Смерть на шестерых Гелприн Майкл

Майк Гелприн «Смерть на шестерых»

Старый Пракоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился – солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу.

– Ещё чутка, – хрипло крикнул старик. – Поднажать надо, совсем малость осталась.

Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе ещё пуд – ручной пулемёт Дегтярёва с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным.

Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Лёвка Каплан, смертник, бежавший из Могилёвского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка…

Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду – в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал.

– Медсестра нужна, – загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. – Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя – на себе вытащит.

– Меня на себе черти вытащат, – махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.

Из болота выбрались, когда лес верхушками дальних сосен уже обрезал понизу апельсиновый диск солнца. Один за другим преодолели последние, самые трудные метры. И так же, один за другим, избавившись от поклажи, без сил рухнули оземь.

– Пять минут на отдых, – пробасил Докучаев и перевернулся, раскинув руки, на спину. – Отставить, – поправился он секунду спустя, рывком уселся и принялся стаскивать сапоги. – Разуться всем, портянки сушить.

Пракоп Лабань поднялся на ноги первым. Ему шёл уже седьмой десяток, но ходок из него и поныне был отменный – в Могилёвских лесах истоптал старик не одну тысячу километров. Вот и сейчас устал он, казалось, меньше других. Лабань аккуратно развесил на берёзовом суку отжатые портянки, нагнулся, голенищами вниз прислонил к стволу сапоги. Распрямился и увидел Смерть.

Что это именно Смерть, а не приблудившаяся невесть откуда старуха, Лабань понял сразу. Она стояла шагах в десяти поодаль. Долговязая, под два метра ростом, в чёрном, достающем до земли складчатом балахоне с закрывающим пол-лица капюшоном. Из-под капюшона щерился на проводника редкозубый оскал.

Секунду они смотрели друг на друга – старик и Смерть. Затем Лабань на нетвёрдых ногах сделал шаг, другой. Встал, поклонился в пояс, потом выпрямился.

– За мной? – спросил он негромко.

Смерть качнулась, переступив с ноги на ногу, и не ответила. За спиной старика утробно ахнул подрывник Миронов. Скороговоркой заматерился Бабич, истошно взвизгнула Янка.

– Тихо! – не оборачиваясь, вскинул руку проводник. Мат и визг за спиной оборвались. – За кем пожаловала? – глядя под обрез капюшона, спокойно спросил Лабань.

Смерть вновь не ответила.

Докучаев, набычившись, медленно двинулся вперёд. Поравнялся со стариком, встал, плечо к плечу, рядом. Кто такая, настойчиво бил в виски грубый голос изнутри. Спроси, кто такая. Докучаев молчал, он не мог выдавить из себя вопрос. Кто такая, он понял – понял, несмотря на привитое с детства неверие, несмотря на членство в партии, несмотря ни на что.

– За кем пришла, падла?! – истерично заорал сзади Бабич. – За кем, твою мать, пришла, спрашиваю?

Смерть вновь переступила с ноги на ногу и на этот раз ответила. Бесцветным, неживым голосом, под стать ей самой.

– За вами.

– За нами, говоришь? – угрюмо переспросил Лёвка Каплан. – За всеми нами?

– За всеми, – подтвердила Смерть. – Так вышло.

– Так вышло, значит? – повторил Каплан. – Ну-ну.

Он внезапно метнулся вперёд, оттолкнул Докучаева, пал на колено и рванул с плеча трехлинейку. Вскинул её, пальнул, не целясь, Смерти в лицо. Передёрнул затвор и выстрелил вновь – в грудь.

Смерть даже не шелохнулась. Затем выпростала из рукава с обветшалым манжетом костистое скрюченное запястье, вскинула к лицу и приподняла капюшон. Чёрные пустые бойницы глазных провалов нацелились Лёвке в переносицу. Каплан ахнул, руки разжались, винтовка грянулась о землю. Смерть шагнула вперёд, одновременно занося за спину руку, но внезапно остановилась.

– Пустое, – сказала она Лёвке и хихикнула. – Тебе ещё рано.

Повернулась спиной и враз растаяла в едва наступивших вечерних сумерках.

Костёр запалили, когда уже стемнело. Вбили по обе стороны заточенные стволы срубленных Бабичем молодых осин. Набросили перекладину с нацепленным на неё котелком и расселись вокруг.

– Померещилось, дед Пракоп, да? – пытала Лабаня Янка. – Скажи, померещилось?

