Любви все роботы покорны (сборник) Олди Генри

Валерий Скворцов

Природа свое возьмет

Определенно, Гретхен пытается его клеить. Михаил еще раз взглянул в ее сторону. Она не отвела глаз, а снова, как и пять секунд назад, вызывающе облизала губы. Сомнений не оставалось – Гретхен откровенно заигрывает. У Михаила от волнения проступила густая зеленая слизь – на двух отростках сразу. Так не годится, паника здесь ни к чему. Михаил с нарочитой истомой прикрыл веки, используя краткую передышку для того, чтоб энергично обматерить себя за трусость. Помогло – мысли перестали пугливо метаться, а слизь приобрела правильный синеватый отлив. Конечно, волноваться есть из-за чего. С одной стороны, глупо не воспользоваться случаем. С другой – терять лицензию мимикратора тоже не хочется. Ведь непонятно, чем еще закончится эта интрижка. А вот за неразрешенный контакт его точно вышибут из экспедиции. Михаил покосился на подающую знаки Гретхен (все – буква в букву по Главной Книге), судорожно глотнул веселящего газа и опять задумался.

Михаил работал электронщиком-мимикратором на Лее вот уже третий год. На Землю его совершенно не тянуло. Когда был принят закон о клеймении мимикраторов, Михаил бросил спокойную работу в офисе и нанялся на экспедиционный корабль. Землю с тех пор именовал, не иначе как нацистской помойкой.

Мимикраторства своего Михаил никогда не стыдился. Никогда, в отличие от других, не поносил предков, объевшихся генетически модифицированных трюфелей. Какое тут может быть осуждение, когда времена такие были. Генетиков тогда контролировали весьма условно, и обалдевшие от собственного могущества ученые изощрялись, как могли, соревнуясь друг с другом и с Господом Богом. Точно не известно, было ли это случайностью или продуктом больного воображения, но кто-то запихнул в ДНК трюфеля гены вируса и какого-то ископаемого червя. Понятно, что моду на мимикрирующие трюфели ввели отнюдь не ученые. Безумно дорогой деликатес, принимающий форму и цвет любой оказавшейся поблизости вещи, стал символом принадлежности к высшему обществу. Вот только в одном ученые прокололись – заверили, что вреда от этих грибочков нет никакого. Откуда им было знать, что последствия проявятся в третьем-четвертом поколении высокопоставленных гурманов?

Неоднозначное отношение к мимикраторам было всегда, как только был обнаружен первый из них. Как же: вроде нормальный человек, но при этом запросто принимает чужое обличье и даже форму неодушевленного предмета! Человечество металось между мистическим ужасом перед мимикраторами и жалостью к ним. Те, в свою очередь, быстро оклемались и после первых необдуманных самоубийств негласно объявили себя избранной кастой. И вдруг такой удар по самолюбию – клеймо на самом видном месте кармы! Раньше с этим можно было мириться, ведь клеймо распознавалось только на сложной аппаратуре. Но вот уже пятый год на Земле модно следить за кармой, поэтому три четверти населения носит специальные линзы. В таких условиях разгуливать на глазах у всех с жирным салатовым крестом на третьем слое – просто унизительно. А всё – из-за каких-то идиотов, стащивших при помощи мимикрии жалких пару миллионов баксов! Хорошо еще, на команду экспедиционных кораблей клеймение не распространялось.

Возможно, новый закон просто подталкивал мимикраторов к работе в экспедициях. Там их по-настоящему ценили. Ну, кто еще, скажите, способен так незаметно изучить разумных существ, контакт с которыми запрещен законом о реликтовых цивилизациях? Правда, мимикраторов накачивали стабилизующими растворами, чтобы подольше сохранить нужную форму. От них требовалось неукоснительное соблюдение особых процедур: регулярно касаться аборигенов, есть местную пищу и тому подобное. Бывало, оставшись на три-четыре часа без общества, мимикратор помимо своей воли принимал естественный человеческий облик. В таких случаях приходилось добираться до базы на экспромте, подстраивая внешность под первого встречного. Такого рода накладки ложились в основу большинства мимикраторских баек. Но все равно, мало какой профессиональный разведчик мог сравниться по эффективности с самым последним разгильдяем-мимикратором. Вот и Михаил в день зарплаты чувствовал на себе восхищенные и завистливые взгляды коллег. Еще пару лет, и заработанных денег с лихвой хватит до самой смерти.

