– Серафина… Серафина… Се-ра-фи-на!

My Destiny[5]

Статью о Марио Ланца я вырезала из журнала и спрятала в коробку, где хранила свои вещи – ничего особенного, только красный шарф (уж больно мне не хотелось, чтобы он попал Кармеле в руки), золотую цепочку с образком – подарок на крестины – и несколько открыток от мамы на день рождения. Все остальное у нас было общее. Одежду, из которой я вырастала, донашивали сестры. Туфли тоже, если, конечно, я не успевала их сильно стоптать. Моя старая кукла теперь перешла к Розалине, как и розовые ленты для волос.

Я не хотела, чтобы другие прикасались к фотографии из «Конфиденце». Мне нравилось смотреть на нее: Марио Ланца держал за руки дочерей – двух симпатичных девочек в опрятных белых свитерах и жакетах на пуговицах, блестящих кожаных туфельках и коротких носочках. Из подписи под фотографией я узнала, что младшую зовут Элиза. Она стояла, застенчиво опустив кудрявую головку. Старшая, Коллин, была выше ростом и казалась увереннее в себе.

Интересно, каково это, когда папа с гордостью смотрит на тебя и крепко сжимает твою руку? Даже если mamma знала, кем были наши отцы, нам она не рассказывала. Думаю, она и сама понятия не имела. Через ее жизнь прошло много мужчин, и ни один не стал для нее чем-то большим, чем просто источником денег.

Домой mamma мужчин не приводила: наверное, снимала где-нибудь комнату или номер в отеле – я так никогда и не решилась спросить. В то время я знала еще слишком мало и нисколько не стыдилась того, чем она занималась. Я считала ее ремесло вполне обычным – оно кормило нас обеих во время войны, когда многие семьи жили впроголодь. Благодаря ему мама не прекращала следить за собой, пока другие женщины увядали и опускались. Они с подругами носили золотые серьги и туфли на высоких каблуках, их губы оставляли на бокалах следы помады, а от тел исходил аромат acqua di Colonia[6] и духов «Л’эрдютан». О том, куда они шли каждую ночь после посиделок в баре на углу, говорить было не принято.

Кармела родилась во время войны. Кожа у нее была светлее, чем у меня, и ей нравилось думать, будто ее отец – американский солдат. Зато Розалина выглядела как настоящая итальянка – шоколадные глаза и смуглая кожа, которая летом покрывалась темным загаром. Помню, в какое отчаяние пришла mamma, когда забеременела в третий раз и поняла, что платья скоро станут ей малы, а денег снова не будет хватать.

Кем бы ни был мой отец, думаю, они с мамой выросли в одном городе. Mamma родилась на равнинах у подножия Везувия, где ее отец работал каменотесом. Еще совсем молодой она сбежала в Рим и теперь редко рассказывала о своей жизни до Трастевере. Но по некоторым признакам я догадывалась, что ее семья жила бедно: mamma терпеть не могла дешевое жесткое мясо, которое приходилось варить часами, залатанную одежду, посуду с отколотыми краями и подержанные вещи. Она любила все новое и блестящее, любила находить поводы для радости.

Расспросы об отцах никогда ни к чему не приводили. Больше всего хотелось узнать правду Кармеле. Ее восхищало все американское: музыка, актеры, даже туристы, которых мы видели на улицах.

– Когда-нибудь я обязательно найду своего папу, – любила повторять она.

– И где же ты станешь искать? – спрашивала я. – Ты ведь даже не знаешь, как его зовут.

– Ну, имя выпытаю у мамы.

– А вдруг у него есть другая семья и он знать тебя не захочет?

В ответ Кармела только пожимала плечами.

– Зачем беспокоиться об этом сейчас? Для начала его надо просто найти.

Раньше я не понимала, почему Кармела мечтает об отце. Разве я не счастлива и так, без него? Но увидев фотографию в «Конфиденце», я поняла, какой должна быть настоящая семья: все нарядно одеты и улыбаются, а родители держат детей за руки: Бетти – мальчиков, Марио – девочек.

