Любви все роботы покорны (сборник) Олди Генри

Ты обернулся:

– Хватит.

Прошелся по комнате; остановился рядом со мной и спросил очень просто:

– Как ты думаешь, чего ты заслужила?

Я закусила губу. Сердце провалилось куда-то вниз.

– Того же, что и всегда, – проговорила нехотя.

– Сильно или слабо?

– Средне.

– Тогда ложись.

Я послушно слезла с подоконника и направилась к кровати.

– Слушай, – сказал ты уже почти ласково, когда я стянула с себя брюки и привычно легла животом вниз, – что с тобой случилось в последнее время? Ты стала какая-то нервная.

Я повернула голову набок, чтобы взглянуть на тебя – ты стоял, небрежно прислонившись к дверце шкафа. Мне вдруг мучительно, щемяще захотелось плакать, и я попросила, всхлипнув:

– Отпусти меня полетать.

Чуть скрипнула дверца.

Ты сделал шаг к кровати и, помедлив, тихо спросил:

– Разве я редко отпускаю тебя? Три раза в неделю. Не реже, чем прежде. Ты же знаешь, что чаще нельзя. Если чаще, ты будешь забывать обо всем. Ты разучишься быть человеком.

– Да, – сказала я, отчаянно, глубоко вздохнув. – Да.

– Тогда в чем же дело?

Не дожидаясь ответа, ты отворил шкаф и достал ремень.

– Расслабься.

Приблизился, похлопывая себя сложенным вдвое ремешком по колену.

– Ты б еще голой к нам вышла… как прежде, когда любила ходить по дому без одежды. Дурочка…

Боль обожгла тело.

После третьего удара я издала то ли стон, то ли писк – намеренно, в расчете на снисхождение. Удар, еще удар.

– А говорила – средне, – заметил ты насмешливо. – Переоценила свои сегодняшние силы… Терпи, мой друг, терпи.

Я вцепилась руками в покрывало. Мне не хотелось боли. Мне так мучительно, зверски не хотелось сейчас боли! Даже если она на самом деле слабая… я ведь знала это, но нервы, нервы!

Я уже плакала, не сдерживаясь, когда ты отбросил ремень и присел рядом со мной на кровать.

– Ну что ты, маленькая… Перестань. Ведь не было же по-настоящему больно…

Повернувшись на бок, я притянула колени к подбородку. Сказала:

– Я так боялась…

– Чего?

– Что ты сильно меня накажешь.

– Глупая моя… Разве я могу тебя обидеть?

Ты привлек меня к себе – я уткнулась лицом тебе в грудь – и принялся мягко, но по-хозяйски ласкать пострадавшее место. Жар от твоих рук волнами расходился по телу. Не только руки – сам ты был горячий, и запах пота одурманивал.

Тревожно вздрагивала мягкая и влажная пустота внутри меня; твоя рука сдвинулась от ягодиц дальше, туда, где все тоже увлажнилось, и начала действовать там. Сладкая, страшная тревога усилилась в тысячу раз, и я закричала, словно от боли.

Это так нестерпимо. Так пронзительно. Так опьяняюще. Когда ты стягиваешь с меня одежду и ласкаешь. Нет, это не называется просто ласка. Твои сильные, безошибочные руки проходятся по всему телу, от шеи до кончиков пальцев на ногах, не оставляя ни миллиметра. Когда твой язык и мой сплетаются, вытворяют что-то немыслимое, когда ненасытный кусок твоей плоти, жестокий, обжигающий, вторгается в мою пустоту, и с каждым движением – вперед – назад, вперед – назад – все больше и больше терзает меня, выворачивает наизнанку…

Это так беспощадно – это такая боль – я так все это люблю!

А потом мы лежим, измученные, и пытаемся болтать обо всяких пустяках, но сил на болтовню уже не хватает, и я тихо засыпаю у тебя на груди.

Я – не человек. Точнее – не совсем человек. Я – такое особое искусственное существо, в котором очень много от человека, но не все.