Теперь же приходится сидеть и мучиться над дилеммой – отнюдь не гарантированная слава или обеспеченная старость. А Гретхен уже незаметно пересела за столик Михаила, игриво выпустив веселящий газ прямо ему в лицо. Определенно, это любовь. Главная Книга не врет. Вот только он почему-то все еще ничего не чувствует. Наверное, потому что не настоящий астрогуцул.

Большой загадкой населяющих Лею астрогуцулов была форма их размножения. Вернее, самая начальная стадия – собственно половой акт. Лею открыли лет сорок назад, и украинскому разведчику почудились карпатские мотивы в одежде аборигенов. Поговаривают, правда, что, окрестив их таким образом, он тем самым изощренно отомстил собственной теще из Ужгорода. Ведь астрогуцулы – на редкость уродливый, с точки зрения землян, вид: неповоротливые желеобразные туши, покрытые наростами и дырами. И эти туши оказались самыми большими во Вселенной романтиками и ханжами – секретность их полового акта переходила все мыслимые границы. Ни одного описания в литературе, полное отсутствие проституции, плюс тотальное укрепление семейных спален до уровня бомбоубежищ. Понятно, что астрогуцулы суют какие-то свои отростки в какие-то свои дыры, но какие именно куда? Ученые насчитали несколько тысяч возможных вариантов, но даже такая оценка казалась заниженной. Кроме того, особенность анатомии астогуцулов не позволяла отличить мужские особи от женских. Попытки найти различия лабораторным путем тоже провалились – видимо, половые клетки вырабатывались перед самым зачатием. Семейные пары астрогуцулов выбирались из своих спален-бомбоубежищ на вторые-третьи сутки уже с похожим на мыльный пузырь яйцом – определить, кто из них двоих его снес, было невозможно.

Астрогуцулы все свои поступки сверяли с Главной Книгой – толстенным сводом религиозных, моральных и юридических норм. На первой же ее странице строжайшим образом запрещалось упоминать всуе, как именно происходит размножение. Зато не менее трети Главной Книги отводилось на описание того, что астрогуцулы делают перед половым актом и что при этом чувствуют. Причем описание довольно пространное. «Почувствуй трепет в себе, когда глядишь на избранного. Вслушайся, насколько сердце твое приняло избранного, как часть тебя самого. И природа подскажет тебе, что делать» – вот самое конкретное, что можно было там найти. Синонимов слова «любовь» у астрогуцулов насчитывалось не меньше сотни. Они восхваляли ее, превозносили, боготворили, упоминали по поводу и без повода. На этом фоне сонеты Петрарки и «Песнь песней» выглядят сухим бюрократическим циркуляром.

Один из отростков Гретхен как бы случайно скользнул по жабрам Михаила, и его точно током пробило. Абсолютно новое ощущение. От понимания, что в нем самом шевельнулось что-то воспетое в Главной Книге, захватило дух. Весы внутри Михаила покачнулись и уверенно показали на «славу». Когда решение принято, подкрепить его действием – уже не составляло труда. Михаил заставил себя снова взглянуть на Гретхен, после чего принялся выводить глазами восьмерки по фигуре избранницы. Как и велит Главная Книга.

