Богословская антропология Скола А.

Содержание главы

Рассмотрение основ богословского понимания человека начинается с описания поучительного и многотрудного пути, пройденного богословской антропологией (I. Исторический обзор).

Затем излагаются принятые в данной книге исходные установки и методология (II. Христология и антропология).

I. Исторический обзор

Прежде чем кратко рассмотреть исторический путь, проделанный богословской антропологией, необходимо с самого начала сделать одно уточнение. Хотя проблематике человека уделялось большое внимание в богословской мысли всех времен и направлений, специальная и полная трактовка этой темы появилась относительно недавно. Речь идет о богословской антропологии, понимаемой как область богословского знания с четкими содержательными и методологическими границами.

История богословия засвидетельствовала два основных этапа развития этой проблематики: попытку единой трактовки человека, осуществленную в рамках литературного жанра учебника (1а. Трактовка человека в богословских учебниках) и критику этого подхода в период обновления католического богословия в двадцатом столетии (1б. Критика «богословия учебников»).

Среди наиболее важных составляющих этого процесса обновления следует указать на два тесно связанных между собой фактора развития адекватной богословской антропологии: лучшее понимание принципа откровения (2а. Откровение как событие) и в связи с этим потребность в строгой христоцентрической формулировке богословского знания (2б. Объективный христоцентризм).

Мы увидим, как в современном богословии началась разработка богословской антропологии и какие проблемы при этом возникли.

Следует отметить, что ряд теологов не признает основополагающим принцип рассмотрения всего богословия человека в рамках единого подхода (3a. Трудности единого подхода). Такая позиция связана с некоторым отходом от строго христологического прочтения тайны Творения (3б. Христология Творения). Не вполне чужды подобному взгляду и те, кто видит в современном богословии опасность чрезмерного антропоцентризма. (3 в. Риск антропоцентризма). Наконец, не следует забывать, что заявив о готовности критически пересмотреть свои взаимоотношения с культурой Нового времени, богословие двадцатого века не может не учитывать наиболее характерные черты современного культурного климата, выступающие под разнообразно интерпретируемым понятием постмодернизма (3 г. Вызов философии).

1. Возникновение богословской антропологии

a) Трактовка понятия человек в богословских учебниках

Только в XIX в. словосочетание богословская, или сверхприродная[1] антропология начинает обозначать систематическое собрание богословских утверждений о человеке[2].

Тогда же богословская наука, следуя предпринятой в XVIII в. Кристианом Вольфом (1679–1754)[3] попытке сведения философского знания в единую систему, начинает создавать компендиумы, относящиеся к литературному жанру учебных пособий[4]. Так в сфере богословия появляется учебник, специально посвященный антропологии и объединяющий в своем составе разнообразную проблематику, которая в более ранней традиции, прежде всего в святоотеческих и схоластических трудах, рассматривалась в совершенно разных контекстах[5]. Как мы сейчас увидим, создание трактатов по богословской антропологии вовсе не было связано с интересом к антропологии: он придет лишь в последние десятилетия двадцатого века[6].

Литература для углубленного изучения темы:

G. Colombo, La teologia manualistica, in Id., La ragione teologica, Milano 1995, 305–335.

Во второй половине 19 в. появляется трактат под названием De Deo creante et elevante[7], в котором был собран значительный материал, относящийся к человеку, рассеянный прежде в разных богословских произведениях. Содержанием этого нового трактата было рассмотрение результатов творческого акта Бога, согласно трехчастной схеме: мир, ангелы, человек. В отношении последнего указывалось на три центральные проблемы: человек в его психофизической природе, сверхприродная цель человека; падшее состояние человека после грехопадения[8].

Историки богословия единодушно отмечают одну особенность: замысел этого произведения и его разработка были по существу независимы от уже имевшегося трактата «О благодати»[9]. Действительно, последний был создан в 17 в. как сжатое разъяснение трудных споров, шедших в католическом богословии со времен лютеровской Реформации. Интерес к антропологии здесь понятен: спор с Реформацией ставит проблему человека, его свободы, самой формы его взаимоотношений с Богом. Однако оба трактата остались никак не связанными друг с другом, что помешало осуществлению сколько-нибудь убедительного антропологического синтеза. Причины этого следующие. Трактат De Deo creante et elevante уже самой своей двухчастной трактовкой темы некритически вводит в богословие свойственное Новому времени разделение между верой и разумом[10]. На вопрос «Что такое человек?», трактат предлагает концепцию тварной природы человека, отражающую философское видение мира. Здесь, прежде всего, предстает Бог как начало и причина всего творения, включая сюда и человека. А все, что можно признать верным в описании человека, относится на счет его «природы». Богословская специфика рассмотрения этих двух тем ограничивается, в основном, демонстрацией их соответствия данным Откровения[11]. Поэтому трактовка восхождения человека к Богу принимает весьма частный вид и сводится к рассуждению о его призвании участвовать в божественной жизни (так называемое «сверхприродное призвание»). Это призвание, однако, мыслится как некий внешний по отношению к уже полностью сформировавшемуся субъекту фактор, не имеющий никакой связи с фундаментальным вопросом антропологии: «Что такое человек?» Но тогда существует риск рассматривать его как нечто, хотя и даруемое людям, но вторичное и сугубо внешнее, почти не связанное с истиной о человеке[12].

Литература для углубленного изучения темы:

M. Flick, La struttura del trattato «De Deo creante et elevante», in «Gregorianum» 36 (1955), 284–290.

С другой стороны, исходные установки трактата De gratia также не позволяли обсуждать подобную проблематику. Действительно, его содержание свелось к частному развитию трактата De Deo elevante, с которым он разделял принципиальную чуждость основному антропологическому вопросу. Метод создания самого трактата De gratia был ограничен. Трактовка темы по-прежнему была связана с богословскими спорами, определявшимися конкретными историческими и культурными обстоятельствами (Реформацией и диспутами, разгоревшимися после Тридентского собора), и потому акцентировала внимание лишь на одном аспекте благодати – прежде всего, реальности ее действия, объективном характере перемен, происходящих в грешнике, становящемся праведником спасительным действием Иисуса Христа. Одна часть трактата, следуя схоластической традиции понимать благодать как habitus [габитус, постоянное свойство, характер, расположение души – Прим. пер.] и защищая роль добродетелей и заслуг в оправдании человека, показывает обоснованность ответа Тридентского собора теологии Реформации. Другая же часть под влиянием последовавших после Тридентского собора дебатов сосредотачивает внимание на том, что впоследствии получит название актуальной (действующей) благодати, то есть на анализе условий, при которых в человеке совершается сверхприродное благодатное действие[13].

Литература для углубленного изучения темы:

G. Colzani, Il trattato «De grazia». Presentazione storico-bibliografica, in «Vivens homo» 4 (1993), 375–389.

«Богословие учебников» не сумело ответить должным образом на потребность в разработке единой и полной богословской антропологии. Причины этой неудачи коренятся в наиболее проблематичных чертах теологии, развивавшейся с конца 16 в. вплоть до начала обновления, происходящего в течение последних пятидесяти лет.

