Змеева дева Гореликова Алла

Внизу горел лес. Бил в лицо жгучий ветер, дым и пепел стелились слоистыми облаками под брюхом змея. Восторг, азарт и сила рвались криком из груди. Лели приникла всем телом к теплой чешуе, оскалилась, сквозь зубы прорвалось шипение: вперед, Сссее! Вперед, ниже, еще ниже, пронзая удушливые облака, туда, откуда долетают заполошные крики, визг и вой. Накрыть огнем соломенные крыши хат, хлевов и амбаров, выжечь дотла чумную заразу мятежа.

Сссее вытянулся в струнку, тугой пронзительный свист наполнил воздух. У тех, внизу, наверняка ноют зубы и вибрируют кости от этого звука; впрочем, вряд ли обреченным поселянам есть сейчас дело до таких мелочей. Кого волнуют дрожащие кости, когда горишь заживо! Но, может быть, кто-то спасется. И запомнит, как вырвался из черного облака серебряный змей, несущий возмездие!

Шелковая грива тысячью плетей хлестнула по лицу: Сссее дернулся вверх, сбив линию полета в крутую петлю. Там, где были бы они в этот миг, не заметь змей опасность, вспухли ватные шарики разрывов. Лели зло зашипела: вперед, быстрей, огонь! Цель! Сквозь кожу летного костюма прошла волна жара: змей плюнул огнем. Еще, еще – вспышки слились в горячую пульсацию, порождающую в теле мучительно-сладкий отклик. Пик силы.

В стороне, у реки, мелькнул стальной отблеск.

– Жги! – завизжала Лели. Крохотные фигурки у крохотного гранатомета. Оловянные солдатики. Сссее несся на них, и воздух гудел, взрезанный напором змея. Цепь огненных шаров накрыла берег, грохнуло, заложило уши: рванули ящики с гранатами.

Лели прижалась щекой к горячей чешуйчатой шее:

– Возвращаемся.

Если кто и остался внизу живой, не беда. Пусть разнесут весть: крылья возмездия быстры.

В загоне было пусто – они успели первыми. Сссее растянулся во всю длину, Лели села рядом. Пропустила сквозь пальцы нагретый солнцем песок, глубоко вдохнула чистый воздух. Над головой, высоко, пылало полуденной белизной небо – чистое, бескрайнее. Небо принадлежало им. Лели зарылась лицом в шелковые пряди змеевой гривы. Змей пах терпко и пряно – запах удачного вылета, запах силы, азарта и злости. Неба.

По щеке ласково скользнул шершавый язык. Лели упала на спину, счастливо улыбнулась в черные змеевы глазищи:

– Родной мой.

«Моя», – откликнулось эхом в мозгу.

Час-полтора отдыха после вылета, время, принадлежащее только им двоим. Время тихой, щемяще-ласковой нежности – как будто в груди порхают бабочки, задевая крыльями сердце, а живот щекочет горячими лучами незлое вечернее солнце. Язык Сссее снова прошелся по щеке, скользнул по шее, щекотно обвел ухо. Лели потянулась с коротким довольным стоном.

Небо перечеркнула тень, вторая, третья – возвращались с вылетов девчонки. Но это ничего не значило. Здесь, в загоне, не принято мешать друг дружке, здесь для каждой из них есть только одно самое близкое существо – ее змей.

Лели потянула вниз язычок «молнии» на летном костюме и закрыла глаза.

За ужином не хватало Хилзи. Никто особо не встревожился: вылет дальний, немудрено, если только к ночи вернется. Северная база считалась спокойной, сюда отправляли отдохнуть после горячих боев на южном фронте или в горах, кишащих партизанами. Здесь и было-то сейчас всего пять всадниц, и Хилзи – самая опытная.

Но почему-то у Лели дергало сердце дурным предчувствием. Может, потому что Сссее беспокоился сильней обычного, ожидая собрата? Тревога змея зудела в мозгу назойливой комариной стаей, никак не избавиться. Только ждать.