Загадка полового акта астрогуцулов не на шутку волновала человечество. Несколько богатых меценатов объявили награду в миллиард долларов разгадавшему ее. Ежегодно по этой теме защищалось не менее десятка диссертаций. И это – на одних только предположениях! Для начальников леянской экспедиции загадка размножения астрогуцулов неизменно оказывалась злым роком. Последних двух на памяти Михаила уволили по уголовным статьям. Сначала старик Томсон был уличен в изощренных пытках рожавших астрогуцулов. Затем последовал сомнительный эксперимент Христодопулоса с женитьбой мимикраторов на аборигенах. Здесь тоже было явное нарушение закона о защите реликтовых цивилизаций, но все равно ничего не получилось: местные молодожены оказались абсолютно безграмотны в вопросах секса, а природа, увы, ничего не подсказала. Михаил близко знал ребят, ввязавшихся в эту авантюру. Поэтому у него была своя версия причин провала – те мимикраторы испытывали настолько сильное отвращение к астрогуцулам, что о любви даже заикаться не стоило. А без любви, как известно, астрогуцулы не размножаются.

Михаил приобнял Гретхен и увлек за собой. До явочной квартирки было не более десяти минут, а связь со спутником восстановится только через три часа. Вполне хватит, чтобы успеть сделать главное…

Михаил никогда не был слишком честолюбив. Мечта разгадать большую тайну астрогуцулов давно не посещала его мысли. Пока на корабле не появилась Стелла. То ли итальянка, то ли испанка, она была безумно красива. И всю свою жизнь боролась с этой красотой – носила уродливую одежду, очки, сутулилась; наконец, занималась астропсихологией. Но все равно, стоило ей появиться в мужской компании, всегда находился тот, кто был не в силах сдержать восхищенный всхлип. Стелле же хотелось, чтобы ее ценили за ум и за научные достижения. Она была мимикратором, но в отличие от Михаила, который в основном возился с разведывательной аппаратурой, считала себя ученым. Стелла без устали выдвигала смелые научные гипотезы и тем самым изводила нынешнего руководителя экспедиции, японца Мицуи.

Конечно, для мимикратора красота – разменная монета: в конце концов, захочешь, можешь хоть в Джоконду или Андреллу Патерсон превратиться. Но у Стеллы была своя, настоящая красота. Вся мужская часть корабля считала своим долгом приударить за ней, но она была предана науке и своему жениху – какому-то парню с Земли, выбранному по компьютеру с целью блокировки гена мимикраторства в детях.

При этом Стелле нужно было с кем-то проводить свободное время. Она делала это в компании Михаила и Джереми – тоже мимикратора, рыжего здоровенного англосакса, с которым вместе оканчивала учебку и распределялась на Лею. Оба кавалера не имели ни единого шанса, но при этом яростно и как бы незаметно для посторонних сражались за внимание дамы. Ее такая борьба без проигравших и победителей вполне устраивала.

Именно Стелла подняла тему с неудавшимся экспериментом Христодопулоса. Михаил тут же выдвинул свою версию про любовь, на что Джереми презрительно фыркнул:

– Детский лепет! Сколько раз мы сталкивались с цивилизациями, которые в силу своей недоразвитости охраняют институт брака разными секретами и табу. Но стоит ковырнуть, и животная природа полезет наружу. Я сам пару раз, так сказать, в интересах науки вступал в половой контакт с гуманоидами – немного предосторожности, а в остальном – сплошная физиология. Чтобы трахнуться, не нужно любви, достаточно месяца воздержания, ну, и немного фантазии. Конечно, астрогуцулы уродливы без меры…

– А я бы смогла… с астрогуцулом.

– Ты что, детка? – чуть ли не заорал Джереми. – Мы даже понятия не имеем о механизме зачатия у этих тварей. А что, если они тебя оплодотворят?