Я очень сообразительна и с легкостью запоминаю много разной информации, куда больше, чем обычный человек. Но у меня не идеальная память, в отличие от компьютера. Я способна иногда рассуждать здраво и обстоятельно, как машина. Зато очень впечатлительна и часто готова плакать или приходить в восторг из-за каких-нибудь пустяков. И мне кажется порой, что я совсем, совсем не сообразительна, когда дело касается быта и отношений между людьми – короче, всего того, к чему люди привыкли больше, чем к умным книгам. Людей боюсь и почти никогда с ними не вижусь, кроме тебя.

Ты придумал меня такой, какая я есть, с моей детскостью – я ведь совсем дитя, – с моей беспомощностью, и нервностью, и привычкой от всего впадать в отчаяние и во всем полагаться на тебя. Ты решил, что я такой тебе и нужна, раз уж у тебя умерла жена, и ты захотел отдать себя чему-нибудь полностью, без остатка, чтобы не было никаких лишних мыслей.

Ты придумал меня, когда твой друг посоветовал тебе обратиться в компанию по производству созданий вроде меня, и в той компании тебе объяснили, что можно самому сочинить для себя существо. Ты решил, что я должна быть такой же, как человек, – с женским телом, по-человечески болезненным и уязвимым, – но только уметь летать и делать разные необычные мелочи.

Я все хорошо объясняю? Извини: наверное, говорю коряво. То сухими техническими терминами, то слишком глупо. Я плохо умею говорить вслух, когда не нужно пересказывать вещи, которые вычитала в книгах… Но ты ведь и так все это знаешь – то, о чем я рассуждала сейчас. Ты сам однажды рассказал мне мою предысторию, то есть как я появилась.

Я часто говорю с тобой в твое отсутствие, мысленно или вслух, и воображаю, будто ты меня слышишь. Даже почти верю в это – вот как было сейчас, пока не вспомнила, что ты на работе… Ведь мне бывает скучновато иногда. Потому что я не могу все время читать, я тоже человек и устаю от чтения. А летать без тебя нельзя, ты не разрешаешь.

Впервые я осознала себя, когда летала в саду между деревьями. Я была такая глупая, как младенец, ничего не знала и не понимала, ощущала только, что летаю, летаю. Мне казалось, будто лишь это в мире и есть – только я, деревья и полет. Я опускалась на ветку, потом – скок! – на другую – и еще скок! Дальше и дальше, а затем оттолкнулась и полетела. Неслась в воздухе, потом опять садилась на ветку, отталкивалась и летела, и так без конца… Мне хотелось отправиться вверх, в бескрайнее небо, и не возвращаться никогда, но что-то мешало мне, тянуло к земле. Впрочем, даже это меня по-настоящему не беспокоило. А потом ты приказал мне спуститься вниз.

С тех пор я живу у тебя в доме и учусь быть человеком. Сначала вела себя как совсем маленький ребенок – все портила, пачкала, не желала ходить в одежде, не умела говорить. Ты учил меня всему. Поначалу обходился жестоко, порол за любую провинность. То есть это мне тогда казалось, что ты бьешь меня жестоко – я ведь всякую, даже мельчайшую боль воспринимала как что-то ужасное. Я тебя очень сильно боялась, и ласкать ты меня начал не сразу. Потому что и ласк я не понимала – пугалась их, как всего остального.

Когда же я к тебе привыкла, ты стал ласкать меня в поощрение.

Я очень быстро все усваивала: училась говорить, и читать, и просто вести себя по-человечески – в минуты, когда мне это было интересно. Если же я упрямилась… о, тогда упрямилась по-настоящему. И тебе приходилось поступать со мной, как с нашкодившим щенком.

Шли месяцы.

Я научилась многому. Прочла кучу книг о самых разных науках и запомнила их почти наизусть. Выучила несколько иностранных языков. Глотала классику с наслаждением. Я люблю рассуждать о серьезных философских проблемах. И, кажется мне, если бы смогла раскрыть себя, какая я есть, в обществе, проявить свой ум и талант, то люди восхитились бы мной. Но я никогда не бывала в человеческом обществе. Очень боюсь людей…

Если кто-то заезжает к нам в гости – это случается совсем редко, – я веду себя по-дурацки и говорю разный вздор. Так, как это было, когда пришел твой приятель, Андрей.

Я не боюсь только тебя. Я люблю тебя больше, чем ребенок любит родителей, и, оставаясь одна дома, изнываю от тоски.

