Испепеляющий ад Шейкин Аскольд
— Я?
— Договор с вами подготовлен. Сорок тысяч пудов ячменя и пшеницы. Не шутка. Сорок вагонов! А то и все сорок пять.
Что это было? Очередной приступ болтовни? Чтобы потом съязвить: "Разохотились? Так вот же вам…"
Но прерывать Ликашина Шорохов не стал.
Тот продолжал:
— Да. Как заготовитель, агент нашего отдела, вы должны немедленно выехать. Куда? — он водил пальцем по карте. — Касторная? Ни в коем случае! Курск… Слишком примелькалось. Курск! Курск! Все туда едут… Ваш район будет вот здесь, восточнее. Назовем его так: уезды, примыкающие к городам Щигры и Колпны. Пусть в Управлении думают, что это бог знает где. Вы меня поняли? Вы человек умный. Я не ошибаюсь.
Шорохов изумленно смотрел на Ликашина. Тот говорил:
— Такая подробность. Вы должны прибыть в этот район не позже чем через четверо суток. Это не близко. Шестьсот верст. Сумеете? Нет? Если нет, то на такой случай в договоре имеется пункт: "Заготовитель возвращает аванс и платит десятипроцентную неустойку, гарантируя это всем личным своим достоянием и оплатив при этом гербовый сбор в сумме двухсот пятидесяти рублей". Надеюсь, вам не будет жаль тогда этой суммы?
— Двухсот пятидесяти? Нет, конечно.
Ликашин снисходительно проговорил:
— Вы еще ничего не понимаете. Вижу по глазам.
— Объясните.
— Сегодня вы получите аванс и немедленно выедете. Вам очевидна механика нашего с вами предприятия?
— Нашего с вами?
Понимал он пока одно: Ликашин его во что-то впутывает. Сказал:
— Я готов следовать вашим советам.
— Указаниям, — вкрадчиво поправил Ликашин. — Вам предстоит получить от нашего Управления аванс. Конечно, наличными. Выступление генерала Ярошевского очень тут кстати. Обязательствами казны, расписками народ сыт. Ну и, это, надеюсь, вам очевидно: тридцать пять процентов полученной суммы вы сразу передадите казначею отдела. Столько же передадите мне.
— А закупать?
— Зачем! Вы приедете в местность, которая через двое-трое суток после вашего появления там, будет занята красными, — костяшками пальцев Ликашин постучал по разложенной на столе карте. — Никакие, простите, контролеры не успеют проверить, в самом деле вы заготовили пшеницу, ячмень, или нет. Если так, чего ради вы будете что-либо заготовлять?
— Такой торговли я, знаете, еще ни разу не вел, — на всякий случай проговорил Шорохов.
Не подслушивают ли?
— Аванс, следовательно, будет сразу списан, как утраченный в результате не зависящих от вас обстоятельств. В договоре, который вы подпишите, такой пункт имеется. Иначе какой честный заготовитель возьмется за дело?
— Честный?
— Да, — с полнейшей серьезностью ответил Ликашин. — Но потому не двенадцать, а тридцать пять процентов комиссионных. Плата казне за ее повышенный риск.
— Значит, те, с кого вы берете двенадцать процентов, товары вам заготовляют.
— Их районы заготовки с повышенным риском не связаны. Что вас удивило? Обычная торговая практика.
— Следовательно, район городов Колпны — Щигры будет в ближайшие дни сдан красным?
— Под большим секретом: удерживать его не собираются. Оборона создается вокруг Касторной. Эту станцию в штабе Донской армии твердо расчитывают удержать. Потому вам и не следует разворачивать свою деятельность в ее окрестностях.
— Какой же аванс? — осторожно опросил Шорохов.
— Два миллиона.
Шорохов дернулся в своем кресле:
— Сколько?
— А чего вы ждали? Общая сумма контракта восемь миллионов. Еще бы! Сорок тысяч пудов. На круг — двести рублей за пуд. Посчитайте? Впрочем, в нашем случае это безразлично.