Действительно, если прежде изложение антропологического содержания могло еще сохранять некоторую формальную преемственность с предшествующей богословской традицией (то есть, фактически, со средневековыми Summae), то подчинившись в Новое время принципу разделения веры и разума, богословие в конечном итоге отошло от единого подхода к антропологической проблематике, уступив место позициям другого рода. Систематическое единство, которым обладали Summae, несло в себе и единство подхода к дискурсу о человеке, пусть даже выражавшееся лишь в организации рассеянного в разных местах материала. А в «богословии учебников» утрата присущего средневековью принципа единства привела к тому, что сама антропологическая мысль, став фрагментарной и раздробленной, оказалась беззащитной перед лицом распространенного в Новое время предрассудка считать веру чуждой разуму, который, якобы, способен самостоятельно выразить всю полноту истины о человеке.

Наиболее проблематичный результат, к которому пришло богословие, некритично воспринявшее образ мысли этой эпохи[14] – вывод о том, что для понимания человека конкретный исторический момент не имеет никакого значения. С точки зрения Нового времени единственное, что однозначно характеризует своеобразие человека как субъекта – это его разум, понимаемый как абсолютный в двух смыслах: как отделенный от акта, посредством которого человек соотносит себя с реальностью («располагает» себя по отношению к ней), и как тотальный, то есть как всеобъемлющий горизонт знания и его исчерпывающая мера[15]. Подобная отчужденность веры от разума[16] повлекла за собой сведение человека к его познавательным способностям. Так родилось ошибочное представление о том, что по существу все, относящееся к опыту человеческой свободы, следует рассматривать просто как практическое применение данной в Откровении и познаваемой в понятиях всеобщей истины.

Другим следствием такого видения эпохой Нового времени идеала познания стало стремление богословия придать себе легитимность в глазах философского разума. Последний, полагая себя как абсолютное (т. е. одновременно самодостаточное и всеобщее) знание истины, выводит откровение за рамки рационального, а богословие, некритически восприняв эту установку, пытается рационально показать сверхрациональность Откровения, ставя тем самым веру в зависимость от разума.

Результаты этих первых попыток разработки единой трактовки человека в рамках учебника можно подытожить так: богословие ощутило потребность вновь обрести единство своей антропологии, но некритичное заимствование образа мышления Нового времени воспрепятствовало решению этой задачи.

Литература для углубленного изучения темы:

A. Bertuletti, Sapere e liberta, in AA.VV., L’evidenza e la fede, a cura di G. Colombo, Milano 1988, 444–466.

б) Критика «богословия учебников»

Путь преодоления этих трудностей и разработки адекватного единого богословского подхода к человеку не был ни кратким, ни простым. В частности, не следует забывать, что в попытках преодоления «богословия учебников», хотя и высказывалось глубокое неприятие характерного для него антропологического синтеза, не было стремления непосредственно развязать главный методологический узел (противопоставление веры и разума).

Началом подлинного обновления послужила критика трактата De gratia. Это было связано с предсказанным еще M. Шеебеном (1835–1888) возвращением интереса к богословию Святого Духа, о котором свидетельствовало постоянно растущее внимание к теме пребывания Лиц Пресвятой Троицы в оправданном человеке[17].

По мере того как тема обращения человека стала рассматриваться в терминах участия в божественной жизни[18] через Иисуса Христа и дар Его Духа, все более осознавалось, что важно исходить от нетварного дара, или нетварной благодати (то есть, Духа Иисуса Христа), чтобы показать основания и конститутивные измерения следствий этого участия для человеческого существования (тварный дар, или тварная благодать)[19] – постановка проблемы противоположна классическому учебнику, почти полностью посвященному только этому второму элементу.

После выяснения того, что подлинным исходным пунктом всякого рассмотрения благодати является дар участия в божественной жизни, стала очевидна несообразность размещения этой темы в каком-либо ином, отличном от De gratia трактате: «сверхприродное» возвышение человека на самом деле есть часть De Deo creante et elevante.

В то же время было необходимо преодолеть свойственный этому трактату внешний характер отношения человека и дара благодати как участия в божественной жизни. Можно сказать, что лучшие силы богословской мысли первой половины XX в. посвятили себя обоснованию того, что, согласно икономии христианского спасения, лишь участие в божественной жизни ведет человека к познанию и переживанию истины своего существования.

Литература для углубленного изучения темы:

H. Muhlen, La dottrina della grazia, in AA.VV., Bilancio della teologia del XX secolo, III, a cura di R. Vander Gucht e H. Vorgrimler, trad.it., Roma 1972, 161–210;

В этом контексте католическое богословие занялось в первую очередь пересмотром знаменитого тезиса средневековой схоластики, о том, что богословское proprium человека состоит в naturale desiderium videndi Deum [естественном желании видеть Бога][20]. Именно в этот период на первый план выдвинулись такие авторы как А. де Любак[21] и начала свой непростой путь так называемая «новая теология» – theologie nouvelle[22]. Было показано, что антропологические границы учебника – это рамки определенного истолкования Откровения, которое присутствовало в какой-то мере уже в самой схоластической традиции. В положительном плане происходило возвращение богословской мысли к живительным источникам Священного Писания и Предания в стремлении преодолеть всякую неполноту прочтения изначального ядра Откровения Иисуса Христа, рожденного, умершего и воскресшего propter nos homines et propter nostram salutem [ради нас, людей, и ради нашего спасения][23].

В результате стала очевидна малая пригодность используемых в антропологии теоретических инструментов, которые богословие некритически заимствовало из философии и предпослало Откровению. Как реакция на развитие современной мысли, наметилось некоторое дистанцирование от аристотелево-томистской традиции, которая в течение уже многих столетий считалась неотъемлемой частью богословской католической мысли и в конце 19 в. со всей авторитетностью была вновь утверждена в энциклике Aeterni Patris, давшей жизнь неосхоластической мысли[24].

Литература для углубленного изучения темы:

H. de Lubac, Il mistero del soprannaturale (Opera Omnia 11), trad.it., Milano 1978 (Paris 1965), 109–178; 231–308;

G. Colombo, Del soprannaturale, Milano 1997, 155–248; 335–361.

Потребность в новом философском инструментарии, учитывающем современное развитие мысли, привела к так называемому антропологическому повороту в богословии[25], который, несомненно, был попыткой систематической трактовки богословской антропологии. Здесь необходимо обратиться к К. Ранеру, игравшему ведущую роль в европейском богословии в период после Второй мировой войны[26].

Необъятное творчество этого немецкого теолога свидетельствует о его намерении заново пересмотреть все богословское знание, делая акцент на двух указанных выше моментах: внимании к субъекту с целью восстановления внутренней связи между человеком (desiderium videndi Deum) и даром благодати, а также учете результатов современной философии.

Помещая в центр своих размышлений понятие сверхприродного экзистенциала, служащее обобщающим и исчерпывающим антропологическим термином, К. Ранер с его помощью идентифицирует всеобщее состояние исторического человека. Действительно, человек всегда является объектом дарования Божией благодати и, вследствие этого, сверхприродная цель должна быть признана его изначальным элементом.

Категория экзистенциала указывает на то, что сверхприродное (благодатный дар участия в божественной жизни), будучи безвозмездным даром, постоянно присутствует в истории, поскольку Бог всегда выступает как начало трансцендентальной динамики человеческой свободы[27]. Отсюда следуют два фундаментальных вывода: человек не может отказаться от сверхприродной цели, не отказавшись от самого себя и, кроме того, поскольку сверхприродное измерение существует всегда, всякий человеческий поступок сам по себе является участием в этом измерении[28]. Трансцендентальный анализ немецкого теолога имел своей целью утверждение тесной связи человека и благодати, но он не кажется вполне убедительным, поскольку результат, к которому приходит исследователь, не решает проблему, послужившую отправной точкой. Ясно, что задача преодоления чисто внешнего описания связи исторических реалий человека с даром благодати не может считаться должным образом решенной, если неясно выражена историчность человека.

