Вчера еще в глаза глядел (сборник) Цветаева Марина
© Смирнов В. П., составление вступительная статья, 2013
© Оформление. OOО «Издательство «Эксмо», 2013
Стихи – одна из форм существования поэзии. Наверное, архитектурно самая совершенная. Как раковина хранит шум моря, так стихи, если в них живут «творящий дух и жизни случай», хранят музыку мира. Без нее мир «безмолвен», как некогда писал Борис Асафьев.
В стихе кристаллизованы все возможности языка. Язык и выражает, и хранит, и таит. Лишь стихи способны в «нераздельности и неслиянности» объять содержательно-понятийное, интонационно-звуковое, музыкально-ритмическое, живописно-пластическое и множество других языковых начал. Только молитва и стих (песня!) способны разомкнуть внутреннюю форму слова, освободить множество смыслов, позволить прикоснуться к прапамяти и внять пророчествам. Верно, люди чаще всего внимают иллюзиям и обманам. Они, да простит Пушкин, «обманываться рады».
Стихи далеко не всегда проговариваются поэзией. В замысле и исполнении устроение их должно совпасть, пусть и не полностью, с «многосоставнос-тью», по слову Анненского, личности художника (как правило, человека не столь жизни, сколь судьбы) и текучей многосмысленностью поэтического слова. С тем, что – до слова, в – слове, за – словом и после слова.
У Цветаевой об этом просто: «Равенство дара души и глагола – вот поэт». Таким поэтом она и пребывает в бескрайности русского мира, в нашем национальном мифе, в бесконечном «часе мировых сиротств». Несчастная и торжествующая, любимая и порицаемая, и всегда родная.
Марина Цветаева прожила почти 50 лет. Но каких лет! Как прожила! Обо всем этом нынче хорошо известно. Вот уж к кому в XX веке применимо пушкинское – «и от судеб защиты нет». А обстоятельства личной жизни! А каждодневное палачество быта, с первых лет революции и до смертного часа! И при всем том непостижимая творческая мощь, «ослепительная расточительность» и «огненная несговорчивость» (выражения Георгия Адамовича по другим поводам, но чрезвычайно точные применительно к Цветаевой).
Количественные характеристики, как правило, отношения к искусству не имеют. Но размах иной художественной стихии измеряется и подобным образом. Анна Саакянц, замечательный исследователь и биограф поэта, в одной из своих работ привела такую «статистику»: «Марина Цветаева написала: более 800 лирических стихотворений,
17 поэм,
8 пьес,
около 50 произведений в прозе,
свыше 1000 писем.
Речь идет лишь о выявленном; многое (особенно письма) обнаруживается до сих пор. Не говоря уже о ее закрытом архиве в Москве…»
Таковы труды и дни «слабой» женщины. Даже в неудавшихся вещах, а их у поэта не так мало, вибрируют чудодейственная артистичность и атлетическая изобразительность. Если же «слова и смыслы», интонация и вещий ритм; синтаксис взрыва, лавины, каменоломни – родственно и живо согласуются, то миру явлена поэзия высшего порядка.
Прокрасться…
- А может, лучшая победа
- Над временем и тяготеньем –
- Пройти, чтоб не оставить следа,
- Пройти, чтоб не оставить тени
- На стенах…
- Может быть – отказом
- Взять? Вычеркнуться из зеркал?
- Так: Лермонтовым по Кавказу
- Прокрасться, не встревожив скал.
- А может – лучшая потеха
- Перстом Себастиана Баха
- Органного не тронуть эха?
- Распасться, не оставив праха
- На урну…
- Может быть – обманом
- Взять? Выписаться из широт?
- Так: Временем как океаном
- Прокрасться, не встревожив вод…
Вот он – «Голос правды небесной против правды земной».
Цветаева жила не во времени – «Время! Я тебя миную». Она жила во временах. Ее стих несет в себе напряженную звучность, пронзительный и пронзающий лёт стрелы, пущенной воином Тамерлана через века в вечность.
- Променявши на стремя –
- Поминайте коня ворона!
- Невозвратна как время,
- Но возвратна как вы, времена
- Года, с первым из встречных
- Предающая дело родни,
- Равнодушна как вечность,
- Но пристрастна как первые дни…
Это не славолюбивые хлопоты о будущем и не надежды на посмертное признание, не своеволие одержимого художника.
Философ, историк-публицист Георгий Федотов в статье «О Парижской поэзии», которая была напечатана в Нью-Йорке в 1942 году (автор не знал о смерти Цветаевой), писал о поэте: «Для нее парижское изгнание было случайностью. Для большинства молодых поэтов она осталась чужой, как и они для нее. Странно и горестно было видеть это духовное одиночество большого поэта, хотя и понимаешь, что это не могло быть иначе. Марина Цветаева была не парижской, а московской школы. Ее место там, между Маяковским и Пастернаком. Созвучная революции, как стихийной грозе, она не могла примириться с коммунистическим рабством». С последующим утверждением Федотова – «На чужбине она нашла нищету, пустоту, одиночество» – согласиться трудно. Вернее, с абсолютностью этого утверждения. Тогда откуда же при столь мертвящей скудости, в жизненной и житейской пустыне вулканическое извержение творчества, вдохновенное и неукротимое? Для этого нужны небывалые источники. В пустыне их нет. У Цветаевой, несмотря ни на что, они были. О чем-то мы знаем, о чем-то догадываемся.
Сознавая, что «ясновидение и печаль» есть тайный опыт поэта, опыт неделимый и сокровенный, можно с большой долей вероятности предполагать, что животворящий источник ее поэзии – Россия, родина, – во всей полноте временных и пространственных измерений, красочно-пластических, звуковых, слуховых и многих других начал, «того безмерно сложного и таинственного, что содержит в себе географическое название страны», как некогда сказал Адамович. О том, как присутствует Россия во всем, что писала и чем жила Цветаева, говорить излишне и неуместно, ибо – очевидно. Конечно же, это – блоковская «любовь-ненависть». Поэтому для нее и царская Россия (страна матери, детства, юности, любви, семьи, поэзии, счастья); и «белая» Русь (подвиг, жертвы, героика, изгнание); и СССР, где обитают «просветители пещер», где после возвращения «в на-Марс – страну! в без-нас – страну!», «и снег не бел, и хлеб не мил», – одна вечная родина. Сложно множится и ее отношение к революции, большевикам, белому движению.