— Шестьсот тысяч из них моя доля?
— Да.
— Трофим Тимофеевич! Бога ради! Хоть бы что-нибудь я понимал. Объясните. Почему — мне? Больше некому? На такое-то дело!
Он лукавил. Ему все было понятно. Но все же — шестьсот тысяч!
— Очень просто, — оказал Ликашин. — Рекомендация господина Манукова. Его просьба, если хотите. Кроме того, основанная на личном моем впечатлении, уверенность, что вы не подведете. Представьте себе: плывет корабль. Открытое море, волны. Любая заклепка должна быть надежны.
— Я эта заклепка?
— Зачем так скромно! Вы — сотня, тысяча заклепок, гаек, чего хотите… Но — к делу. Ваша единственная задача, прибыв в район заготовок своевременно оповестить оттуда, то-есть непосредственно с места событий, Управление снабжений, что все обусловленное договором вы закупили. Срочная телеграмма по военному проводу: "Закуплено и складировано на станциях Щигры, Колпны, — Ликашин водил пальцем по карте, — Охочевка, Мармыжи, — названия-то! Любому впечатлят, — сорок тысяч пудов пшеницы, ячменя. Прошу выслать пять пудов шпагата для затаривания мешков".
— Зачем шпагат, если… Вы же сказали…
— Как зачем? Чтобы получить за подписью начальника продовольственного отдела генерала Ярошевского телеграмму: "Шпагат выслан не будет. По условиям договора обеспечение им в заботы Управления не входит". Очень важный документ! Генералу ведь как доложат? "Заготовка выполнена. Просит шпагат для зашивки мешков, но заготовитель обязан снабжаться этим имуществом самостоятельно". Все это, разумеется, будет запротоколировано. Значит, и то, что заготовка выполнена. Чего еще?
Шорохов расхохотался:
— Боже! Как просто!
— Просто, поскольку в дальнейшем вмешаются обстоятельства, ни от кого не зависящие.
— Та-ак, — протянул Шорохов. — И куда мне потом?
— Сюда, в родные стены. Новый договор, аванс, новый район.
— И получу еще такую же сумму? Но роль-то моя ничтожна.
— Не скажите. Вы то колесико, без которого вся машина не закрутится. Неизбежная необходимость, я бы сказал. Кроме того вы рискуете головой. Случайная пуля, шашка тут — мелочи. Или, если на то пошло, это не мои и не моих друзей трудности. Другое! Ревизия. Инспекция Полевого Контроля. С этим сейчас очень строго. Чуть-что — военно-полевой суд. Всякий раз нужен хотя бы один, абсолютно подлинный документ.
— "Пять пудов шпагата".
— Да. И чтобы был телеграфный чиновник, который вашу депешу отправил из этих Щигр, Колпны, поставил штемпель на ее копии, выдал квитанцию об оплате. Один такой документ и — споткнется любая комиссия. И сами вы тогда сможете говорить о своем пребывании в заготовительном районе под любой присягой. Главное, это позволит кому угодно, хоть самому атаману войска Донского, с чистой душой разрешить списание имущества, утраченного в результате наступления красных. Потому же неплохо, чтобы в этой поездке вас заметало как можно больше людей. Не таясь, называйте сумму контракта. Угощайте господ офицеров в полках. Вы играете в карты?
— Очень плохо.
— Прекрасно! Проигрыш десяти-двадцати тысяч в одном, в другом месте вас не разорит. Вас должны заметить, чтобы, если потребуется, тоже засвидетельствовать, что вы были в этих Щиграх, в этой богом заботой Колпне. Не мелочитесь. Больше уверенности в себе. Три-четыре таких поездки, и мы с вами настолько богатые люди, что нам будет хорошо в любой стране. Если, конечно, вас туда влечет. А нет, так и в России с деньгами всегда лучше, чем в России без денег. Знаете анекдот? Один спрашивает другого: "Почему наше дело не движется?" — "Для этого десять причин". — "Какие же?" — "Во-первых, нет денег". — "Не продолжайте. Остальные причины не имеют значения".