Старик подоткнул палым еловым суком поленья в костре, промолчал.

– Померещилось, – уверенно ответил за проводника Докучаев. – Болото, – пояснил он. – На болотах бывает. Говорят, что…

Он осёкся, напоровшись взглядом на плеснувшийся в Янкиных глазах испуг. Докучаев медленно повернул голову влево. Смерть сидела на берёзовом чурбаке в двух шагах – между ним и Мироновым. Ссутулившись, уперев скрытый под капюшоном череп в костяшки истлевших пальцев.

Янка судорожно зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Алесь Бабич придвинулся, обхватил её за плечи, привлёк к себе.

Янка дёрнулась, привычно собираясь вырваться, отшить нагловатого, бесцеремонного приставалу, но внезапно обмякла, прильнула к Алесю. Сейчас Бабич казался ей единственным защитником и опорой. Дерзкий, нахрапистый, ни бога, ни чёрта не боявшийся, он явно не сильно испугался и теперь.

– Так ты что, мать, – цедя по-блатному слова, обратился к Смерти Бабич. – Так и будешь с нами?

Он замолчал, в ожидании ответа глядя на Смерть исподлобья, с прищуром. Молчали и остальные. Закаменел лицом Докучаев. Лёвку Каплана пробила испарина, ходуном заходили руки, то ли с испуга, то ли от ярости, не поймёшь. С присвистом выдохнул воздух старый Пракоп Лабань. У Миронова клацнули от страха зубы, а затем и пошли стучать, разбавляя вязкую гнетущую тишину мелкой барабанной дробью.

– Я спросил тебя, – с прежней блатной гнусавинкой проговорил Бабич. – Ты теперь будешь с нами всё время? Ответь.

Смерть поёжилась, опустила голову ниже, острый верх капюшона в сполохах костра казался завалившимся набок горелым церковным куполом.

– С вами буду, – подтвердила Смерть. – Но не всё время, недолго.

Алесь Бабич ухмыльнулся, по-приятельски подмигнул Смерти.

– Пока не заберёшь, что ль? – уточнил он.

– Пока не заберу.

– Всех нас?

– Всех.

– Ну, ты и тварь, – едва не с восхищением протянул Бабич. – Ну, ты и сука, гадом буду. Ты…

– Заткнись, – резко прервал Докучаев и пружинисто поднялся. – Отойдём, – повернулся он к Смерти. – Поговорить надо.

Смерть поднялась вслед. Докучаев был ей по плечо. Отмахивая рукой, он решительно пошагал к лесу. Метрах в двадцати от костра остановился. Смерть обогнула Докучаева, развернулась к нему лицом.

– Дело сделать позволишь? – глухо спросил Докучаев.

Смерть помялась, переступила с ноги на ногу, балахон чёрной тенью мотнулся в мертвенном свете ущербной луны.

– Как получится, – тихо сказала Смерть. – Мне неведомо, как оно выйдет.

– Неведомо? – удивился Докучаев. – Даже тебе?

Смерть кивнула.

– По-разному бывает, – уклончиво ответила она.

– Позволь, а? – твёрдый до сих пор голос Докучаева стал просительным, едва не умоляющим. – Подорвём рельсы, и всё, и сразу заберёшь, а? Пожалуйста, прошу тебя. Договорились?

Смерть молчала. Вместе с ней молчал и Докучаев, ждал.

– Я постараюсь, – едва слышно сказала, наконец, Смерть. – Постараюсь потянуть.

У Докучаева, мужика жизнью битого, кручёного, с младенчества не плакавшего, на глаза внезапно навернулись слёзы.

– Спасибо, – выдохнул он и поклонился в пояс, как давеча Лабань. – Спасибо тебе.

К костру вернулся хмурый, сосредоточенный. Уселся на прежнее место, оглянулся – Смерти видно не было.

– О чём базар был, начальник? – Бабич по-прежнему прижимал к себе Янку.

– Командир, – механически поправил Докучаев. – Начальники в кабинетах сидят. Ты… – он осёкся, закашлялся – одёргивать бывшего уголовника в сложившейся ситуации было, по крайней мере, нелепо. – Договорились мы, – обвёл глазами группу Докучаев.

– О чём? – быстро спросил Миронов. – Она от нас отстанет?

Докучаев хмыкнул, потянулся к костру, выудил из золы картофелину.

– Отстанет, – сказал он угрюмо. – Как завтра дело сделаем, так и отстанет.