В действительности, эта неясность – необходимое следствие исходных посылок антропологии К. Ранера, для которого история есть объективация трансцендентальной истины, понимаемой как самораскрытие Бога[29].

Если богословие К. Ранера можно упрекнуть в неадекватном рассмотрении неотъемлемой от человека историчности,[30] то в чем причина подобной ограниченности? По-видимому, это связано с двумя обстоятельствами: Ранер слишком акцентированно и односторонне использовал классическую модель трансцендентальной философии и, кроме того, предпринял ревизию богословского знания, не преодолев рамок современного онтологического подхода.

Литература для углубленного изучения темы:

K. Rahner, Considerazioni fondamentali per l’antropologia nell’ambito della teologia, in MS 4,11–30;

A. Bertuletti, Il concetto di «esperienza», in AA.VV., L’evidenza…cit., 155–165.

– Преодоление ограниченности «антропологии учебников» рискует быть неполным без пересмотра ее предпосылок. Именно в этом состоит главный узел проблем, который следует постоянно иметь в виду при разработке адекватной богословской антропологии.

– Неслучайно, вплоть до шестидесятых годов, противопоставление природа – сверхприрода, хотя и рассматривалось критически, фактически продолжало оставаться концептуальным горизонтом богословской трактовки проблемы человека[31]. Как мы видели, такая постановка проблемы была связана с тем, что богословие должно было отвечать на вызов рационализма, отделяющего веру от разума и придающего последнему чрезмерное значение[32].

– Развитие богословской антропологии требует рассмотрения не только ее содержания, но, прежде всего, ее методологии. В этом состоит общая насущная потребность всего богословского знания, но для богословской антропологии эта задача представляется наиболее актуальной.

– Течения христианской мысли, предшествовавшие II Ватиканскому собору, отчасти подготовившие его и развитые в ходе его работы, выражали стремление преодолеть существующее положение вещей, глубоко укоренившееся в богословии и часто его тревожащее. Эта задача, решенная лишь частично, требует радикального переосмысления категорий разума и веры.

– Содержание двух главных трактатов, в которых, в основном, сосредоточилась богословская мысль Нового времени о человеке, в большой степени зависело от исходной концепции разделения веры и разума. Это стало результатом некритического принятия теологией Нового времени положения об абсолютности разума (его самодостаточности и тотальности).

– В сущности, преодоление современной ситуации в учении о человеке требует отхода от представления о тождественности истинности и рациональности, равно как и от идеи истины вне истории.

– Возвращение к богословскому видению антропологии предполагает совместное рассмотрение истины и истории: только тогда вопрос об истине человека соединится с богословской проблемой. Речь идет о том, чтобы показать, что рассмотрение истины как нераздельно связанной с историей вполне совместимо с верой, и более того, является подходящим инструментом оправдания последней[33].

– В этом смысле, дистанцирование от веяний Нового времени не исчерпывает задачу обновления, ставшую насущной для богословия в современную эпоху. Ограничиться этим значило бы выполнить только pars destruens дела, требующего, по крайней мере, не меньшей энергии для созидания и дальнейшей систематической работы.

2. Перспективы обновления богословской антропологии

а) Откровение как событие

II Ватиканский собор предложил понимание Откровения, решительно преодолевающее альтернативу между истиной и историей. Откровение истины в личности и истории Иисуса из Назарета было признано конкретной формой, в которой Бог сообщает Себя людям (DV 2–6)[34]. Собор освободил понятие истины от неисторичного и формального понимания, вернув присущую истине идентичность исторического события[35].

Исходя из ясно выраженного христоцентризма[36], Собор ведет к признанию истины как «события» в Иисусе Христе[37], позволяя увидеть глубокое единство абсолютности и историчности, свободы и необходимости, присущее понятию олицетворенной истины[38]. Поэтому можно утверждать, что «II Ватиканский собор освободил понятие истины от тенденциозно объективирующего неисторического понимания, возвращая ему его идентичность исторического события. Истина неотделима от события, иначе она формальна»[39].

Это высказывание Учительства Церкви, которое было бы невозможно без значительных усилий богословской мысли до и во время II Ватиканского собора[40], требует соответствующей теологической разработки. Действительно, необходимо трактовать истину, не умаляя роли события Откровения ни с точки зрения его абсолютной истинности (позволив ему исчезнуть в необратимом потоке случайных событий, лишенных абсолютного смысла), ни в аспекте его историчности (рассматривая абсолютное не внутри переменчивой истории, а как абстракцию «абсолютного» разума)[41].

Отсюда следует возможность пересмотра отношения истины к истории, так как говоря об истине как со-бытии, мы тем самым утверждаем, что она обладает бытием (включая сюда свободное признание ее человеком в конкретных обстоятельствах), происходит hic et nunc [ «здесь и теперь» – Прим. пер.] в пространстве и времени. В то же время понятно, что истина предстает как Откровение, то есть всегда выступает как событие, по своей сущности несводимое к чему либо иному как в понятийном, так и в трансцендентном аспекте.

Литература для углубленного изучения темы:

H. De Lubac, La rivelazione divina e il senso dell’uomo (Opera Omnia 14), trad.it., Milano 1985 (Paris 1968–1983), 7–172;

J. Ratzinger, Natura e compito della teologia, Milano 1993;

G. Colombo, La ragione teologica, Milano 1995, 73–106.

б) Объективный христоцентризм

Понимание события Иисуса Христа как единства абсолютности и историчности, необходимости и свободы, давая новую жизнь понятию Откровения, показывает нам убедительную перспективу углубления наиболее важного богословского результата нашего времени – объективного христоцентризма[42].

В христоцентризме соединены наиболее значительные достижения современного богословия в понимании Тайны Христа во всей ее целокупности, ее особенности и всеобщности. Задача состоит в том, чтобы показать, в каком смысле пришествие Христа есть единственная основа совершенного понимания полноты реальности и истории.

Для достижения этой цели важно не допустить, чтобы христоцентрическая перспектива, утверждая христологический универсализм, понимаемый как идеологическая категория, оттеснила на второй план историческую особенность Христа: христоцентризм объективен именно в той мере, в какой он исходит из убеждения, что в определенный момент времени конкретный исторический человек, конкретная историческая личность, Иисус из Назарета, в силу своего особого человечества как Сына Божия, становится единственным Спасителем, Средоточием мира и истории[43].

Не претендуя на анализ всех этапов развития этой темы, укажем, по крайней мере, некоторые поворотные пункты пройденного пути. Эта тема, уже рассматривавшаяся такими богословами как Е. Мерш[44] и Р. Гвардини[45], стала центральной для теологии Карла Барта[46].

Литература для углубленного изучения темы:

G. Biffi, Approccio al cristocentrismo, Milano 1994

Заслуга Карла Барта состоит в углублении подлинно богословского смысла Откровения: начало богословского дискурса не в спрашивающем о Боге человеке, а в объективности самооткровения Божия. Поэтому Барт утверждает, что оригинальность христианства состоит именно в сохранении в качестве главной истины идеи Откровения: Бог может быть познан как Бог только тогда, когда о Нем знают как об Открывающем Себя, и история Иисуса – осуществление этой истины.