13 марта 1921 года. «Красная» Москва. Через год Цветаева покинет ее. Пора витийственного «ван-действа», песнословий «Дону», Добровольческой армии, и –
- Как закон голубиный вымарывая, –
- Руку судорогой не свело, –
- А случилось: заморское марево
- Русским заревом здесь расцвело.
- Эх вы правая с левой две варежки!
- Та же шерсть вас вязала в клубок!
- Дерзновенное слово: товарищи
- Сменит прежняя быль: голубок.
- Побратавшись да левая с правою,
- Встанет – всем Тамерланам на грусть!
- В струпьях, в язвах, в проказе – оправдана,
- Ибо есть и останется – Русь.
О вопиющих противоречиях Цветаевой, о немыслимых крайностях написано и сказано много. Энергия и сила, дарованные ей в избытке, несли в себе и неизбежную разрушительность. Словесная буря и ураган ритма порой приводили поэта к своеобразному «хлыстовству» и «шаманству». Кажется, что ее «переполненности» было тесно в литературе и жизни. По-другому и быть с ней не могло. Но на всех путях и перепутьях, в буране самосожжения Цветаеву хранил «спасительный яд творческих противоречий», эта родовая купель художника, по Александру Блоку.
Всякий значительный поэт у одних вызывает восхищение и признательность, у других – отторжение и неприятие. Не в счет капризно-раздраженные сентенции «нарциссов чернильницы». В связи с этим очень важны суждения ее многолетних, в эмигрантскую пору, оппонентов-соперников, недругов-петербуржцев. Язвительной пристальностью и «стильной» солью оценок они донимали Цветаеву. Один из них – поэт и критик Георгий Адамович, другой – гениальный лирик нашего столетия Георгий Иванов.
Адамович и Цветаева – это долгая литературная война, с бездной взаимных претензий и выпадов; война не мелочная, вызванная глубинной чуждостью замечательных людей.
«Первый критик эмиграции», так заслуженно именовали Адамовича, был последователен и беспощаден, всегда и всюду, ко всему, что считал у Цветаевой слабым, недолжным, кокетливо-истерическим. Из его сокрушительных «мнений» можно составить небольшую антологию. Цветаева, кстати, отвечала тем же. Но вот в рецензии на сборник «После России» в июне 1928 года Адамович, изложив обычные для него и читателей соображения об «архивчерашней поэзии Цветаевой», где «стих спотыкается на каждом шагу», а «музыка исчезла», неожиданно произносит: «…Марина Цветаева истинный и даже редкий поэт… есть в каждом ее стихотворении единое цельное ощущение мира, т. е. врожденное сознание, что всё в мире – политика, любовь, религия, поэзия, история, решительно всё – составляет один клубок, на отдельные источники не разложимый. Касаясь одной какой-нибудь темы, Цветаева всегда касается всей жизни». Здесь Адамович ясно и просто назвал самое существенное у Цветаевой, «строительное» начало ее поэзии и личности «всегда касается всей жизни».
Даровитый, умный, духовно-щедрый литературный враг оказался проницательнее многих «близких». Не случайно, что последняя запись в рабочей тетради Цветаевой, в июне 1939, накануне отъезда в Россию, – стихотворение Адамовича «Был дом, как пещера. О, дай же мне вспомнить…», с припиской М. И.: «Чужие стихи, но к-рые местами могли быть моими». Наверное, такими вот «местами»:
- Был дом, как пещера. И слабые, зимние
- Зеленые звезды. И снег, и покой…
- Конец. Навсегда. Обрывается линия.
- Поэзия, жизнь! Я прощаюсь с тобой.
Адамович прожил долгую жизнь. Он умер во Франции восьмидесятилетним патриархом. В 1972 году. Незадолго до смерти он напечатал одно из последних своих стихотворений. Называется оно «Памяти М. Ц.». Таинственная вещь:
- Поговорить бы хоть теперь, Марина!
- При жизни не пришлось. Теперь вас нет.
- Но слышится мне голос лебединый,
- Как вестник торжества и вестник бед.
- Не я виной. Как много в мире боли.
- Но ведь и вас я не виню ни в чем.
- Все – по случайности, все – по неволе.
- Как чудно жить. Как плохо мы живем.
Не лучшие стихи Адамовича, простенькие стихи. Но все искупает ровный и мягкий свет прощания и прощения.
Тяжкими были последние годы некогда баловня судьбы Георгия Иванова. А стихи писал он тогда «небесные». Несколько строк из письма Роману Гулю, из Франции в Америку (пятидесятые годы): «Насчет Цветаевой… Я не только литературно – заранее прощаю все ее выверты – люблю ее всю, но еще и «общественно» она очень мила. Терпеть не могу ничего твердокаменного и принципиального по отношению к России. Ну, и «ошибалась». Ну, и болталась то к красным, то к белым. И получала плевки от тех, и от других. «А судьи кто?» И камни, брошенные в нее, по-моему, возвращаются автоматически, как бумеранг, во лбы тупиц – и сволочей, – которые ее осуждали. И, если когда-нибудь возможен для русских людей «гражданский мир», взаимное «пожатие руки» – нравится это кому или не нравится – пойдет это, мне кажется, приблизительно по цветаевской линии». Странное, поразительное и проницательное признание. Его стоило привести хотя бы потому, что во многих писаниях о Цветаевой, в угоду безбрежной апологии поэта замалчивается или искажается неизбежная сложность (рядом с достоинствами провалы, срывы и тупики; с прозрениями – слепота; рядом с мощью и силой – слабость) его искусства и жизни. Как большой художник, как «душа, не знающая меры», она всё это несла в себе. Такими, всяк на свой лад, были ее «братья по песенной беде» – Маяковский, Есенин, Пастернак.