– Пожалуй, мне тоже хочется найти своего папу, – призналась я Кармеле.

Мы сидели, прислонившись к перилам крошечной террасы, и грелись в лучах вечернего солнца. Кармела красила ногти ярко-красным лаком, который без спросу взяла с маминого туалетного столика.

– Как думаешь, какой он?

Я закрыла глаза и попробовала нарисовать портрет мужчины с серо-зелеными глазами, который идет по улице рядом с мамой. Но лицо мужчины расплывалось, и я никак не могла представить, что он держит меня за руку.

– Не знаю, – ответила я наконец.

Кармела попыталась помочь:

– Ты красивая, значит, он тоже симпатичный. И высокий – ты ведь пошла не в маму. Ну как? Видишь его?

– Почти… нет, не вижу.

Мужчина почему-то превратился в Марио Ланца, а уж он-то никак не мог быть моим отцом.

Кармела приподняла руки, чтобы не смазать лак.

– Красивый цвет, – довольно сказала она.

– Тебе все равно придется снять лак, пока mamma не заметила.

– Посмотрим.

– Она разозлится, если узнает, что ты переводишь ее косметику.

– Почему это перевожу? – обиделась Кармела. – Между прочим, мне идет.

Далеко внизу громко предлагал свои услуги точильщик ножей. На улице становилось людно. Если выгнуть шею назад, можно увидеть, как mamma сидит за столиком перед баром и потягивает что-то из бокала – запасается силами на ночь. Она ушла примерно час назад, накрасив ногти тем же ярким лаком и надев новенький золотой браслет с брелоками, которым, наверное, уже успели налюбоваться все ее подруги.

– Думаешь, мы станем такими же, как mamma? – внезапно спросила Кармела.

– О чем ты? – удивилась я. Мне и в голову не приходило, что кто-то из нас может пойти по маминым стопам. – С чего нам становиться такими, как она?

– А mamma думает, что станем – я сама слышала. Они с подружками смеялись и говорили: «Вот передадим дела дочерям и уйдем на покой».

– Она ведь это не серьезно? – с ужасом спросила я.

– Почему не серьезно? Неужели ты ни о чем не догадывалась? Ты достаточно взрослая, Серафина, так что, думаю, ждать осталось недолго.

– Никогда, – ответила я. – Ни-ко-гда.

Кармела немного полюбовалась своими ярко-красными ногтями.

– А на что ты собираешься жить?

Я никогда не заглядывала в будущее и думала только о том, чем занималась каждый день: подметала пол и заправляла постель, ходила на рынок и гладила белье, вместе с сестрами бродила по Риму и придумывала новые развлечения.

– Не знаю, – призналась я.

– Так пора бы задуматься, – заметила Кармела.

– А сама-то ты собираешься петь?

– Конечно. – Кармела серьезно посмотрела на меня. – Серафина, ты мне поможешь?

– Да, если смогу. Но как?

– Надо узнать, когда Марио Ланца приезжает в Рим. Я хочу спеть для него. Если ему понравится, кто знает… Вдруг он возьмет меня в свой фильм или даже поможет перебраться в Америку.

– Кармела, ты же еще маленькая… – начала было я.

– Я буду петь для него. Если ты мне не поможешь – что ж, справлюсь одна.

Я всегда завидовала ее уверенности. Даже в детстве сестра точно знала, чего хотела. Вряд ли она когда-нибудь встретится с Марио Ланца, не то что споет для него, но отказать ей я не могла и пообещала помочь.

Ночью, лежа в постели и вдыхая исходящий от сестер запах чистых волос и горячего молока, я размышляла о словах Кармелы. Неужели mamma и правда думает, будто мы согласимся жить ее жизнью – накрасим ресницы, подведем брови и отправимся вслед за ней на ночные улицы? С другой стороны, а на что еще я гожусь? Я ничего не умела – только убирать дом и присматривать за сестрами. Детство осталось позади, а я и не заметила, как оно кончилось, погруженная в грезы наяву.