Шорохов сказал:
— Мне ни сегодня, ни завтра не выехать. Надо взять с собой приказчика, сторожей. Они в Александровске — Грушевском. День туда, день там, день обратно.
Ликашин сморщился, как от какой-то кислятины:
— Приказчики… сторожа…
— Кто-то должен в поездке заботиться обо мне, оберегать, особенно если я каждому встречному буду представляться: "Заготовитель… Koнтракт на восемь миллионов…"
Шopoxoв думал о предстоящей встрече со связным. Если она сегодня не состоится, придется пробыть в Новочеркасске еще неделю, что бы там Ликашин ни говорил. Сведения о Касторной — важнейшие.
— Возьмите с собой одного, ну, двух надежных людей. Хотите, порекомендую? Служили в отряде Чернецова. Головы, как капусту, рубили.
Шорохов не ответил. Одного действительно подходящего человека он знал: Макар Скрибный. Бывший приказчик их фирмы тут же, в Новочеркасске, как почти все ее работники, оказавшиеся теперь не у дел.
Ликашин взглянул на часы:
— Сейчас принесут договор. Подпишите, пойдете в главную кассу, возвратитесь ко мне. Около полуночи уедете с воинским эшелоном. Вы остановились в «Центральной»? В десять вечера за вами зайдут. Повторяю: все должно быть честно. И надо спешить. Красные ждать вас не будут.
— Но, — Шорохов пытался отыскать хоть какой-то повод для возможной своей задержки в Новочеркасске, — кто в вашем Управлении поверит, что я всего за два-три дня закупил полсотни вагонов зерна?
Услышал:
— Не забота Управления снабжений проверять на какие дела вы затратили сколько времени. Может, вы там весь год торчали. Начали еще при царе Горохе, и только теперь с вами заключен договор. И запомните: при малейшем промахе никто выгораживать вас не будет. Никто. Никогда.
Встреча у памятника Ермаку прошла спокойно. Шорохов, как и было положено, приблизился к нему от собора, постоял, разглядывая. Бронзовая фигура. Высок, могуч. В кольчуге. Покоритель Сибири. Опять покоритель! Кому, впрочем, и ставят памятники!
Стараясь, чтобы не бросалось в глаза, оглядывался. Кто связной? У входа в собор десяток старух-богомолок. Нели одна из них?.. На тротуаре напротив — стайка гимназисток. Обступили казачьего офицера. Он что-то с ухмылкой рассказывает, красуется белозубой улыбкой, подправляет усики, целует кончики собственных пальцев. Худо. Не слежка ли?
Двинулся дальше. Когда порядочно отдалился от памятника, на Платовском проспекте с ним поравнялся мужчина в черном пальто с плюшевым воротником, в пенсне, в шляпе. Обменялись парольными фразами, пошли рядом. Навстречу попадались какие-то дамы, господа, военные. Вполглаза Шорохов приглядывался к связному: усы, русая бородка, губы плотно сжаты, щеки холеные.
Выбрав момент, Шорохов передал связному пакетик сводки, тот в свою очередь ткнул ему в ладонь тонкую, не более папиросы, плотную трубочку.
— Что ты мне, друг, принес? — спросил Шорохов, пряча трубочку в жилетный карман.
Связной из под полей шляпы гневно взглянул на него:
— Разбираться будешь потом, болтун.
Как раз поравнялись с пересечением улиц. Не ответив, Шорохов свернул за угол. Связной пошел прямо.
В гостинице Шорохов развернул трубочку. Получился продолговатый лоскут белой бязи. На левой стороне его стоял штамп:
"РСФСР. Заведующий Агентурной Разведкой Реввоенсовета Группы войск Сумского направления. Общий отдел. Август 13–е 1919 г. № 344. Действующая Армия". Справа от штампа располагались строчки: "УДОСТОВЕРЕНИЕ. Предъявитель сего тов. ШОРОХОВ Леонтий Артамонович — есть действительно секретный осведомитель резиденции Южного фронта. В каковой должности состоит о 22–го ноября 1918 года, что и удостоверяется".