Следует отметить особенность этой динамики, демонстрирующей абсолютную уникальность богопознания: она развивается не как отношение двух существовавших прежде сторон, но Сам Бог осуществляет во Христе условие Своей познаваемости.

Богословие Барта основано на двух методологических принципах. Во-первых, это убеждение в том, что постижение Бога невозможно вне Откровения. Имея предпосылкой непреодолимость дистанции между Богом и человеком, швейцарский богослов критикует принцип analogia entis, при помощи которого теология веками рассматривала отношение Бога и человека, отправляясь как из концептуального центра от понятия бытия, мыслимого однозначно[47]. Во-вторых, Барт, отказываясь от понимаемой таким образом analogia entis, вводит так называемую analogia fidei: познание Бога возможно лишь в объективности посредничества, осуществляемого Богом в Иисусе Христе[48].

Теология К. Барта призывает богословское знание к христоцентризму, которому он сам следовал при работе над монументальным трудом Церковная догматика[49], выразив его в следующих словах: «Догматика, которая не пытается с самого начала быть христологией, надевает на себя чуждое ей ярмо и очень скоро перестает служить Церкви […] Христология должна занимать все пространство богословия[…] Христология – это все»[50].

В христоцентризме бартианской теологии есть слабое место. Действительно, в его формулировке нет стремления должным образом прояснить отношение между «принципом откровения» и историческим Откровением, то есть выявить, каким образом устанавливается связь между Откровением (понимаемым как проявление изначальной историчности в Боге) и человеческой историей, и в частности, событием Иисуса Христа. Но тогда акцент на центральном месте Откровения приводит к растворению в фактах конкретной формы истории Иисуса из Назарета, которая тем самым рассматривается лишь в той мере, в какой она как частное событие соотносится со всеобщей, установленной a priori, структурой Откровения[51].

Внешний характер отношения откровения Бога к историчности человека, которым отмечено творчество швейцарского теолога, снижает содержащуюся в христоцентризме новизну и требует критического преодоления. Необходимо со всей ясностью показать, что Откровение Божие не дается независимо от акта свободного признания и усвоения его человеком.

Влияние мысли К. Барта как никогда велико в современном богословии. В частности, его грандиозное предприятие позволяет сделать два важных вывода. Во-первых, оно призывает к восстановлению в своих правах особой новизны христианского Откровения, в котором центральное положение фигуры Христа открывает широкую методологическую и программную перспективу. Во-вторых, именно желание полностью принять христоцентризм побуждает богословскую мысль к преодолению внешнего характера Откровения по отношению к реальной историчности Иисуса Христа.

Ханс Урс фон Бальтазар, восприняв призыв К. Барта, осуществил более уравновешенный анализ проблемы[52]. Принимая необходимость строгого христоцентризма[53], он делает шаг вперед благодаря более убедительному христологическому рассмотрению. Фон Бальтазар исходит из конкретного образа Христа в признании Его особенности[54], в которой открывается тайна свободной миссии Сына: Посланный есть предвечный Сын Отца и именно в силу абсолютности этого внутритринитарного отношения Он может быть свободно послан и способен войти в историю как событие, имеющее решающее значение для ее истинности, но не теряющее при этом своего характера непревзойденного бескорыстия.

Для богослова из Люцерна только частная фигура Иисуса Христа способна обоснованно продемонстрировать претензию на всеобщность: в Иисусе из Назарета Тот, Кто правит историей и определяет ее смысл, Сам предстает как история. Он одновременно и откровение (exegesis, ср. Ин 1, 18) Бога, и богочеловеческий архетип, образец всякого подлинного человечества в глазах Бога[55].

Анализ, проведенный фон Бальтазаром, обнаруживает преемственность с мыслью К. Барта, но в то же время это шаг вперед. Фон Бальтазар стремится показать разрыв между человеческой и Божией очевидностью, который не позволяет исходить из разума, чтобы избежать риска ограничить горизонтом человеческого знания данную в откровении истину, единственное основание которой – абсолютно безвозмездная свободная воля Бога.

Этот методологический выбор сближает идеи швейцарского богослова и Барта, но если у последнего односторонний акцент на инициативе Бога делает излишним анализ веры, сводя человека к пассивному приемнику, сотворенному Богом с целью самовыражения, то для фон Бальтазара очевидность откровения включает в себя очевидность и для разума как внутренний и не снятый момент: акт веры предполагает человеческую природу, открытую для ее безвозмездного исполнения Богом.

В частности, вторая часть знаменитой трилогии фон Бальтазара, Теодраматика, позволяет достичь большего понимания связи человека с Богом, обладая несомненной новизной по сравнению с богословием Барта. Действительно, Теодраматика строится на основе убеждения, что явление Бога во Христе никоим образом нельзя рассматривать как некую манифестацию, за которой следует свободный ответ человека. Внутренняя драматичность формы Божиего самооткровения побуждает искать единство конечной свободы человека и бесконечной свободы Бога в самом акте теологического откровения[56].

Сосредоточив внимание на драматическом характере тео-христологического откровения, фон Бальтазар заложил основы такой формулировки отношения между антропологией и теологией, в которой был бы преодолен риск чисто внешнего описания связи откровения Бога с историчностью человека, свойственного богословию Карла Барта. Плодотворность такого подхода очевидна. В нем христоцентризм выступает как концепция, позволяющая пересмотреть богословское видение человека так, чтобы сохранить за откровением Божиим его характер явления, не отделяя его при этом от такого антропологического элемента как человеческая свобода[57].

Оба упомянутых автора развили идеи христоцентризма дальше и последовательнее других. Поэтому их труды стали своего рода ориентирами для всех, кто хотел бы убедиться в плодотворности этого направления[58].

Литература для углубленного изучения темы:

K. Bart, La dottrina dell’elezione divina dalla dogmatica ecclesiale, a cura di A. Moda, trad. it., Torino 1983 (Die Kirchliche Dogmatik: II: Lehre von Gott: 2: Gottes Gnadenwahl, Zurich 1959(4));

H.U. von Balthasar, La teologia di Karl Barth, trad.it., Milano 1985;

G. Moioli, «Cristocentrismo». L’acquisizione del tema alla riflessione teologica recente e il suo significato, in Aa. Vv., La teologia italiana oggi, Ricerca dedicata a Carlo Colombo nel 70° compleanno, Milano 1979, 129–148.

3. Богословская антропология последнего пятидесятилетия

В первых двух разделах нашего исторического обзора богословской антропологии обсуждалась трактовка этой темы в учебниках и были указаны причины, по которым процесс обновления привел к отказу от нее – в первую очередь, из-за ее методологической ограниченности.

Рассмотрим теперь, как эта потребность в обновлении проявилась в современных оригинальных богословских трудах. Как мы увидим, здесь возникают новые трудности. В частности, мы обсудим четыре узловые проблемы, которые не может игнорировать современная богословская мысль.

а) Трудности единого подхода

Достаточно органичные трактовки богословской антропологии появились сравнительно недавно, в конце шестидесятых годов. Среди первых, кому удалось это сделать, были М. Флик (M. Flick) и З. Альсеги (Z. Alszeghy). У этих авторов идея христоцентризма[59] получила свое развитие при помощи обобщающей категории образа. Эта категория выражает тварное состояние человека, находящее свое исполнение лишь в Иисусе Христе. Поэтому весь материал, согласно старой традиции богословских учебников, разделен ими на две части (Под знаком Адама/Под знаком Христа)[60].