Так я лежала и мучилась тяжелыми мыслями, пока в замке не повернулся ключ и не заскрипела входная дверь. Кармела вздохнула и пошевелилась, Розалина засунула в рот палец и зачмокала.

Я слышала, как mamma ходит по гостиной. Она налила что-то в стакан – скорее всего, красное вино, которое открыла еще за обедом, – потом щелкнула зажигалкой и подвинула стул. Mamma никогда не ложилась сразу, как бы поздно ни приходила. Сначала ей нужно было немного отдохнуть. А когда наконец она устраивалась на кровати, тесня меня бедрами, от ее кожи исходил острый чужой запах, часто смешанный с запахом табачного дыма и кислого вина.

– Mamma, – прошептала я, когда она открыла дверь в спальню.

– Серафина, ты до сих пор не спишь?

– Слишком жарко, – солгала я.

– Уже поздно, ты не выспишься.

– Mamma, где ты была?

– Где была? Да где обычно. Хорошая выдалась ночь. Завтра сходим купим тебе ткань на платье. – Она с трудом переложила Розалину на матрас. – Нужно сшить тебе что-нибудь нарядное. Может, зеленое, под цвет глаз?

– Да, может, и зеленое…

Мысль о новом платье была заманчива.

Mamma легла.

– Тонкие бретельки… – сонно пробормотала она, – вырез сердечком…

Той ночью я почти не спала. Когда мне все-таки удавалось задремать, меня мучили странные, тревожные сны. Наутро голова болела, во рту было сухо. Я то и дело срывалась на сестер: накричала на Розалину за то, что она слишком долго застегивала босоножки, и чуть не поругалась с Кармелой из-за лака.

– В школу ты в таком виде не пойдешь! – сказала я.

– А я и не собираюсь. Хочу попеть на Пьяцца-дель-Пополо, а потом погулять в садах.

– Не сегодня.

– Так не честно! – хныкала Кармела, пока я смачивала ватный тампон в жидкости для снятия лака. – Почему тебе можно не ходить на уроки, а мне нельзя?

– Потому что mamma так решила. Мы с ней идем покупать ткань на платье, и мне некогда шататься с вами по городу.

– Ну и ладно! Погуляем одни, правда, Розалина?

Упрямства Кармеле было не занимать.

– Никуда вы не пойдете. – Я схватила ее за руку и принялась оттирать ноготь на большом пальце. – Я отведу вас обеих в школу, и даже не вздумай перечить. А в награду скуплю на обратном пути все журналы, на которые хватит денег. Тебе ведь хочется узнать новости о Марио Ланца?

– Пожалуй, – неохотно согласилась Кармела.

Она притихла, и мне удалось спокойно снять лак. Кармела дулась всю дорогу – не могла простить мне свои дочиста оттертые ногти, – и я была рада, когда она наконец исчезла в толпе одноклассниц: до обеда с ней будут маяться другие.

Избавившись от Кармелы, я отправилась за покупками на рынок Тестаччо. Я быстро переходила от прилавка к прилавку, выбирая что подешевле: перезрелые помидоры, годящиеся только на томатный соус, сухую корочку пармезана – для супа сойдет, – подгорелый хлеб, крошечные артишоки, которые надо будет съесть как можно скорее.

За обед всегда отвечала я. Все рецепты я знала от мамы. Она умела готовить и крестьянскую пищу – наверное, научилась когда-то у своей матери, – однако предпочитала блюда римской кухни. В такой тесноте, еще и на газовой горелке, особых изысков не сотворить, но я старалась, как могла: жарила соленую треску с луком, нарезала салаты с анчоусами и горьким цикорием, делала пасту с беконом и соусом из яичных желтков. Лучшей наградой за труды мне служили довольные улыбки сестер.