И еще я очень люблю летать…

Три раза в неделю – по вечерам, уже в сумерки – ты выходишь со мной в сад и позволяешь мне раздеться: почему-то я не могу летать в одежде. Скинув все, что на мне, поднимаюсь вверх и кружу, кружу между деревьями, забыв о своей жизни в человеческом доме и даже о тебе. Но все-таки бессознательно, маленькой частичкой своего «я» ощущаю твой взгляд – он словно держит меня на привязи. И когда ты приказываешь спуститься, не могу не послушаться.

А в другое время мне не позволено выходить из дома.

Увидеть, как я летаю, некому. Мы живем за городом, и на работу ты уезжаешь на машине. Вокруг дома большой сад, а сад огражден забором. За забором, по правую сторону от дороги, начинается лес. С противоположной стороны – заброшенные огороды и пустующие дачи.

Здесь совсем тихо. Никто не ходит и не ездит.

Тем лучше. Ведь если бы к нам приезжало много людей, то кто-нибудь из них непременно сказал бы мне что-нибудь плохое, правда?

А вдвоем нам гораздо лучше. Никто не мешает нам любить друг друга, а мне – заниматься всем, что я так люблю… И летать, летать!

В возбуждении бегаю по комнате – от окна к двери, от двери к окну, – подпрыгиваю и, кажется, вот-вот полечу. Но я не могу взлететь к потолку. На мне одежда. А ты приказал мне не снимать одежды, когда тебя нет дома. Как жаль…

Звенит звонок. Это видеофон. Подбегаю к аппарату и по привычке отключаю экран, прежде чем нажать кнопку связи. Не хочу, чтобы меня видели посторонние, которые звонят. Я боюсь этого, как будто я – чудовище, как будто у меня изо рта растут уши, а на лбу – второй нос.

Женский голос:

– Макс, это ты? Если нет, то позовите его, пожалуйста.

Мелодичный, спокойно-уверенный, даже слегка иронический голос.

– Он еще на работе, – с трудом выдавливаю из себя я.

– А ты… его кукла, да? – Она чуть-чуть подчеркивает это слово: «кукла».

Молчу секунд десять.

– Кто это спрашивает?

– Его знакомая.

Короткие гудки.

У нее голубые глаза. Я почему-то в этом уверена. У нее прозрачные, сияющие, распахнутые, как окна в небо, глаза.

Я замечаю, что по-прежнему стою у видеофона и до боли стискиваю руки.

У меня глаза бесцветно-серые, невыразительные. Твои глаза – темно-карие, блестящие, пристальный взгляд их обжигает. Я пытаюсь сравнить себя, какой бываю в зеркале, с твоей внешностью – и с ней… звонившей по видеофону… какой она мне представляется. Но о ней знаю только, что у нее голубые глаза (откуда знаю?), а о тебе…

Темно-карие глаза. Умное, волевое лицо. Сильные руки. Широкая грудь, к которой так легко прижиматься, прячась от невзгод… И это все. Я не могу представить тебя целиком.

Я не знаю, какой ты.

Я не знаю, не знаю, не знаю!

Вбегаю в свою комнату и, захлебываясь в плаче, падаю на кровать…

– Познакомимся? – Она смотрит на меня, улыбаясь. Большущие, как у куклы, и по-кукольному невинные, ярко-лазурные глаза.

Я отступаю на шаг и прячу руки за спиной.

Она оглядывается на тебя:

– Нехорошо.

Ты сидишь, непринужденно раскинувшись на диване, и тоже улыбаешься – такой знакомой многозначительной улыбкой. В ответ гостье киваешь и сочувственно прищелкиваешь языком.

– Как, по-твоему, может быть, стоит ее наказать? – спрашиваешь ты.

– Я тоже так думаю. Но после, – отвечает она.

Ты бросил на меня взгляд, от которого захотелось куда-нибудь спрятаться.

– Садись вон туда, в угол, – слова прозвучали холодно, это приказ.

В углу стоял стул, и я сама не заметила, как очутилась сидящей на этом стуле. Было стыдно до дрожи, словно меня уже сейчас наказывают.