Далее шли подписи заведующего и делопроизводителя.
Прислан на случай прихода красных. Как еще это и поймешь? Радость! "Разбираться будешь потом, болтун". Всех нас трясет.
У каждого свои трудности. Ему, что ни говори, а придется выехать сегодня неизвестно куда. Как в пропасть валиться.
Никогда еще за все время работы в белом тылу он перед такой пропастью не стоял.
Или стоял?..
Макар Скрибный — рябой казак лет тридцати пяти, среднего роста, широкий в плечах, слегка прихрамывающий на правую ногу, встретил Шорохова так, будто только его и ждал. Не спрашивая о каких-либо подробностях предстоящего дела, согласился немедля отправиться куда угодно. Жалованье? И о нем не спросил.
Договорились, что со всеми необходимыми припасами — денег Шорохов на это дал — он появится в гостинице не позже восьми часов вечера.
Провожая до калитки, Скрибный повторял:
— Вот и добре… добре…
Вернувшись потом в гостиницу, Шорохов изнутри подшил удостоверение Агентурной разведки к подолу нижней рубашки. Надев ее, несколько раз потом нащупывал это место. Выделялось не очень.
ОДНО… ДРУГОЕ… По нескольку раз. Неотвязно.
Так потом, когда Шорохов возвратился в Новочеркасск, вспоминалась ему эта поездка.
…Глубокая ночь. В небе ни звезд, ни луны. Воздух напитан моросью. Холодной, почти ледяной. Перрон новочеркасского вокзала едва освещают редкие керосиновые фонари. Шорохов, Макар Скрибный, пара носильщиков идут вдоль железнодорожного состава: платформы с пушками, зарядными ящиками, полевыми кухнями. Наконец — товарные вагоны. «Холодушки», как называют теперь их. Возле вагонов казаки, горы тюков сена, мешков, ящиков. Пофыркивают лошади, нервничая перед погрузкой в вагоны.
Скрибный — он в солдатской шинели, в шапке — ушанке, в русских сапогах — остается возле одной из «холодушек». При нем трехпудовый мешок со съестным, корзина с бутылками спиртного. Все правильно. С меньшим запасом и не должен отправляться в путь состоятельный коммерсант. Шорохов и одет соответственно: русская, навыпуск, белая рубашка, подпоясанная шнуровым черным поясом с кисточками на концах; жилетка; добротный темный пиджак; брюки, заправленные в сапоги с лаковыми голенищами; крытая синим сукном шуба; шапка из серого каракуля.
Скрибный остается у «холодушек», Шорохов и сопровождающий его некий военный чин идут дальше. Имени его, фамилии Шорохов не знает, судя по погонам, — войсковой старшина. Он при шашке. В руке нагайка. Молчалив.
Наконец классный вагон. Поднимаются в него, входят в ближайшее купе. Набито оно до предела. Сидят, лежат. Войсковой старшина указывает на нижнюю полку. Раздвигаются, освобождая место. Шорохов садится. Козырнув, войсковой старшина уходит.
Попутчики — ребята молодые, лет двадцати — двадцати двух. Корнет, хорунжий, подпоручики. На Шорохова поглядывают настороженно. Так, видно, подействовало на них то, что вселяла его в купе персона в звании по их представлениям весьма значительном.
Шорохову, впрочем, все это сейчас безразлично. За день он очень устал, не дожидаясь, пока поезд тронется, стелет на полке шубу, кладет под голову баул с деньгами и всякой дорожной мелочью, ложится, сразу засыпает.
Пробуждение происходит под громкий разговор попутчиков. Приоткрывает глаза. Светло, за вагонным окном проплывают покрытые снегом поля. Попутчики пьяны. И, конечно, судят-рядят о судьбах России.
— …что же такое вы, господа, говорите! Размахнулись на пол света. Хлебом кормили Европу.
— И голодали. Я знаю.