За этим трудом двух ученых иезуитов последовал ряд работ итальянских богословов. Такие авторы как И. Санна (I. Sanna), Дж. Иаммароне (G. Iammarone), Дж. Гоццелино (G. Gozzelino) при различии отправных точек демонстрируют некую линию относительного согласия[61], которую затем в значительной мере воспринял Л. Ладария(L. Ladaria)[62].

В обширном проекте Mysterium salutis, стремившемся охватить все новые идеи богословия двадцатого века, представлена и антропология, однако, ее изложение фрагментарно и все еще испытывает заметное влияние «богословия учебников». За обширной частью De gratia[63] следует описательный раздел о новом человеке во Христе, размещенный под рубрикой «богословская этика»[64], а не «догматика». В отдельном разделе[65], которому предпослан программный текст (Общее основание богословской протологии и антропологии)[66], трактуется сотворение мира, человек как imago Dei и первородный грех.

Современная богословская литература о человеке занята поиском единого подхода меньше, чем можно было предполагать. Большинство авторов в работах последних лет занимает одну из двух позиций[67]: одни, критикуя трактат De gratia, предлагают его новый вариант, полностью охватывающий всю богословскую антропологию[68]. Другие считают полезным сохранение раздельного рассмотрения тварного человека и его призвания к участию в божественной жизни[69].

Трудности разработки единой богословской антропологии вызывают критику, основанную, прежде всего, на теоретическом обосновании некоторого отхода от самой этой идеи. Рассмотрим аргументы подобного рода.

б) Христологический аспект богословия Творения

Одним из элементов новизны, внесенным христоцентризмом в разработку адекватной богословской антропологии, было, несомненно, прочтение богословия Творения в христологическом ключе[70].

Здесь еще раз следует указать на вклад богословия Карла Барта[71]. Его идея о том, что богословское обоснование смысла человеческого существования можно искать только в тайне Завета, отличается единым христоцентрическим подходом и потому позволяет построить целостную богословскую антропологию, исходящую от христологического измерения творения. В силу этого само творение понимается в первую очередь в его антропологическом значении.

Среди тех, кто стремился построить единую богословскую антропологию на основе идеи глубокого единства Творения и Завета, следует упомянуть Х. У. фон Бальтазара и В. Панненберга (W. Pannenberg). О первом мы уже говорили и здесь достаточно добавить, что для него характерно утверждение необходимости такого рассмотрения связи антропологии и христологии, которое позволило бы избежать риск упрощенного понимания примата Христа по отношению к человеку[72].

В. Панненберг, напротив, сосредотачивается, прежде всего, на том, чтобы показать, что в Иисусе открывается способ совершенного участия человеческой природы в Логосе (Истине): в Нем людям дается совершенный образец, в котором предвосхищается смысл всего исторического пути человечества в поисках осуществления своего богоподобия[73].

Объективно отличается от этого подход Й. Мольтмана (J. Moltmann), воспринявшего христоцентрическую тему в историко-эсхатологическом аспекте: согласно ему, появление Христа следует понимать как предвкушение эсхатологического исполнения реальности[74].

Разработка христологически обоснованной и методологически обновленной богословской антропологии стала основным направлением исследований Миланского теологического факультета[75]. Отправляясь от работ Карло Коломбо (1909–1991)[76] и его версии De gratia[77], Джузеппе Коломбо неоднократно предлагал новый план этого трактата[78]. Однако, не считая изданий типа «на правах рукописи», окончательный текст учебника так и не был им опубликован. Тем не менее, статьи Дж. Коломбо позволяют достаточно хорошо познакомиться с его антропологической мыслью[79]. Принимая христологическую основу богословия Творения, он использует в качестве методологического ключа понятие предопределения. Освобожденное от «схоластического» прочтения, оно становится формальным принципом всей трактовки темы. Понимаемое, прежде всего, как предопределение Иисуса Христа, это понятие позволяет выразить основополагающий принцип всей истории спасения, начавшейся с сотворения человека в благодати (теология первозданного состояния), а затем поврежденной, но не разрушенной в своей последней истине первородным грехом. Оно объясняет причины искупительного вмешательства Иисуса Христа, которое, согласно предопределенному Святейшей Троицей замыслу, делает человека подлинно праведным.

Различные представители немецкоязычной теологии, напротив, отказались от христологического варианта богословия Творения[80]. Такие авторы как Й. Ауэр (J. Auer) и А. Ганочи (A. Ganoczy) стремятся сохранить изначальное достоинство тварной природы в ее отношении к Богу, которое христология в духе К. Барта, по-видимому, не признает. Действительно, в ней принятие Христом человечества осуществляется, скорее, путем его подавления, чем органического включения[81]. С этой точки зрения главные объекты антропологического рассмотрения остаются разделенными: упомянутые авторы публиковали или работы, посвященные Творению, или Благодати[82].

Из сказанного видно[83], что нужно воспринимать христоцентризм К. Барта с некоторой осторожностью. Менее приемлемой представляется позиция Й. Ауэра, который сочетает утверждение изначального достоинства и ценности предположенного человеку тварного мира с центральным в антропологии метафизическим понятием личности таким образом, что создается впечатление, будто весть христианского откровения приходит уже после того, как творение и сам человек получили свое обоснование[84].

О. Х. Пеш (O. H. Pesch) считает, что «учение о Творении не является частью богословской антропологии в смысле систематического богословия»[85]. В центре его богословия находятся понятия благодать и оправдание. Он утверждает, что только на их основе можно построить богословскую антропологию, осуществляющую дискурс о человеке, «исходя из его фактического существования и конкретного характера его опыта»[86]. При таком подходе рассмотрение Творения в рамках богословской антропологии становится неадекватным своему предмету: тема «человек как творение» может мыслиться лишь в качестве перспективы, от которой следует обратиться непосредственно к человеку как грешнику[87].

в) Риск антропоцентризма

Те, кто сегодня опасаются антропоцентризма в богословии, исходят из двух различных позиций. Одни, соединяя это опасение с неудовлетворенностью от христологического решения проблемы богословия Творения, считают, что для последнего есть опасность утраты собственной идентичности[88]. Другие настаивают на необходимости переосмысления тварной действительности с космологической точки зрения, исходя при этом не из философских, а естественнонаучных соображений, из широко распространенного, но еще мало изученного интереса к экологической проблематике. Высказывается протест против так называемого христианского антропоцентризма, который рассматривается некоторыми как причина извращенного и насильственного характера использования природных богатств, свойственного западной культуре и связанного с присущей ей волей к власти. С этой точки зрения центральное место принадлежит экологической проблеме[89].

Мы считаем, что не пренебрегая указанной проблематикой, необходимо развивать подлинно христианское богословие творения, не допуская влияния на него каких-либо факторов, имеющих подчас чисто идеологический характер. Задача не в том, чтобы формально противостоять антропоцентризму или космоцентризму, но в том, чтобы понять откровение Творения и выяснить, какой новый свет оно проливает на смысл человеческого существования и всей действительности.

г) Вызов философии

Недавно, обсуждая проблему метода, Дж. Коломбо высказал озабоченность тем, что развитие богословской антропологии, отвечая на потребность богословского обновления, не дает адекватного ответа на вызов современной философской культуры, объединяемой понятием «постмодернизм»[90].