Путь от Тестаччо до дома всегда давался мне нелегко. Я тащилась с тяжеленной корзиной в руках и с завистью смотрела вслед девушкам, проносящимся мимо на мотороллерах. Они сидели боком, а их волосы развевались по ветру. Несколько раз приходилось ставить корзину на землю, чтобы передохнуть. Я уже успела пожалеть об обещании купить журналы, но все же взяла в киоске «Темпо», «Новеллу» и «Ла Сеттимана» – я ведь не знала, в каком из них могут оказаться новости о Марио Ланца.

В квартире было тихо. Mamma спала. Стараясь не шуметь, я поджарила на медленном огне лук вместе с жирными обрезками говядины, которые мясник отдал мне почти даром. Потом нарезала помидоры, спрыснула оливковым маслом и поставила тушиться, а сама разложила на столе журналы и принялась медленно их листать в поисках статьи о Марио Ланца, а лучше – еще одной фотографии.

Я старательно разбирала напечатанные слова, но далеко не продвинулась – отвлеклась на гороскопы и эскизы модных платьев. Примерно через полчаса появилась mamma в потрепанном халате из розового шелка. Вид у нее был разбитый. Впервые я заметила, что под глазами у мамы появилась сеть мелких морщинок, а в волосах серебрятся седые пряди.

– Свари, пожалуйста, кофе, cara, – сказала она хриплым голосом, протягивая руку за сигаретами. – И сделай мне бутерброд с джемом, если он еще остался.

Mamma пододвинула стул к открытому окну, со вздохом опустилась на него и закурила.

– Ты устала?

Я отрезала кусок хлеба и намазала его толстым слоем абрикосового джема.

– Ничего, просто надо поесть и принять ванну. Мы ведь, кажется, собирались купить красивую зеленую ткань и сшить тебе новое платье?

– Тонкие бретельки и вырез сердечком, – напомнила я.

Она потерла глаза и улыбнулась:

– Все верно. Ты будешь в нем такая элегантная!.. Чувствуешь себя взрослой женщиной, Серафина?

Serenade[7]

Я часто воображала, как встречу Марио Ланца, как его глаза весело заблестят, и из толпы девушек, жаждущих получить автограф, он выделит одну меня. Я грезила наяву, безвольно погружалась в мечты и не замечала происходящего вокруг.

– Смотри под ноги, Серафина! – отчитывала меня mamma. – Какая-то ты сегодня неуклюжая – совершенно на себя непохожа.

Целое утро мы ходили по магазинам и разглядывали бесконечные рулоны скользких шелков самых заманчивых оттенков, и всякий раз я отрицательно качала головой. В конце концов mamma бросила со мной советоваться и купила ткань по своему вкусу – блестящую зеленую вискозу в белый горошек. В платье такой вызывающей расцветки я представляла себя с трудом.

– Да что с тобой такое? – ворчала мама. – Другая на твоем месте радовалась бы новому платью.

Я не могла признаться, почему мне больше нравится хлопок в цветочек и пастельные девчоночьи тона: пришлось бы говорить о многом таком, о чем мы обе предпочитали молчать.

От похода по магазинам настроение у мамы улучшилось. Она купила себе клипсы в виде ромашек, темные очки и открытые золотистые босоножки с ремешком сзади. Расплачиваясь, mamma доставала деньги из сумочки и тщательно пересчитывала, прежде чем отдать кассиру.

– Жарко становится, а у нас столько покупок! – вздохнула она. – Давай поедем на такси. Можно зайти в бар – вдруг кто-нибудь из девчонок уже там? Посидим, выпьем чего-нибудь…

– Мне надо забрать из школы Кармелу с Розалиной, – напомнила я.

Mamma моего беспокойства не разделяла.

– У них ведь есть ключи? – спросила она.

– Да…

– Ну, значит, Кармела справится и одна. Она уже достаточно взрослая и должна больше нам с тобой помогать.

– Они будут меня ждать – я всегда их встречаю.

– Ничего, Кармела сообразит, в чем дело, – стояла на своем mamma. – Не дурочка и дорогу домой знает. Не волнуйся ты так, cara!