— Знаете! Вce-то вы, хорунжий, знаете.
— Каждый третий год не было урожая. Мой отец…
— А мой ежегодно поставлял фирме Дpeйфyсa семьдесят тысяч пудов.
— Дрейфуса? И пред вашими товарищами по полку смеете щеголять именем чужестранного предпринимателя? Продавали ему Р-россию? И дорого вам он платил?
— Вы пьяны, корнет!
— Н-иикогда в ж-жизни не был т-трезвее.
— Меня оскорбили, господа!
Полка, на которой лежит Шорохов, сотрясается. Один из спорящих пытается выхватить из ножен шашку, другой силится расстегнуть кобуру. Их обоих валят на пол.
Ссора, наконец, прекращается. Снова идет разговор — еще более пьяный.
— …р-революция… Кто ее устроил?
— К-какую р-революцию?
— Эту самую.
— К-какую?
— Которая в России была.
— Н-немцы устроили. В-вильгельм.
— Вильгельм на ре-революции трон потерял.
— И-и на тебе — беспорядки, брат на брата…
— Р-революцию спекулянты сделали. Любая безделица на вес золота.
— Бутылка самогона — три сотни.
— П-пойло. С души воротит.
— Еще поищи!
— Своей рукой бы поубивал…
"В мой огород, — думает Шорохов, вновь закрыв глаза. — "И на тебе — беспорядки…" Неправда, что". Перед тем три года русско-германской войны. Дошло все до ручки. Большевикам что оставалось? Решились взять власть, так борись…"
…Полустанок. Пережидают встречные поезда. Те по-прежнему тянутся, тянутся… Санитарные, товарные, пассажирские. Полувагоны с ящиками, тюками, углем. На открытых платформах старики, женщины, дети. Припорошены снегом, неподвижны. Судя по барахлу — беднота. Почему бегут? Что такое ужасное эти беспомощные, гибнущие от холода люди смогли натворить там, где прежде жили, коли уверены: пощады не будет? Или другое: подхватила стихия. Так ураган уносит листья не разбирая — зеленые, желтые, еще живые, засохшие.
Но люди же!
Попутчики его устали от разговоров. Все больше молчат. Случается — нервничают: "Нам срочно! Обязаны быстро доставить на фронт! Нас там ждут!"
"Не ждут вас там, поджидают", — думает Шорохов. Симпатии ни к одному из них он не испытывает. Глупы, нахальны. Оживляются лишь, когда на остановке в купе приходит Скрибный. Две-три коньячных бутылки, круг домашней колбасы вызывают восторг.
Шорохов приглашает угощаться. Скрибный, подмигнув ему, уходит. Ведет себя этот приказчик с поразительным тактом. Иметь такого любому хозяину — истинный клад.
Шорохов все время помнит о том, что, выражаясь языком Ликашина, он должен «наследить». Часто называет свою фамилию, предлагает выпить за одного попутчика, за другого. Приходят из других купе. Шорохов привечает и их. Иногда слышит за спиной:
— Сволочь, конечно, спекулянт. А так — ничего. Не мелочится.
— При его-то деньгах! Паразит. Из-за кого еще и гибнет Россия!..
"Всю Россию на мои плечи взваливаете, — думает он. — Эх, господа…"
…Курск. Вокзал забит беженцами. У стен, в проходах, на лестничных ступенях горы корзин, чемоданов, мешков. Воздух спертый. На полу грязь чуть ни по щиколотку. И опять — женщины, дети, старики. Томятся в холоде, смраде.
Помимо официального предписания: "Заготовитель такой-то, следует в район, определенный ему Управлением снабжений Донской Армии", при нем еще распоряжение на право пользования военным телеграфом, об освобождении его и нанятых им людей от мобилизации. Комендант станции — высокий худощавый полковник с синевой под глазами, выбритый, в английском мундире — бумаги эти смотреть не стал. Молча отстранил руку Шорохова.
— Взгляните, пожалуйста, — настаивает тот. — Дело безотлагательное. Ежели сомневаетесь, очень прошу, пошлите запрос.