В эмиграции ей, как и многим русским изгнанникам, открылась убийственная недолжность миропорядка вообще. Европа, где «последняя труба окраины о праведности вопиет», «после России» обернулась не меньшим адом. Антибуржуазность в крови у русских художников. Цветаева не исключение. В этом она наследница наших гигантов XIX века и Александра Блока (святое для нее имя). Потому именно ей принадлежит высокая и гневная скрижаль – стихотворение «Хвала богатым». Смешны и нелепы объяснения того, что в нем выражено, цветаевским «наперекор всем и всему», неустроенностью, неотступностью бед, нищетой, скитальчеством. Если предположить невозможное – ее благополучие на чужбине – она бы осталась Цветаевой в каждом слове, каждом поступке, каждом шаге и каждом вздохе.
Всюду у Цветаевой звучит отказ от мелочного торгашества времени, тюремно-казарменных «эпох», чертовщины урбанизма («Ребенок растет на асфальте и будет жестоким как он»). С годами все сильней мучает искушение «Творцу вернуть билет» –
- Отказываюсь – быть.
- В Бедламе нелюдей
- Отказываюсь – жить.
- С волками площадей
- Отказываюсь – выть.
- С акулами равнин
- Отказываюсь плыть –
- Вниз – по теченью спин.
- Не надо мне ни дыр
- Ушных, ни вещих глаз.
- На твой безумный мир
- Ответ один – отказ.
На заре торжества и всевластия «печатной сивухи», по слову так ценимого ею Василия Розанова, она с твердой правотой и брезгливостью отвергла в стихотворении «Читатели газет» развоплощенье человеков перед «информационным зеркалом», нарастающим до наших дней планетарным бедствием:
- Газет – читай: клевет,
- Газет – читай: растрат.
- Что ни столбец – навет,
- Что ни абзац – отврат…
- О, с чем на Страшный суд
- Предстанете: на свет!
- Хвататели минут,
- Читатели газет!
- Кто наших сыновей
- Гноит во цвете лет?
- Смесители кровей
- Писатели газет!
В поэзии Цветаевой присутствуют с замечательной живостью драгоценные свойства русской литературы, ее родовые черты: трагическое переплетенье «родного и вселенского», всеотзывчивость, сострадание и сорадование миру и человеку, лихое веселье и беспросветная тоска. По-пушкински, полицейски она воспела дружбу, братство, товарищество. Ее русскость сказалась во многом. Как, впрочем, и европейскость. А как у нее звучит такое наше – дорога, дорожное, станции, вокзалы, рельсы, встречи, расставанья – «провожаю дорогу железную»!
Первые книги Цветаевой появились в начале 10х годов. Ее искусство развивалось с невероятной интенсивностью и на родине, и в эмиграции. Очаровательная домашность первых стихов, их искренность держались на сильной изобразительной воле, сдерживающей патетику духовно-душевного максимализма и воинствующего романтизма. Поэтический мир Цветаевой всегда оставался монологическим, но сложнейшим образом оркестрованным вопросительными заклинаниями, плачем и пением. При устойчивой, обуздывающей традиционности, ее поэзия восприимчива к авангардным способам лирического выражения (Белый, Хлебников, Маяковский, Пастернак).
Духовно и эстетически близкий Цветаевой выдающийся историк литературы и критик Дмитрий Святополк-Мирский, человек странно-страшной судьбы, указал на важную особенность словесного дара поэта: «…с точки зрения чисто языковой Цветаева очень русская, почти что такая же русская, как Розанов или Ремизов, но эта особо прочная связь ее с русским языком объясняется не тем, что он русский, а тем, что он язык: дарование ее напряженно словесное, лингвистийное, и пиши она, скажем, по-немецки, ее стихи были бы такими же насыщенно-немецкими, как настоящие ее стихи насыщенно-русские».
О словесно-образной манере Цветаевой, ее стиховом симфонизме превосходно, с отчетливой краткостью писал Владислав Ходасевич в 1925 году в рецензии на поэму «Молодец». В частном (сказочное, народно-песенное и литературно-книжное) он провидчески «схватил» общее: «Некоторая «заумность» лежит в природе поэзии. Слово и звук в поэзии не рабы смысла, а равноправные граждане. Беда, если одно господствует над другим. Самодержавие «идеи» приводит к плохим стихам. Взбунтовавшиеся звуки, изгоняя смысл, производят анархию, хаос – глупость.
Мысль об освобождении материала, а может быть, и увлечение Пастернаком принесли Цветаевой большую пользу: помогли ей найти, понять и усвоить те чисто звуковые и словесные знания, которые играют такую огромную роль в народной песне. <…>… сказка Цветаевой столько же хочет поведать, сколько и просто спеть, вывести голосом, «проголосить». Необходимо добавить, что удается это Цветаевой изумительно. <…> Ее словарь и богат, и цветист, и обращается она с ним мастерски». Слова Ходасевича справедливы применительно ко всей поэзии Цветаевой, поэзии насквозь музыкальной в самом простом и в сложно-модерном смыслах. В этом отношении после Блока ей нет равных.
Яркий и неповторимый язык Цветаевой поражал и поражает. Хотя оригинального писателя без оригинального языка не бывает вообще, суть не в самой оригинальности стиля, а в ее природе. «Писать надо не талантом, а прямым чувством жизни», – заметил великий Андрей Платонов. Стиль – уже следствие. Слова Платонова вполне относимы к Цветаевой. Ее мировидение, мирочувст-вие и породили именно «цветаевское» мировопло-щение.
В 1916 году с дерзким задором она выкрикнула:
- Вечной памяти не хочу
- На родной земле.
Позднее, в ноябре 1920, было и такое упование:
- Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
- Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
- О милая! – Ни в гробовом сугробе,
- Ни в облачном с тобою не прощусь.