Хилзи вернулась на закате. Тшшаа, ее змей, упал на мягкий песок аварийной площадки и горестно зашипел. Хилзи не подняла головы – она лежала без чувств на шее змея, вцепившись в гриву побелевшими пальцами, и серебристая чешуя под ней потемнела от крови.

– Пятнадцать осколков, – сказал через два часа хирург, выйдя на крыльцо медчасти. – Семь – в брюшной полости. Вряд ли доживет до утра.

Ждавший на крыльце рядом с девушками координатор оглянулся на Тшшаа. Змей Хилзи так и лежал на аварийной площадке, неловко вывернувшись набок, чешуя помутнела, полузакрытые глаза подернуты тусклой пленкой. Если судить по нему, Хилзи оставалось не больше часа.

– Завтрашние вылеты никто не отменял, – хмуро сказал координатор. – Идите спать.

Спорить никто не стал.

Лели сама не заметила, как ноги принесли ее к загону. Сссее скользнул навстречу, ударил хвостом под коленки, обвил тугой петлей плечи – она и моргнуть не успела, как оказалась сидящей в кольцах горячего змеиного тела, и бездонные черные глаза глядели в ее лицо пронзительно и требовательно.

– Завтрашних вылетов никто не отменял, – бездумно повторила Лели.

«Ты моя. – Огромная голова Сссее качнулась, глаза надвинулись, и Лели показалось – она падает, кружась сухим листком, в эти колодцы-туннели. – Не смей умирать!»

– Мы будем осторожны, – пообещала Лели.

«Тебе нужны силы. Спи».

Темный вихрь завертел и унес – в тепло, покой и безопасность.

Утром Тшшаа нашли окоченевшего, с погасшей чешуей. Хилзи вынесли к нему, положили рядом. Под парадной формой не видно было ран, но белое, слишком спокойное лицо ничем не напоминало живую Хилзи. Это даже хорошо, подумала Лели, иначе я бы не смогла…

Для Лели это была первая смерть и первое погребение. Змеи немного покружили над аварийной площадкой, а потом одновременно дохнули огнем. Мертвые змей и всадница исчезли в огромном шаре пламени.

А живых ждала работа.

«Не смей умирать», – повторил перед вылетом Сссее. Он был зол – или это была их общая злость? Сегодня, подумала Лели, на моей цели не останется живых.

Цель не казалась опасной – очередная снабжающая мятежников деревня. Полтора десятка дворов, квадратики огородов, отвоеванные у леса крохотные поля. На все про все хватило бы одного захода – и пусть уцелевшие разбегаются. Но сегодня Лели не собиралась оставлять внизу живых. Она повела Сссее по сужающейся спирали: сначала подожгли лес, затем поля, дома, а после – неторопливо кружили над затянутой едким дымом деревней, и Сссее плевал огнем в мечущиеся внизу фигурки, не разбирая, где там скот, а где люди.

Улетели, оставив позади дымящуюся черно-сизую проплешину. Змей проскочил горящий лес, забрав выше облаков, так высоко, что Лели замерзла. А потом снизился, и Лели вдруг заметила, что уже вечер. Устало приникла к теплой шее змея, потерлась щекой. Прошептала:

– Мы поздно сегодня. Я приду к тебе после ужина. На всю ночь.

Сссее не успел ответить, а Лели – понять, что произошло. Просто вспух перед самой головой змея разрыв – огромный, куда больше, чем от гранаты. Ударило, оторвало от теплого, дарящего безопасность тела, швырнуло вверх, завертело кубарем, потом ударило снова – и мир потух.

– Змеевка. Ишь, кожа в обтяг, ну и блядский же прикид.

– Всегда хотел вблизи поглядеть.

– Только поглядеть? А я бы и трахнул.

– За тварями не доедаю.

Голоса путаются, свиваются в копошащийся клубок тухлых червей. Тошнит. Больно. И пусто.

– Отлежится. Смертельного тут вроде ничего. Как вы исхитрились захватить живую змеевку?

– Сама на голову свалилась. На ошметки своей твари, если уж быть точным.