Гостья пересела на диван. Ты рассказывал ей что-то, а она смеялась переливчатым смехом и придвигалась ближе, ближе. Наконец ее голова легла на твое плечо; ты взял гостью за подбородок и впился в ее губы страстным поцелуем. Я хотела встать и уйти, но с ужасом поняла, что не могу пошевелиться…

И вот она уже лежит, хохоча и извиваясь, на твоем колене, а ты быстро и уверенно расстегиваешь ее блузку. Визг отдается у меня в ушах. Она визжит так, будто ее щекочет сотня мужчин.

Огромные, как арбузы, груди послушно сминаются под твоими руками.

Она на диване, полностью раздетая; упруго изгибается тело, роскошное, точно на фото в цветном журнале… это неправильно, у обычных женщин не бывает таких форм! Ты ложишься на нее и входишь медленно, с наслаждением. Она стонет и содрогается всем телом.

Еще чей-то крик. Это кричу я. Я просыпаюсь.

– Ненавижу ее! Ненавижу!

– Успокойся, птичка моя… Это был сон.

Я билась и кричала; темнота душила меня, и душило одеяло. Я пыталась сбросить его, но ты не давал – крепко стискивал меня под одеялом и прижимал к себе.

– Тихо, тихо. Все в порядке.

– Она такая… такая… Мне жарко, убери одеяло! (Одеяло тут же исчезло – ты стащил его с меня и бросил на стул.) У нее голубые глаза! И волосы… я знаю, какие они, они золотистые… Она высокая, у нее розовые полные плечи, большая грудь… Отпусти меня! Я ее ненавижу!

Выдохшись, затихла. Ты по-прежнему удерживал меня, прижимая к себе, но молчал, и молчание это показалось мне жутким. Ну, говори же, упрашивала тебя мысленно, что угодно говори, только не молчи.

Я перестала вырываться, и твоя хватка мало-помалу ослабла. Я включила ночное зрение. Ты лежал на боку, придерживая меня левой рукой, и смотрел поверх моей головы куда-то в стену, как смотрят в потолок, когда думают о своем.

Молчание длилось.

– Скажи… – Мой голос прозвучал спокойно. Так со мной бывало редко, в минуты наисильнейшего ужаса – все на свете становилось безразлично. – Скажи: может, ты соврал мне, что она умерла? Может, она просто ушла от тебя?

Ты убрал руку и повернулся на спину. Нащупал провод рядом с кроватью и включил торшер. Я зажмурилась от яркого света и не сразу открыла глаза.

– Так. Расскажи мне, пожалуйста, что случилось, – в твоем голосе тоже не было ни признака волнения.

– Вчера звонила женщина. Я отключила экран…

– Ты отключила экран?

– Да. И у нее был такой… мелодичный голос…

– И что?

– Она попросила позвать тебя, а я сказала, что тебя нет.

Ты заложил руки за голову.

– Вероятно, это был кто-нибудь из сотрудниц – или просто по деловому вопросу.

– Но я же говорю, у нее был мелодичный голос! У сотрудниц не бывает таких красивых голосов!

Ты быстро скосил на меня глаза, и я поняла, что опять сказала смешно, и ты сейчас, наверное, рассмеешься. Но ты молчал, и от молчания этого мне стало холодно, как в ледяной пустыне.

– Номер сохранился?

– Да.

– Пойду посмотрю.

Ты встал и, хлопнув меня по плечу, сказал: «Спи». Направился к выходу. Раздались твои шаги на винтовой лестнице, ведущей вниз.

Мне показалось, что тебя не было долго, очень долго.

– Ну что? – спросила я, когда ты вернулся и молча лег.

– Я же сказал: спи, – ты отвернулся, закутавшись в одеяло, и больше не проронил ни слова.

И вот он наступил, этот день, когда она наяву пришла в наш дом. Я сидела в своей комнате, пока ты спустился вниз и, заведя машину в гараж, пригласил гостью на веранду. Было жарко, очень жарко в эти невыносимые, тянущиеся, как вечность, дни, а веранда хорошо продувалась ветерком, и на ней мы завтракали, обедали и ужинали.

Ты поднялся за мной на второй этаж.