Расправились с нехитрыми припасами быстро, в полчаса. Ели молча, Докучаев цыкнул на Бабича, принявшегося было травить тюремную байку, и тот осёкся, притих. Залили костёр – тоже молча, без слов.

– Каплан – в охранение, – приказал Докучаев. – Остальным спать.

– Не надо в охранение, – произнёс бесцветный мертвенный голос за спиной. – Спите все, я покараулю.

– Ты? – Докучаев обернулся, Смерть стояла в пяти шагах, привычно переминалась с ноги на ногу. – Ах, да, – Докучаев смахнул со лба пот. – Тебе же спать не надо. Неважно. Каплан, выдвинешься к лесу. Бабич тебя сменит, потом старик, за ним я.

Смерть отступила на шаг, другой, растворилась в темноте. Докучаев развязал рюкзак, извлёк плащ-палатку, августовские ночи в могилёвских лесах были холодные. Расстелил, стал укладываться.

Миронов неслышно подошёл, присел на корточки.

– Командир, – шепнул он. – Давай-ка поговорим.

Был Миронов старшим сержантом, кадровым, служил до войны в НКВД. Подрывному делу учился у самого Старинова. К партизанам забросили его и ещё четырёх минёров месяц назад, в июле, они и принесли с собой новое понятие – «рельсовая война». Красная Армия готовилась к наступлению по всему фронту, и дезорганизация железнодорожного движения в тылу становилась задачей важнейшей, первоочередной. В деле Миронов ещё не был, но из пяти подрывников Докучаев без колебаний выбрал его. Плечистый, с ладной фигурой спортсмена и загорелым, волевым, откровенно красивым лицом, Миронов выглядел человеком надёжным.

Миронов и место операции по карте выбрал – двухкилометровый спуск на участке пути Могилёв – Жлобин. Спуск заканчивался железнодорожным мостом, который наверняка охранялся, так что мины следовало закладывать ночью и на расстоянии. Подорванный на уклоне и слетевший под откос поезд наверняка означал длительное прекращение движения на всём участке.

– Слушаю тебя, Павел, – по имени обратился Докучаев.

– Возвращаться надо.

– Что? – Докучаев опешил. – Ты чего, куда возвращаться?

– Обратно, в лагерь.

– Сдурел?

– Да нет, не сдурел, – сказал Миронов жёстко. – Я в старушечьи байки не верю. Точнее, не верил до сегодняшнего дня. А оно вот как, оказывается. На верную смерть я не пойду.

Докучаев помолчал, приподнялся, опершись на локоть, затем сел.

– Не пойдёшь, значит? – переспросил он спокойно.

– Не пойду. И вам не советую.

Докучаев вскинулся, ухватил подрывника за ворот, свободной рукой рванул из кобуры ТТ, с маху упёр Миронову под кадык.

– Не пойдёшь – шлёпну, – пообещал он. – Понял, нет?

У Миронова вновь лязгнули зубы, как тогда, при виде ссутулившейся у костра Смерти. Он судорожно закивал.

– Понял, – выдохнул подрывник. – Прости, бес попутал.

Докучаев ослабил хватку, прибрал оружие в кобуру, затем отпустил Миронова.

– Хорошо, что понял, – сказал Докучаев миролюбиво. – Иди, спи. И это… не вздумай чего натворить, – миролюбие в голосе сменилось решительностью. – Я за тобой присмотрю. Чуть что – шлёпну на раз, не думая.

Лёвка Каплан сидел, привалившись спиной к сосновому стволу и выложив винтовочное цевьё на колени. Смерть умостилась напротив, полы чёрного балахона разметались по земле.

– Вопрос имею, – Каплан стиснул зубы, помедлил секунд пять и, наконец, решился. – Кто-нибудь из моих жив?

Смерть долго молчала. Затем откинула капюшон, луна подсветила пустые глазницы тусклым серебром.

– Зачем тебе? – спросила Смерть. – Завтра и так узнаешь.

– Ты завтра меня заберёшь?

– Да. Завтра.

– Я хочу знать сейчас.

Смерть вздрогнула, повела плечами.

– Что ж, – сказала она. – Завтра ты их увидишь. Всех.

– Всех? – эхом простонал Лёвка. – Ты забрала всех? И маму? И Миррочку с детьми? И Мишеньку? И Броню?

– Да. Всех разом. Ещё зимой, в феврале.