— Вам надо в Щигры? — спрашивает комендант.
— В Щигры, Колпны, Охочевку, Мармыжи. На любую из этих станций.
— Но зачем? — комендант оборачивается к окну, некоторое время молчит, прислушиваясь к доносящимся со станционного перрона и, видимо, важным для него звукам, потом повторяет. — Зачем?
— Район моих заготовок.
Комендант все еще не отрывается от окна.
Как это понимать? Заморочен настолько, что не может довести до конца простейшего разговора? А, может, ждет, чтобы что-то ему предложили?
— Станции мне назначены Управлением снабжений, — говорит Шорохов. — Отказываться, выбирать не принято. Дело не в наживе, как многие думают. Хочется нашей многострадальной родине послужить, господу. Чтобы душа спокойна была.
Комендант, оглядывает его с головы до пят, усмехается.
— На вокзале толпа, — продолжает Шорохов. — Детишек особенно жаль, — он достает из бокового кармана пиджака еще заклеенную ленточками Донского казначейства денежную пачку в десять тысяч рублей.
— Почему все же вам сейчас туда надо? — спрашивает комендант.
— Там мои люди, — Шорохов кладет на стол перед комендантом деньги. — Заготовлено более сорока тысяч пудов ячменя, пшеницы. Не скрою, договор порядочный — на восемь миллионов рублей. При том условие: передать заготовленное интендантствам частей в прифронтовой полосе. Потому и надо лично присутствовать. Прибыть туда, пока есть, кому заготовленное принять. Иначе для меня все погибло. По человечески прошу вас это понять, — он указывает на деньги, которые комендант будто не заметил. — Дар мой на сирот.
Комендант подходит к двери, приоткрывает ее, зовет:
— Дежурный!
Что за этим последует? Уличат в попытке дать взятку?
Входит молоденький офицерик вроде тех, с которыми Шорохов только что ехал. Комендант кивает в строну денег:
— Передайте хозяину буфета на сирот, — он оборачивается к Шорохову. — Так?
Офицерик забирает деньги, уходит.
— В Щигры я вас отправлю, — говорит комендант. — Благодарите господа: туда идет состав с двумя ротами марковского полка. Но мой совет. Еще раз подумайте, стоит ли ехать. Очень там сейчас трудно…
…Они со Скрибным в «холодушке» у марковцев. Паровозишко слабенький, состав из десятка товарных вагонов тащит рывками. На подъемах еле вытягивает. Зато на спусках еще и гудит.
— Чего гудит? Дурак, — капризно кривит тонкие бледные губы безусый прапорщик в мундире с погонами из черного бархата.
Шорохов знает, что машинист их паровоза так предупреждает возможный встречный поезд, но, чтобы начать разговор, отзывается:
— Потому и гудит, что дурак.
Кто такие марковцы, ему известно. Офицерство. Народ отчаянный. Презрение к собственной смерти у них не бравада, цвет погон — знак вечного траура по убитому командиру. Личности для них святой.
Сидит он с этим марковцем плечом к плечу на винтовочном ящике возле чугунной печурки. Прапорщик не отрывает глаз от огня в ее топке. Жгут в ней эти господа доски, выломанные в той части их вагона, которая прежде была разгорожена нарами.
Окошки под потолком вагона без стекол. Заколочены. День ли, ночь? Впрочем, какая разница! Главное свершилось — едут.
Из слов, которыми обмениваются эти люди, Шорохов знает: обе роты направляются в Касторную. От Курска это сто восемьдесят верст. Щигры гораздо ближе. Привычно Шорохов про себя отмечает: во всех «холодушках» марковцев около двухсот душ. Мундиры на них английские, ботинки американские, винтовки канадские. Есть еще две трехдюймовки французского производства, есть зарядные ящики. Лошадей нет. Судя по этому факту да еще по общему подавленному настроению, из последнего своего боя роты вышли отнюдь не победно.