Нельзя не разделять выраженную здесь обеспокоенность по поводу превращения антропологии в нечто замкнутое в себе, но еще большую проблему представляет собой учет антропологического содержания постмодернизма[91]. Действительно, если постмодернизм радикально ставит под сомнение претензию на истину всякого знания, а значит и богословской антропологии, то вновь встает вопрос о значении знания для веры, тем более, что для критичности вере нет необходимости терять свою идентичность[92].

Задача состоит в том, чтобы продемонстрировать все возможные следствия, в том числе и антропологические, факта полного совпадения божественного Откровения с событием Иисуса Христа. Для этого требуется, чтобы богословская мысль основывалась на историческом осуществлении этого Откровения. Тогда можно будет адекватно ответить на потребность в обновлении, вызвавшую недавние попытки изложения трактата по богословской антропологии. Действительно, современную проблему взаимоотношений Бога и человека нельзя решить поглощением одного понятия другим, а основа человека и его свободы не может быть сведена лишь к апелляции к воле Божией. Подлинная богословская антропология, признающая приоритет божественной инициативы над человеческой, но не допускающая чисто внешнего характера связи Бога и человека, требует, чтобы в ее основании лежало тождество полного Откровения Божия (а также замысла и инициативы Бога, объясняющих существование человечества) с его изначальной формой, явленной в событии Иисуса Христа[93]. Решение этой задачи послужит объективному улучшению состояния современной дискуссии о статусе знания.

Исторический подход требует, чтобы богословская антропология разрабатывалась с христоцентрической точки зрения. В этом разделе будут показаны основные причины подобного методологического выбора. Для этого мы рассмотрим понятия и проблемы, связанные с фундаментальными вопросами богословского и философского знания. Богословская антропология – это не замкнутая и самодостаточная сфера. Лишь расширив собственный горизонт, она способна обрести свой подлинный предмет. Поэтому изложение богословской антропологии затрагивает и вопросы методологического характера, которые в данном пособии могут быть только намечены. Эти темы предполагают длительную работу и требуют серьезного и терпеливого изучения. Излагаемые по необходимости на специальном языке, они связаны с основами бытия и ими нельзя «овладеть» раз и навсегда. Здесь необходимо постоянное размышление. Только так можно достичь глубокого знания предлагаемого материала.

План второй части

Для облегчения работы над этим разделом книги кратко перечислим рассматриваемые здесь темы. Вначале вводится понятие особенности Христа (1), позволяющее методологически использовать появившуюся в результате исторического анализа христоцентрическую перспективу. Затем будет показано, что эта особенность требует тщательного исследования связи Откровения и веры (2). А для этого, в свою очередь, необходимо углубленное рассмотрение аналогического отношения человека к Богу (3). Тогда станет понятен неизбежно драматический, то есть исторический, характер антропологии (4). Эта перспектива имеет свою объективную основу, для понимания которой следует подняться на уровень онтологии (5). Затем будет развит исторический аспект антропологии и объяснена конститутивная полярность (двуединство) свободы (6). Наконец, мы увидим, что неразрешимая в рамках нехристианского подхода полярность свободы бытие-для-другого/бытие-для-себя находит свое разрешение в Иисусе Христе. Только явленная событием Христа истинная форма свободы, в которой бытие-для-себя осуществляет бытие-для-другого, способна полностью раскрыть природу свободы человека, представляя собой реальное осуществление единства свободы и истины (7).

1. Особенность Христа

Слово особенность[94] означает здесь, что истина отношения между Богом и человеком принимает свою конкретную историческую форму в Иисусе Христе. Его особенная история имеет всеобщее значение. Своеобразие христианской веры состоит, собственно, в утверждении, что особенное историческое событие – жизнь, смерть и воскресение Иисуса из Назарета дает людям единственную возможность узнать об их полном осуществлении и достичь его. Это так, поскольку единственное и неповторимое (поистине особенное!) историческое человечество Иисуса Христа – это человечество Сына Божия. Понимаемая так особенность Иисуса Христа – основа человека и его истории.

Историчность этого события не абстрактна. Она не проявление некоего универсального закона, но подразумевает совершенно конкретную историю – историю Иисуса из Назарета, сына Марии. Особенная историчность, или особенность, Иисуса не является внутренней необходимостью всемирно-исторического процесса, но в то же время и не чисто случайна. Она дана раз и навсегда (e)fa/pac). Иисус Христос – это universale concretum et singulare[95]. Именно как таковой Он есть глубочайшая основа смысла существования человека и всей истории. Только в единстве этих двух моментов (особенной историчности и всеобщей значимости), откровение особенности Иисуса сохраняет характер основы, признаваемый за Ним верой[96].

Однако особенность Христа с ее характером основы нельзя рассматривать как нечто чисто положительное и завершенное в себе вне связи Христа с человеческой свободой. Иначе мы вновь придем к разделению, заменяя противопоставление разума и веры богословских учебников прошлого противопоставлением христологии и антропологии.

Чтобы претендовать на всеобщность, историческая истинность Иисуса Христа, при всей ее безвозмездности, должна быть объективно связана со всем человеческим опытом. Связь антропологического и христологического элемента не может быть внешней, ибо, в конечном счете, нельзя говорить о человеке, не говоря о Боге, и наоборот. Необходимо признать, что если Божия истина окончательно открывается через свободное подчинение Иисуса Христа, то свобода человека выступает как непосредственно содержащаяся в явлении трансцендентной истины. Иначе особенность Христа могла бы считаться имеющей всеобщее значение только потому, что «включает» в себя человеческую свободу в форме, осуществленной «особенным образом» человеком Иисусом из Назарета.

Свобода, выражая глубочайший уровень личности, изначальна. В этом и только в этом смысле ей ничто не «предшествует», даже «разум», который, скорее, содержится в ней[97]. Именно свобода осуществляет исполнение «я», побуждаемое не зависящим от человека различием между тем, чем «я» является и тем, чем оно должно быть. Особенность события Иисуса Христа показывает, что это различие сохраняется и в Иисусе Христе: дистанция до Отца непреодолима, в силу чего Сын и есть Сын. В сыновнем (тринитарном) человечестве Иисуса Христа, и только в нем, происходит исполнение свободы человека. Став событием истории, Иисус Христос предвосхищает и делает возможным это исполнение, которого жаждет каждый человек.

Необходимая связь антропологии и христологии показывает всеобщий характер события Иисуса Христа и позволяет утверждать, что христианин живет в абсолютном измерении истины.

II Ватиканский собор оказал большое внимание окончательному прояснению человеческой природы Христа. Откровение провозглашает, что «внутренняя истина как о Боге, так и о спасении человека» есть Христос, «Посредник и Полнота всего откровения»(DV2): потому «христианское домостроительство, поскольку оно – новый и окончательный завет, никогда не прейдет» (DV4).

Поскольку Иисус Христос есть начало всего, в соответствии с этим Собор утверждает, что «тайна человека истинно освещается только в тайне воплотившегося Слова. Ибо Адам, первый человек, был“ образом грядущего”(Рим 5,14), то есть Христа Господа. Христос, новый Адам, в откровении тайны Отца и Его любви, в полноте являет человека самому человеку и ясно показывает ему его наивысшее призвание» (GS 22)[98].

Эти высказывания были восприняты Учительством Церкви и стали его постоянными ориентирами[99].

Итак, осуществление истины человека в истории определяется особенной человеческой личностью Иисуса[100]. Становится ясно, что Его земная жизнь, история одного человека, устанавливает способ достижения антропологической истины и что эта истина может быть достигнута только в личной истории каждого.

