Побег из Вечности Южный Саша
– Машина-то? Не очень, но через дверь не пролезет. Я думаю, ее втаскивали сюда по частям и уже на месте собирали.
Мы с Холстом переглянулись.
– Значит, можно разобрать, – сказал он, когда надзиратель ушел.
– Чисто теоретически, – сказал я.
– Для начала достаточно и этого. Мы ведь еще не собираемся бежать. Пока займемся теоретической разработкой проекта.
Тюрьма представляла собой два примыкающих друг к другу прямоугольника. Большой прямоугольник – это сама крепость со стенами трехметровой толщины, зданием в центре, где держали заключенных, и мощными башнями по углам. Кроме угловых башен была еще одна, где содержали нас. Она стояла посредине восточной стены. Малый прямоугольник – это внешний двор, более позднее сооружение, примыкающее к крепости в районе нашей башни. Там находилось два небольших здания, в которых располагалась администрация тюрьмы и пристройка, примыкающая к нашей башне. В пристройку как раз и выходил второй конец маслобойной машины.
– Ты помнишь, что представляет собой внешний двор? – спросил я.
– Не больше чем ты, – ответил Холст. – Метров сто в длину, примерно семьдесят в ширину. Высота забора метра четыре. Сверху проволока, скорей всего под напряжением.
– Там есть охрана?
– Не заметил. Я был там всего два раза. Когда привезли и когда водили к директору тюрьмы. Посты наблюдения находятся, в основном, на сторожевых башнях крепости и обращены лицом во внутренний двор. Потому как если заключенный вдруг соберется бежать, то сначала он попадет именно туда. Но что этот бедолага будет делать дальше, ума не приложу. Плац отлично простреливается и хорошо освещен. А выход во внешний двор заперт. Вокруг стена десятиметровой высоты и трехметровой толщины. Так что пытаться бежать из основного здания просто бессмысленно.
– Итак, у нас есть решение только по промежуточному этапу – как проникнуть из башни во внешний двор, – сказал я. – Как выйти из камеры, мы не знаем, но, по крайней мере, все вводные у нас перед глазами, и мы можем об этом думать. И что-то все-таки придумать. А вот, как из внешнего двора оказаться на свободе, этого мы никогда не решим, даже теоретически, поскольку не располагаем точной информацией.
– Почему же, – возразил Холст. – Теоретически как раз все просто. Но ты забыл про еще один этап – куда мы побежим, когда окажемся за стенами тюрьмы? Это очень важно. Не одно такое предприятие кончалось крахом из-за того, что узники как следует не продумывали вторую часть побега. Они тщательно прорабатывали, как выбраться за стены тюрьмы, но, стоило им оказаться на свободе, бедняг ловили. Через час, два или пять.
– А ты откуда знаешь? – спросил я.
– Я бегал, – сказал Холст.
– Бегал?! – удивился я. – И как?
– Удачно.
– Тогда почему же ты здесь?
– Это уже другая история. Так что надо думать и о втором этапе. Ты же видел – леса вокруг нет, не спрячешься.
– Река?
– У нас нет лодки, – произнес Холст.
– Как ни крути, нам нужен человек на воле.
– Мак! – сказал Холст. – Выбор у нас невелик: либо Мак, либо никто. Вот только как к нему подобраться?
– Он склонен к общению, – сказал я. – Значит, он либо болтун, либо ему нравятся убийцы, что маловероятно. Либо ему просто не с кем больше поговорить. А если так, то он не очень счастлив в этой жизни. И это уже повод.
Итак, все неожиданно уперлось в Мака. Он даже не подозревал, как вырос в наших глазах. Мак был теперь просто гигантом, в руках которого находилась наша судьба. Пропуском в мир, где на рассвете серебрилась вода в озерах, а перед жарким днем стояли над рощами туманы и жили люди. Мир, который мы с Холстом толком не успели познать.