Марковцу, что сидит рядом о Шороховым, лет девятнадцать. Узкие кисти РУК. Тонкие длинные пальцы подрагивают. На левом запястье черные четки. Бледен. Задумчив. На шее серебряная цепочка с медальоном. Не крест! Необычно. По временам этот марковец что-то шепчет. Из-за скрипа вагона, стука колес, воя ветра, слов его не разобрать.
Скрибный пристроился тут же, за спиной Шорохова. Одна рука его лежит на мешке с провизией, другая — на корзине с бутылками. Посматривает на господ-марковцев с беспокойством.
Те, впрочем, как на него, так и на Шорохова не обращают внимания. Ехать им вместе несколько часов. Шорохова эта мысль успокаивает…
…Остановка. Путь впереди разобран. Белыми? Ведь красные до этих мест еще не дошли. Или дошли? Тогда все пропало. То-есть, что же в таком случае пропало? Нельзя будет вернуться в Новочеркасск, поскольку телеграмму из района заготовок подать он не сможет. Начнут разыскивать очередного расхитителя донской казны.
Выходят из вагона. Ледяной ветер, падает снег. Навалило его невероятно много. А зима только началась. Порыв ветра доносит гром артиллерийской стрельбы. Досками, кольями, штыками винтовок, саперными лопатками марковцы крошат мерзлую землю, выворачивают из нее в беспорядке разбросанные шпалы, рельсы, укладывают на насыпь — труд каторжный.
Скрибный указывает в сторону от железной дороги. Там, в полуверсте, темнеют избы.
— Надо пойти. Наймем подводу. До Щигр отсюда четыре версты.
— Какая подвода? Где ты ее там возьмешь?
Шорохов отвечает раздраженно, хотя понимает: Скрибный прав. Сами-то они до станции доберутся пешком, но придется бросить харчи.
Снова доносятся пушечные раскаты.
— Вы, господа, что стоите, как бары? — спрашивает, подойдя один из марковцев.
В его руках винтовка, взятая наперевес. Угрожающе направлена в их сторону.
Скрибный собой отгораживает от него Шорохова:
— Ты иди, Леонтий. Иди. Я с их благородием объяснюсь.
Шорохов какие-то мгновенья колеблется. В одиночку идти по рельсам среди поля? Пристрелят за шубу, за шапку. А он еще и с баулом в руках. Дополнительная приманка.
Но выбора нет. Он делает несколько шагов в сторону железнодорожной насыпи и проваливается в снег по пояс. Канава. На четвереньках, выбрасывая перед собой баул, выбирается из нее. Шуба мешает. Сбросить бы. Но — зима! В солидной шубе он, кроме того, — персона. Сразу, так сказать, предъявляет всем знак принадлежности к избранным. К богатым, говоря иначе. Как мapковцы свой черный погон. Вот только полы шубы намокли, облеплены снегом. Да еще баул. Тяжесть его невероятна. Но идти надо. Как можно бодрее, не откликаясь, не оглядываясь даже под страхом получить пулю в спину. Вся надежда на красноречие Скрибного, на его коньяк, колбасу…
….Станция Щигры. Шорохов рывком открывает вокзальную дверь. От самого порога мешки, чемоданы, корзины, узлы и — люди, люди… Не войти. Впрочем, ему и делать здесь нечего.
Еще одна дверь на вокзальном фасаде. Рванул ее. Главный пассажирский зал. В окнах стекол нет. Доски. При свете коптилок на голом полу, на соломе какая-то слитная масса. Так ему кажется в первый момент. Потом различает: шинели, бинты перевязок. Раненные! Лежат один к одному. На улице мороз градусов десять. Тут не теплее.
Он присмотрелся. Бинтовые повязки в кровавых пятнах. Кто-то из раненных мечется, кто-то заходится в крике. И во всем огромном зале ни врача, ни сестры милосердия! Что станет с этими людьми? Прибудет санитарная «летучка»? Но от Курска сюда пути нет. От Касторной расстояние в два раза больше. Или марковцы восстановят дорогу? Однако если и восстановят, то минуют Щигры проходом. На очереди у них новый бой.