– Пошли, малыш. Как ты себя чувствуешь? – Ты провел рукой по моему лицу, пригладил волосы. Я машинально поцеловала руку. – Постарайся, если можешь, держать себя в руках. Хорошо?

– Да…

– Лариса – в сущности, неплохая женщина. Она умеет быть доброй… если захочет. Попробуй с ней подружиться.

– Подружиться?

Я встала; ноги едва держали меня.

– Послушай, моя девочка, – сказал ты жестко. – Смотри мне в глаза… Вот так. Не упрямься и не робей. Ты не такая уж и стеснительная на самом-то деле. Веди себя с Ларисой как человек. Поговори с ней о том, что знаешь, не скрывай, что у тебя богатый внутренний мир… о, черт, какие слова… ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Малыш, от этого многое зависит…

Мы спустились и пошли через гостиную. Стук, стук – это мои шаги. Я умею, оказывается, ходить на каблуках. Стук, стук. Я закрыла глаза. Ты обернулся, будто что-то почувствовал. Быстро подняла веки. Нет, так не годится. Нужно держать глаза открытыми, но на время отключить центр зрения. Чтобы ее не видеть. Потому что если я ее увижу, то умру.

Стук, стук.

Мы подошли к двери веранды. Я двигалась уверенно: знаю ведь в нашем доме все наизусть и могу ходить вслепую точно так, как если бы видела, что вокруг меня.

Я переступила через порог.

– Вот, Лариса, – сказал ты. – Это Птица. Моя любимая и… жена.

– Здравствуйте, – проговорила я.

– Рада видеть тебя, – ответила она сладким голоском. – Какое чудо, совсем малютка!

И добавила – словно бы во сне:

– Познакомимся?

Голос идет с той стороны стола. Значит, этот стул пуст. Я положила руку на спинку стула, выдвинула его и села.

Так голубые у нее глаза? Голубые или нет?

– А ты и вправду умеешь летать? – Проклятье, до чего все же красивый голос! – Никогда о таком раньше не слышала. Наверно, у тебя очень сильные мускулы, которые и поднимают тебя в воздух?

Я машинально дотронулась до руки, прикрытой легким платьем. Нормальные мышцы. Даже наоборот, слабые и мягкие, почти как у младенца.

Я сказала, держа голову так, чтобы создавалась иллюзия, что смотрю ей прямо в глаза (запомнила, откуда шел голос):

– Я – человек. И даже больше, чем вы. Потому что вы – тварь.

Наступило молчание. Твоя рука легла мне на спину.

– Ты неправильно ведешь себя с ЧЕЛОВЕКОМ, Лариса. Лучше бы ты поговорила с ней о книгах или о музыке. Да, кстати, насчет книг: она неплохо пишет стихи и рисует. Может, в дальнейшем она покажет тебе и свои стихи, и рисунки…

– Боюсь, у меня не будет времени, чтобы читать стихи. – На этот раз мелодичный голос был стальным. – Я завтра уезжаю отдыхать в Европу. Вместе с ребенком. Он, кстати, сейчас у деда. Тот привезет его с утра на вокзал.

«Ребенок? – подумала я. – Ребенок…»

Мне показалось или на самом деле скрипнули твои зубы?

– Птичка моя, оставь нас, пожалуйста… Нет. Подожди…

Я сидела тихо, и все молчали. Что-то творилось вокруг меня в эту минуту. Я могла себе представить, что за обмен взглядами происходит…

Наконец ты сказал, выдохнув:

– С-сука…

Лариса встала – я слышала шелест платья. И ответила со смешком:

– Ты так не говорил, когда мы с тобой трахались в день по три раза.

Подошла, взъерошила мне волосы.

– Хочешь, я тебе кое-что расскажу? Как раз в связи с ребенком. У моей сестры тоже есть сын, намного старше. Ему завели, когда он был маленьким, игрушку – лохматую собачку, говорящую человеческим голосом. Она рассказывала ему на ночь сказки, играла с ним. А когда он вырос, собачка надоела. Да и подпортилась она – он же обращался с ней плохо, такой шалун! Тогда они ее выключили и выбросили на свалку.

Ты со стуком отодвинул стул.

– Пошли, Лариса. Я отведу тебя в машину. Больше, вижу, не о чем говорить.