- И не на то мне пара крыл прекрасных
- Дана, чтоб на сердце держать пуды.
- Спеленутых, безглазых и безгласных
- Я не умножу жалкой слободы.
- Нет, выпростаю руки! – Стан упругий
- Единым взмахом из твоих пелен
- – Смерть – выбью! Верст на тысячу в округе
- Растоплены снега и лес спален.
- И если все ж – плеча, крыла, колена
- Сжав – на погост дала себя увесть, –
- То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
- Стихом восстать – иль розаном расцвесть!
И ВОССТАЛА!
Владимир Смирнов
Ныне же вся родина причащается тайн своих
Марина Цветаева. Скульптура работы . Крандиевской. 1912 г. Раскрашенный гипс.
Осень в Тарусе
- Ясное утро не жарко,
- Лугом бежишь налегке.
- Медленно тянется барка
- Вниз по Оке.
- Несколько слов поневоле
- Все повторяешь подряд.
- Где-то бубенчики в поле
- Слабо звенят.
- В поле звенят? На лугу ли?
- Едут ли на молотьбу?
- Глазки на миг заглянули
- В чью-то судьбу.
- Синяя даль между сосен,
- Говор и гул на гумне…
- И улыбается осень
- Нашей весне.
- Жизнь распахнулась, но все же…
- Ах, золотые деньки!
- Как далеки они, Боже!
- Господи, как далеки!
Oка
3. «Всё у Боженьки – сердце! Для Бога…»
- Всё у Боженьки – сердце! Для Бога
- Ни любви, ни даров, ни хвалы…
- Ах, золотая дорога!
- По бокам молодые стволы!
- Что мне трепет архангельских крылий?
- Мой утраченный рай в уголке,
- Где вереницею плыли
- Золотые плоты по Оке.
- Пусть крыжовник незрелый, несладкий, –
- Без конца шелухи под кустом!
- Крупные буквы в тетрадке,
- Поцелуи без счета потом.
- Ни в молитве, ни в песне, ни в гимне
- Я забвенья найти не могу!
- Раннее детство верни мне
- И березки на тихом лугу.
4. «Бежит тропинка с бугорка…»
- Бежит тропинка с бугорка,
- Как бы под детскими ногами,
- Всё так же сонными лугами
- Лениво движется Ока;
- Колокола звонят в тени,
- Спешат удары за ударом,
- И всё поют о добром, старом,
- О детском времени они.
- О, дни, где утро было рай
- И полдень рай и все закаты!
- Где были шпагами лопаты
- И замком царственным сарай.
- Куда ушли, в какую даль вы?
- Что между нами пролегло?
- Всё так же сонно-тяжело
- Качаются на клумбах мальвы…
Домики старой Москвы
- Слава прабабушек томных,
- Домики старой Москвы,
- Из переулочков скромных
- Все исчезаете вы,
- Точно дворцы ледяные
- По мановенью жезла.
- Где потолки расписные,
- До потолков зеркала?
- Где клавесина аккорды,
- Темные шторы в цветах,
- Великолепные морды
- На вековых воротах,
- Кудри, склоненные к пяльцам,
- Взгляды портретов в упор…
- Странно постукивать пальцем
- О деревянный забор!
- Домики с знаком породы,
- С видом ее сторожей,
- Вас заменили уроды, –
- Грузные, в шесть этажей.
- Домовладельцы – их право!
- И погибаете вы,
- Томных прабабушек слава,
- Домики старой Москвы.
В. Я. Брюсову
- Я забыла, что сердце в вас – только ночник,
- Не звезда! Я забыла об этом!
- Что поэзия ваша из книг
- И из зависти – критика. Ранний старик,
- Вы опять мне на миг
- Показались великим поэтом…
«Идешь, на меня похожий…»
- Идешь, на меня похожий,
- Глаза устремляя вниз.
- Я их опускала – тоже!
- Прохожий, остановись!
- Прочти – слепоты куриной
- И маков набрав букет –
- Что звали меня Мариной
- И сколько мне было лет.
- Не думай, что здесь – могила,
- Что я появлюсь, грозя…
- Я слишком сама любила
- Смеяться, когда нелзя!
- И кровь приливала к коже,
- И кудри мои вились…
- Я тоже была, прохожий!
- Прохожий, остановись!
- Сорви себе стебель дикий
- И ягоду ему вслед:
- Кладбищенской земляники
- Крупнее и слаще нет.
- Но только не стой угрюмо,
- Главу опустив на грудь.
- Легко обо мне подумай,
- Легко обо мне забудь.
- Как луч тебя освещает!
- Ты весь в золотой пыли…
- И пусть тебя не смущает
- Мой голос из-под земли.
Сергей Эфрон
Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Коктебель, 1911 г.
«Моим стихам, написанным так рано…»
- Моим стихам, написанным так рано,
- Что и не знала я, что я – поэт,
- Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
- Как искры из ракет,
- Ворвавшимся, как маленькие черти,
- В святилище, где сон и фимиам,
- Моим стихам о юности и смерти, –
- Нечитанным стихам!
- Разбросанным в пыли по магазинам,
- Где их никто не брал и не берет,
- Моим стихам, как драгоценным винам,
- Настанет свой черед.
«Вы, идущие мимо меня…»
- Вы, идущие мимо меня
- К не моим и сомнительным чарам, –
- Если б знали вы, сколько огня,
- Сколько жизни, растраченной даром,
- И какой героический пыл
- На случайную тень и на шорох…
- – И как сердце мне испепелил
- Этот даром истраченный порох!
- О, летящие в ночь поезда,
- Уносящие сон на вокзале…
- Впрочем, знаю я, что и тогда
- Не узнали бы вы – если б знали –
- Почему мои речи резки
- В вечном дыме моей папиросы, –
- Сколько темной и грозной тоски
- В голове моей светловолосой.
Встреча с Пушкиным
- Я подымаюсь по белой дороге,
- Пыльной, звенящей, крутой.
- Не устают мои легкие ноги
- Выситься над высотой.