Теперь мы ломали голову, как найти ключик к Маку. Здесь неуместен был треп о футболе, рыбалке или выпивке, потому что нам надо было влезть человеку в душу, а это нечто другое. Нам надо было знать, что гложет Мака. И мы очень наделялись, что не ошиблись, и его действительно что-то гложет. Иначе все летело к черту. Благополучный человек для нас не подходил. Кроме того, мы боялись спугнуть Мака. Это был наш единственный шанс. Если, конечно, мы его не придумали. И потому мы не торопились, каждый день выдвигая и обдумывая по несколько версий. Кое-что из них откладывали в запас, остальное отвергали. А на другой день снова выдвигали новые. Мы искали идеал. Иногда, выжав до предела мозги, мы просто валялись на своих кроватях и молчали.
Проснувшись ранним утром в конце июля, я некоторое время лежал неподвижно, уставившись в потолок, а потом встал, подошел к Холсту и произнес:
– Просыпайся! Я знаю, что сказать Маку. Мы поздравим его с днем рождения и подарим что-нибудь. Это его тронет.
Холст от этих слов проснулся моментально.
– Гениально! – сказал он. – Почему мне такое не пришло в голову? А ты знаешь, когда у него день рождения?
– Нет, – ответил я. – Это надо выяснить.
Холст с сожалением вздохнул, потом надолго задумался. Через некоторое время он произнес:
– Ничего не приходит в голову. Тем не менее твоя идея гениальна. Вряд ли мы сможем придумать что-то более остроумное, – Холст опять надолго задумался.
Я встал и подошел к окну. До восхода солнца оставалось полчаса. Когда оно взойдет, луг за рекой вспыхнет, словно усыпанный драгоценными камнями. Потом роса высохнет и сияние исчезнет.
Да, идея было гениальна. Оставалось узнать дату. Можно было напрямую спросить у Мака, сколько ему лет, и в этом не было ничего страшного. Но таким же образом выяснить дату рождения, а потом поздравить означало свести на нет весь эффект затеи. Кроме того, это здорово попахивало мелким подхалимажем.
После завтрака мы тщательно рассмотрели все за и против и решили, что лучше выяснить день рождения Мака каким-нибудь окольным путем.
– Представляешь, встает утром в свой день рождения одинокий человек, – сказал Холст. – Его даже некому поздравить. На службе тоже никто об этом не помнит. Он работает и чувствует себя забытым и никому не нужным. И вдруг два заключенных, которые и знать-то не могли об этой дате, поздравляют его. Фурор!
– Фурор! – согласился я. – Он наверняка растрогается.
– Надо больше беседовать с ним, задавать косвенные наводящие вопросы. Вдруг обмолвится.
Но время шло, а нам так и не удавалось выяснить день рождения Мака.
– Представляешь, если он у него завтра. Потом ждать целый год, – как-то сказал по этому поводу Холст.
– Надо узнать у Азиза или Фарша, – предложил я.
– Эти скажут, держи карман шире, – возразил Холст. – Ты за все это время много слов от Фарша слышал? А от Азиза только ругань.
– Вот и надо каким-то образом обратить их ненависть себе на пользу. Вынудить сказать. Все равно никого другого у нас нет.
– А если они не знают?
– Значит, надо сделать так, чтобы узнали.
Кажется, Холсту стало интересно. Он присел на кровать и надолго задумался.
На другой день, на прогулке, я сказал Азизу, что он влез в дерьмо, не потрудившись даже узнать, сможет ли потом вылезти из него или так и застрянет там на всю жизнь. Конечно, я сказал это не в форме метафоры, а в более доходчивом виде, поскольку Азиз, деревня, тупой провинциальный хлопец, иначе мало бы что понял. Но, кажется, он и так не во всем разобрался и на всякий случай прервал нашу прогулку.
– Тупая скотина! – улыбаясь, сказал ему в лицо Холст. Разумеется, на русском.
В следующее дежурство Азиза, также во время прогулки, я, как бы продолжая начатую в прошлый раз тему, предложил ему сделать прогноз – станет ли он старшим надзирателем и как скоро, а затем и бригадиром или так и проходит всю жизнь в рядовых. Азиз с каменным лицом смотрел на меня. Этот тупой служака силился понять: его опять оскорбляют или все-таки делают толковое предложение.
– Азиз, – вмешался в разговор Холст. – У этого парня за спиной университет. Там, на свободе, он работал на крупную корпорацию и давал прогнозы по сделкам по методу доктора Рамполло, который был разработан в Массачусетском университете. Он специалист. Его услуги стоили от тысячи евро и выше. А тебе он готов это сделать всего лишь за маленькое одолжение: ты принесешь нам блондинку на обложке журнала, с хорошим бюстом.
– Ну пусть сделает, – наконец произнес Азиз.
– Для этого мне нужна дата твоего рождения, а также и других надзирателей – Фарша и Мака, – сказал я.
– Зачем? – спросил Азиз.
– Дело в том, что они тоже не прочь стать старшими надзирателями. Говоря по-простому, три личности в замкнутом пространстве с интегральным полем. Каждая является фактором, влияющим на ход событий. Так что при прогнозе их тоже надо учитывать.
Азиз кивнул. Хотя наверняка ничего не понял. Впрочем, я тоже.
– В следующее дежурство получите, – сказал он.
– Блондинку не забудь, – напомнил ему Холст.
Так мы узнали день рождения Мака. Азизу сказали, что у него есть все шансы стать старшим надзирателем, но раньше чем через три года это не произойдет. Азиз остался доволен, но блондинки так и не принес.
Ждать дня рождения Мака пришлось полгода. Это было трудное время. Мы иссякли и не могли больше думать на голом энтузиазме. Нам была необходима хоть какая-то маленькая победа. Одна ступень вверх к нашей мечте. Временами мне казалось, что из нашей затеи все-таки что-то выйдет и теория Холста, предложившего вылавливать из Вечности шансы и суммировать их, даст, наконец, результат. Но чаще на ум приходили другие мысли: мы два психа, которые пытаются умножить ноль бесконечности на свои скудные возможности, а точнее, на почти полное их отсутствие.
Наконец день, который мы ждали, настал. У нас не было уверенности, что Мак появится на дежурстве, хотя по графику работать сегодня должен был он. Но Мак мог подмениться, все-таки день рождения. Тогда пришлось бы поздравлять его в другой день. И эффект был бы уже не тот.
Где-то без четверти восемь Холст встал и принялся ходить по камере. Я молча наблюдал за ним.
– Послушай, – сказал Холст. – Мне много раз приходилось поздравлять людей с днем рождения, но я никогда так не волновался. Даже наоборот, делал это с удовольствием. А сейчас…
– Да успокойся ты, – прервал я его. – Обычное дело. Главное, не забудь, что надо сказать.
Мы много раз выверяли и репетировали с Холстом его будущую речь. Он поздравлял меня с днем рождения едва ли не каждое утро. В восемь утра открылась кормушка, и мы увидели лицо Мака.
– Привет! – поздоровался он с нами и протиснул в амбразуру поднос с завтраком.
Когда надзиратель собрался уходить, я остановил его:
– Подождите секунду, Мак.
Речь получилась на удивление трогательной. Говорил Холст:
– Мак, вы нас простите, если что не так, но мы знаем, что у вас сегодня день рождения. И мы поздравляем вас. А еще мы знаем, что вы очень одиноки, и желаем вам встретить настоящую женщину!
– От нас! – Я вручил слегка оторопевшему Маку сверток. – У нас скудные возможности, но зато это от души!
Неделю назад Холст смешал черный хлеб с побелкой и слепил из этой серо-серебристой смеси летящего журавля на подставке. Получилось красиво. Творение засохло и стало твердым, как камень. Принимая сверток, Мак смотрел на нас изумленным взглядом через проем кормушки.
– Спасибо, ребята! – наконец выдавил он.
Когда кормушка закрылась, Холст произнес:
– У меня такое ощущение, что он сейчас разрыдается.
– У меня тоже, – сказал я. – Кажется, нас тоже можно поздравить. Мы гениальные ребята! Мне даже начинает вериться, что дело выгорит. Скажи, что ты собираешься предложить Маку? Это очень важно.
– Деньги! – произнес Холст. – Что еще?
– Но как?
– Как только он пожалуется на жизнь.
– Что ж, – задумчиво произнес я. – Теперь он просто обязан это сделать. Но надо создать доверительные отношения, чтобы это выглядело не как банальный подкуп, а, допустим, как дружеский жест, спонтанный, а вовсе не запланированный. Иначе мы спугнем его.
Вечером после ужина Холст начал ходить из угла в угол по камере. Что-то его глодало.
– В чем дело? – спросил я.
– Может, я идиот, но я подумал о том, что вдруг мы ошиблись и придумали себе несчастного одинокого Мака с целым букетом проблем. А вдруг у него все в порядке, и он ничего не возьмет от нас. Если ему есть что терять, он не пойдет на должностное преступление. Мак слишком робок для таких дел. С таким же успехом можно обратиться к Фаршу.
– Заткнись, Холст! – произнес я.
Ночью в меня тоже закралось сомнение. Не исключено, что мы на пару с Холстом просто чокнулись на почве вожделенной свободы и, сами не замечая, создали иную реальность, в которой все возможно, даже побег.
Я поднялся с кровати, бросил взгляд на Холста – он, кажется, спал – и подошел к окну. Небо было чистым, и над тюрьмой висели мириады созвездий, иных миров. Я долго смотрел на звезды. Одни пульсировали, как живые, другие испускали ровный холодный свет. Через какое-то время мне стало легче. Я лег в кровать и уснул.
Все следующие дежурства Мак дольше обычного задерживался возле нашей камеры. Наши беседы постепенно принимали более дружеский и доверительный оттенок. Маку хотелось общаться с нами. Образ отпетых преступников постепенно таял в его сознании. Теперь он знал, что я бывший юрист и что работал в крупной корпорации, и у меня не было родителей, а Холст наследник большого состояния. Бывший, разумеется. Но прошло еще долгих три месяца, прежде чем я рискнул ввернуть в разговор фразу:
– Как, Мак, не помогло ли вам наше пожелание встретить женщину?
– Женщину? – Мак растерянно взглянул на меня. – Ах да. Нет. К тому же я… мне… Это меня уже не спасет, – неожиданно закончил он.
Мы с Холстом быстро переглянулись.
– А что случилось? – осторожно спросил я.
Мак немного помялся:
– Рассеянный склероз. Пока только начало. Но пройдет пара лет – и вы меня здесь уже не увидите. Надеюсь, это между нами. Мне… мне просто не с кем поделиться.
На миг я даже искренне пожалел Мака.
– Надеюсь, это между нами, – повторил он.
– Мак, а кому мы можем сказать? – произнес я. – Вы единственный, с кем мы разговариваем.
– Да, конечно. Ну до встречи, – Мак осторожно закрыл кормушку, и мы остались одни.
– Почему ты не сказал ему? – с упреком уставился на меня Холст. – Был такой момент!
– Притормози! – ответил я. – Если предложить ему сейчас, это будет смахивать на домашнюю заготовку. Как будто мы только этого и ждали. Мы предложим ему ну, скажем, через пару недель.
– Опять ждать! Я от этого скоро чесаться начну, – Холст глубоко вздохнул и подошел к окну. Похоже, он начал ломаться.
– Ждать еще придется, – сказал я. – Так что привыкни к этой мысли. Хотя бы для того, чтобы выловить из вечности еще пару шансов. Разве ты забыл, что мы следуем твоей теории?
Мы решили сделать это пятнадцатого мая. Говорить должен был Холст. Когда Мак открыл кормушку, он, принимая у него поднос с завтраком, произнес:
– Скажите, Мак, а разве нельзя вылечить вашу болезнь?
Мак через проем кормушки удивленно взглянул на Холста. Очевидно, не ожидал такого вопроса. Ему, видно, и в голову не приходило, что нас тронет его беда. Если бы он знал, как она нас трогала!
– Можно! Теоретически.
– Как это теоретически? – спросил Холст.
– Нужны большие деньги. А мое жалованье, сами понимаете… Потому и теоретически.
Холст вел себя молодцом. Он сделал сочувственное лицо и долгую паузу и, только когда кормушка закрылась, быстро произнес:
– Подождите, Мак! – создавалось впечатление, что ему только сейчас пришла в голову неожиданная мысль.