Лёвка Каплан, цепляясь за ствол, поднялся. Мясистое, грубое, заросшее щетиной лицо скривилось от боли. Смерть смотрела на него тускло-серебряными монетами провалившихся глазниц – снизу вверх.

– Йитгадаль ве йиткадаш Шме Раба, – нараспев затянул Каплан. Это был Кадиш, заупокойная молитва на древнем арамеит. Языка этого Лёвка не знал, а слова заучил наизусть – в детстве, как и все остальные еврейские мальчишки в местечке. – Ди вра хир’уте ве ямлих малхуте ваицмах пуркане ваикарев машихе.

Лёвка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.

– Амен, – помогла Лёвке Смерть.

Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Её трясло, слёзы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.

– Нецелованной умрёшь, – уговаривал пристроившийся рядом Алесь. – Нехорошо это, не по-божески.

Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх её головы на путающиеся в верхушках деревьев звёзды. Вёл ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.

– Не надо, Алесь, – едва слышно проговорила Янка. – Не надо, не хочу я так.

– А как надо? – Бабича передёрнуло, то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. – Как надо-то? Завтра уже все подохнем.

– А может…

– Да не может! Она ясно сказала – за нами пришла, за всеми. От неё не уйдёшь.

Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.

– Ладно, – прошептала вдруг Янка. – Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..

За мгновение до того, как проникнуть в неё, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, солёные от слёз губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, ещё помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Упёрся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в неё. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в неё. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашёл в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шёлковых прядях. С полчаса держал её в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб. Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост – менять Лёвку.

После того, как Алесь ушёл, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось – ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие – словно не её только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.

Умереть Янке полагалось уже давно – когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестрёнку, обеих тёток – маминых сестёр и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадёгой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.

В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрёпанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.

– Сыграем? – предложил он.

Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.

– На что же? – спросила Смерть.

Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.

– Я в жизни не верил попам, – сказал он. – Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?

– Допустим, – усмехнулась Смерть. – И что с того?

Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.

– Ставлю душу, – выпалил он. – Если проиграю, гореть ей вечно в аду.

Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:

– У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?

– Девчонку ставь, – дерзко ответил Бабич. – Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?

Смерть вновь усмехнулась.

– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

– Срежь, – протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами.

– Мне нечем. Срезай сам.

Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провёл фальш-съём – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнёрше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

– Ещё.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

– Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передёрнул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл её, не глядя, сбросил на траву. Вновь передёрнул, открыл вторую, сбросил.

– Очко, – объявил он.

– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две чёрные семёрки и шестёрку червей.

– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.

Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.

– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.

– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?

Пракоп Лабань почесал пятернёй в затылке.

– Не по чину мне тебя спрашивать, – сказал он. – Тем паче просить.

– Как знаешь, старик.

Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.

– Раз уж сама обратилась, – бормотнул он. – Василь, сынок мой, где он нынче?

Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А ещё через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушёл партизанить.

Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятёрки, уехал в Ленинград, поступил там в Политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось – в тридцать седьмом пришла бумага: осуждён к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли – амнистию Пракоп с Алевтиной Василю вымолили.

– Забрала я твоего сына, старик, – сказала Смерть. – Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?

– Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну, там, наверху.

– Вот оно что, – протянула Смерть. – То мне неизвестно, те дела мне не ведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.

– Понимаешь, какое дело, – Лабань вновь почесал в затылке. – В тюрьме он сидел. Статья такая, что… – старик махнул рукой. – Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василёк, я б тогда… – старик замялся.

– Что б ты тогда?

– Я б тогда… Завтрева, как меня заберёшь, тоже к вам попросился.

Смерть поднялась. Пракоп Лабань встал на ноги вслед за ней.

– Не волнуйся, старик, – сказала Смерть, и голос её на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нём даже нечто сродни уважению. – Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.

Миронов проснулся в четыре утра – ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашёл путь к гнутой берёзе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом всё быстрей и уверенней.

О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлёпнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень чёрно-зелёную болотную гадюку он так и не увидел.

– Командир, – Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. – Слышь, командир.

– Чего тебе? – Докучаев привстал навстречу.

– Красавчик свинтил.

– Как это свинтил? – Докучаев вскочил на ноги. – Когда свинтил? Куда?

Алесь не ответил. Развернулся и тяжело побежал от выдвижного поста к стоянке. Докучаев, бранясь на ходу, помчался за ним.

На том месте, где укладывался вчера спать Миронов, сидела, ссутулившись, Смерть.