Если сказанное выше верно, то отсюда следует, что только в свободном акте приведения своей личной истории в соответствие с историей Иисуса можно достичь полноты человечества. Соединившись со Христом, человек поверяет Им себя, делает свою жизнь верной, зная какую форму нужно придать своему человечеству. Единство истины и свободы, особым образом осуществленное в Иисусе Христе, постоянно затрагивает человека, обращается к нему в процессе истории. И тогда такая поверка принимает форму веры, то есть теоретического и одновременно практического знания, обладая которым человек признает божественную трансцендентность как то, что стоит у истока самой возможности его существования[101].

Литература для углубленного изучения темы:

G. Moioli, Per l’introduzione del tema della singolarita di Cristo nella trattazione teologica, in «La scuola Cattolica» 103 (1975), 725–777;

M. Bordoni, Singolarita ed universalita di Gesu Cristo nella riflessione teologica contemporanea, in P. Coda (ed.), L’unico e i molti,Roma 1997, 67–108.

H.U. von Balthasar, Teologica. II.Verita di Dio, trad. it., Milano 1990, 245–276.

2. Откровение и вера

Вера представляет собой второй решающий фактор понимания внутренней связи христологии и антропологии. Она проявляется в невозможности для верующего опираться на что-либо внешнее по отношению к ней (идею, понятие, априорно заданную трансцендентную структуру свободы). Как таковая, вера определяет себя, сообразуясь исключительно с преизбытком, полученным в откровении Божием. Дар Божией истины свободно осмысляется человеком как нечто, всегда остающееся по ту сторону всяческих смыслов, но именно этой своей трансцендентностью делающее свободу свободной. В самоочевидности веры заключена трансцендентность свободы. Действительно, «вера допускает природу в той мере, в какой, признавая ее необходимость, демонстрирует ее как возможное»[102]. В этом смысле именно в вере являет себя истина.

Вера должна привносить с собой богословский критерий и, следовательно, определять логику принятия всякого антропологического содержания, не предпосылая заранее связь Откровения и веры. Богословскую антропологию следует строить так, чтобы в ней везде эта связь носила внутренний характер. Тогда история Иисуса из Назарета войдет в учение о человеке, содействуя такой его трактовке, которая была бы способна выразить единство особенности Христа и человеческой свободы. Историческая особенность Христа приобретает всеобщее значение, ибо проявление Божией истины в свободе Христа указывает путь понимания неразрывной связи истины с актом человеческой свободы.

Именно в этой перспективе видится верная связь особенного события Иисуса Христа с антропологией. Акцент на особенности Христа не приуменьшает ее значения для человека, поскольку она является причиной динамики человеческого опыта в изначальном смысле, то есть в смысле свободы.

Хотя все содержание нашего учебника посвящено этому вопросу, не будет излишним отметить, что связь антропологии и христологии – это в первую очередь связь божественной и человеческой природы Иисуса, а отсюда и связь человека и Иисуса из Назарета[103]. Исходя из этого аспекта отношения Откровения к вере, мы, с одной стороны, избегаем опасности растворения свободы человека в христологии, а с другой стороны, не допускаем формального сведения особенности Христа к трансцендентной структуре человеческой свободы. В этом смысле понятно, что говоря «Иисус», недостаточно сказать «человек», поскольку в Нем человечество воспринято личностью, абсолютно превосходящей все человеческое и к последнему несводимой. Но также ясно, что говоря «человек», недостаточно сказать «Иисус», так как человеческий отклик может рассматриваться как конститутивная составляющая истины, только если последняя определяет себя по отношению к этому отклику так, чтобы он стал необходимым условием ее предназначения[104]. Это значит, что истина ставит человека в ситуацию необходимости свободного выбора не только потому, что открывает ему пространство для ответа (пространство колебаний, могущих быть крайне неэффективными), но и потому, что требует этого ответа (вот в чем смысл призыва!), поскольку человек изначально предназначен для истины[105].

Приведенное рассуждение о взаимосвязи христологии и антропологии предполагает следующий шаг. Следует выяснить, какое значение в свете приведенных соображений приобретает отношение между Богом и человеком.

Литература для углубленного изучения темы:

A. Bertuletti – P. Sequeri, La rivelazione come «principio» della ragione teologica, in Aa. Vv., La teologia italiana oggi, Ricerca dedicata a Carlo Colombo nel 70° compleanno, Milano 1979, 149–193; Idd., L’idea di «rivelazione», in Aa. Vv., L’evidenza e la fede, a cura di G. Colombo, Milano 1988, 201–234;

S. Ubbiali, Il teologo,Il sacro, la religione, la salvezza. L’evento cristologico e le forme del cristianesimo, in «La Scuola Cattolica» 123 (1995), 689–720.

3. Связь Бога и человека: аналогия

Делая этот следующий шаг, важно иметь в виду, что рассмотрение связи Бога и человека не означает постановки еще одной проблемы отношения христологии к антропологии или же выработки какой-либо теоретической установки для формулирования этого отношения.

Укажем два основных положения, на которых базируются наши рассуждения. Во-первых, ясно, что в поисках более глубокого понимания связи Бога и человека необходимо избегать внешнего характера описания отношения Откровения и человека. Только так можно показать истину христианства и его достоверность. Во-вторых, далеко не маловажно историческое измерение, в котором осуществляется это отношение. Это наглядно продемонстрировало Учительство Церкви и наиболее авторитетные труды современных богословов, посвященные трактовке связи Откровения и веры.

Принимая во внимание критику гносеологии Нового времени, ограниченность которой приводила в прошлом к определенным, прежде всего методологическим, последствиям и для богословия, необходимо указать причины, побуждающие отказаться от метода, в течение многих веков применявшегося богословием и философией в трактовке связи Бога и человека. В нем преобладал понятийный подход, абстрагировавшийся от исторически конкретной формы, в которой эта связь осуществляется[106].

Действительно, аналогия между Богом и человеком по сходству и различию в рамках некоторой определенной концепции бытия дает много меньше, чем откровение о том, что Бог свободно сообщает Себя ради того, чтобы человек мог стать причастником Его славы. Поэтому назрела необходимость оставить развивавшийся начиная с Дунса Скота (1265–1308) и вплоть до Франсиско Суареса (1548–1617) подход, который был основан на однозначности бытия и фактически привел к забвению специфического значения самого термина analogia entis[107].

В рамках этого упрощенного видения история взаимоотношения человека и Бога, которой посвящено библейское откровение, была затемнена концепцией однозначности бытия, что в конце концов привело к тому, что заключившие Завет стороны были сведены к безжизненным абстракциям.

В основе этого процесса инволюции была утрата понимания того, что взаимоотношение Бога и человека дано в Откровении прежде всего как безусловный призыв, обращенный к человеку через историю божественного самооткровения[108].

Лишь без колебаний признав необходимо исторический характер Откровения, можно выработать подход, преодолевающий эту редукционистскую позицию. Подобное признание не только исправит абстрактно-понятийный характер современной постановки проблемы, но и позволит определить место, с которого следует продолжать рассмотрение analogia entis[109].

Действительно, аналогия между Богом и человеком не может быть понята ни как только «логическое» сопоставление двух частично схожих и частично несхожих понятий (аналогия атрибуции), ни как только соответственное подобие различных субъектов бытия (аналогия пропорциональности), но должна рассматриваться, исходя из истории любви Бога, призывающего человека участвовать собственной жизнью в акте Своего любящего самодарения[110]. В связи с этим не будем забывать, что уже в творении Бог свидетельствует о Себе (Ср. DV 3) и призывает человека присоединиться к реальности как знаку божественной истины и блага.