– В самое дерьмо, зато мягко. Слышь, комиссар, а эти новые заряды – вещь! С одного выстрела… Эх, побольше бы нам таких, быстро бы тварей выбили!

– Будут.

Темнота вокруг мутно колышется. Тошнит. И пусто.

Белые стены, человек в белом халате, и еще один, в мятой зеленой форме. Где она, кто она? Шевелиться больно, дышать неудобно – грудь стягивает тугая повязка. И чего-то привычного, естественного, как дыхание, – нет. Странно и страшно.

– Гляди, док, смотрит. Эй, ты как, очухалась?

Не знаю. Нет. Чего-то не хватает.

– Хорошо, значит, точно на поправку.

Смотреть тяжело, начинает болеть голова.

– Звать тебя как? Док, ты что ей вколол, снотворное? Нет? А чего она глазки схлопнула и молчит, гордая, что ли?

– Не мешай работать. Больная она. В тяжелом состоянии.

Под закрытыми веками пляшет огонь. Горит лес, бьет в лицо жгучий дым, и почему-то это хорошо. Правильно, епло и радостно.

Ноги держат с трудом, подгибаются, до туалета по стеночке – долго и муторно. И вечно крутится рядом кто-то в форме. Крутятся. Разные.

– Док, она вообще нормальная? Хоть слово сказала за все время?

– Может, она вообще не человек.

– А кто?

– Змеевка.

– Погодь, разве они не люди?

– А кто знает? Их раньше не захватывали, наша первая.

– Дык это… в штаб надо?

– Нету штаба, дядя. Сожгли. И связи нету.

– Так, замолчали все, и лишние вон. Развели тут консилиум. Человек она, это я вам как врач говорю. Обычная девчонка, физически отлично развита, здорова, думаю, умственно и эмоционально тоже все было в порядке до гибели ее змея.

– Ага, значит, правду говорят, что эти твари змеевкам мозги выжигают?

– Точных данных нет, но я бы не сказал. Тут картина эмоционального сверхторможения, а не выжженных мозгов. Последствие шока.

– Трахнуть ее разок нормальным мужиком, а не тварью…

Голоса слишком громкие, резкие, неправильные. Сливаются в неровный гул, бьются в уши, а внутри – пустота.

Землянка в лесу, терпкий запах осени, редкие проплешины неба сквозь еловые лапы. Дни тусклые, похожие один на другой. Ничего не хочется и ничего не волнует. Иногда приходят мужчины. Кто-то из них груб, а кто-то нежен, но ни один не заставил скучать по нему. Все они – как тень, слабый отголосок чего-то настоящего.

– Жаль, нет возможности сравнить эту с другими. Или хотя бы расспросить. Интересное исследование можно было бы сделать…

– Чего исследовать, баба как баба. Ледышка только, ну да на безрыбье сгодится.

– Ледышка… Есть, видишь ли, версия, что змеевку связывают со змеем эмоционально, подкрепляя постоянным физическим контактом…

– Трахом, что ли?

– Не знаю! Проберись на змейскую базу и посмотри сам. А слабо, так не перебивай.

– Ладно, док, чего ты. Мне, может, просто обидно, что расшевелить ее не могу. Давай, чего там про контакты? Хочешь сказать, у нее короткое замыкание в мозгах случилось?

– Хорошее сравнение. Да, можно сказать и так. Так вот, вы тут со своей вялотекущей войной этого не помните, но для змеев отбирают обычных девочек. Семь-десять лет оптимальный возраст. И представь себе, в лояльных правительству районах дочь-змеевка считается за честь. Опять же компенсацию родителям выплачивают.

– Тьфу, гадость! Чтоб я вот так свою дочку твари отдал?! Ну, ничего, с этими новыми снарядами мы их наконец-то выбьем.

– Новые вылупятся. Равновесие сил, замкнутый круг. Здесь нужны какие-то нестандартные подходы. Почему и жалею, что эту не расспросишь. Мы слишком мало о них знаем.