- Слева – крутая спина Аю-Дага,
- Синяя бездна – окрест.
- Я вспоминаю курчавого мага
- Этих лирических мест.
- Вижу его на дороге и в гроте…
- Смуглую руку у лба…
- – Точно стеклянная на повороте
- Продребезжала арба… –
- Запах – из детства – какого-то дыма
- Или каких-то племен…
- Очарование прежнего Крыма
- Пушкинских милых времен.
- Пушкин! – Ты знал бы по первому взору,
- Кто у тебя на пути.
- И просиял бы, и под руку в гору
- Не предложил мне идти.
- Не опираясь о смуглую руку,
- Я говорила б, идя,
- Как глубоко презираю науку
- И отвергаю вождя,
- Как я люблю имена и знамена,
- Волосы и голоса,
- Старые вина и старые троны,
- Каждого встречного пса! –
- Полуулыбки в ответ на вопросы,
- И молодых королей…
- Как я люблю огонек папиросы
- В бархатной чаще аллей,
- Комедиантов и звон тамбурина,
- Золото и серебро,
- Неповторимое имя: Марина,
- Байрона и болеро,
- Ладанки, карты, флаконы и свечи,
- Запах кочевий и шуб,
- Лживые, в душу идущие, речи
- Очаровательных губ.
- Эти слова: никогда и навеки,
- За колесом – колею…
- Смуглые руки и синие реки,
- – Ах, – Мариулу твою! –
- Треск барабана – мундир властелина –
- Окна дворцов и карет,
- Рощи в сияющей пасти камина,
- Красные звезды ракет…
- Вечное сердце свое и служенье
- Только ему, Королю!
- Сердце свое и свое отраженье
- В зеркале… – Как я люблю…
- Кончено… – Я бы уж не говорила,
- Я посмотрела бы вниз…
- Вы бы молчали, так грустно, так мило
- Тонкий обняв кипарис.
- Мы помолчали бы оба – не так ли? –
- Глядя, как где-то у ног,
- В милой какой-нибудь маленькой сакле
- Первый блеснул огонек.
- И – потому что от худшей печали
- Шаг – и не больше – к игре! –
- Мы рассмеялись бы и побежали
- За руку вниз по горе.
«Уж сколько их упало в эту бездну…»
- Уж сколько их упало в эту бездну,
- Разверстую вдали!
- Настанет день, когда и я исчезну
- С поверхности земли.
- Застынет все, что пело и боролось,
- Сияло и рвалось:
- И зелень глаз моих, и нежный голос,
- И золото волос.
- И будет жизнь с ее насущным хлебом,
- С забывчивостью дня.
- И будет все – как будто бы под небом
- И не было меня!
- Изменчивой, как дети, в каждой мине
- И так недолго злой,
- Любившей час, когда дрова в камине
- Становятся золой,
- Виолончель и кавалькады в чаще,
- И колокол в селе…
- – Меня, такой живой и настоящей
- На ласковой земле!
- – К вам всем – что мне, ни в чем
- не знавшей меры,
- Чужие и свои?!
- Я обращаюсь с требованьем веры
- И с просьбой о любви.
- И день и ночь, и письменно и устно:
- За правду да и нет,
- За то, что мне так часто – слишком грустно
- И только двадцать лет,
- За то, что мне – прямая неизбежность –
- Прощение обид,
- За всю мою безудержную нежность,
- И слишком гордый вид,
- За быстроту стремительных событий,
- За правду, за игру…
- – Послушайте! – Еще меня любите
- За то, что я умру.
«Быть нежной, бешеной и шумной…»
- Быть нежной, бешеной и шумной,
- – Так жаждать жить! –
- Очаровательной и умной, –
- Прелестной быть!
- Нежнее всех, кто есть и были,
- Не знать вины…
- – О возмущенье, что в могиле
- Мы все равны!
- Стать тем, что никому не мило,
- – О, стать как лед! –
- Не зная ни того, что было,
- Ни что придет,
- Забыть, как сердце раскололось
- И вновь срослось,
- Забыть свои слова и голос,
- И блеск волос.
- Браслет из бирюзы старинной –
- На стебельке,
- На этой узкой, этой длинной
- Моей руке…
- Как, зарисовывая тучку
- Издалека,
- За перламутровую ручку
- Бралась рука,
- Как перепрыгивали ноги
- Через плетень,
- Забыть, как рядом по дороге
- Бежала тень.
- Забыть, как пламенно в лазури,
- Как дни тихи…
- – Все шалости свои, все бури
- И все стихи!
- Мое свершившееся чудо
- Разгонит смех.
- Я, вечно-розовая, буду
- Бледнее всех.
- И не раскроются – так надо
- – О, пожалей! –
- Ни для заката, ни для взгляда,
- Ни для полей –
- Мой опущенные веки.
- – Ни для цветка! –
- Моя земля, прости навеки,
- На все века.
- И так же будут таять луны
- И таять снег,
- Когда промчится этот юный,
- Прелестный век.
Генералам двенадцатого года
Сергею
- Вы, чьи широкие шинели
- Напоминали паруса,
- Чьи шпоры весело звенели
- И голоса.
- И чьи глаза, как бриллианты,
- На сердце вырезали след –
- Очаровательные франты
- Минувших лет.
- Одним ожесточеньем воли
- Вы брали сердце и скалу, –
- Цари на каждом бранном поле
- И на балу.
- Вас охраняла длань Господня
- И сердце матери. Вчера –
- Малютки-мальчики, сегодня –
- Офицера.
- Вам все вершины были малы
- И мягок – самый черствый хлеб,
- О молодые генералы
- Своих судеб!
- Ах, на гравюре полустертой,
- В один великолепный миг,
- Я встретила, Тучков-четвертый,
- Ваш нежный лик,
- И вашу хрупкую фигуру,
- И золотые ордена…
- И я, поцеловав гравюру,
- Не знала сна.
- О, как – мне кажется – могли вы
- Рукою, полною перстней,
- И кудри дев ласкать – и гривы
- Своих коней.