Мама остановила такси. Я впервые ехала в машине, и меня совершенно пленили гладкие кожаные сиденья и белые занавески, которые можно задернуть, если хочешь укрыться от жары или посторонних взглядов. Когда мы подъехали к Трастевере, mamma принялась поспешно приводить в порядок лицо: припудрила нос и щеки, накрасила губы и пригладила брови.

У самого бара она опустила окно и громко окликнула своих подруг: пусть все видят, как мы выходим из дорогой машины, нагруженные многочисленными свертками.

Две мамины подруги сидели за уличным столиком, который считали своим, и потягивали темно-красный кампари.

– Ciao, bella! [8] – закричали они. – Иди скорей сюда и покажи, что вы там купили.

– Да так, разные милые вещицы, – улыбнулась mamma. – Как всегда, извели кучу денег.

Они подвинулись, освобождая место за столиком, чмокнули нас обеих в щеку, махнули официанту, чтобы принес еще напитков, и принялись восторгаться нашими сокровищами. Mamma сняла новые клипсы и продемонстрировала остальным.

– Ах, дорогая, что за прелесть! – воскликнула ее лучшая подруга Джанна. – Это ведь не настоящие бриллианты?

– Нет, конечно, просто бижутерия. Но все равно смотрится очень стильно. А теперь я покажу вам босоножки – вот где настоящий шик!

Остальные прекрасно сознавали, что mamma гораздо красивее их. Чужая зависть ее нисколько не смущала – скорее даже радовала. Если ночь проходила особенно удачно, mamma никогда не упускала случая это подчеркнуть: показывала подругам какую-нибудь новую побрякушку, подставляла понюхать надушенное запястье, один раз даже появилась в баре в зимней накидке, отделанной натуральным мехом.

Все свое богатство эти женщины носили на себе: золотые кольца, цепочки, платья по последней моде. Некоторые снимали квартиры намного беднее нашей; главное, выходя из дома, они должны выглядеть на все сто.

Золотистые босоножки привели всех в восторг. Джанна сунула в них ноги, надела клипсы в виде ромашек и приняла картинную позу фотомодели.

Среди маминых подруг мне было неуютно. Я не привыкла бывать в их обществе и не знала, как себя вести.

Наверное, они почувствовали мое смущение и попытались меня расшевелить. Джанна прицепила мне на уши мамины новые клипсы, потом сняла и протянула через стол несколько колец.

– Серафина, ты такая простушка, – объявила она. – Пора бы тебе обзавестись украшениями. На-ка, примерь. И еще, пожалуй, ожерелье. Нет? В твоем возрасте уже надо начинать заботиться о своей внешности. Мужчинам не нравятся женщины, которые за собой не следят, ты уж мне поверь!

– Джанна, – вполголоса сказала mamma. – Если она не хочет примерять кольца, не надо к ней приставать.

– Почему это не хочет? Любой девушке нравится хорошо выглядеть. Ну же, надень!

Кольца на мне смотрелись нелепо. Мои руки огрубели от домашней работы, кожа на них была шершавая и покрасневшая, а ногти обломанные.

– Надо бы сделать тебе маникюр. – Джанна продемонстрировала мне собственные руки. – Видишь, какие ухоженные? Я всегда подравниваю ногти пилочкой и крашу в красивые цвета, а в основание втираю немного оливкового масла. Такие мелочи очень важны – сама скоро поймешь.

– Маникюром ее не прельстишь, – сказала mamma и сделала официанту знак принести еще кампари: она уже успела прикончить первый бокал. – Серафина пока не готова к подобным вещам.

Джанна изумленно уставилась на меня:

– А сколько тебе лет?

– Девятнадцать, – призналась я.

– Ну, в девятнадцать можно позволить себе немного косметики и украшений, – безапелляционно заявила она. – В твоем возрасте я уже уехала из дома и…

– Не надо, Джанна, – тихо сказала mamma и покачала головой.

Джанна обиделась, что ее перебили, забрала кольца и нанизала их на пальцы.

– Если передумаешь насчет маникюра, предложение в силе, – буркнула она.