Телеграфную Шорохов все же отыскивает. Большая комната, разделенная широким барьером. За барьером стол с аппаратом. Седой сгорбленный старичишка в чиновничьем мундире стоит возле барьера, положив на него руки. Телеграфист. У входной двери на скамье два казака с винтовками. Охрана? Скорей наоборот — стерегут, чтобы телеграфист не сбежал. Шорохов говорит:
— Я агент Управления снабжений штаба Донской армии. Имею право на передачу сообщений по военному проводу, — он кладет на барьер перед телеграфистом бланк телеграммы, конторскую книгу, куда вписана копия этой же телеграммы и пять деникинских тысячерублевок. Меньше дать нельзя.
Не взглянув на бланк, телеграфист спрашивает:
— Вашему степенству квитанцию или передать тоже?
— То и другое.
Барьер это, оказывается, еще и стол. Выдвинув из него ящик, телеграфист кладет туда деньги, выписывает квитанцию, бьет штемпелем по странице шороховской конторской книги, сообщает:
— На Курск линии нет.
Шорохов прячет конторскую книгу в баул, отвечает:
— Дайте через Касторную.
В телеграфную вваливается здоровенная фигура в шинели, в башлыке. Лицо этого человека красно от ветра. Рукой он придерживает шашку в ножнах. На поясе у него кобура. Шинель облеплена снегом. В каком он чине, понять нельзя. Но казаки у входа вытягиваются.
— Линия! — отрывисто бросает он.
Телеграфист склоняется над аппаратом, дробно стучит ключем. Шорохов догадывается: это его способ спасения — в любой тревожный момент тотчас заняться своим телеграфистским делом.
Вошедший обнаруживает Шорохова, начальственно опрашивает:
— Кто такой? — он заходит за барьер, берет со стола шороховскую телеграмму, читает вслух. — Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому. Сообщаю, что условия контракта номер восемьсот девяносто три мной выполнены. На станции Щигры, Колпна, Охочевка, Мармыжи вывезено двадцать девять тысяч пудов пшеницы запятая двенадцать тысяч пудов ячменя. Прошу выслать на станцию Щигры или обязать получателя выдать мне на месте пять пудов шпагата для зашивки мешков, — он поднимает глаза на Шорохова. — Ты?
— Леонтий Артамонов Шорохов, — отвечает тот. — Господин полковник, — он не имеет представления о чине этого человека, но решает, что лица более высокого ранга в Щиграх в настоящее время быть не может. — Район назначен мне Управлением снабжений.
— Мразь! — «полковник» тычет шашкой в сторону телеграфиста. — Сюда тебя зачем принесло!
— Дать депешу.
Физиономия «полковника» перекашивается. Он что-то хочет крикнуть и не может. Захлебнулся от ярости. Надо убираться. Но у порога казаки. Шорохов продолжает:
— Контракт на восемь миллионов рублей. Сорок тысяч пудов.
— И на мою богом проклятую шею повесят их вывозить! — кричит «полковник». — А ты сорвал куш и бежать! Мы головы свои тут кладем!
Он двумя руками вцепляется в кобуру. Прижав баул к груди, Шорохов бежит к двери, наваливается на нее, распахивает, спотыкается о порог, падает на грязный, истоптанный снег станционной платформы. Вскакивает, бежит дальше. За углом вокзального здания останавливается.
Орудийные раскаты слышатся гораздо отчетливей, чем было прежде. То ли ветер, который приносит их, стал посильней, то ли приблизились сами эти раскати.
Сбоку от перрона, прорывая стену густого снегопада, появляется какая-то темная масса. Она делается все крупней, отчетливей, наконец, совсем придвигается к перрону. Это поезд, в котором Шорохов ехал от Курска. И как чудо: почти напротив того места, где к обледенелой кирпичной стене притиснулся Шорохов, откатывается вагонная дверь. В проеме ее среди марковцев стоит Макар Скрибный.