– Но ведь могли же оплодотворить тех ребят, которые участвовали в эксперименте Христодопулоса…

– Нам давали гарантию, – тут встрял Михаил, как непосредственный очевидец событий, – что с девяностопроцентной вероятностью оплодотворится другая сторона. Как-никак, участвовавшие мимикраторы – все сплошь мужики. А по последним исследованиям, пол у мимикратора вроде как не меняется…

– Ха, но тогда получается, что с десятипроцентной вероятностью я тоже могу стать самцом, – заключила Стелла. – А риск, он всегда в науке присутствует. Пастер, вон, на себе пенициллин испытывал, а мимикратор Карачидзе ценой собственной жизни раскрыл секрет берийского пива…

В данном случае Михаил был солидарен с Джереми – и еще две недели они вдвоем регулярно пугали Стеллу возможными последствиями полового акта с астрогуцулом. Честно говоря, оба еще на что-то надеялись и берегли девушку от жертвы науке по меркантильным соображениям. Приглядывать за Стеллой на планете не было никакой возможности – устав мимикраторов запрещал работать группами. Возможно, Михаил поддался на чары Гретхен еще и потому, что хотел в этом деле опередить Стеллу. В конце концов, вероятность быть самцом астрогуцула у него в девять раз выше.

Михаил обозвал про себя избранницу «Гретхен» из-за светлой, почти белесой шерстки на шее. Он зашел в этот бар, как только прервалась связь с диспетчером – спутник скрылся за горизонтом. Часа на три можно было расслабиться. Михаил вот уже год тратил эти часы на местные бары. Веселящий газ, который здесь курился на манер кальяна, помогал ему мириться с действительностью. Возможно, именно поэтому астрогуцулы не казались Михаилу, как остальным мимикраторам, такими уж уродами. Возможно, из-за этого он рискнул повести Гретхен к себе. И почувствовал дрожь от ее прикосновения.

Они молча зашли в квартирку и принялись методично закрывать окна и засыпать каждую малейшую щелку песком. «Влюбленные должны усердно строить уединенный покой, чтобы случайно или преступно чужой глаз не мог потревожить их, – гласила Главная Книга. – Добейтесь глубокой темноты и очистите сердца друг для друга. И тогда природа возьмет свое». Михаил в кромешной темноте почувствовал дурноту, хотя действие веселящего газа должно было пойти на убыль. Он ощущал Гретхен рядом с собой, но она бездействовала. Ждала, что инициативу проявит самец? Но ведь не Михаил же начал заигрывать. Можно признаться избраннице, что он – девственник и ничего не смыслит во всей этой процедуре. Из памяти выплыл образ Гретхен – Михаил вдруг решил проверить, помнит ли еще, как выглядит та, с которой вот-вот займется любовью. В образе избранницы чувствовалась некая элегантность (насколько это возможно у астрогуцулов), глаза казались больше обычного и больше обычного сверкали. Упругая гладкая кожа выдавала молодость и здоровье. Избранница нравилась Михаилу, и он был вынужден признать, что ее привлекательность выглядит таковой не только на фоне других астрогуцулов. Очевидно, что рядом с ним – неординарное существо, но ведь ощущение неординарности тоже гарантировалось Главной Книгой. «Выходит, я люблю эту Гретхен? Я уже не в силах сопротивляться убеждению, что она – прекрасна!» – подумал Михаил и дотронулся до избранницы. Эффекта от такого касания он даже не мог себе представить: внезапно вспыхнул яркий свет, и откуда-то изнутри начал напирать щекочущий, невесомый пузырь. «Надо перестать сопротивляться!» – мелькнуло в голове, после чего десятком наростов он погрузился в Гретхен.

Его поднял на ноги крик диспетчера в голове:

– Ну, вы, блин, там совсем спятили! Не нашли ничего умнее, как трахаться внизу, в обличье аборигенов? И как вы умудрились найти друг друга в трехмиллионном городе?

Михаил автоматически ощупал себя – человек. Значит, рядом тоже человек. Протянул руку и наткнулся на гладкую кожу плеча. Так и есть.

– Стелла! – позвал хрипло. – Это ты?

В ответ виноватое молчание.

– Стелла! Отзовись! Нужно выбираться отсюда, дура ты эдакая!

– Это не Стелла, это – я, Джереми…

В голове все мысли сдуло сквозняком, осталась только издевательская скороговорка диспетчера:

– Быстро, голубки, на базу! Будем разбираться, кто, кого и чем там оплодотворил. Руки в ноги – и на базу. Прислушались к зову природы, нечего сказать…

Агата Бариста

Короткое лето

Это наконец случилось.