– А хорошо бы найти, где эти твари вылупляются. И бомбой…

– Деревня. В столице они вылупляются, в армейском питомнике. Охраняемый объект номер два, после Дома правительства. Не подобраться. Ладно, пошел я. А ты будь с девчонкой поласковее, может, все-таки оттает.

Снится огонь, чистое небо над головой, а внизу – дым. Странные, хорошие сны. Теплые. Снятся огромные, затягивающие, как в пропасть, черные глаза – у людей таких не бывает. Тугие объятия – руки здешних мужчин так не обнимут! Снится голос в голове: «Моя».

А утром – пусто.

Некому ответить: твоя, твоя, твоя…

– Забрюхатела?! Еппп…

– Ты не знал, что бабы иногда беременеют?

Этот мужчина не хуже и не лучше других, но все-таки, когда он держит за руку, становится легче. Спокойнее. Тянущая боль скручивает внутренности, ощущение – будто безумная прачка выжимает тебя вместе с бельем.

– Тужься, дура!

Под закрытыми веками – полуденная белизна неба, чистая, ослепительная. А потом ее сменяют черные глаза, огромные, нечеловеческие, надвигаются, затягивают, и тебя больше нет, и ничего нет, только кружится в темном туннеле сухой листок…

Крик. Глаза открываются сами, тело само вскидывается, крепкие руки давят на плечи:

– Лежи, не дергайся. Вот она дочка, держи.

– Ишь ты, сосет. Вот же чучелко!

– Поздравляю… папаша!

Глаза у дочки черные, глубокие, серьезные. Когда сосет, телу вспоминается странное: как будто порхают бабочки, задевая крыльями сердце. «Сссее», – вырывается сквозь зубы, и больно щемит в груди.

– Во-оздух!

– Чертовы твари, нашли!

– Заряжай! Сейчас мы его…

– Чего столбом стоишь, дура, дуй в укрытие!

Расселина ослепительного неба над узкой лесной дорогой, и в небе – серебряный проблеск. Стремительный, сверкающий, СВОЙ! Рвется крик сквозь позабывшее слова горло: вернись, я здесь, мы здесь! Широкий разворот над лесом. Выстрелы, грохот, треск, огонь, дым.

Плачет дочка.

Надсадный кашель над ухом, хрип:

– Хватай мелкую и дуй к реке. Сгорим все на фиг здесь, ветер на нас. Слышишь? Поняла?

Плачет дочка, невесомые бабочки щекочут крыльями сердце, и рождается в груди странное, непривычное, звериное: не отдам! Моя!

– К реке, давай, дура, бегом!

Треск, дым, крики за спиной. Проблеск картинки перед глазами: внизу горит лес, в расселине лесной дороги мечутся крохотные фигурки, разворачивая гранатомет с дурацким длинным стволом, чуть дальше – серебристая полоска реки, затянутая спокойной дымкой. Туда огонь не дойдет.

Грохот бьет по ушам, удар – и тьма. Чужая тьма. Жаль. Жаль, но на самом деле не важно. Важно другое, река – там.

Серебристый туман, широкий пляж, плеск воды, сюда почти не доносится жуткий треск горящего леса. Вода холодная.

– Ш-шш… успокойся, ты моя, не отдам. На вот, поешь…

Медленно катится к закату солнце. Выходят к реке обгоревшие, шатающиеся фигуры. На черных от копоти лицах – оскалы улыбок.

– Лагерь менять…

– Ничего, зато все живы.

– Эй, док! Второй змеевкой не разжились, извини, со сравнительным анализом придется подождать!

Смеются.

– Эй, чучелко, ты как? Надо же, спит. – Глаза мужчины светло-серые, как дымка над водой, когда смотришь сверху, с неба. – Ну что, молодец ты. – Неловко, ребром обожженной ладони, проводит по волосам. – Глупая змеева девка, как же тебя все-таки звать…

– Ле… – Горячий воздух царапает гортань, ком в горле сжимается, ощетинивается колючками – и лопается. – Ле… ли.

Серую реку морщат первые капли дождя. Дочка спит.