Поэтому вопрос о взаимоотношении Бога и человека требует не просто знать, в чем состоит их общее бытие, но побуждает спрашивать о том, как человек может привести свою жизнь в полное соответствие с волей Божией[111].

В этом смысле аналогия не столько формально выражает в одном понятии отношение между Богом и человеком, сколько ставит на первый план необходимость для человека послушания и сокрушения перед актом Божественного самооткровения, в котором он обретает меру своей собственной идентичности.

Для лучшего понимания смысла сказанного, полезно рассмотреть проблему аналогии в тех терминах, в которых ее исследовал фон Бальтазар[112]. Он исходил из осознания полярности (напряжения) между историческим существованием каждого отдельного человека и мерой человечества, открывающейся в спасительном домостроительстве Иисуса Христа. То есть, пользуясь более философским языком, он выразил эту полярность, рассматривая различие между существованием человека (Dasein, esse) и его сущностью (Sosein, essentia). Человеческому существованию (esse) свойственно то, что оно не способно осуществить полностью свою сущность, но всегда стремится сделать это. Поэтому человек постоянно устремлен к полноте меры человечества, явленной Богом в Его Самопроявлении и определяющей всеобщий горизонт смысла человеческого существования, то есть саму сущность человека (essentia)[113].

Естественно, эта сущность не предваряет человеческий опыт и не может быть только результатом процесса преображения, но непосредственно присуща акту становления: «чтобы быть и пребывать, она должна становиться; становиться тем, чем она есть и чем, становясь, она еще не является; чтобы соответствовать самой себе, она должна стремиться к этому, исполняя в этом стремлении свой закон»[114].

Эта не знающая конца динамика представляет собой реальное соответствие твари своему Творцу: как конечное и тварное существо, человек, именно в силу этого различия постоянно стремясь выйти за свои пределы, на деле осуществляет аналогическое существование[115].

Литература для углубленного изучения темы:

E. Przywara, Analogia entis, Einsiedeln 1962;

H.U. von Balthasar, Gloria. Un’estetica teologica. IV. Nello spazio della metafisica. L’antichita, trad.it., Milano 1977, 19–42; Id., Gloria. Un’estetica teologica. V. Nello spazio della metafisica: l’epoca moderna, trad. it., Milano 1988(2), 19–42; 547–588.

4. Драматическая антропология

Подобная концепция аналогии Бога и человека вскрывает объективно драматическую природу антропологии. Говорить о драматической антропологии, значит признавать, не умаляя значения великой традиции античной и христианской мысли, что человек может спрашивать о своей сущности только изнутри своего существования. Размышляя о себе, человек уже действует на сцене великого театра жизни[116].

Исходным пунктом адекватной антропологической трактовки является, следовательно, человек, который начинает размышлять о себе, находясь уже в бытии: он не может выбрать момент начала своей жизни, но в то же время обнаруживает, что призван избрать существование, устремленное к той открытой Богом полной мере его человечества, которую он, однако, никогда не может обрести полностью. Это вновь подтверждает уже упоминавшуюся необходимость понять взаимосвязь Бога и человека[117].

Антропология адекватна своему предмету, только если она принимает во внимание, что человеческое существо, начиная размышлять о себе самом (вести речь-«логос» о человеке-«антропос»), не может сначала думать, а потом становиться человеком. Оно вынуждено рассуждать, уже действуя. Оно уже погружено в бытие и, находясь в нем, размышляет о том, кто оно. Невозможно теоретическое, априорное рассуждение о природе человека, приводящее к знанию, которое затем можно будет применить к жизни: «Мы можем спрашивать о сущности человека только в живом акте его существования. Нет антропологии вне драматической антропологии»[118].

Продолжая аналогию с драмой, театром[119], чрезвычайно важно отметить, что человек обсуждает содержание пьесы, уже произнося свою роль на сцене вместе с другими актерами. Это коренным образом определяет не только ответ на вопрос «Кем является человек в Иисусе Христе?», но и позволяет дать должный ответ на общий вопрос о бытии.

Литература для углубленного изучения темы:

H.U. von Balthasar, Teodrammatica, II. Le persone del dramma: l’uomo in Dio, trad. it., Milano 1978, 167–402.

A. Scola, Hans Urs von Balthasar: uno stile teologico, Milano 1991, 101–118.

5. Онтологическое основание аналогического отношения между Богом и человеком

Драматичность антропологии находит свое основание в том, что различие-полярность esse и essentia, которая присуща отдельному человеку и никаким образом не может быть преодолена, есть признак лежащего на более глубоком уровне (cum fundamento in realitate [с основанием в реальности – Прим. пер.]) коренного различия: онтологического различия бытия и сущего. Действительно, бытие всегда всеобще, но существует лишь в сущем, так что бытие реально только как частное бытие. Но в то же время частное бытие достигает всеобщности лишь поскольку оно причастно всей целокупности бытия. Вся совокупная действительность существует реально лишь в особенностях фрагментов, поэтому тотальность реальности немыслима вне конкретной формы, принимаемой сущим. Равным образом глубочайшая идентичность сущего должна постигаться в связи с целым, отличным от суммы всех частных существований.

Человеческое знание, инициированное и поддерживаемое энергией свободы, приходит в изумление перед тайной, которая на языке томизма именуется distinctio realis[120]. Разум в самом сердце бытия схватывает отличие конкретной вещи от бытия в его целостности. Это онтологическое различие обосновывает и демонстрирует тайну бытия, непрестанно поражающую наш разум, так как бытие дано нам всегда лишь как subsistentia всякого отдельного сущего, которое, однако, никогда не может его исчерпать. Сущее есть манифестация бытия, а бытие – основа, указывающая на сущее как свою манифестацию[121].

Отсюда следует, что бытие в своей всеобщности достижимо только в сущем, постигнутом в его непреложном историческом измерении. В то же время лишь всеобщность бытия никогда не реализуемая онтически[122], способна открыть истину существования сущего. Поэтому метафизическое рассуждение может рассматривать онтический момент, только помня, что последний находит свое адекватное основание лишь во всеобщности онтологического измерения. Отсюда понятно, почему нельзя забывать о различии между сущим и бытием: иначе через сущее невозможно будет прийти к бытию, а из последнего невозможно будет выяснить смысл самого сущего[123].

То, что это различие представляет собой онтологическую основу различия бытия и сущности, делает в каждом отдельном человеке ясной внутреннюю связь богословской и философской мысли об откровении. Действительно, вопрос о бытии, если это вопрос об онтологическом различии, выступает как вопрошание, внутреннее присущее богословию как таковому. Последнее имеет в проблеме отношения бытия к сущности свой привилегированный предмет: отношение сходства и различия Бога и человека, засвидетельствованное в истории спасения[124].

Без этой черты онтологии аналогия осталась бы невыразимой и неописуемой, так как невозможно было бы развить ее полностью.

Аналогическое отношение (сходство-различие) Бога и человека выражается в драматическом и, следовательно, историческом напряжении, между esse и essentia каждого человека. Все это имеет реальное основание – онтологическое различие, которое является причиной драматичности и неизбежности этого напряжения.

Весь смысл неустранимости этого напряжения мы сможем правильно понять, если вернемся теперь к понятию свободы, также обладающему драматическим характером.

Литература для углубленного изучения темы: