Россия и мусульманский мир № 7 / 2012 Сченснович Валентина

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ – НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ

МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ – ДА!

РАСПАД СССР ИЗМЕНИЛ МЕЖДУНАРОДНЫЕ

ОТНОШЕНИЯ, НО НЕ СДЕЛАЛ ИХ ГАРМОНИЧНЕЙ

Алексей Богатуров, доктор политических наук (МГИМО(У) МИД РФ) (МГЦ МО (У) НИХ)

Двадцать лет мировая система развивается фактически в отсутствие биполярности. Хотя теоретически потенциал взаимного ядерного сдерживания США и России в военно-силовой области сохраняется, его международно-политическое значение резко упало. Во-первых, потому что несоизмеримо с «советскими временами» в Москве и Вашингтоне уменьшилась политическая воля применять ядерное оружие в большой войне. Во-вторых, оттого что сама такая война стала маловероятной. В-третьих, в результате возникновения за последние 20 лет широкого набора новых способов использования силы, которые позволяют технологически передовым державам добиваться любых практически необходимых политических целей при помощи силового инструментария до-ядерного уровня.

Появление высокоточного оружия, гигантский рывок в средствах космической разведки, выход на качественно новый уровень управления боевыми операциями, апробация зарядов с обедненным ураном и иных видов новейших вооружений значительно изменили характер войн. Планируемые и реально ведущиеся войны постъядерной эпохи стали меньше по масштабу и сложнее в организации. Классические доядерная и ядерная войны мыслились главным образом как вооруженная борьба с целью разрушить потенциал противника к сопротивлению и принудить его принять твои условия.

Войны постъядерной эпохи, начиная с нападения НАТО на Югославию, стали, по сути дела, международно-политическими кампаниями. В основу обновленной стратегической логики легла идея не уничтожения враждебного государства, а победы над ним с целью последующего политического и экономического подчинения интересам победителя. Смысл войны сдвинулся от нанесения силового поражения противнику к его «переделке под заказ» нападавшего. В 2000-х и 2010-х годах политическая составляющая войн не просто стала вровень с военной, а в заметной степени начала перевешивать ее, по крайней мере по размерам затрачиваемых для победы организационных, политико-идеологических, информационных, финансовых, экономических и иных невоенных ресурсов.

Собственно ударно-силовая часть войны начинает выступать не как ее кульминация, а как преамбула, за ней следует растянутый во времени ресурсозатратный этап, в котором военные не в состоянии обеспечить победу собственными силами. В итоге, с одной стороны, в войны гораздо шире, чем в классические эпохи, оказываются вовлечены гражданские специалисты нетрадиционного профиля – эксперты по пиар-работе, религиоведы, политтех-нологи, психологи, социологи, наконец, менеджеры-управленцы. С другой стороны, возник запрос на военачальника нового типа – не просто талантливого стратега и тактика, но и администратора, способного в равной степени успешно выигрывать военные кампании и налаживать мирную жизнь в побежденной стране, а также обеспечивать переделку этой страны согласно политическому дизайн-проекту, который в начале кампании уже имеется у нападавшего. Идеал командующего сегодня – не боевой генерал типа Георгия Жукова или Александра Суворова, а скорее генерал-реформатор вроде Дугласа Макартура, который не столько «победил» Японию, сколько скроил и утвердил основы ее новой политической системы в годы американской оккупации с 1945 по 1951 г. Этот тип сегодня воплощает генерал Дэвид Петреус, на которого поочередно возлагались миссии по замирению сначала захваченного американцами Ирака, а потом – Афганистана.

Новый тип войны, как и новый тип командующего – продукты изменившегося инструментального назначения боевых действий. В классические эпохи их целью чаще всего становился прямой контроль над тем или иным фрагментом земного пространства с его ресурсами. В нынешнем веке политическая цель нападения – не столько устранение врага, сколько приобретение партнера. Партнера, конечно, не равного, а младшего, ведомого, подчиненного, чувствительного к всестороннему влиянию более сильного участника такого партнерства.

Неравновесные и асимметричные партнерства, конечно, существовали и в прежние времена. Таковы союзнические отношения США со всеми странами НАТО, Японией, Южной Кореей, Австралией. Но эти партнерства складывались постепенно, на базе осознания общности проблем стран – партнеров в сфере безопасности. Причем строились они исключительно добровольно дипломатическим путем.

Новизна опыта XXI в. состоит в переходе Соединенных Штатов к формированию систем подобных партнерств через войну при помощи силы. Такого типа партнеров Вашингтон (и Брюссель?) намерен воспитать из Ирака, Афганистана и Ливии. Пока нет достаточного эмпирического материала для суждений о том, насколько эффективной окажется политика принуждения к партнерству. Но очевидно, что она начинает в возрастающей степени определять международную практику в той мере, как ее распространению способствует наиболее сильная держава – Соединенные Штаты.

Вряд ли случайно, что феномен принуждения к партнерству возник в последние 15 лет. Он бы не появился, если бы у относительно слабых стран была проблема выбора. Но сегодня международная среда такова, что государство, в силу каких-то причин привлекательное для Америки в роли «подчиненного партнера», имеет мало шансов уклониться от превращения в такового, не рискуя суверенитетом и безопасностью. Причина безальтернативности – гегемоническое положение США в мировом раскладе, и такое положение дел – непосредственный итог распада Советского Союза.

При биполярном порядке вербовать новых сателлитов приходилось осмотрительно, с оглядкой, дожидаясь особого стечения обстоятельств. Просто так захватить приглянувшуюся страну было опасно – та могла попросить поддержки у державы-конкурента, что было сопряжено с рисками. С распадом СССР риски исчезли. Часть бывших «братьев по социализму» бросилась союзничать с НАТО – это сулило экономические выгоды. На «переваривание» перебежчиков – включение их ресурсов в пул, открытый для использования Соединенными Штатами, – ушло меньше десяти лет.

Потом выяснилось, что приобретенного путем добровольного пожертвования от новых партнеров оказалось недостаточно. Или качество ресурсов оказалось «не тем». Как бы то ни было, Евроатлантический регион со всем его потенциалом показался кому-то мал. НАТО заинтересовалась Азией. А поскольку среди азиатских стран идея радостного и добровольного перехода в ряды «ведомых американских партнеров» популярностью не пользовалась, то и понадобилась логика принуждения к партнерству.

Можно, конечно, ритуально порассуждать о «формирующейся многополярности», «многовекторности», группе БРИКС, Китае, наконец, о бесполюсной структуре мира. Интеллектуальные изыски. Игры разума. Остроумные наблюдения, а более всего – мечтательные или ностальгические гипотезы уважаемых и талантливых русских и иностранных коллег: Эдуарда Баталова, Чарльза Капчана, Джона Айкенберри и некоторых других. Дело не в теории и полюсах, а в том, какой тип международного поведения продолжает господствовать.

Доминирует американо-натовский тип поведения – наступательный, идеологизированный, с позиции комплексного превосходства, и редко допускающий компромиссы. Если структура мира и меняется (в принципе этот процесс идет), то на уровне поведения государств это пока не очень заметно. Игнорировать структурные сдвиги нельзя, но не стоит и переоценивать их реальное значение.

Падение военно-политической конкурентности международной среды привело к изменениям в сфере урегулирования во-оруженных конфликтов, где теперь преобладает одностороннее начало. Почти все серьезные региональные конфликты эпохи биполярности были конфликтами на истощение, помимо непосредственных участников к ним оказывались прямо, а чаще косвенно причастны несколько сильных и средних держав. Так было в Камбодже, на юге Африки, в Центральной Америке или Афганистане на «советском» этапе войны. Соответственно, эти конфликты завершались довольно широким многосторонним урегулированием, которое в ряде случаев красиво именовалось «национальным примирением». За вычетом особого случая Афганистана, такие примирения, в общем, сработали удовлетворительно.

Сегодня ничего похожего не случается. Урегулирования как таковые практически не происходят. За 20 лет можно вспомнить, кажется, единственный случай более или менее жизнеспособного урегулирования на многосторонней основе – национальное примирение в Таджикистане. Случайно или, напротив, показательно, что участие Запада в нем было минимальным. Выходит, и оно не было в полном смысле слова «равновесным», т.е. выработанным при симметричном участии западных, прозападных и незападных сторон.

Значит, симметричные урегулирования вообще перестали работать в условиях отсутствия биполярности, а несимметричные работают не так, как прежде, в силу того, что в их основе не компромисс (баланс интересов), а подавление интересов менее сильной стороны интересами более сильной.

Вероятно, отсюда – заметный рост числа замороженных, но не урегулированных конфликтов – карабахского, приднестровского, югоосетинского, отчасти даже израильско-палестинского. Трудно признать дипломатически оптимальными или даже удовлетворительными решения по косовскому, абхазскому, северокипрскому вопросам. Более сильные стороны навязывают свои решения, но не могут обеспечить им необходимую международно-политическую поддержку. Односторонний тип регулирования преобладает независимо от того, Запад или не Запад оказывается его движущей силой. Стороны используют разные обоснования своих действий, но модель их поведения одинаково бескомпромиссна.

Любопытно, что прочность таких урегулирований должна вызывать серьезные сомнения, но реальность свидетельствует об ином. Подобные бескомпромиссные и в известном смысле незавершенные, неполные урегулирования демонстрируют относительную долговечность. Их, по-видимому, уже можно принимать как непризнанную норму, новый работающий инвариант конфликтного управления в XXI в. Стоит ли в этом случае продолжать попытки втиснуть урегулирования подобных конфликтов в наши представления о том, «как все должно быть», если они сложились в биполярную эпоху и в этом смысле полностью не соответствуют современным реалиям?

Отсутствие противовеса Западу в лице СССР привело к принципиальному изменению типа урегулирования международных конфликтов, сделав условия урегулирований менее сбалансированными, более односторонними, но тем не менее иногда довольно прочными. Не разумно ли признать объективный характер этого изменения и перестать тратить ресурсы на решение тех проблем, которые фактически уже прошли стадию «самоурегулирования» (как, скажем, в Кашмире) или были разрешены силой, с явным преобладанием интересов только одной из сторон, но достаточно глубоко и надежно (Босния, Косово, Абхазия, Карабах).

Интригует еще один аспект современной конфликтности. Если все перечисленные ситуации начинались как местные свары без участия больших стран, то конфликты 2000-х годов возникли как прямое следствие нападения Соединенных Штатов на относительно слабые азиатские государства. Конфликты 1990-х годов выглядят результатом более или менее спонтанных выплесков взаимной неприязни или непонимания соседствующих этнических групп и народов. Войны 2000-х годов спланированы одной страной и кажутся подчиненными сквозной логике, исходящей из единого центра.

Их формальная идейно-политическая подоплека – демократизация при помощи силы. Реализуемая на наших глазах химера, по сравнению с которой меркнут марксистские догмы экспорта социалистической революции. Но идеология насильственной демократизации – прикрытие. Стратегический итог конфликтов 2000-х годов выглядит как не вполне успешная попытка консолидации части международной периферии под эгидой США и на условиях ее превращения в зону преимущественно американского влияния. Отсутствие соперничества за влияние в этом поясе международно-политического пространства делает процесс такой консолидации полностью зависящим от воли и ресурсов Соединенных Штатов. В отсутствие Советского Союза ни Китай, ни Россия не могут и не стремятся помешать Вашингтону придать этому пространству наиболее выгодную ему конфигурацию.

Рыхлая, разреженная в конкурентном отношении международная среда провоцирует желание наиболее напористой части американского истеблишмента приобретать позиционные преимущества в материковой части Евразии с прицелом, по всей видимости, на возможное соперничество с Китаем. Урегулирование конфликтов с участием США не является урегулированием. Оно представляет собой силовое подавление очагов сопротивления экспансии военной ответственности НАТО на стратегически важные азиатские территории. Причем вот уже 20 лет это подавление носит профилактический характер. Оно осуществляется с опережением, под предлогом необходимости демократизации мира и в любой точке планеты, если контроль над ней начинает казаться американскому истеблишменту необходимым для укрепления глобального превосходства, которое, в отсутствие СССР, Соединенные Штаты намерены сохранять как можно дольше.

Неслучайно в Вашингтоне с таким негодованием реагируют на строптивость Ирана – сильного и откровенного противника американизации Среднего Востока и северных фрагментов Южной Азии. Иран, не включенный в систему американских «подчиненных партнеров» и враждебный США, – брешь в том, что в перспективе может стать поясом дружественных Вашингтону государств от Северной Африки до Центральной Азии и границ с КНР.

Россия после 1991 г. отступила по всем параметрам международной мощи и не достигла за 20 лет положения и статуса, которыми обладал Советский Союз. Незападные страны выиграли от этой перемены не меньше, чем Запад. Китай и Индия смогли реализовать преимущества, которые обрели в 1990-х годах, когда Соединенные Штаты, не встречая сопротивления Москвы и ввиду маргинализации ее влияния, стали уделять этим государствам нарочито много внимания, желая предотвратить их возвращение к блокированию с Москвой против Вашингтона. Особенно контрастной (по сравнению с эпохой биполярности и неприсоединения) выглядела международная переориентация Индии. В этом случае, вероятно, произошло уникально удачное для Дели наложение историко-экономических и международно-политических обстоятельств. Насколько можно судить, объективный ход социально-экономического развития Индии привел ее в 1990-х годах к рубежу, когда для дальнейшего рывка стране был остро необходим приток передового технологического опыта, зарубежных инвестиций и общего прироста связей с наиболее развитыми государ-ствами.

Советский Союз, даже если бы он сохранился, роста качества международных отношений Индии обеспечить бы не смог. Напротив, полувековая (и обоснованная военно-политической обстановкой) ориентация «скорее на Москву, чем на Вашингтон» была препятствием для «переброса внимания» Дели на связи с Западом. Разрушение СССР устранило это препятствие разом и совершенно безболезненно для Индии. Примерно к этому же времени стало очевидным «истощение наследия» традиционного гандизма. Внутри страны сложилась двухполюсная политическая система. К руководству Индийского национального конгресса пришли новые люди, которые избегали разрыва с идейными ценностями Неру–Ганди, но обладали способностью подвергнуть их переосмыслению, избежав обвинений в ревизионизме. Новые политики отдавали должное важности сотрудничества с Москвой, но понимали, что не с его развитием связаны приоритеты страны.

Индия успешно включилась в экономическую глобализацию. Благодаря аутсорсингу индийские наукоемкие предприятия стали работать на американские корпорации, обогащая себя, принося доходы заокеанским корпорациям и наращивая индийский производственно-технологический потенциал. Сложилась экономико-производственная база индийско-американского сближения, так сказать, его материальная основа, «плоть» на «костях» возникшего политического интереса Дели и Вашингтона друг к другу. Вопреки собственной воле, Индии «помог» и Пакистан. Подточенный внутренней борьбой между военными и гражданскими элитами, противостоянием центральной власти с племенным национализмом и сепаратизмом, наконец, борьбой светской власти с исламскими экстремистами, Пакистан в 1990–2000-х годах перестал быть оплотом американской политики в Южной Азии.

Хуже того, обретение им в 1998 г. ядерного оружия в сочетании с внутренней нестабильностью создали угрозу «исламской бомбы» – опасность, которая способствовала сближению США с Индией и не только с ней. Индийская дипломатия смогла перехватить у Пакистана роль привилегированного партнера Соединенных Штатов в региональных делах. Вашингтон занял благоприятную для Индии позицию по поводу ее «нелегального ядерного статуса» и признал особенности позиций Дели по ряду международных вопросов. Сложилась нетипичная для биполярной эпохи ситуация американо-индийского партнерства, которое в основном заменило собой традиционную схему американо-пакистанского союза.

Пакистан не просто утратил прежде главенствующее положение в системе американских приоритетов в Южной Азии. В Америке стали разрабатываться сценарии, при которых Пакистан в результате внутренних катаклизмов (захват власти религиозными фанатиками) мог оказаться гипотетическим противником американской политики в регионе. Как бы то ни было, Индия оказалась привилегированным региональным партнером США – это было внове.

Но непривычно и другое. Индия не производит впечатления младшего партнера Вашингтона. Между тем хорошо известно, что равных партнерств американская внешнеполитическая традиция не признает. Это одна из главных причин того, что вот уже 20 лет не удается выстроить систему партнерства Соединенных Штатов с Россией. Поэтому и партнерство Дели с Вашингтоном – довольно специфический феномен, в котором элемент партнерских отношений уравновешен элементами самостоятельности Индии. Ощущая и признавая возросшую привязанность к американской экономике и политике, Индия не позволяет своей внешней политике «раствориться» в американской, стать ее очередной регионально-страновой эманацией – подобно внешней политике Великобритании, Японии или Польши.

С точки зрения американской традиции, в той мере, в которой Индия сохраняет свою внешнеполитическую самостоятельность в отношениях с США, американо-индийское сотрудничество и партнерством-то считаться не может. Разве что отношения Вашингтона и Дели представляют собой новый для Соединенных Штатов тип «партнерства на расстоянии», «отстраненного партнерства», т.е. не особенно тесного.

Любопытно, что Индии в отношениях с Америкой отчасти удается то, что не удается России. Правда, специфика партнерства Дели с Вашингтоном состоит в том, что Индия пока больше приобретает от него, чем теряет. В этом состоит его отличие от квази-партнерских отношений Соединенных Штатов с Россией, в которых Москва при каждой попытке сблизиться с Вашингтоном теряет часть свободы действий – прежде почти безграничной. Индия, никогда подобной свободы действий не имевшая, не ощущает и ее ограничения, развивая сотрудничество с Вашингтоном, тем более что индийско-американские расхождения по пакистанской проблеме временно потеряли значение.

«Отстраненное партнерство» позволяет Индии сохранять конструктивные отношения с Вашингтоном и одновременно, не затрудняя себя самооправданием, участвовать во встречах БРИКС. Распад биполярности и обессмысливание неприсоединения не помешали Индии использовать новые характеристики глобальной ситуации себе во благо. Вряд ли индийцы ностальгируют по СССР, хотя, возможно, они ему признательны – не только за исторические заслуги в деле укрепления независимости Индии, но и за объективное расширение пространства международного маневрирования, которое для них открылось после 1991 г.

Китай – другая история. В отличие и от России, и от Индии он не провозглашает стремления строить особенно близкие отношения с Вашингтоном. В Пекине слишком высоко ценят свободу рук. Для Соединенных Штатов партнерство – это своего рода режим американского покровительства для кого-то, кто таковое (по любым причинам) принимает. Партнерство по-китайски – это «партнерство символов и дальних целей»: «мы дружим против некой опасности», но каждый из нас дружит так, как считает это правильным и необходимым – лишь бы его действия не противоречили провозглашенной цели дружбы. Оригинальный, но работающий вариант.

Такой была логика китайско-американского и китайско-японского партнерств против «гегемонии одной державы» (читай – СССР) с 1972 г. до XII съезда КПК в 1982 г. Много иногда пугающих намеков и заявлений, демонстративное, почти бурное дипломатическое маневрирование и… практически нулевой уровень реальных совместных действий.

В 1990-х годах и позднее изменилась риторика. Но логика, похоже, сохранилась. Это китайская дипломатия внедрила в международный лексикон словосочетание «стратегическое партнерство». Но ни один специалист в КНР, России или США не знает, что это в действительности означает. Известно только, что такими «партнерствами» Пекин связал себя с широким кругом стран – больших и средних. Среди них – Соединенные Штаты и Россия, государства Центральной Азии, Япония и Южная Корея, некоторые страны Евросоюза и Юго-Восточной Азии.

Такое мудреное отношение к партнерству позволяет Пекину без всяких идейно-теоретических и политико-философских осложнении прагматично развивать отношения одновременно с Россией, Америкой, Индией – державами, в международных приоритетах которых бывает трудно найти общий знаменатель. Китайская дипломатия и не отягощает себя его поиском. Сотрудничество КНР с каждой из названных стран развивается словно в параллельных мирах. Если предстоит ссориться по вопросу о Сирии в Совете Безопасности ООН, то приоритет – дипломатический блок с Москвой. Если обсуждаются торговые преференции и режимы инвестиций в Восточной Азии, главное – взаимодействие с США и Японией. Если наступает очередной цикл ссор вокруг Тайваня – снова выдвигается незыблемость «единых» подходов Москвы и Пекина к территориальной целостности государств. Получается, «стратегическое партнерство» – это в основном взаимное решение «дружить долго и счастливо», не отягощая друг друга обязательствами об оказании практической помощи, но говоря о такой помощи и обещая ее оказать по возможности, если она не будет слишком затратной.

Трудно сказать, временным или принципиальным является такое отношение КНР к партнерству. Нередко кажется, что на самом деле Китаю очень симпатично американское понимание партнерства как партнерства ведущего с ведомым. Просто пока Китай еще не готов вести за собой слишком многих. В Пекине раньше, чем в Москве, признали: ведомые партнеры – бремя, которое должен нести тот, кто претендует на роль ведущего, – к вопросу об отношениях России с соседями по СНГ. «Школа Дэн Сяопина» научила китайцев соизмерять желания с возможностями. Поэтому для Китая вероятное освоение американского понимания партнерства – вопрос будущего. Пока китайская дипломатия действует на платформе необременительного «партнерства при желании и по возможности». Его и называют стратегическим. Словом, партнерство как ненападение.

Отношение Китая к нынешней России тесно переплетено с его отношением к советскому наследию. Не Россию, а скорее себя самого Китай видит восприемником той международной роли, которую 20 лет назад играл Советский Союз. Складывается впечатление, что в КНР испытывают даже некоторое чувство неловкости за русских политиков и просто граждан, которые недооценивают советские достижения, успехи культурного строительства и социального обустройства жизни в СССР – во всяком случае в период 1950–1980-х годов.

Отсюда – многослойное восприятие современной России. С одной стороны – законная владелица исторического наследия, ценность которого сама не хочет и не может оценить должным образом. С другой – государство, которому в очередной раз не удается стать сильным настолько, чтобы проводить политику, достойную великой державы. Как, например, сохранить такую же степень независимости в международных делах, как у Китая, и одновременно быть столь же привлекательным экономическим партнером, как он, для стран, которые относятся к России с недоверием, – прежде всего США?

С третьей стороны, это страна, хоть и уважаемая, но доступная, – объект использования в интересах возвышения самого Китая, который может, хочет и находит пути мирного освоения ресурсов России, не вступая с ней в открытое противоречие, но принимая во внимание все пороки российского государственного организма и общества. Вроде бы китайцам неловко так поступать, но если сами русские от эгоизма и алчности не могут навести порядок в своих делах, то почему надо упускать шанс воспользоваться системными пороками русской жизни ради своей страны. Горькие мысли – о нас, а не о китайцах.

Обманутая Борисом Ельциным, которого и самого одурачил Леонид Кравчук, Россия отреклась от Советского Союза в надежде быстро разбогатеть, избавившись от добровольной повинности субсидировать Закавказье и Среднюю Азию. Спустя 20 лет международно-политические издержки этой схемы заметней и выигрышней. Прежде всего, сократился внешнеполитический ресурс России, который до сегодняшнего дня не достиг того, которым располагал CCCP.

Bo-первых, не компенсирована материальная основа дипломатической работы. Ни одно новое российское посольство в странах СНГ не оснащено так, как полагалось оснащать советское представительство за рубежом в техническом отношении и с точки зрения обеспечения комплексной безопасности, включая защиту информации. Между тем во всех странах СНГ спецслужбы широкого круга заинтересованных стран-конкурентов ведут активную разведывательную деятельность.

Во-вторых, сократился организационный ресурс российской дипломатии. 20 лет происходило вымывание с дипломатической службы кадров высшей квалификации за счет естественного старения, перехода в российский и иностранный бизнес или просто «утечки за рубеж». При этом привлекательность дипломатической работы для молодых упала ввиду недостаточного по современным критериям денежного обеспечения и невозможности получить жилье для того, чтобы обзавестись семьей и включиться в нормальный цикл биологического воспроизводства дипломатических кадров – во многом потомственных. B целом уровень профессионализма дипломатов перестает расти, а многие уникальные квалификации дипломатических работников старой советской школы – прежде всего профессионалов-переговорщиков экономического и военно-политического профилей – оказались утерянными или находятся на грани утраты. При этом самостоятельное экономико-переговорное направление в работе официальной дипломатии не складывается из-за его малой востребованности: компании пытаются вести переговоры с зарубежными партнерами самостоятельно, а часто – скрывая эти переговоры от дипломатов в силу того, что содержание обсуждаемых сделок бывает «теневым» и «полутеневым».

В-третьих, невосполнимый ущерб понес ресурс культурно-психологического и идеологического влияния России, поскольку представлять образец жизненной привлекательности сегодня она в состоянии разве что для стран СНГ и ряда азиатских государств. При этом изменения в культурно-психологическом образе России, делающие ее комфортной для выходцев из Азии, снижают привлекательность российского образа жизни для носителей западных вкусов и стандартов. Вспомним нескончаемые ряды ресторанов не русской, а кавказской кухни, азиатско-кавказские по виду, порядкам, обхождению и ассортименту товаров бывшие городские рынки Москвы и Санкт-Петербурга, наполовину азиатский облик пассажиров столичных метро и связанные с таким составом жителей разговорную и иную манеры общения. «Азиатизация» и «провинциализация» поведения затронули даже более образованную студенческую среду. Вместо того чтобы учить приезжих, например, кавказских, соучеников (провинциалов, тяготеющих к полусельскому укладу жизни) хорошим столичным манерам, русские студенты сами перенимают у кавказцев их фамильярный «свойско-аульный» тип общения, пренебрежение к правилам городских приличий и культурного обхождения. Поведение таксистов-частников и автолюбителей на российских дорогах – просто канон традиционной для советских лет «езды без правил» на дорогах Закавказья. Сегодня этот стандарт перенесен в столицу. Рассорившись с Грузией, мы делаем свою столицу похожей на «о-о-чень большой» Тифлис, Владикавказ или Баку. Юрий Лужков заложил коррупционно-бюрократическую основу московского процветания. Но он же дал старт азиатизации Москвы. Город, привлекательный для тех, кто алчен и беден, не ценит европейскую культуру и не собирается соблюдать закон. Как сломать этот низводящий нас тренд?

В-четвертых, трем правителям за 20 лет не удалось снять Россию с нефтегазовой иглы. Лишь к началу 2010-х годов были сформулированы приоритеты поворота к наукоемкой экономике и сделаны неуверенные шаги, формально ориентированные в ее сторону. Государство снова сосредоточило в своих руках гигантскую власть и вернуло способность обеспечивать концентрацию средств на приоритетных направлениях. Но эффективность усилий по созданию наукоемкого сектора блокирована системой распределения бюджетных средств на основе «распила». Власть по сути дела не может ее разрушить в силу органичной встроенности этой системы в государственную машину со времен Ельцина.

Провинции после распада СССР вернулись к системе «кормления», мало изменившейся с русского Средневековья. Лишившись надежд обогащаться за счет лояльности к федеральной власти, региональные элиты обратились к поиску доходов на местах. Для тех, кто обладал предприимчивостью, это было решением проблемы. Умение находить местные доходы, скрывая их от федерального и регионального налогообложения, стало ключом к богатству и власти. Провинции и провинциальные элиты научились жить и выживать без Москвы – беднее, чем в столицах, но не так уж плохо.

В сущности, они лишь повторяли опыт московского мэра, который тоже сумел отделить столичную городскую экономику от экономики общероссийской, отыскав такие источники местных доходов, которые в реальном измерении превосходили бюджеты многих федеральных ведомств.

В международном смысле особый интерес представляли практики общения региональных властей, включая столичные, с этнобизнесом – чужестранным, но не только с таким. Большинство руководителей русских провинций считают себя патриотами. Русские лозунги вне этноадминистративных субъектов федерации котируются высоко. Но все меняется, едва возникает соблазн обрести местный неучтенный доход. Например, от продуктового рынка, которым верховодят азербайджанцы, вещевой барахолки, подконтрольной вьетнамцам, или от нелегально поселившейся в заброшенной деревеньке китайской общины, которая завалила местный рынок отличной овощной продукцией, оставаясь при этом «условно невидимой» для налоговых органов.

Не в этой ли укорененности практики местных «невидимых доходов» муниципальных властей, полиции и фискальных структур – источник разговоров о мирной и официально не улавливаемой «колонизации» чужеэтническими сообществами сельских и городских пространств российских регионов? Разрушение СССР замышлялось как освобождение России от «наднационального экономического ига». На деле оно открыло путь к установлению экономической власти, как никогда далекой от идей национального процветания России.

Сомнительно, чтобы чуженациональный бизнес работал на увеличение ресурса национальной внешней политики Российского государства. Не верится, что власть не замечает этой проблемы. Просто система обогащения элит после 1991 г. оказалась завязана на извлечении доходов в союзе с любым бизнесом. Патриотические задачи при этом роли не играют. Власть стала инструментом получения прибыли – в этом специфика российской политической системы и один из ее системных пороков.

С точки зрения российского национального сознания, главными итогами распада СССР были сокращение внешнеполитического потенциала и ослабление международных позиций России. С учетом развития российской политической системы по порочному кругу считать это ослабление обратимым нет оснований. Сопряженный с исчезновением Советского Союза распад биполярной структуры придал мировой архитектуре неравновесный характер, не способствуя при этом гармонизации международных отношений. Попытка США воспользоваться историческим шансом и закрепить в мире однополярную структуру, «спроектированную» под Соединенные Штаты, тоже не реализовалась. Отчасти – в результате ресурсозатратной внешней политики Вашингтона, отчасти вследствие объективных причин – перерастания сложности мирохозяйственных, культурно-идеологических миграционно-демографических и политических процессов того уровня, в пределах которого их вообще можно регулировать ресурсами и волей одной державы, даже такой мощной, как США. В мире должны сосуществовать альтернативы. Предложить их не может и не стремится ни одна из других серьезных держав.

«Россия в глобальной политике», М., 2011 г., т. 9, ноябрь-декабрь, № 6, с. 58–71.

СТАЛА ЛИ РОССИЯ ДЕМОКРАТИЕЙ?

Юлий Нисневич, доктор политических наук (ВШЭ, РУДН)

Сегодня, когда с принятия в декабре 1993 г. Конституции новой России наступил уже пятый избирательный цикл, эмпирически оценить, стала ли Россия демократией, можно без каких-либо отговорок и ссылок на то, что еще продолжается переходный период и окончательно не сформировался правящий политический режим. Сформировался, и с вполне определенными и однозначными параметрами и характеристиками.

Но для того чтобы ответить на поставленный вопрос, прежде всего необходимо операционализировать понятие «демократия». Как отмечает Л. Даймонд, в теоретической и эмпирической литературе по демократии царят столь значительные концептуальные путаница и беспорядок, что можно обнаружить более 550 «подвидов» демократии. Такая ситуация объективно обусловлена тем, что демократия, как и любое общественное явление, непрерывно трансформируется в ходе развития цивилизации, многогранна и может рассматриваться и трактоваться в столь разных аспектах, как политико-институциональный, процессуально-процедурный, культурологический и аксиологический.

Как представляется, для рассматриваемой задачи наиболее адекватным является институциональный подход, в рамках которого демократию можно определить как одну из форм организации политических и государственных порядков. При этом политический режим, реализующий с должным качеством присущие демократии политические и государственные порядки, будет оцениваться как демократический, а государство, в котором сложился такой режим, – как демократическое государство, или демократия. Институциональная концепция представительной демократии была разработана Р. Далем, который предложил определять современную «демократию в масштабах государства» как полиархию, если она имеет весь набор атрибутов, представляющих «политические институты современной представительной демократии». Если, взяв этот набор за основу, уточнить и расширить его, он будет включать: выборность и сменяемость по результатам выборов должностных лиц; свободные, честные, регулярно проводимые в установленные сроки выборы; автономию ассоциаций; свободу выражения; альтернативные источники информации; всеобщие гражданские и политические права, установленные международными актами о правах и свободах человека и гражданина; подотчетность и ответственность власти; правозаконность (верховенство закона); разделение властей.

Таким образом, для того чтобы эмпирически оценить, стала ли Россия демократией в современной интерпретации этого понятия, нужно оценить, реализованы ли и с каким качеством указанные условия. Эту задачу предлагается решать на основе дихотомического подхода, в соответствии с которым все государства следует разделять на демократические и недемократические, а не умножать сущности, вводя в научно-исследовательский оборот «демократии с прилагательными», различные «переходные», «гибридные», «имитационные» и прочие «недо-» и «псевдодемократии». Как отмечает А. Мельвиль, «демократии с прилагательными» как предикат не являются демократиями и их нужно концептуализировать как автократические режимы нового типа.

В соответствии с Конституцией 1993 г. Россия – это демократическое государство с республиканской формой правления (ст. 1), в котором на основе всеобщего равного и прямого избирательного права при тайном голосовании избирается Президент Российской Федерации (ст. 81) и избираются депутаты Государственной думы (ст. 96). Таким образом, на конституционном уровне установлена выборность высших должностных лиц государства. Выборность высших должностных лиц в России констатируется в представленном в 2010 г. докладе ООН о развитии человека. Однако реальное качество выборности в этом исследовании не оценивается. Поэтому страны классифицируются как демократические, даже если только формально, «глава исполнительной власти и законодательные органы избираются, более одной политической партии конкурируют друг с другом на выборах и партия передает власть в случае поражения, в противном случае страны характеризуются как диктатуры». Кроме того, в этом докладе указывается, что «демократии без чередования партий существуют в странах, которые формально удовлетворяют критериям демократии, но где правящая партия еще не проигрывала ни одних выборов и, таким образом, не передавала власть». И вводится сомнительная категория демократических государств без сменяемости власти, к которой, по результатам исследования, отнесена и Россия.

Действительно в России, начиная с президентских выборов 1996 г., установилась несменяемость высшей власти. Реальная смена политического представительства в институте президентства, ставшем ключевым актором российской политики и цитаделью правящего режима, в результате открытой и публичной политической конкуренции на выборах ни разу не происходила.

Начало узурпации одной политической группировкой президентской власти, а затем и большинства в Государственной думе, было положено операцией «Преемник», в результате которой в марте 2000 г. В. Путин стал Президентом РФ, сменив на этом посту Б. Ельцина. Операция «Преемник» с целью сохранения должности президента за представителем правящих политико-экономических группировок была реализована и на президентских выборах 2008 г., когда В. Путина сменил Д. Медведев. Очевидно, что и на президентских выборах 2012 г. будет использована подобная операция и произойдет рокировка, в результате которой на посту Президента России на этот раз уже В. Путин сменит Д. Медведева. Параллельно, начиная с парламентских выборов 2003 г., конституционным большинством в Государственной думе завладела представляющая «партию власти» фракция «Единая Россия» (только после 4 декабря 2011 г. оно стало простым).

Политические режимы, подобные сформировавшемуся в настоящее время в России, Т. Карозерс обозначает как режимы доминирующей власти. Он характеризует такие режимы следующим образом: «Для них характерны слабое представительство интересов граждан, низкий уровень политического участия, не выходящего за пределы голосования, частые нарушения законов должностными лицами государства, сомнительная легитимность выборов, почти полное отсутствие доверия общества к государственным институтам и устойчиво низкая институциональная эффективность государства… Результатом длительного удержания власти одной политической группировкой обычно становятся крупномасштабная коррупция и “приятельский капитализм” (crony capitalism)… Они (лидеры таких режимов) периодически заявляют о намерении вырвать коррупцию с корнем и укрепить власть закона. Но их глубоко укоренившаяся нетерпимость ко всему, что выходит за пределы лимитированной оппозиции и существующего политического устройства, где они занимают доминирующее положение, порождает те самые проблемы, с которыми они публично обещают разобраться». Это точно описывает ту ситуацию, которая сложилась в России.

В соответствии с предложенным Й. Шумпетером минима-листским подходом к пониманию современной представительной демократии единственным институциональным средством, выражающим сущность демократии и однозначно ее характеризующим, служат свободные, честные и состязательные выборы. Базирующийся на минималистском критерии свободных и честных выборов дихотомический подход к оценке демократичности государств современного мира используется в государствоведческом исследовании «Свобода в мире» (Freedom in the World), которое с 1972 г. ежегодно проводит неправительственная организация «Дом свободы» (Freedom House). В рамках этого исследования оценивается, какие из существующих в мире государств можно считать электоральными демократиями, а какие нет. При этом электоральная демократия характеризуется наличием конкурентной многопартийной системы и всеобщего избирательного права, регулярным проведением свободных и честных выборов при тайном голосовании, открытостью избирательной кампании, в ходе которой все партии имеют доступ к средствам массовой информации. По результатам этих исследований, начиная с 2004 г., Россия не оценивается как электоральная демократия, так как российские выборы не являются свободными и честными.

Действительно, в России не просто легитимность как президентских, так и парламентских выборов сомнительна, что Т. Карозерс отмечает как характерную особенность режима доминирующей власти, но, по оценкам и российских аналитиков, и зарубежных наблюдателей, российские выборы изобилуют многочисленными нарушениями и фальсификациями, искажающими свободное волеизъявление избирателей.

Оценка реализации таких условий, как «выборность и сменяемость по результатам выборов должностных лиц» и «свободные, честные, регулярно проводимые в установленные сроки выборы», может носить только бинарный характер – условие либо полностью реализуется, либо нет. И можно констатировать, что оба эти тесно взаимосвязанные, обязательные и минимально необходимые для демократии требования в настоящее время в России не реализуются.

Оценки состояния и качества реализации всех остальных политических и государственных порядков современной полиархической демократии носят континуальный характер, и отражающие их индикаторы в нормированном представлении могут изменяться от 0 (порядок из-за очень низкого качества практически не реализуется) до 1 (порядок реализуется с максимально высоким качеством). При дихотомическом подходе, если значение нормированного индикатора регулярно ниже минимально допустимого порогового значения, которое выбирается более или менее жестко в зависимости от позиции исследователя, то государство не может оцениваться как полиархическая демократия.

Индикаторы, позволяющие эмпирически оценить наличие и качество реализации такого требования полиархической демократии, как независимость гражданских ассоциаций, отсутствует в государствоведческих исследованиях, проводимых в настоящее время межгосударственными и неправительственными организациями. Поэтому для оценки автономии политических и иных общественных объединений граждан в России может быть использован только качественный метод политико-правового анализа.

По результатам такого анализа можно прежде всего констатировать, что в России отсутствует конкурентная многопартийная система, являющаяся «корневой» для полиархической демократии. Инструментом государственно-административного регулирования деятельности российских политических партий служит принятый в 2001 г. и затем многократно «усовершенствованный» Закон «О политических партиях». Несмотря на то что он формально установил заявительный принцип регистрации политических партий, фактически действует разрешительная регистрация – только с согласия администрации президента. По сути, регистрирующий орган является, как писал М. Острогорский, «полицейской структурой», которая производит принудительную «сортировку» партий, руководствуясь при этом поставленной ей (в нашем случае администрацией президента) задачей признавать легитимными только безвредные для правящего режима партии и запрещать оппозиционные. Этот орган реализует именно то, на что, как указывал М. Острогорский, государство не имеет права, а именно: «ни штемпелевать политические убеждения, ни устанавливать условия, при которых этот штемпель может быть наложен». Действительно, после «усовершенствования» закона в декабре 2004 г. количество официально зарегистрированных партий сократилось к парламентским выборам 2007 г. с 44 до 15. В настоящее время официально зарегистрировано и действует всего семь партий, имеющих право принимать участие в выборах. Для сравнения: в мае 2010 г. в парламентских выборах в Великобритании приняли участие 3773 кандидата от 129 политических партий и 337 независимых кандидатов, претендовавших на 650 депутатских мест, и представительство в Палате общин получили 11 партий. Более того, все официальные российские партии находятся «под колпаком» у Управления по внутренней политике Администрации Президента РФ, о чем, в частности, свидетельствует то, что все партии в обязательном порядке согласуют в этом управлении списки кандидатов на парламентских выборах. Об этом и ранее достаточно известном факте открыто сообщил СМИ бывший лидер партии «Правое дело» М. Прохоров.

Под существенным давлением со стороны государства в лице его регистрирующих и контролирующих органов находятся и неполитические объединения граждан. Достаточно вспомнить скандальную историю с внесением в январе 2006 г. изменений и дополнений в законы, регулирующие деятельность общественных объединений и некоммерческих организаций (НКО). Эти изменения и дополнения заметно ужесточили административное регулирование процессов создания, ликвидации и контроля деятельности общественных и некоммерческих организаций. В частности, органы государственной регистрации были наделены функциями контроля соответствия деятельности НКО их уставным и заявленным целям и задачам, а в отношении общественных объединений эти функции были дополнены и расширены.

Таким образом, в России политические партии и иные неполитические объединения граждан находятся в значительной зависимости и под административным контролем государства, что не позволяет считать их в должной мере автономными.

В проводимых в настоящее время государствоведческих исследованиях также не определяются индикаторы, которые позволяют непосредственно оценивать состояние и качество реализации таких взаимосвязанных атрибутов полиархической демократии, как «свобода выражения мнения» и наличие «альтернативных источников информации». Для их оценки возможно использование комбинации количественных оценок, получаемых посредством косвенных индикаторов, и результатов фактологического анализа. Косвенным индикатором может служить индекс свободы прессы, который независимо друг от друга определяют «Дом свободы», в рамках реализуемой с 1980 г. Программы «Свобода прессы (Freedom of the Press)», и Международная неправительственная организация «Репортеры без границ (Reporters sans frontieres)». Этот индекс в комплексе характеризует свободу слова в средствах массовой информации, включая Интернет и наличие альтернативных СМИ.

По данным за 2010 г., для России индекс свободы прессы «Дома свободы», который оценивается по шкале от 0 (максимальная свобода) до 100 (минимальная свобода), составил 81, или в нормированном представлении 0,19 (0 – минимальная свобода, 1 – максимальная свобода). За этот же год индекс свободы прессы «Репортеров без границ», который оценивается по шкале от 0 (минимальная свобода) до 120 (максимальная свобода), составил 49,9, или в нормированном представлении 0,58.

Фактологический анализ показывает, что правящий в России режим держит под жестким контролем все федеральные и региональные электронные и печатные СМИ и прежде всего федеральные каналы телевидения и радиовещания, используя их исключительно для агитации и пропаганды в своих интересах и целях. Дозированная и ограниченная свобода мнений допускается только в СМИ, не имеющих массовой аудитории, но и такие СМИ находятся под контролем аффилированных с властью экономических групп. Например, считающаяся оппозиционной радиостанция «Эхо Москвы», ежедневная аудитория которой составляет 900 тыс. слушателей, входит в «Газпром-Медиа Холдинг», которому принадлежит 66 % акций этой радиокомпании.

Пока достаточно автономными источниками информации остаются интернет-издания, частные сайты и блоги, которые в последнее время стали оказывать все более и более заметное влияние на формирование социально-политической повестки, «передавливая» в этом отношении подконтрольные власти традиционные электронные и печатные СМИ. Видимо, именно поэтому от представителей власти все чаще и чаще стали раздаваться предложения о введении контроля над Интернетом под предлогом борьбы с экстремизмом и преступностью.

Кроме СМИ, еще одним механизмом выражения мнений и позиций граждан служат публичные мероприятия. Несмотря на то что российский Закон «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях и пикетированиях» установил заявительный принцип проведения таких мероприятий, региональные и местные власти, под прикрытием своего права на изменение места и времени проведения мероприятий, а также на установление нормы предельного количества участников, фактически не только вводят разрешительный принцип, но и активно препятствуют проведению публичных акций выражения как политической оппозиции, так и социального протеста граждан, недовольных конкретными решениями и действиями властей. Причем для противодействия таким акциям активно используются силы полиции. Примером может служить продолжающееся уже более двух лет противодействие уличным выступлениям в Москве, Санкт-Петербурге и других городах России в защиту ст. 31 Конституции о праве граждан на проведение собраний, митингов, демонстраций, шествий и пикетов, что постоянно приводит к жестким столкновениям и задержаниям протестующих правоохранительными отрядами особого назначения. Можно констатировать, что в России существенным образом ограничена свобода публичного выражения мнений и распространения альтернативной информации, основным источником которой пока остается Интернет.

Все вышерассмотренные компоненты полиархической демократии интегрально обобщены формулой «всеобщие гражданские и политические права, установленные международными актами о правах и свободах человека и гражданина». По данным Левада-Центра за 2010 г., 61 % российских граждан считают, что они скорее или определенно не могут отстоять свои права в случае их нарушения. Показательны также индексы политических прав и гражданских свобод, определяемые «Домом свободы» в рамках программы «Свобода в мире» и оцениваемые по шкале от 1 (максимальная свобода) до 7 (минимальная свобода). По среднеарифметическому значению этих индексов все государства и территории разделяются на три группы: свободные (от 1 до 2,5), частично свободные (от 3 до 5) и несвободные (от 5,5 до 7). По данным за 2010 г., для России индекс гражданских свобод составил 5, или в нормированном представлении 0,33 (0 – минимальная свобода, 1 – максимальная свобода), а индекс политических прав – 6, или в нормированном представлении 0,17, и она вошла в группу 47 несвободных государств.

Все это говорит о том, что в России соблюдение и защита политических и гражданских прав ее граждан не обеспечиваются правящим режимом на должном уровне.

Для оценки степени и качества реализации еще одного в существенной мере интегрального условия полиархической демократии – «подотчетности и ответственности власти», может быть использован индекс учета мнения населения и подотчетности (Voice and Accountability). Этот индекс наряду еще с пятью агрегированными индексами качества государственного управления определяется по результатам проводимого Всемирным банком с 2006 г. исследования качества государственного управления, в котором все агрегированные индексы оцениваются по шкале от -2,5 (наихудшее состояние) до +2,5 (наилучшее состояние). По данным за 2010 г., для России индекс учета мнения и подотчетности составил -0,945, или в нормированном представлении 0,311 (0 – минимальная подотчетность, 1 – максимальная подотчетность). Еще жестче ситуацию с подотчетностью и ответственностью власти перед обществом в России оценивают сами российские граждане. Так, по данным Левада-Центра за 2010 г., 80 % российских граждан считают, что российское общество довольно слабо или практически не контролирует власть.

Посмотрим, как обстоит дело с осуществлением в России присущего полиархической демократии принципа «правозаконности (верховенства закона)». Согласно упомянутым данным Левада-Центра за 2010 г., 66 % российских граждан считают, что за последние десять лет уважение к закону в России несколько или существенно ослабло. По данным исследования Всемирного банка за 2010 г., для России индекс верховенства закона составил -0,963, или в нормированном представлении 0,307. И в данном случае выясняется, что в России подотчетность и ответственность власти перед гражданами и верховенство закона находятся на очень низком уровне.

Практическая реализация такого классического государственного требования демократии, как «разделение властей», прежде всего в части взаимоотношений законодательной и исполнительной власти, существенным образом зависит от установленной Конституцией формы правления. Конституция 1993 г. установила в России республику со смешанной (полупрезидентской) формой правления, характерные особенности которой состоят в том, что президент не является высшим должностным лицом и главой исполнительной власти, не находится в прямых властно-подчиненных отношениях ни с какими ветвями государственной власти, а правительство ответственно как перед президентом, так и перед парламентом. При этом судебная власть независима как от законодательной и исполнительной власти, так и от президента.

Фактологический анализ действующей в России системы управления государством показывает, что под лозунгом «укрепления вертикали власти» на практике создан суперпрезидентский государственный режим, который противоречит конституционному принципу разделения властей. При этом режиме на вершине иерархической пирамиды располагается институт президентской власти, который полностью доминирует и концентрирует в себе основные государственно-властные полномочия, а законодательная и судебная власти подконтрольны не только президентской, но и исполнительной власти. В системе разделения властей особо значимая роль отводится судебной власти, которая должна исполнять роль главного арбитра в окончательном разрешении всех политических, социальных и экономических споров и конфликтов. Для того чтобы судебная система реализовывала функцию объективного и беспристрастного арбитра, выносящего обязательные для исполнения решения и обладающего непререкаемым авторитетом, она должна быть абсолютно независимой, не подверженной никаким внешним влияниям ни со стороны других институтов и должностных лиц государства, ни со стороны различных групп граждан.

В текущих государствоведческих исследованиях не определяются индикаторы, которые позволяют непосредственно оценивать степень независимости законодательной, исполнительной и судебной власти. Но в рамках ежегодно проводимого с 1979 г. Международным экономическим форумом (World Economic Forum) исследования глобальной экономической конкурентоспособности современных государств среди 111 исходных индикаторов определяется индекс независимости судебной системы (Judicial Independence). Этот индекс оценивает независимость судебной системы от влияния должностных лиц государства, граждан и фирм по шкале от 1 (сильное влияние) до 7 (полная независимость). По данным за 2011 г., для России индекс независимости судебной системы составил 2,6, или в нормированном представлении 0,267. Это, по сути, означает, что в современной практике российское государство не соблюдает в должной мере разделение властей.

Процессуальное предназначение политических и государственных составляющих полиархической демократии состоит в обеспечении политической, сопутствующей ей информационной и в целом социальной конкуренции. При условии, что эти составляющие реализованы должным образом, главным приводным механизмом всех процессов в государстве служит добросовестная, прозрачная и профессиональная конкуренция в законодательно-правовом поле. Если же они не реализуются с должным качеством, то происходит сворачивание политической, информационной и социальной конкуренции и неизбежно на первый план в качестве основы функционирования государства выходит «раковая опухоль общественных отношений» – коррупция, которая и замещает конкуренцию. Только при качественном функционировании демократических порядков может осуществляться постоянный политический и гражданский контроль деятельности власти со стороны граждан, что является ключевым условием эффективного противодействия и подавления коррупции, которая всегда таится в темных углах системы управления государством.

Поэтому можно предположить, что такая характеристика государства, как наличие (распространение) коррупции в публичной сфере, способна служить интегральным индикатором качества соблюдения политических и государственных требований полиархической демократии. Если уровень коррупции превышает некоторый пороговый уровень, то это свидетельствует о недопустимо низком качестве такого соблюдения и, следовательно, о том, что такое государство не может рассматриваться как полиархическая демократия.

На сегодняшний день самые представительные и авторитетные исследования состояния коррупции в различных государствах ежегодно с 1995 г. проводит международная неправительственная организация по борьбе с коррупцией (Transparency International). По результатам этих исследований определяется такой в высокой степени достоверный показатель состояния коррупции в публичной сфере, как индекс восприятия коррупции (Corruption Perceptions Index). Этот индекс оценивается по шкале от 10 (коррупция практически отсутствует) до 0 (очень высокий уровень распространения коррупции). По данным за 2010 г., для России индекс восприятия коррупции составил 2,1, что соответствует высокому уровню распространения коррупции в публичной сфере.

Еще одним показателем, позволяющим достоверно оценить состояние коррупции в публичной сфере различных государств, может служить индекс контроля (сдерживания) коррупции, определяемый Всемирным банком как один из шести агрегированных индексов качества государственного управления. По данным за 2010 г., для России индекс контроля коррупции составил -1,074, или в нормированном представлении 0,285 (0 – минимальный контроль, 1 – максимальной контроль), что также свидетельствует о высоком уровне распространения коррупции в публичной сфере.

Все приведенные выше данные свидетельствуют, что в России политические и государственные порядки полиархической демократии не реализуются с должным качеством.

«Россия и современный мир», М., 2012 г., № 1, с. 52–64.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ

ЭТНОКУЛЬТУРНЫМ ПРОЦЕССОМ НА ЮГЕ

РОССИИ В КОНЦЕ XX – НАЧАЛЕ XXI в

Ольга Васильева, кандидат политических наук

В условиях фактического отсутствия единой концепции этнонациональной политики Российской Федерации вполне уместно обратиться к текущему опыту управления межэтническими отношениями в различных субъектах Южного и Северо-Кавказского федеральных округов. Большое значение в данном смысле, несомненно, имеет как непосредственно исследовательский опыт, так и компаративистика опыта на уровне организации, задач и практической деятельности региональных национально-культурных общественных объединений, прежде всего, близких по географическому положению Волгоградской и Астраханской областей. Проблема политического управления межэтническими отношениями, миграционными процессами на территории, например, Южного федерального округа в целом и Волгоградской области в частности, является одной из насущнейших проблем обеспечения безопасности региона. Немаловажным направлением для разрешения проблемы безопасности региона и государства служит деятельность местных органов власти при непосредственном участии этнических и конфессиональных общественных организаций, заинтересованных в совершенствовании социально-этнической инфраструктуры в социально-экономической и культурной сферах.

Для того чтобы изменить ситуацию, связанную с повышенной межэтнической напряженностью вследствие интенсивных миграционных процессов, необходимо, прежде всего, проведение институционально-правовых изменений. Так, в Волгоградской области самостоятельно, не дожидаясь указаний от федерального центра, попытались найти решение этой сложной проблемы. В частности, под эгидой областного комитета по делам национальностей и казачества создан общественный консультационный пункт, в котором переселенцам оказывается правовая психологическая помощь, а через Центр занятости населения – содействие в трудоустройстве.

Но самое главное, подобный центр объединил усилия 2230 общественных организаций, среди которых насчитывается 46 национально-культурных автономий и национальных общественных объединений, действующих на территории Волгоградской области, по включению мигрантов в совместную деятельность с местным населением. Руководство же национально-культурных автономий прежде всего стремится «не только сохранить национальный бытовой колорит, язык, традиции, но и рассказать о них другим, приобщить к своей культуре» посредством проведения различных праздников, фестивалей народного творчества, всевозможных конкурсов, круглых столов, совместных поездок. Следует отметить, что примеры такого рода имеются. Немалая заслуга в этом принадлежит коллективу историко-этнографического и архитектурного музея-заповедника «Старая Сарепта», на базе которого действуют семь центров национальных культур, а также ежегодно проводится фестиваль «Сарептские встречи», объединяющий научную элиту Юга России, по проблемам изучения и обмена опытом в области межэтнических отношений.

Что касается деятельности национально-культурных автономий на территории Волгоградской области, то приоритетным направлением для них является активное взаимодействие не только с органами государственной власти и местного самоуправления (яркий пример тому являет Волгоградское региональное общество чеченцев «Барт» – «Согласие»), но попытка наладить взаимовыгодное сотрудничество как с органами государственной власти Волгоградской области, так и между общественными организациями и национально-культурными объединениями региона с целью предотвращения социальных, религиозных и межэтнических конфликтов на своей второй родине (инициатором данного направления стало Волгоградское региональное отделение Всероссийского азербайджанского конгресса).

В рамках данной инициативы в 2008 г. национально-культурная автономия корейцев города Волгограда и Центр экономических возможностей Истаравшанского района начали совместную реализацию проекта «Миграционный мост “Вместе”. Таджикистан – Россия» (программа «Развитие межнациональных отношений и урегулирование проблем миграции в регионах России и странах СНГ»). Исполнительный директор национально-культурной автономии корейцев П.В. Ким, озвучивая задачи участия в проекте, остановился именно на социокультурных целях соединения мигрантов и коренного населения. В этой связи автор данного исследования позволит себе не согласиться с мнением тех исследователей, которые социокультурные аспекты считают «во много преувеличенными, надуманными».

Исторически к «пришлым», «чужакам» во все времена относились крайне настороженно, независимо от их этнической принадлежности. Конфликты между «своими» и «чужими» были всегда. Однако чтобы они не переросли в межэтническое противостояние, как это периодически случается в различных субъектах Южного и Северо-Кавказского федеральных округов, необходимо знакомить обе стороны с основами культуры, особенностями менталитета.

В этом отношении правы те руководители национально-культурных автономий, которые считают, что первый шаг в этом отношении должны сделать именно мигранты. Но при этом совершенно справедливо и то, что принимающая сторона, в свою очередь, должна попытаться понять, почему те были вынуждены покинуть прежние места проживания. При соблюдении подобных условий как со стороны мигрантов, так и со стороны принимающего общества, угрозы возникновения различного рода фобий и этнического экстремизма будут сведены к минимуму.

Как отмечает В.М. Викторин, в любом процессе следует, прежде всего, видеть позитивную сторону. На примере Астраханской области отчетливо прослеживается богатство этнокультурных традиций. На состояние межэтнических отношений в Астраханской области влияет целый ряд внутренних и внешних факторов, среди которых немаловажную роль играет фактор социально-культурной активности национально-культурных общественных объединений, лидеров диаспор и национально-культурных обществ. В частности, усилиями вышеназванных авторов процесса политического управления межэтническими отношениями организуются и проводятся публичные общественно значимые мероприятия, урегулируются возникающие противоречия в межэтнической сфере.

Большое внимание уделяется воспитанию у молодежи добрососедства. уважения к закону, что, в конечном счете, создает благоприятную почву для сохранения порой весьма хрупкого меж-этнического согласия.

Так, в регионе отмечаются как «редкостные этнокультурные факты под особыми наименованиями», например, сезонные праздники тюркских народов, так и учреждение новых праздников – Весна народов Востока Навруз (с 1992 г.). А знаменитый астраханский Сабантуй не случайно в 2008 г. получил федеральный статус.

Именно на этнокультурное сближение без ущемления чьих-либо прав и свобод, «на поиск общеисторических и наднациональных черт» «национально-культурных универсалий» и «понимание их этнического своеобразия» направлено исследование А.В. и М.А. Сычёвых. Они одними из первых с опорой на труды отечественных историков, архивные документы, письма, воспоминания, справочную литературу представили в своей оригинальной работе своеобразие культурно-исторического развития всех субъектов ЮФО (до выделения из его состава субъектов, ныне входящих в СКФО).

В этой связи весьма эффективными представляются позиции республиканских, краевых и областных органов законодательно-исполнительной власти, направленные на разработку, принятие и последующую реализацию законов в отношении проблемы «российской идентичности», «гражданской идентичности», «национально-культурного самоопределения», так как в обыденной жизни общение, как правило, происходит на коммуникативном (посредством языка и культурных традиций), интерактивном (учет личностных характеристик участников диалога) и перцептивном (взаимное познание и сближение людей на рациональной основе) уровнях.

Так, например, мероприятия, предусмотренные целевой программой гармонизации межнациональных отношений и развития национальных культур в Краснодарском крае направлены на развитие национальных культур народов, проживающих на территории этих субъектов ЮФО, предотвращение этнических конфликтов и распространение идей духовного, межэтнического и конфессионального единства в целях ведения продуктивного диалога властей и общества.

Закон «Об основах региональной политики в сфере межэтнических отношений в Ставропольском крае» должен способствовать становлению мультикультурного и поликонфессионального единства ставропольского общества. В этой связи, по мнению исследователей, продуктивное действие должно оказать расширение уровня взаимодействия на правительственном уровне представительств субъектов Северного Кавказа. Тем более что имеется эффективный опыт в этом отношении с Республикой Дагестан и Чеченской Республикой.

Действительно, по мнению М.В. Саввы, различие между целевыми программами, например 1992 и 2004 гг., направленными на «гармонизацию межнациональных отношений и развитие национальных культур», состоит в том, что, во-первых, намечено усиление конкретности декларируемых подходов краевых властей к межэтническим отношениям. А во-вторых, на что обратили внимание и эксперты программы, произошла «методологическая и морально-этическая деградация данных подходов», в том числе и в терминологическом плане. Однако следует в то же время отметить, что власти Ростовской области сумели извлечь уроки из печального конфликтного опыта и выстроить целую систему по раннему предупреждению и разрешению конфликтных ситуаций. Кроме того, подключение к разрешению проблемы локальных меж-этнических конфликтов научного ресурса также дало положительные результаты. Во-первых, в результате анализа состояния меж-этнических отношений в области была проведена научно-практическая конференция «Формирование культуры межнационального общения на Дону: Опыт и проблемы», по итогам которой были выработаны рекомендации, послужившие отправной точкой при разработке целого пакета документов по данной проблеме.

Во-вторых, были переосмыслены роль и степень участия диаспор при разрешении и предупреждении локальных межэтнических конфликтов, выработаны механизмы, с помощью которых диаспоры способствуют адаптации этнических мигрантов к новым условиям жизни.

В-третьих, в области реализуются целевые программы, первоочередными целями которых являются разрушение межэтнических стереотипов и налаживание диалога между мигрантами и старожильческим населением.

Сложная конфликтологическая ситуация, сложившаяся в последнее время в Карачаево-Черкесии, потребовала от республиканских властей принятия целого пласта законов, постановлений и указов, направленных на урегулирование весьма сложных этносоциальных, миграционных и демографических процессов. Наиболее продуктивными среди них, по мнению аналитиков, стали: Указ Президента Карачаево-Черкесской Республики «Об учреждении Дня адыгского (черкесского) языка и письменности»; Закон КЧР «О республиканской целевой программе “Патриотическое воспитание казачьей молодежи Карачаево-Черкесской Республики на 2008–2010 годы”»; Концепция государственной национальной политики Карачаево-Черкесской Республики (новая редакция). Именно в связи со сложившейся ситуацией в республике возникла острая необходимость в укреплении, а у молодежи – активном формировании, гражданской идентичности.

В Республике Адыгея вопрос интеграции мигрантов в местное сообщество стоит менее остро. Однако на республиканском уровне осуществляется реализация республиканской межнациональной программы «Одной судьбой – одной дорогой», разработана также республиканская целевая программа «Этнокультурное развитие и профилактика экстремизма на 2008 – 2010 годы» , а также осуществляется поддержка деятельности различных патриотических организаций. Несмотря на положительные примеры, связанные с проведением конкретных мероприятий, исследователями отмечено и то, что республиканские структуры, ответственные за регулирование межэтнических отношений, не выработали системы «рациональных взглядов государства (республики) на проводимую общественную политику, на видение существующих проблем и путей их урегулирования». Однако наиболее сложные и труднорешаемые проблемы в плане гармонизации межэтнических отношений стоят перед Республикой Дагестан. В целом этот субъект СКФО характеризуется, прежде всего, в силу своего геополитического положения и геостратегического потенциала полиэтничностью, поликонфессиональностью, полиюридизмом, наличием многочисленной диаспоры за рубежом. Наибольшую сложность в политическом управлении межэтническими отношениями, по мнению ученых, вызывает этноконфессиональная мозаичность республики.

В целом российские специалисты по этническим отношениям отмечают, что этносы Северного Кавказа сегодня предпринимают попытку переосмысления национально-этнической самоидентификации в новых исторических условиях, в результате чего происходит разделение общества на этнические сегменты с одновременным построением новой этнической иерархии и отказом, вольным или невольным, от гражданской консолидации. В этой связи федеральному центру, скорее всего, необходимо сконцентрировать свои усилия на создании и реализации такого интеграционного проекта, результатом которого станет отказ от властной этнической доминанты в пользу приоритета инициатив гражданских сообществ.

Таким образом, учитывая, что Юг России представляет собой один из наиболее полиэтничных регионов в составе РФ с весьма сложным этноконфессиональным составом и различными по типу субъектами, а также моделями этнонациональной политики, необходимо, прежде всего, рассматривать происходящие в регионе процессы в контексте стабильного и максимально бесконфликтного развития. Другими словами, несмотря на существенные различия в социокультурной ситуации различных регионов Юга России, следует признать, что проблемы воспитания толерантности и достижения стабильности в управлении межэтническими отношениями в названном регионе, безусловно, существуют и нуждаются в дополнительных усилиях со стороны какфедеральной, так и местной власти, а также общественных организаций социокультурного типа. В частности, астраханские исследователи, оценивая сложившуюся ситуацию в области, полагают, что, несмотря на возросший за последние годы уровень активности национально-культурных общественных организаций, их лидеров и актива по формированию общегражданских ценностей, влияние обозначенного круга лиц на реальные процессы в социокультурной и иных сферах жизни явно ограничено. Исходя из этого, государству необходимо направлять и использовать значительный и до настоящего времени нереализованный потенциал муниципальных органов, политических партий и, конечно, национально-культурных общественных объединений.

«Историко-культурное и межэтническое единство Юга России», Астрахань, 2011 г., с. 19–26.

СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ

РЕЛИГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ РОССИЯН

(На примере Адыгеи)

Асиет Ашхамахова, Ирина Яковенко, исламоведы

В России развитие религиозности на современном этапе проявляется в ряде процессов. Растет число людей, считающих себя последователями различных вероучений: сегодня верующими называют себя 60–65 % россиян. Снижается степень влияния атеизма как мировоззрение. Повышается роль религиозных организаций в политических и культурных процессах. Как полагает М. Вебер, именно религиозные принципы являются определяющими в политической и экономической деятельности общества. Наряду с увеличением количества убежденных верующих в современном мировом обществе, в том числе и в России, сохраняется внешняя религиозность, увлечение мистикой, теософией, оккультизмом.

Поскольку исследования начала 90-х годов зафиксировали значительное увеличение доли населения, относящего себя к верующим в Бога, это побудило некоторых ученых выступить с поспешными заявлениями о религиозном ренессансе в России. Они полагают, что обращение к религии в условиях утвердившейся в начале 90-х годов религиозной свободы явилось не столько следствием духовных исканий, сколько влиянием своеобразной «моды на религию», поскольку модным и престижным стало считаться все то, что ранее официально не поощрялось, особенно атрибуты, ассоциировавшиеся с дореволюционным прошлым России. Например, М. Мчедлов, А. Шевченко, Ю. Гаврилов приходят к выводу, что православие в современной России – этнический, а не религиозный признак. Они пишут: «Отрицая свою религиозность при мировоззренческой самоидентификации, многие респонденты (около 20 %) тем не менее относят себя к приверженцам традиционных религиозных объединений. Они воспринимают православие или ислам не только как религиозную систему, а как естественную для них культурную сферу, национальный образ жизни (“русский – поэтому православный”, “татарин – поэтому мусульманин”)».

Подобное мнение о степени влияния ислама на сознание людей высказывает С. Филатов: «Для традиционного мусульманского населения – татар, башкир, народов Кавказа – ислам играет такую же роль символа национальной идентичности, как православие для русских (исключение составляют чеченцы, ингуши и большинство народов Дагестана). Опросы показывают, что реальная исламская религиозность этих народов так же слаба, как православная религиозность русских».

Как отмечает Д. Белл, две группы причин способствуют активизации интереса к религии. Первая группа относится к социальному бытию. Экономическое, экологическое, политическое неблагополучие большинства стран мира вызывает неуверенность, страх перед будущим. Причем страхи принимают в эпоху глобальных проблем эсхатологические масштабы. Вторая группа причин касается духовного состояния общества. Утрата идентичности, а точнее – плюрализм в ее понимании, характерный для эпохи постмодерна, заставляет личность обращаться к религии как универсальному способу самоидентификации. В частности, это характерно для отечественного массового сознания. Представляется, что, несмотря на все экономические и политические коллизии постперестроечных лет, именно последняя группа причин активизации религиозного сознания для нашей страны оказалась наиболее существенной. Д. Белл подчеркивает, что сейчас «прежние социальные связи разрушаются, и люди перестают понимать, во что они верят, к какой общности принадлежат, кто их друзья, а кто – враги. Поэтому в религиозной жизни братство, община или приход в большинстве случаев оказываются важнее абстрактного символа веры». В настоящее время эти слова можно отнести и к отечественной религиозности.

С. Хантингтон полагает, что конец XX в. стал свидетелем повсеместного возрождения религий, что проявилось в усилении религиозного сознания и подъеме фундаменталистских движений. По мнению автора, религиозное возрождение:

– во-первых, вызвано кризисом идентичности из-за социальных перемен в модернизирующихся обществах;

– во-вторых, является реакцией на атеизм, моральный релятивизм и потворство своим слабостям, утверждая ценности порядка, дисциплины, труда, взаимопомощи и людской солидарности.

Наряду с ростом числа приверженцев православия идет увеличение количества сторонников ислама. На протяжении более 1350 лет ислам является неотъемлемым компонентом истории Кавказа, одним из определяющих элементов духовной и материальной культуры многих кавказских народов. Ислам на Кавказе выполнял и выполняет многофункциональную роль и проявляется во всех сферах общественной жизни. В настоящее время наблюдаются возрастающее влияние ислама, его политизация и использование национальной самоидентификации северокавказских народов для разжигания националистических и сепаратистских настроений. Одной из причин, по которой часть мусульман становятся на путь радикализма, является поверхностное представление о культуре ислама.

В начале 90-х годов в России начался процесс возрождения ислама, в результате чего российские мусульмане осознали свою причастность к исламской цивилизации и исламскому мировому сообществу. В качестве основных результатов исламского возрождения можно назвать: рост религиозного самосознания; восстановление исламской обрядности и рост числа мечетей; формирование системы религиозного образования; восстановление бывшими советскими мусульманами прерванных связей со своими зарубежными единоверцами; политизацию ислама.

Анализ общественно-политической ситуации в нашей стране показывает, что для определенной части населения Российской Федерации ислам является основой национально-религиозной самоидентификации. Численность мусульманского населения в России, согласно переписи 2002 г., составила 14,5 млн. человек. К 2006 г. количество мусульман превысило 15 млн. Духовные лидеры мусульман утверждают, что в России количество мусульман достигает 20 млн. человек, что составляет 12 % ее населения. В Северо-Кавказском регионе общее количество мусульман достигает 6 млн. человек.

Своеобразная ситуация сложилась в Адыгее. В 1999 – 2000 гг. в республике проводилось социологическое исследование «Состояние и перспективы ислама в Адыгее». Первая тенденция, которую удалось выявить, заключается в следующем: в Адыгее тотальной исламизации не происходит. Только 35 % опрошенных назвали себя приверженцами ислама, 10 % респондентов выполняют предписания ислама. Р.А. Ханаху и О.М. Цветков пишут: «Таким образом, можно констатировать довольно часто встречающийся парадокс: люди считают себя приверженцами той или иной веры, но при этом находятся как бы “вне” этой веры: не соблюдают строго предписанных культовых норм поведения, плохо знают, или совсем не знают вероучение и т.п. Как пишет один из наиболее авторитетных специалистов США по религиозной ситуации в СНГ Кент Р. Хилл, «утверждение “Я верю в Бога” скорее следует понимать как форму отвержения атеизма, нежели как признание в осознанной глубокой вере». Исследование позволило подтвердить сделанные ранее авторами выводы о том, что «у адыгов в большей степени актуализирована этническая идентичность (на традиционной культурной основе или ее “вторичных”, превращенных формах), чем религиозная». На это также указывают ответы респондентов. Так, лишь 6 % респондентов считают, что ислам важнее традиционной культуры. Большинство респондентов полагает, что через 10–20 лет адыги вряд ли станут «настоящими мусуль-манами».

Ханаху и Цветков в 2010 г. провели очередное иссле-дование «Межэтнические и межконфессиональные отношения в Республике Адыгея глазами лидеров и активистов общественных организаций». В результате они пришли к заключению, что внутри исламской общины Адыгеи все более четкие очертания приобретает противоречие между «народным» и кораническим исламом. Они пишут: «Проникновение и распространение радикальных идеологий, в том числе и радикального ислама, представляется вероятным, поскольку радикализм – это, большей частью, всего лишь форма радикального протеста на существующие несправедливости и несовершенство социального порядка».

Другая превращенная форма социального протеста – уход от действительности в «секту». При существующем положении вещей вряд ли стоит ожидать сокращения числа сторонников «нетрадиционных конфессий». Скорее можно ожидать увеличения их численности. В апреле 2011 г.. Адыгейским республиканским институтом гуманитарных исследований было проведено социологическое исследование «Ситуация в мусульманской общине Республики Адыгея в оценках мусульман и муниципальных служащих». По полученным оценкам, подавляющее число адыгов считают себя мусульманами. Однако мечети регулярно посещают, по приблизительным оценкам, лишь от 2 до 5 %. Регулярно совершают намаз 20 %. В этом состоит главное отличие Адыгеи от республик восточной части Северного Кавказа, где ислам традиционно имеет более глубокие корни и более сильное влияние.

Согласно проведенным интервью, ситуация в исламской общине является благополучной. Такое мнение высказали все без исключения респонденты, хотя порой и с некоторыми серьезными оговорками и двусмысленностями. Оговорки сводились к тому, что в некоторых населенных пунктах появилось небольшое количество ортодоксальных («нетрадиционных») мусульман («бородачей», «тюбетеечников»), воззрения которых несколько противоречат «традиционному исламу» и «адыгству».

Двусмысленность некоторых ответов состояла в том, что в ответ на просьбу дать оценку ситуации в локальной исламской общине респонденты использовали разные критерии. В то время как для верующих мусульман плюсом было то, что количество верующих увеличивается и именно поэтому ситуация в общине, с их точки зрения, положительна, чиновники исходили из того, что благополучие ситуации определяется отсутствием религиозных экстремистов. Большинство респондентов (48 %) уверены в том, что в республике нет «реальной угрозы общественно-полити-ческой стабильности вследствие «радикализации» части мусульман». Только 15 % считают, что такая угроза существует. Говоря о перспективах развития ситуации в исламской общине Адыгеи Р.А. Ханаху, О.М. Цветков, И.Г. Хот пришли к выводу: «На наш взгляд, Адыгея неизбежно повторит тот путь, который был пройден в интересующем нас аспекте в других республиках Северного Кавказа».

Наметившаяся тенденция приобщения молодежи к исламу будет нарастать, поскольку уход в религию остается чуть ли не единственным способом духовного существования в мире, покушающемся, с точки зрения многих, на сами основы человеческой морали и нравственности. Будет нарастать также дифференциация внутри мусульманской общины на:

а) сторонников традиционного ислама;

б) «младомусульман» – то есть приверженцев традиционного для Адыгеи ханафизма, но выступающих за очищение его от языческих привнесений;

в) сторонников «чистого ислама», утверждающих, что ислам – «это не религия Абу Ханифы. Это религия Аллаха. У нас есть Коран, у нас Сунна Пророка».

Однако глобальной реисламизации Адыгеи, в том смысле, как это произошло в Дагестане, Чечне и Ингушетии, в обозримой перспективе точно не произойдет. Темпы приобщения к исламу для этого слишком малы. По мере дифференциации республиканских мусульман на «традиционных», «младомусульман» и «чистых» будет возрастать также вероятность конфликта между ними. Однако пока ее можно оценить как низкую.

Ислам используется в антигосударственных деструктивных целях, а не в интересах консолидации общества и укрепления государства. Н.В. Володина пишет: «Это происходит не в силу природы ислама, а потому, что российская власть оказалась не готовой к масштабному вторжению ислама в политическую жизнь». Наблюдаются многочисленные нетрадиционные для России направления ислама. По разным оценкам, ваххабиты составляют от 2 до 10 % всех российских мусульман. Их доля наиболее высока среди мусульман Чечни, Дагестана, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии и Ставропольского края, а также среди новообращенных мусульман (в последнем случае она достигает 5–60 %).

Baxхабизм представляет собой фундаменталистское религиозное движение в суннитском исламе, которое базируется на социальной организации в виде небольших общин, воплощающих идею братства, равенства, справедливости. Он имеет сильный идеологический потенциал, способный мобилизовать отдельные социальные группы (безработную и студенческую молодежь). Одно из центральных мест в идейной платформе ваххабизма занимает позиция непризнания любой власти, отходящей от предписаний шариата. Характеризуя северокавказский ваххабизм, А.А. Ярлыкапов приходит к выводу: «Экстремизм северокавказских ваххабитов – огромная проблема. Ее трудно решить путем переговоров, поскольку сама идеология ваххабитов не предполагает переговоров с “безбожниками”. Государство, основанное на человеческих законах, по их мнению, должно быть разрушено. В мире должны господствовать только божественные законы, как они полагают».

Одной из причин, по которой часть мусульман становится на путь радикализма, является поверхностное представление о культуре ислама. Наиболее явно факторы, способствующие распространению фундаментализма, проявляются в условиях системного кризиса общества. Этому вопросу большое внимание уделил З. Бжезинский, который полагает, что общий рост недовольства населения падением жизненного уровня, ощущение им потери перспективы или уверенности в завтрашнем дне создают предпосылки для усиления социальной напряженности, а осознание различий в материальном благосостоянии отдельных групп общества возбуждает вполне понятные чувства зависти, возмущения и враждебности. З. Бжезинский полагает, что социальную базу для приверженцев фундаментализма составляют прежде всего низшие слои общества. Среди них есть просто неудачники, не нашедшие места в жизни, уголовники и все, кто утратил положение в обществе или никогда его не имел. Аналогичную точку зрения высказывает и М.М. Керимов. В качестве основных причин, детерминирующих радикалистские и экстремистские тенденции на Северном Кавказе, он называет социальное неравенство, бедность, нищету, западную модернизацию, которая подвергла испытанию устоявшиеся общественные и культурные системы традиций.

Необходимо отметить, что мусульманская культура базируется на общечеловеческих ценностях, способах социокультурной организации общества и находится в тесном взаимодействии с другими цивилизационными типами. Экстремистские течения в исламе ничего общего не имеют с его ценностями, ориентированными на объединение людей. В современной России представляется актуальным рассматривать ислам как одну из духовных опор общества и государства.

Наряду с активизацией традиционных для России религий – православия, ислама, буддизма и иудаизма – начали появляться новые формы религиозной и духовной жизни. Новые религиозные группы и движения утвердились в России как постоянное явление и требуют изучения. А.А. Ожиганова и Ю.В. Филиппов характеризуют их следующим образом: «Новые религии стремятся быть не только над-этническими, подражая в этом мировым религиям, но и над-конфессиональными. Однако, несмотря на свой “универсализм”, многие новые религиозные движения имеют либо явную этнокультурную, либо обычно не декларируемую, но часто также весьма очевидную конфессиональную окраску».

Таким образом, в социокультурном измерении религия как традиция является важнейшим механизмом воспроизводства и трансляции моральных норм, духовных ценностей, без которых невозможно представить себе любую культуру. Многие национальные государства используют социокультурный потенциал религии для укрепления, консолидации общества, обеспечения его стабильности, а также для того, чтобы легитимировать свои политические акции. В настоящее время недальновидной считается политика государства, не учитывающая религиозный фактор. В условиях глобализации сохранение традиционного для страны национального и религиозного укладов является необходимым для выживания в качестве единого государства.

В современной России актуальны осуществление взаимопонимания между различными конфессиями, разработка путей и механизмов установления уважительных, толерантных отношений между религиями.

«Этнос. Религия. Политика», Краснодар, 2012 г., с. 50–63.

ТРАДИЦИОННЫЕ ИСЛАМСКИЕ ТЕЧЕНИЯ

В ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ СОВРЕМЕННОГО

БАШКОРТОСТАНА

Юлдаш Юсупов, кандидат исторических наук (ИГИ АНРБ, г. Уфа)

На территории СНГ и ближнего зарубежья мусульманская умма поделена на две основные мировоззренческие системы. Условно их называют суфиями и салафитами (ваххабитами). Для начала мы должны отойти от обывательского черно-белого восприятия этих систем в России, которое столь успешно внедрено журналистами. Особенно распространено представление о ваххабитах как экстремистах и суфизме как лояльной к власти идеологии. Отношение к высшей светской власти не может являться маркером в определении этих течений. Адепты как суфизма, гак и салафизма могут выступать в качестве как сторонников, так и противников государства и российского светского общества. В начале 1990-х годов сепаратистские устремления Д. Дудаева находили поддержку прежде всего у традиционного для Чечни суфийского тариката кадирийа, впоследствии оказавшегося в конфликте с исламскими фундаменталистами (ваххабитами). Дагестанские ваххабиты, насколько это известно по сообщениям прессы, не оказали поддержки отрядам Хаттаба и Ш. Басаева, вторгшимся на территорию республики в августе 1999 г. Наконец, ваххабизм является официальной идеологией Саудовской Аравии, менее всего склонной к поддержке терроризма. А обвинения в экстремистской деятельности в равной степени предъявляются как представителям суфийских тарикатов так и салафитских джамаатов.

Суфизм подразделяется на несколько крупных течений. В Башкортостане наиболее известны течения сулейманитов, накшбандийя, нурсистов и т.д. Подобные деления связаны в первую очередь с системой наставничества. Однако при определении суфизма в России нередко берутся явления и понятия, которые не всегда могут соответствовать реальному суфизму. Существующие ныне российские муфтияты позиционируются как проводники «традиционного ислама», часто используется суфийская терминология, достаточно схожи поведенческие признаки, принципы обучения, внешний вид. Муфтияты при поддержке государства регулярно проводят международные симпозиумы и конференции, на которой говорится о суфизме как традиционном исламе, и они являются преемниками этого наследия. Однако при всем их желании большинство из них отнести с суфийским тарикатам сложно. Это же касается и относительно независимых от государства мусульманских организаций. Например, имамы и прихожане мечети «Гуфран» г. Уфы достаточно активно себя позиционируют как последователи Османа Топбаша (шейха тариката накшбандийя), однако ни рядовые члены самого тариката, ни приближенные к шейху люди их таковыми не признают.

Однако то, что разделение на лояльных и экстремистов в общественном сознании пошло именно между этих двух проекций (суфизма и салафизма), не случайно. В мировой религиозной практике суфизм и салафизм действительно оппозиционны.

Казалось бы, принципиальный спор между идеологами в вопросах качеств Аллаха имеет довольно слабый отклик среди мусульман. По сути, противоречия в комментариях Корана больше являются следствием, чем источником противоречий. Более популярны претензии в вопросах поведения (ахляка) и молитвенной практики (фикха / акыды). Салафиты утверждают о запретности паломничества к могилам святых, которое они рассматривали как поклонение мертвым. Считают нежелательным и порицаемым отмечать день рождения Пророка Мухаммада. Своей основной задачей салафиты считают борьбу за очищение ислама от различных чуждых примесей, основанных на культурных, этнических или каких-то других особенностях тех или иных мусульманских народов. Но мы не ставим сложную заплачу разбирать правоту одной из сторон, лишь обратим внимание на возможные причины появления подобных противоречий.