Случилось однажды и летом, в приятный погожий день.

Маленькую сиреневую зажигалку по имени Эмилия Крикет вынули из кармана и положили на скамейку. Скамейка стояла у проволочного ограждения теннисного корта, ее широкие доски были покрыты матовой голубовато-серой краской. Краска легла неровно, поверх старой облупившейся, и поверхность в некоторых местах напоминала лунный грунт.

Было солнечно, но тень падала на Эмилию.

Она посмотрела вверх.

На фоне синего безоблачного неба она увидела темный вороний профиль своего Хозяина. Хозяин сидел, ссутулившись и опершись локтями о колени, он наблюдал за игрой Хозяйки. Хозяйка была молода, чуть ли не вдвое моложе Хозяина; каждое движение доставляло ей радость, и чем сложнее было движение, тем больше радовалась Хозяйка. Она даже по-щенячьи повизгивала от избытка чувств.

А Хозяин был неспортивен. Он поздно ложился, поздно вставал, добавлял в еду устрашающее количество соли и перца и очень много курил – особенно когда работал.

Вообще-то он пользовался зажигалкой Зиппо – солидным увесистым Максимилианом Зиппо, а Эмилия досталась ему от Бывшей.

У Бывшей тоже был вороний профиль, только более изящный. Ее длинные черные волосы, разобранные посередине на пробор, напоминали крылья. Такие же долгие, привольно ниспадающие крылья были у Жар-птицы, тонко прорисованной на крышке лаковой шкатулки, в которой хранились запонки и булавки для галстука. Хозяин всегда так касался этих волос, что Эмилия сама начинала осязать их притягательную мягкость: сначала его пальцы бережно скользили по поверхности, затем постепенно принимались перебирать темные нити, зарываться в них, нырять вглубь, в сумерки, в темные воды, и там, под покровом темноты, пальцы блуждали в различных направлениях, но неизменно опускались все ниже и ниже. Лицо у Хозяина делалось в такие минуты растерянным, как у человека, который забыл, где находится.

Бывшая так же много курила, соль и перец сыпались у нее снегопадом, но Хозяйкой она так и не стала. В ночь расставания она бросила Эмилию на кухонном столе. Она ушла, а маленькая сиреневая зажигалка так и осталась лежать рядом с переполненной пепельницей и початой бутылкой терпкого португальского вина.

Хозяин почему-то не стал выбрасывать Эмилию. Он положил ее на ладонь, легонько подбросил несколько раз в задумчивости, а потом отнес в кабинет и положил в верхний ящик письменного стола. Там Эмилия и пребывала до сегодняшнего утра, пока не выяснилось, что в фирменной черной канистрочке закончился бензин, а возобновить запас Хозяин позабыл.

Оскорбленный Максимилиан Зиппо немедленно сказался больным.

Хозяин покрутил колесико, пощелкал крышкой, разыскал среди бумаг Эмилию и сунул ее в карман.

От четы Паркеров-Пенов, своих соседей по заточению, Эмилия знала, что вещи теряют душу, когда становятся ненужными. Она могла исчезнуть давным-давно, в ту зимнюю ночь, когда Бывшая оставила зажигалку на столе, но Хозяин определил ей место среди нужного, и Эмилия осталась. Тогда же Паркеры-Пены разъяснили Эмилии, что, пока она скучно и недвижимо обитает в фанерном мирке, ей ничто не угрожает. Ну, разве что сойти с ума от безделья. Но как только Эмилия понадобится Хозяину, жизнь начнет стремительно укорачиваться.

Пластику – пластиково, сказали Паркеры-Пены, чьи корпуса были созданы из ювелирной латуни, а перья из золотого сплава. Они не были жестоки, Эмилия им даже нравилась. Они даже простили ей этот вульгарный фиолетовый глянец. Просто Паркеры-Пены хотели, чтобы девочка была готова, когда пробьет роковой час. Потому что роковой час – чемпион, бьет всегда и всех.