- В одной невероятной скачке
- Вы прожили свой краткий век…
- И ваши кудри, ваши бачки
- Засыпал снег.
- Три сотни побеждало – трое!
- Лишь мертвый не вставал с земли.
- Вы были дети и герои,
- Вы все могли.
- Что так же трогательно-юно,
- Как ваша бешеная рать?..
- Вас златокудрая Фортуна
- Вела, как мать.
- Вы побеждали и любили
- Любовь и сабли острие –
- И весело переходили
- В небытие.
«Ты, чьи сны еще непробудны…»
- Ты, чьи сны еще непробудны,
- Чьи движенья еще тихи,
- В переулок сходи Трехпрудный,
- Если любишь мои стихи.
- О, как солнечно и как звездно
- Начат жизненный первый том,
- Умоляю – пока не поздно,
- Приходи посмотреть наш дом!
- Будет скоро тот мир погублен,
- Погляди на него тайком,
- Пока тополь еще не срублен
- И не продан еще наш дом.
- Этот тополь! Под ним ютятся
- Наши детские вечера.
- Этот тополь среди акаций
- Цвета пепла и серебра.
- Этот мир невозвратно-чудный
- Ты застанешь еще, спеши!
- В переулок сходи Трехпрудный,
- В эту душу моей души.
«Над Феодосией угас…»
- Над Феодосией угас
- Навеки этот день весенний,
- И всюду удлиняет тени
- Прелестный предвечерний час.
- Захлебываясь от тоски,
- Иду одна, без всякой мысли,
- И опустились и повисли
- Две тоненьких моих руки.
- Иду вдоль генуэзских стен,
- Встречая ветра поцелуи,
- И платья шелковые струи
- Колеблются вокруг колен.
- И скромен ободок кольца,
- И трогательно мал и жалок
- Букет из нескольких фиалок
- Почти у самого лица.
- Иду вдоль крепостных валов,
- В тоске вечерней и весенней.
- И вечер удлиняет тени,
- И безнадежность ищет слов.
Але
1. «Ты будешь невинной, тонкой…»
- Ты будешь невинной, тонкой,
- Прелестной – и всем чужой.
- Пленительной амазонкой,
- Стремительной госпожой.
- И косы свои, пожалуй,
- Ты будешь носить, как шлем,
- Ты будешь царицей бала –
- И всех молодых поэм.
- И многих пронзит, царица,
- Насмешливый твой клинок,
- И все, что мне – только снится,
- Ты будешь иметь у ног.
- Все будет тебе покорно,
- И все при тебе – тихи.
- Ты будешь, как я – бесспорно –
- И лучше писать стихи…
- Но будешь ли ты – кто знает –
- Смертельно виски сжимать,
- Как их вот сейчас сжимает
- Твоя молодая мать.
2. «Да, я тебя уже ревную…»
- Да, я тебя уже ревную,
- Такою ревностью, такой!
- Да, я тебя уже волную
- Своей тоской.
- Моя несчастная природа
- В тебе до ужаса ясна:
- В твои без месяца два года –
- Ты так грустна.
- Все куклы мира, все лошадки
- Ты без раздумия отдашь –
- За листик из моей тетрадки
- И карандаш.
- Ты с няньками в какой-то ссоре –
- Все делать хочется самой.
- И вдруг отчаянье, что «море
- Ушло домой».
- Не передашь тебя – как гордо
- Я о тебе ни повествуй! –
- Когда ты просишь: «Мама, морду
- Мне поцелуй».
- Ты знаешь, все во мне смеется,
- Когда кому-нибудь опять
- Никак тебя не удается
- Поцеловать.
- Я – змей, похитивший царевну, –
- Дракон! – Всем женихам – жених! –
- О свет очей моих! – О ревность
- Ночей моих!
Бабушке
- Продолговатый и твердый овал,
- Черного платья раструбы…
- Юная бабушка! Кто целовал
- Ваши надменные губы?
- Руки, которые в залах дворца
- Вальсы Шопена играли…
- По сторонам ледяного лица –
- Локоны в виде спирали.
- Темный, прямой и взыскательный взгляд.
- Взгляд, к обороне готовый.
- Юные женщины так не глядят.
- Юная бабушка, – кто Вы?
- Сколько возможностей Вы унесли
- И невозможностей – сколько? –
- В ненасытимую прорву земли,
- Двадцатилетняя полька!
- День был невинен, и ветер был свеж.
- Темные звезды погасли.
- – Бабушка! Этот жестокий мятеж
- В сердце моем – не от Вас ли?..
Германии
- Ты миру отдана на травлю,
- И счета нет твоим врагам,
- Ну, как же я тебя оставлю?
- Ну, как же я тебя предам?
- И где возьму благоразумье:
- «За око – око, кровь – за кровь», –
- Германия – мое безумье!
- Германия – моя любовь!
- Ну, как же я тебя отвергну,
- Мой столь гонимый Vaterland[1],
- Где все еще по Кенигсбергу
- Проходит узколицый Кант,
- Где Фауста нового лелея
- В другом забытом городке –
- Geheimrath Goethe[2] по аллее
- Проходит с тросточкой в руке.
- Ну, как же я тебя покину,
- Моя германская звезда,
- Когда любить наполовину
- Я не научена, – когда, –
- – От песенок твоих в восторге –
- Не слышу лейтенантских шпор,
- Когда меня не душит злоба
- На Кайзера взлетевший ус,
- Когда в влюбленности до гроба
- Тебе, Германия, клянусь.
- Нет ни волшебней, ни премудрей
- Тебя, благоуханный край,
- Где чешет золотые кудри
- Над вечным Рейном – Лорелей.
Анне Ахматовой
- Узкий, нерусский стан –
- Над фолиантами.
- Шаль из турецких стран
- Пала, как мантия.
- Вас передашь одной
- Ломаной черной линией.
- Холод – в весельи, зной –
- В Вашем унынии.
- Вся Ваша жизнь – озноб,
- И завершится – чем она?