Вы оба сделали несколько шагов, потом ты вернулся и, приобняв меня за шею, шепнул: «Не волнуйся…» И ушел.

Я вернулась в гостиную и стала спиной к веранде. Включила зрение. Сложила руки на груди – почувствовала, как они мелко дрожат. Наконец снаружи взревел мотор, машина уехала. В комнате было темно. Сгущались сумерки.

Шаги на веранде. Я обернулась.

В твоих глазах мне почудилась какая-то скрытая сосредоточенность – я даже испугалась на секунду.

– Скажи, – проговорила я, – у нее действительно голубые глаза и золотистые волосы?

Ты улыбнулся и, подойдя, мягко коснулся губами моего лба:

– Вот дурочка…

Я обмякла; ты подхватил меня на руки и понес к лестнице. «Все хорошо, – думала я, когда ты исступленно целовал меня в шею, в щеки, в лоб. – Все хорошо. Она уехала. Ты рассорился с ней. Ты ведь понял, что она – дрянь. А как же иначе? Она и я – разве можно сравнивать?»

Войдя в мою комнату, ты опустил меня на кровать и сел рядом. Я положила голову к тебе на колени, и ты стал гладить меня по волосам и легонько почесывать макушку.

– Она ведь уехала совсем? – спросила я быстро. – Навсегда?

Наши глаза встретились.

– Так, пташка, – сказал ты со странной интонацией. – Задаю тебе вопрос. Ты хочешь, чтобы я говорил с тобой как со взрослым человеком?

В сердце нехорошо кольнуло. Что еще? Разве не все окончательно ясно?

– Да, а что…

– Не спрашивай, а ответь откровенно. Хочется ли тебе, чтобы я говорил с тобой как с ребенком – или как со взрослой, ничего не скрывая?

– А что будет, если с ребенком?

– Тогда будет все то же самое, но без слов.

– Что – то же самое?

Ты промолчал, глядя мне в глаза. Краешек губ чуть шевельнулся в неприятной улыбке.

– Я взрослая, я взрослая, – торопливо сказала я.

Ты кивнул.

– Хорошо. Допустим, с тобой можно вести разговор как со взрослой… Иногда. Но в остальном ты ребенок. И если отпустить тебя в мир – жить без меня, ты не выдержишь. Поэтому остается одно.

«Как это?» – проговорила я одними губами, не поверив и испугавшись.

– Остается один-единственный выход. Тебя убить.

Я попыталась вскочить. Ты удержал меня, положив руку на грудь не больно, но с силой.

– Есть у тебя две точки на позвоночнике, на которые нужно разом нажать… Ты о них знаешь.

– Как Power у компьютера, – сказала я осипшим голосом. – Только все стирается.

– Да.

Мы помолчали.

– Это она тебе сказала меня убить?

– Нет, маленький мой. Если бы она этого потребовала прямым текстом, я бы плюнул ей в глаза.

– Ты же ненавидишь ее, – проговорила отчаянно. – Ты сказал ей, что она сука. Так почему? Почему, ведь ты любишь меня, а не ее?

Я чувствовала в груди пустоту. Наступила минута безразличия.

– Я люблю вас обеих. Ее – хотя она сука. Я эту скотину даже с ее стервозностью трахать готов… Но – если бы мог выбирать, кого убить, я бы убил именно ее. Я виноват перед тобой, девочка. Конечно, знай я, что у нее от меня ребенок, – не приобрел бы тебя. Но когда она ушла от этого типа… Я виноват. Но расплачиваться за мою вину придется тебе.

Я вскочила – теперь ты позволил мне это сделать.

– Тогда дай мне улететь! Я буду просто летать, как птица!

Усмехнулся, покачал головой:

– И много ты пролетаешь? Ты упадешь, когда кончится энергия.

– Отпусти меня! – крикнула я. – Или я улечу сама!

Понеслась к двери… скачок, другой – и уже в коридоре. Убежать, улететь… Дверь открыта? Нет? Тогда сломаю дверь. Выбью стекло. Я же все-таки робот…

– Стой, – оклик без выражения остановил меня. Уже на лестнице. Прошло всего несколько секунд.

– Иди сюда.

Я вернулась в комнату.