Кормушка снова открылась.
– Я тут подумал, Мак…
– Что?
– Мне по силам дать вам, ну скажем, сто тысяч долларов. На воле, разумеется.
– А так нельзя? Я бы для вас!
– Нет, Мак!
Воодушевление на лице охранника медленно потухло:
– Но ты же никогда не выйдешь!
– Это зависит от вас, – с нажимом произнес Холст.
Кажется, Мак перепугался. Несколько секунд он неотрывно смотрел на Холста, а потом произнес:
– Извините, мне надо разносить завтрак.
Кормушка медленно закрылась.
Некоторое время Холст тупо смотрел на нее, словно не в силах поверить происходящему, а потом произнес:
– Черт! Что я не так сделал?!
Потом он обернулся, посмотрел на меня и добавил:
– Кажется, я все испортил.
Это был самый черный день нашей жизни. Мы замерли каждый на своей кровати. Нам не хотелось ничего. Ни есть, ни говорить о происшедшем. Все пошло крахом. Все усилия. Да, здесь, в Вечности, первой умирает надежда. Но мы с Холстом умудрились ее воскресить. И жить ей какое-то время. Но все закончилось ничем. Тем самым похмельем, о котором я в самом начале говорил Холсту. Утром я сказал ему:
– Может, мы поторопились сделать выводы? Люди разные. Одному, для того чтобы принять решение, требуется три секунды, другому час или месяц. Мак не похож на человека с быстрой реакцией. Надо подождать.
– Да, конечно, – согласился Холст, но в его голосе не было воодушевления, это был голос человека с умершей надеждой. Я взглянул на него и повалился обратно на койку.
Шел июнь. Иногда ветер приносил в камеру непривычные запахи. Мы с Холстом, стоя у окна, жадно втягивали их в себя.
– Это запах юга! – сказал Холст. – Он совсем другой, чем запах севера. На юге море. Марсель, Сен-Рафаэль, Антиб. Лазурное побережье.
– Ты там был? – спросил я.
– Да, с отцом.
– И как там?
Холст взглянул на меня и промолчал, поняв, что я спрашиваю автоматически, и меня вовсе не интересует ни Марсель, ни Антиб, ни вообще ничего. Через неделю он спросил у меня:
– Может, сделать Маку повторное предложение?
Я глубоко вздохнул и, напустив в голос как можно больше твердости, произнес:
– Подождем. Зачем торопиться? У нас за спиной целая Вечность, а у Мака всего два года. Так что торопиться надо ему.
Кажется, вышло убедительно. Холст согласился. Хотя у меня самого не было ни малейшей убежденности в правоте своих слов. Я просто хотел отсрочить момент, когда Мак еще раз откажет нам. И это будет уже окончательно.
Прошло еще несколько месяцев. В октябре, на прогулке, Холст вдруг сказал:
– Какого черта здесь гнить, Отто. Давай обманем их всех. Убежим.
– Куда? – спросил я.
– В Вечность! Давай уйдем красиво. Зачем растягивать это бессмысленное существование?
– Я пробовал, – сказал я, глядя полузакрытыми глазами на тусклое солнце, которое зависло над левым задним углом башни и вот-вот должно было уйти за него.
– И что?
– Не получилось. Разве что один поможет другому, но что тогда делать оставшемуся?
– Тогда давай уйдем громко!
– Как это?
– Через парадный вход!
Я оторвал глаза от солнца и с интересом взглянул на Холста.
– Говори.
– После прогулки прибьем Азиза. Я переоденусь в его форму. Потом выйдем во внутренний двор. Я буду конвоиром, ты конвоируемым. Пересечем площадку и выйдем в наружный двор. Меня привезли сюда вечером. Во дворе стояло несколько машин. И за воротами они тоже были. Так что будет на чем уехать.
– Догонят, – сказал я.
– Ты забыл, какая у нас цель. Умереть! Мы умрем свободными. А если повезет, то перед этим поживем хотя бы несколько часов, а может, больше.