- Облачный – темен – лоб
- Юного демона.
- Каждого из земных
- Вам заиграть – безделица!
- И безоружный стих
- В сердце нам целится.
- В утренний сонный час, –
- Кажется, четверть пятого, –
- Я полюбила Вас,
- Анна Ахматова.
«Мне нравится, что Вы больны не мной…»
- Мне нравится, что Вы больны не мной,
- Мне нравится, что я больна не Вами,
- Что никогда тяжелый шар земной
- Не уплывет под нашими ногами.
- Мне нравится, что можно быть смешной –
- Распущенной – и не играть словами,
- И не краснеть удушливой волной,
- Слегка соприкоснувшись рукавами.
- Мне нравится еще, что Вы при мне
- Спокойно обнимаете другую,
- Не прочите мне в адовом огне
- Гореть за то, что я не Вас целую.
- Что имя нежное мое, мой нежный, не
- Упоминаете ни днем ни ночью – всуе…
- Что никогда в церковной тишине
- Не пропоют над нами: аллилуйя!
- Спасибо Вам и сердцем и рукой
- За то, что Вы меня – не зная сами! –
- Так любите: за мой ночной покой,
- За редкость встреч закатными часами,
- За наши не-гулянья под луной,
- За солнце не у нас на головами,
- За то, что Вы больны – увы! – не мной,
- За то, что я больна – увы! – не Вами.
«Какой-нибудь предок мой был – скрипач…»
- Какой-нибудь предок мой был – скрипач,
- Наездник и вор при этом.
- Не потому ли мой нрав бродяч
- И волосы пахнут ветром!
- Не он ли, смуглый, крадет с арбы
- Рукой моей – абрикосы,
- Виновник страстной моей судьбы,
- Курчавый и горбоносый.
- Дивясь на пахаря за сохой,
- Вертел между губ – шиповник.
- Плохой товарищ он был, – лихой
- И ласковый был любовник!
- Любитель трубки, луны и бус,
- И всех молодых соседок…
- Еще мне думается, что – трус
- Был мой желтоглазый предок.
- Что, душу черту продав за грош,
- Он в полночь не шел кладбищем!
- Еще мне думается, что нож
- Носил он за голенищем.
- Что не однажды из-за угла
- Он прыгал – как кошка – гибкий…
- И почему-то я поняла,
- Что он – не играл на скрипке!
- И было все ему нипочем, –
- Как снег прошлогодний – летом!
- Таким мой предок был скрипачом.
- Я стала – таким поэтом.
«Спят трещотки и псы соседовы…»
- Спят трещотки и псы соседовы, –
- Ни повозок, ни голосов.
- О, возлюбленный, не выведывай,
- Для чего развожу засов.
- Юный месяц идет к полуночи:
- Час монахов – и зорких птиц,
- Заговорщиков час – и юношей,
- Час любовников и убийц.
- Здесь у каждого мысль двоякая.
- Здесь, ездок, торопи коня.
- Мы пройдем, кошельком не звякая
- И браслетами не звеня.
- Уж с домами дома расходятся,
- И на площади спор и пляс…
- Здесь, у маленькой Богородицы,
- Вся Кордова в любви клялась
- У фонтана присядем молча мы
- Здесь, на каменное крыльцо,
- Где впервые глазами волчьими
- Ты нацелился мне в лицо.
- Запах розы и запах локона.
- Шелест шелка вокруг колен…
- О, возлюбленный, – видишь, вот она –
- Отравительница! – Кармен.
«Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»
- Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
- – Видно, пока надо мной не пропоют литию, –
- Буду грешить – как грешу – как грешила:
- со страстью!
- Господом данными мне чувствами – всеми пятью!
- Други! – Сообщники! – Вы, чьи наущения –
- жгучи!
- – Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя!
- Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, –
- Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!
«Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!..»
- Я знаю правду! Все прежние правды – прочь!
- Не надо людям с людьми на земле бороться.
- Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
- О чем – поэты, любовники, полководцы?
- Уж ветер стелется, уже земля в росе,
- Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
- И под землею скоро уснем мы все,
- Кто на земле не давали уснуть друг другу.
«Цыганская страсть разлуки!..»
- Цыганская страсть разлуки!
- Чуть встретишь – уж рвешься прочь!
- Я лоб уронила в руки,
- И думаю, глядя в ночь:
- Никто, в наших письмах роясь,
- Не понял до глубины,
- Как мы вероломны, то есть –
- Как сами себе верны.
«Никто ничего не отнял!..»
- Никто ничего не отнял!
- Мне сладостно, что мы врозь.
- Целую Вас – через сотни
- Разъединяющих верст.
- Я знаю, наш дар – неравен,
- Мой голос впервые – тих.
- Что Вам, молодой Державин,
- Мой невоспитанный стих!
- На страшный полет крещу Вас:
- Лети, молодой орел!
- Ты солнце стерпел, не щурясь, –
- Юный ли взгляд мой тяжел?
- Нежней и бесповоротней
- Никто не глядел Вам вслед…
- Целую Вас – через сотни
- Разъединяющих лет.
«Ты запрокидываешь голову…»
- Ты запрокидываешь голову
- Затем, что ты гордец и враль.
- Какого спутника веселого
- Привел мне нынешний февраль!
- Преследуемы оборванцами
- И медленно пуская дым,
- Торжественными чужестранцами
- Проходим городом родным.
- Чьи руки бережные нежили
- Твои ресницы, красота,
- И по каким терновалежиям
- Лавровая тебя верста… –
- Не спрашиваю. Дух мой алчущий
- Переборол уже мечту.
- В тебе божественного мальчика, –
- Десятилетнего я чту.
- Помедлим у реки, полощущей
- Цветные бусы фонарей.
- Я доведу тебя до площади,
- Видавшей отроков-царей…
- Мальчишескую боль высвистывай,
- И сердце зажимай в горсти…
- Мой хладнокровный, мой неистовый
- Вольноотпущенник – прости!
«Не сегодня-завтра растает снег…»
- Не сегодня-завтра растает снег.