Эмилия радовалась, что это случилось летом.

Зима ей тоже была симпатична, но она ее уже видела.

Хозяин протянул руку к Эмилии, зажег очередную сигарету и опустил зажигалку на прежнее место. Сизый дымок устремился вверх, под небеса, тая вместе со временем, отпущенным Эмилии. Сил у нее оставалось на пару сигарет.

Эмилия с любопытством огляделась по сторонам, и стороны ей понравились. В одну секунду она насладилась всем. Лето наполняли щелчки и посвисты пернатых, липы и клены шелестели молодой листвой, летали по воздуху ловкие теннисные ракетки, мелькали загорелые руки-ноги, взметались вверх короткие белые юбочки. На границе корта у проволочной сетки цвели мелкие, но яркие цветы, над цветами жужжали пчелы и порхали бабочки.

А потом она увидела Джека Данлопа.

Он был восхитительно кругл, его жесткий брутальный войлок светился теплым солнечным светом.

Джек был теннисным мячом, и он прыгал.

Эмилия владела только одним способом передвижения – изящно расположившись на боку, она могла стремительно и коротко скользнуть по гладкой поверхности барной стойки. А прыжки Джека создавали впечатление самостоятельного движения, будто бы он скакал на диком мустанге… и это было весело и немного отчаянно.

Эмилия поблагодарила судьбу и поспешила влюбиться.

Когда Джек, ударившись о сетку, закатился под скамейку, на которой юная Крикет возлежала в несколько небрежной – наискосок – позе, зажигалка немедленно произнесла восхищенные слова признания в щель между досками сиденья.

Увы, как это часто бывает, несмотря на видимую благоприятственность события, глубинный смысл происходящего имел противоположный вектор.

Да, Джек намеренно закатился именно под эту скамейку, но вовсе не ради глянцевого сиреневого блеска стройных боков.

Дело в том, что под скамейкой с самого начала лета лежала пустая раковина Улитки, и ее плавная спираль совершенно зачаровала Джека. С одной стороны, раковина тоже была кругла, и это позволяло Джеку надеяться на родство душ, с другой стороны, этот круг был так пикантно извращен, что только при одной попытке вообразить, что может скрываться за этим сумасшедшим водоворотом, бедные теннисные мозги, глупо улыбаясь, уплывали в неизвестном направлении.

Поэтому Джек Данлоп, услышав нежный голос, решил, что это Улитка наконец заметила его достоинства, что она подбадривает и поощряет его к решительным действиям. Но напрасны были игривые прикосновения к зелено-бурой шершавой спирали, напрасны были катания вокруг и даже попытки подпрыгнуть с риском привлечь к себе нежелательное внимание со стороны. Ведь все водовороты и завихрения были снаружи, а внутри раковина Улитки была безнадежно пуста. Ее душа умерла, была расклевана воробьями и смыта прошлогодними дождями.

Было абсолютно ясно, что встреча Улитки с роковым часом состоялась.

Еще было абсолютно ясно, что Джеку Данлопу сейчас не до Эмилии Крикет.

Эмилия решила, что, пожалуй, можно начинать страдать – от всей души, не сдерживаясь. Она раньше никогда не испытывала любовных мук, и теперь ей не терпелось узнать, каково это.

Джек затих в скорбном недоумении.

Эмилия хотела объяснить ему, что все просто. Должно быть, тот, кто является хозяином всех живых тварей, решил, что Улитка ему больше не нужна – и Улитка исчезла. Но потом прислушалась к своему ноющему сердцу и поняла, что грусть – это тоже очень интересное чувство. Наверное, Джеку будет интереснее жить с печальной загадкой, чем вообще без ничего, подумала Эмилия и не стала ничего говорить.

В это время подошла Хозяйка, которая закончила игру (выиграла!) и собирала разлетевшиеся мячи. Ее взгляд упал на сиреневую зажигалку.