– Я согласен, – сказал я. – Но давай еще подождем. Вдруг Мак созреет.
– У меня больше нет сил ждать.
– Всего четыре месяца.
– Нет!
– Не подыхать же осенью, Холст. Грязь, слякоть, все такое прочее.
– Хорошо, подождем, – согласился он.
Ожидание тянулось невыносимо долго, особенно зимой. И хотя мы располагали Вечностью, где месяц шел за день – сущий пустяк, – мы не могли привыкнуть к ней, мы не были богами. И мы старели. В одно утро у Холста на висках я заметил седину.
Сегодня тринадцатое мая. До побега остался один день. Мы уже дважды откладывали его. Не было хорошей погоды. Но вот уже два дня как наступило настоящее тепло. Теперь мы ждали дежурства Азиза. Он заступал завтра утром, меняя Мака.
– Если бы тебе предложили исполнить два твоих последних желания, что бы ты попросил? – поинтересовался я у Холста.
– Искупаться в море или озере. И еще послушать Луи Армстронга. А ты?
Я пожал плечами. Я действительно не знал. В этом мире для меня уже ничто не имело смысла. Я смотрел на него пустым взглядом. Мы только дышали в нем, существуя биологически. Вряд ли это можно назвать жизнью. И потому, когда Холст выразил желание сказать кое-что Маку на прощание, я просто не понял его:
– Зачем и что?
– Я скажу ему: «Прощай, Мак. Однажды ты придешь сюда и не увидишь нас. Нас не станет. А через два года не станет тебя. А тюрьма по-прежнему будет стоять на месте. И уже через год никто не вспомнит о Маке Мишо. Грустная история. А все могло быть по-другому».
Когда Мак принес ужин, Холст так и сделал. Услышав его тираду, Мак долго смотрел на нас через распахнутую кормушку, а потом молча закрыл ее.
– Осел! – сказал Холст, глядя на дверь. – Скоро сдохнешь! И поделом тебе. Жертва! Такие, как ты, жертвы с рождения.
Холст отошел от двери и сел на кровать. И вдруг кормушка снова открылась. В ней возникло лицо Мака.
– Я согласен, – сказал он.
Некоторое время мы смотрели на него, а он на нас.
– Я согласен! – уже громче повторил Мак.
Оцепенение прошло. Мы одновременно встали с кроватей и двинулись к двери.
– Остается уточнить детали, – сказал Холст.
– Вот именно, – согласился Мак. – Сколько вы намерены мне заплатить?
– Сто тысяч евро, – сказал Холст.
– Хорошо! – Мак пожевал губами. – Но мне надо знать, что они у вас есть. В противном случае…
– Вы можете узнать подробности моего дела? – перебил его Холст.
– Ну при большом желании это можно сделать.
– Сделайте. Тогда вам станет ясно, что они у меня есть.
– Договорились! – сказал Мак.
Когда он ушел, мы едва не плясали.
– Черт, Отто, очнись! Мы такое дело сумели провернуть! – восклицал Холст, тыкая меня кулаком в плечо.
– Да. После такого можно начинать уважать себя, – произнес я.
До меня медленно доходило, что к нам опять возвращается жизнь. Я подошел к окну и долго смотрел в него уже совсем другим взглядом. Потом, окончательно придя в себя, обернулся и спросил:
– Откуда у тебя деньги? Остатки былой роскоши, старая заначка?
– Я тебе не рассказывал? Мы взяли семь миллионов евро.
У меня полезли на лоб глаза:
– Так ты многостаночник, Холст! Когда ты все успеваешь?
– Это случайно, – сказал он. – Осталось всего миллион триста. И их еще нужно взять.
– Ну-ну? – поторопил я его.
– После ареста меня три дня держали в местном КПЗ, в районе Сен-Дени, – начал рассказывать Холст. – Приходили дознаватель и адвокат моего отца. Он взялся вести дело. Все пытался выяснить, как было в действительности – убивал я или нет. А я и сам не знал. Он понял, что со мной что-то не так. Возил на обследование. А потом меня перевели в централ, это в Аньер-сюрСен, поскольку масштаб моего преступления обязывал держать меня не с мелкой шпаной и угонщиками машин, а с серьезными людьми. Мокрушников они тоже не особо уважали. Но по крайней мере ко мне никто не лез. А через некоторое время в мою сторону стала посматривать одна компания. Их было трое. Филипп – это заправила, Симон и Жюль. Они держались особняком.