– Ушёл! – ахнул Докучаев. – Ушёл же!

– И жратву прихватил, гнида, – откликнулся Бабич.

– Никуда он не ушёл, – тихо сказала Смерть. – От меня не уходят. Там он, – Смерть махнула костлявой рукой на юг. – Неподалёку.

Миронов лежал, раскинув руки, навзничь. Его некогда красивое, волевое лицо раздулось, превратившись в уродливую синюшно-багровую маску.

– Ну, что делать будем? – Докучаев разложил на брезенте мины, растерянно переводя взгляд с одной на другую. – Кто умеет с ними обращаться?

Партизаны молчали. Опыта железнодорожных диверсий ни у одного из них не было.

– Я видал, как надо устанавливать, – угрюмо сказал Каплан. – Этот показывал, – он кивнул на юг, туда, где нашёл Смерть Миронов. – Только сам ни разу не делал.

– Значит, пойдёшь на насыпь, – заключил Докучаев. – Остальные будут прикрывать. Сам-то не подорвёшься?

– А если даже подорвусь, – Лёвка пожал плечами. – Беда небольшая, с учётом… – он быстро посмотрел на Смерть, отвёл взгляд. – С учётом некоторых обстоятельств.

– Эти выбросьте, – велела неожиданно Смерть, выпростав из рукава костлявое запястье и ткнув им в сторону прямоугольных фанерных ящиков с маркировкой МЗД-2. – То замедленного действия мины, их без навыка не поставишь. А эти пакуйте, – кивнула она на невзрачные белёсые кубики с прикрученными по бокам батарейками. – Как заряжать, я покажу, они простые. Провод, что из батарейки торчит, видите? Это замыкатель, его надо выложить на рельс и примотать к нему бечёвкой. А саму мину прикопать снизу.

– А ты откуда знаешь? – изумился Докучаев.

– Да насмотрелась, – хмыкнула Смерть. – Когда всяких-разных забирала.

– Наших? – уточнил Докучаев.

– Всяких, – отмахнулась Смерть. – В основном, всё же ваших, – добавила она миг спустя.

К железной дороге вышли к трём пополудни. Последние километры преодолевали осторожно, след в след, а когда в просветы между ветвями стала видна насыпь, старый Лабань вскинул руку в предупредительном жесте. Дальше он двинулся один, короткими перебежками от ствола к стволу. Добрался до опушки, присел. Раздвинув кусты можжевельника, выглянул наружу. Затем осторожно попятился и поманил Докучаева.

Минут пять Докучаев водил окулярами бинокля вдоль уходящего вниз, к железнодорожному мосту затяжного пологого спуска. Задержал окуляры на сбитом у крайнего пролёта приземистом сооружении с жестяной крышей. Перевёл дальше, посчитал покуривающих на лавке солдат, приплюсовал часовых, отметил собачий вольер, затем подался назад и сунул бинокль в футляр.

– Взвода два будет, – прошептал он на ухо Лабаню. – И, похоже, кинологическое боевое подразделение в придачу.

– Одна разница, – пожал плечами старик. – Будь там хоть рота, хоть дивизия, конец нам один.

– Есть разница, – сказал Докучаев твёрдо. – Этих мы удержим, пока не подойдёт поезд. Этих должны удержать. Пошли назад.

Ночи дожидались километрах в трёх от насыпи. За пять неполных часов по железной дороге прошло два эшелона.

– Послушай, – Докучаев неожиданно дёрнулся, повернулся к Смерти. – А ты нас как забирать будешь, ко времени? Если ко времени, торопиться нам надо.

– Да нет, – Смерть ненадолго задумалась. – Не ко времени, заберу, как получится.

– Тогда ладно.

К десяти стемнело окончательно, и Докучаев приказал выдвигаться.

– Простимся, что ли? – протянул Алесь Бабич. Шагнул к Янке, обнял за плечи, привлёк к себе. Та всхлипнула, уткнулась лицом в грудь.

– Ты это… – Алесь шмыгнул носом. – Не серчай, если что. Играл я вчера на тебя.

– Как это играл? – запрокинула лицо Янка.

– Обычно, в карты. Вон с ней, – Бабич кивнул на Смерть. – Думал, отобью тебя у неё. Не вышло, фраернулся с тузом, двойку вместо него дёрнул. Знал бы, руки бы себе оторвал. И тебя не вытащил, и себя, считай, приговорил.

– Как это приговорил?