– Где твой Зиппо? – спросила она ровным голосом, так не вязавшимся с ее разгоряченным румяным лицом, на котором все еще светилась победа.

Голой атласной рукой она убрала белокурые завитки от мокрого лба.

– Бензин закончился, – хмуро ответил Хозяин. – По дороге куплю.

– А это чья?

– Забыл кто-то. Не помню кто.

Хозяйка взяла зажигалку. Ее ноздри шевелились, будто чувствовали запах врага. Она почиркала колесиком. Огонек был слабенький, а потом его и вовсе не стало.

– Вот все и закончилось, – холодно произнесла Хозяйка и аккуратно вернула зажигалку на скамейку. – Пойдем.

Она достала Джека, положила его в банку к остальным мячам, сунула ракетку в чехол и направилась к выходу.

Хозяин встал.

Эмилия вдруг отчетливо поняла, что сейчас ее закинут в кусты. Картинка была такая ясная, что Эмилия даже не сомневалась в ее правдивости. Ну и пусть, думала Эмилия. Зато она многое успела.

Хозяин не стал никуда ее бросать. Он просто оставил Эмилию на скамейке.

А когда дошел до калитки, вернулся, забрал и снова положил в карман.

Дома он переложил Эмилию в ящик стола.

Паркеры-Пены обрадовались возвращению.

Эмилия не знала, рассказывать ли им про Джека. С одной стороны, очень хотелось перевести все из мыслей в произнесенные слова. С другой стороны, можно было сохранить Джека только для себя и владеть воспоминаниями о нем единолично.

Тут надо было подумать.

Вечером, пока Хозяина не было дома, в кабинет зашла Хозяйка, открыла письменный стол и долго смотрела на маленькую сиреневую зажигалку.

– Ненавижу! – сказала она под конец и захлопнула ящик.

Эмилия не обиделась. Она поняла, что это было сказано не про нее.

Еще позже, уже после полуночи, пришел Хозяин. Он сел за стол, вынул зажигалку из ящика и положил перед собой. Эмилия лежала и видела, как медленно и неотвратимо давно забытое выражение неведомости проступает на сухом и обычно собранном лице. Он налил из хрустального графина рюмку коньяка, выпил ее и сразу же налил следующую. Потом взял мобильный и по памяти набрал номер.

– Привет, – сказал Хозяин каким-то не своим, чужим голосом. Он и сам это понял, потому что откашлялся и спросил: – Узнала?

Валерия Малахова

Примитивные инстинкты

Когда госпожа Вызывающих ветер желает меня видеть, на смену всегда приходит Сорок седьмая Ашш. Так получается, и не мне судить, нарочно это делается или просто наши графики так согласованы. Сменщица молча вползает в плетельную ячейку и перехватывает нити, продолжая узор. Раньше Сорок седьмая выпускала запахи-пояснения; теперь они не нужны, все понятно без обонятельных меток.

Линия Ашш – хорошие плетельщицы; я без опасений оставляю работу и ползу наверх – туда, где обилие запахов смущает рассудок, где мои полуслепые зрительные сенсоры может обжечь луч света, проникший через небрежно заделанную трещину в потолке. Но это не важно: госпожа Вызывающих ветер ждет.

Я не знаю, почему она выбрала меня – именно меня, обычную Сто третью Бийо; для увеселения Верхних выводятся другие линии. Не знаю, когда мы расстанемся. Между этими опасными вопросами и ответами на них – ее феромон-метка отказа обсуждать подобные темы. Мне ли спорить? Я молчу и жду встреч; а когда запрос приходит – карабкаюсь наверх по коридорам, что забирают вверх с мучительной крутизной и петляют, все время петляют, как нить в коконе, сделанном плохой плетельщицей.