Вскоре адвокат сказал, что меня должны перевести в другое место. И действительно, через несколько дней повезли. Сел в машину, смотрю, а рожи-то все знакомые. Та самая троица, что в мою сторону поглядывала. Совпадение это или нет – в том состоянии, в котором я находился, мне было безразлично.
Ехали долго. Потом машина вдруг встала и затрещали выстрелы. Когда пальба прекратилась, двери открылись и нас выпустили. Какие-то люди дали нам оружие. Мне сунули «калашников», с тремя магазинами, и мы снова поехали. Я ничего не понимал, пока один из моих сокамерников, Филипп, не объяснил, что мы должны напасть на террористов. Это была какая-то ферма недалеко от шоссе. Мы свернули с него и проехали пару километров. Когда впереди показалась ферма, Филипп выстрелил по ней из реактивной установки, а потом мы с разгона проломили стену машиной и оказались внутри. Там были арабы, человек десять. Мы расстреляли их из автоматов. А потом откуда-то взялись два металлических чемодана. Там находились деньги – много, как потом выяснилось, семь миллионов евро. Арабы, они действительно были террористы, месяц назад взяли банк. Их долго выслеживали, а потом кто-то в комиссариате решил наложить на эти деньги лапу. Сам мараться не хотел – слишком рискованно – и решил нанять уголовников: Филиппа, Жюля, Симона и еще кого-то четвертого. Но с тем вышла неувязка. Тогда обратили внимание на меня. Мокрушник, восемь трупов и прочее. Короче, терять нечего. Лучшего кандидата и не найти. В нашей группе все были отпетые, у каждого дело тянуло лет на пятнадцать, но настоящим убийцей среди них оказался только я. Как бы то ни было, дело мы сделали. Нам причиталось четыреста тысяч на четверых и свобода. Нелегальная, конечно. Мы должны были отдать деньги и разбежаться. Но те, кто нас нанял, решили иначе. Не думаю, что им стало жалко четырехсот тысяч. Скорей, они решили окончательно замести следы.
Мы ждали их на заброшенной ферме, в пятнадцати километрах от того места, где напали на арабов. Меня на всякий случай посадили в кустах. Остальные остались возле дома. Приехали трое. Спросили про меня. Им ответили, что я убит в перестрелке. Сначала все шло правильно. Они забрали деньги, отсчитали четыреста тысяч, отдали их, а затем достали пистолеты. Второй раз убивать было легко. Я снял этих людей одной очередью. Потом мы сели в их машину и уехали. После убийства этих троих отношения между мной и моими компаньонами заметно потеплели.
– Русский, у тебя есть где отсидеться? – спросил у меня Филипп.
Я пожал плечами.
– Тогда с нами, – сказал он.
Мы проехали километров двести и спрятали машину, решив, что дальше на ней ехать опасно. У нас были чужие удостоверения личности и права, которые мы нашли в карманах убитых.
Филипп сказал, что надо продолжать двигаться в том же направлении и держаться в стороне от дорог. Мы шли на юг, напрямую сквозь ирисовые рощи, заросли розовых кустов и виноградники. Иногда вдалеке мы видели людей. Мне было все равно куда идти. Каждый из нас нес по миллиону восемьсот тысяч долларов, и свобода дышала нам в лицо, как океан, когда приближаешься к нему. Это было такое потрясающее ощущение свободы! От всего: долгов, договоров, кредитов, адвокатов, счетов, обязанностей и прочего. От всего того, от чего раньше времени стареет человек./p>
Нам надо было добраться до Женевы. Там мы могли сделать себе швейцарские паспорта. Эта троица была матерыми уголовниками, и у них имелись связи.
– Во Франции делать нечего, – сказал Филипп. – Конвойные, что перевозили нас на машине, убиты. Их повесят на нас.