Та ячейка, где живет госпожа, просторнее прочих, в которых я бывала. В ней почти нет светлячков, и я знаю, что это Вызывающая ветер каждый раз перед моим приходом законопачивает щели: она любит свет, много света, но снисходит к потребностям подземной плетельщицы. Я ценю это, и благодарность переполняет меня; вкус ее прян и ярок, и если госпожа слизнет каплю этих выделений, она поразится необычному сочетанию. Я старалась.

Вызывающая ветер ждет. Ее фасеточные глаза сверкают; мерцание и переливы способна уловить даже я, слабо различающая цвета. Крылья трепещут, и меня будоражат эти слабые движения воздуха. Тело мое протискивается в щель входа, переваливается через порог; живот стукается о пол и непроизвольно выпускает несколько нитей, а я сучу ногами, выплетая из них подобие простого кокона для рабочих. Госпожа взмывает вверх и парит надо мной; удары ветра от ее крыльев метут пыль вокруг, а жало высовывается из длинного хвоста и осторожно скользит по моей спине, на которой нет панциря – зачем он линии Бийо?.. Я замираю, расслабившись. Шесть сильных, цепких рук валят меня на бок, переворачивают; жало щекочет живот, глаза госпожи следят, как клейкая жидкость непроизвольно выбрызгивается из мешочков и застывает неопрятными комками. Запах Вызывающей ветер заполонил всю ячейку; ее приказ-желание заставляет меня продолжить. Я осторожно перемещаю кокон в переднюю пару рук, распарываю его – теперь он может служить сетью – и бросаю, зацепив крыло госпожи. Она рушится на меня, в последний миг втянув жало, и я-отдельная перестает существовать, а я-мы летит вместе с она-мы.

Госпожа во время наших слияний никогда не желает видеть подземную жизнь. Нет, она берет меня с собой туда, где небо ослепительно голубое, а солнце лишь ласкает глаза; туда, где мельчайшие оттенки цветов и запахов обозначают друзей – или врагов. Туда, где линии Бийо не обрезают ненужные крылья сразу после первой метаморфозы; и мы-я знает, что у тяжелого тела с раздутым животом сейчас отчаянно трепещут рудиментарные отростки на спине. Нас-ее это не веселит, и я-мы преклоняемся за это перед ей-нами.

Мы охотимся на пищу и врагов, мы убиваем их и несем домой, туда, где добычу жадно заглотят и переработают пищевые склады. А затем мы долго кружим над личинками, потомством Цариц. Личинки вынесены погреться на солнце. Рядом с ними хлопочут няньки, а мы парим в воздухе, готовые защитить будущих плетельщиц, рабочих, Вызывающих ветер…

А когда мы возвращаемся из воспоминаний госпожи, контакт рвется не полностью. Я-почти-мы убираю перепутанные нити и очищаю госпожу, она-почти-мы терпеливо ждет. А затем несколькими ударами хвоста рушит одну из стен ячейки и ползет по туннелю. Она никогда не зовет меня за собою, но я следую за ней. Ведь я – это еще и почти-мы; я знаю, что так надо.

Госпоже трудно передвигаться в подземных лабиринтах, ведь ее стихия – воздух. Но ей-почти-нам известны движения, облегчающие путь. Впрочем, иногда, устав во время полного слияния, она забирается на меня; в таких случаях я-почти-мы двигаюсь крайне осторожно. Глаза Вызывающей ветер освещают дорогу.

Мы прибываем на место, и стража пропускает нас. Я чувствую движение крови в теле госпожи; она тоже ощущает биение сердец в моем теле. Наше почти-единство смотрит на отложенные Царицами яйца и на личинки, упрятанные в сотканные плетельщицами коконы и ожидающие последней метаморфозы.

Мы не хотим быть царицами. Но отложить яйца… где-то внутри нас спит разделенная миллионы лет назад на множество особей самка. И в такие моменты ей неуютно в наших приспособленных для других нужд телах. Она горюет и жалуется на мир; она кричит, забивая нам дыхание, а мы вдыхаем эту древнюю скорбь и сами становимся ее частью…

Затем слияние заканчивается, и госпожа отпускает меня.

До следующего раза.