- Ты лежишь один под огромной шубой.
- Пожалеть тебя, у тебя навек
- Пересохли губы.
- Тяжело ступаешь и трудно пьешь,
- И торопится от тебя прохожий.
- Не в таких ли пальцах садовый нож
- Зажимал Рогожин?
- А глаза, глаза на лице твоем –
- Два обугленных прошлолетних круга!
- Видно, отроком в невеселый дом
- Завела подруга.
- Далеко – в ночи – по асфальту – трость,
- Двери настежь – в ночь – под ударом ветра.
- Заходи – гряди! – нежеланный гость
- В мой покой пресветлый.
«За девками доглядывать, не скис…»
- За девками доглядывать,
- Не скис ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,
- Да перстни пересчитывать, анис
- Всыпая в узкогорлые бутыли.
- Кудельную расправить бабке нить,
- Да ладаном курить по дому росным,
- Да под руку торжественно проплыть
- Соборной площадью, гремя шелками, с крестным.
- Кормилица с дородным петухом
- В переднике – как ночь ее повойник! –
- Докладывает древним шепотком,
- Что молодой – в часовенке – покойник…
- И ладанное облако углы
- Унылой обволакивает ризой,
- И яблони – что ангелы – белы,
- И голуби на них – что ладан – сизы.
- И странница, потягивая квас
- Из чайника, на краешке лежанки,
- О Разине досказывает сказ
- И о его прекрасной персиянке.
Стихи о Москве
1. «Облака – вокруг…»
- Облака – вокруг,
- Купола – вокруг,
- Надо всей Москвой
- Сколько хватит рук! –
- Возношу тебя, бремя лучшее,
- Деревцо мое
- Невесомое!
- В дивном граде сем,
- В мирном граде сем,
- Где и мертвой – мне
- Будет радостно, –
- Царевать тебе, горевать тебе,
- Принимать венец,
- О мой первенец!
- Ты постом говей,
- Не сурьми бровей
- И все сорок – чти –
- Сороков церквей.
- Исходи пешком – молодым шажком! –
- Все привольное
- Семихолмие.
- Будет твой черед:
- Тоже – дочери
- Передашь Москву
- С нежной горечью.
- Мне же вольный сон, колокольный звон,
- Зори ранние –
- На Ваганькове.
2. «Из рук моих – нерукотворный град…»
- Из рук моих – нерукотворный град
- Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
- По церковке – все сорок сороков,
- И реющих над ними голубков.
- И Спасские – с цветами – ворота,
- Где шапка православного снята.
- Часовню звездную – приют от зол –
- Где вытертый от поцелуев – пол.
- Пятисоборный несравненный круг
- Прими, мой древний, вдохновенный друг.
- К Нечаянныя Радости в саду
- Я гостя чужеземного сведу.
- Червонные возблещут купола,
- Бессонные взгремят колокола,
- И на тебя с багряных облаков
- Уронит Богородица покров,
- И встанешь ты, исполнен дивных сил…
- Ты не раскаешься, что ты меня любил.
3. «Мимо ночных башен…»
- Мимо ночных башен
- Площади нас мчат.
- Ох, как в ночи страшен
- Рев молодых солдат!
- Греми, громкое сердце!
- Жарко целуй, любовь!
- Ох, этот рев зверский!
- Дерзкая – ох – кровь!
- Мой рот разгарчив,
- Даром, что свят – вид.
- Как золотой ларчик
- Иверская горит.
- Ты озорство прикончи,
- Да засвети свечу,
- Чтобы с тобой нонче
- Не было – как хочу.
4. «Настанет день – печальный, говорят!..»
- Настанет день – печальный, говорят!
- Отцарствуют, отплачут, отгорят,
- – Остужены чужими пятаками –
- Мои глаза, подвижные как пламя.
- И – двойника нащупавший двойник –
- Сквозь легкое лицо проступит лик.
- О, наконец тебя я удостоюсь,
- Благообразия прекрасный пояс!
- А издали – завижу ли и вас? –
- Потянется, растерянно крестясь,
- Паломничество по дорожке черной
- К моей руке, которой не отдерну,
- К моей руке, с которой снят запрет,
- К моей руке, которой больше нет.
- На ваши поцелуи, о, живые,
- Я ничего не возражу – впервые.
- Меня окутал с головы до пят
- Благообразия прекрасный плат.
- Ничто меня уже не вгонит в краску,
- Святая у меня сегодня Пасха.
- По улицам оставленной Москвы
- Поеду – я, и побредете – вы.
- И не один дорогою отстанет,
- И первый ком о крышку гроба грянет, –
- И наконец-то будет разрешен
- Себялюбивый, одинокий сон.
- И ничего не надобно отныне
- Новопреставленной болярыне Марине.
5. «Над городом, отвергнутым Петром…»
- Над городом, отвергнутым Петром,
- Перекатился колокольный гром.
- Гремучий опрокинулся прибой
- Над женщиной, отвергнутой тобой.
- Царю Петру и вам, о царь, хвала!
- Но выше вас, цари, колокола.
- Пока они гремят из синевы –
- Неоспоримо первенство Москвы.
- И целых сорок сороков церквей
- Смеются над гордынею царей!
6. «Над синевою подмосковных рощ…»
- Над синевою подмосковных рощ
- Накрапывает колокольный дождь.
- Бредут слепцы калужскою дорогой, –
- Калужской – песенной – прекрасной, и она
- Смывает и смывает имена
- Смиренных странников, во тьме поющих Бога.
- И думаю: когда-нибудь и я,
- Устав от вас, враги, от вас, друзья,
- И от уступчивости речи русской, –
- Одену крест серебряный на грудь,
- Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
- По старой по дороге по калужской.
7. «Семь холмов – как семь колоколов!..»
- Семь холмов – как семь колоколов!
- На семи колоколах – колокольни.
- Всех счетом – сорок сороков.
- Колокольное семихолмие!
- В колокольный я, во червонный день
- Иоанна родилась Богослова.
- Дом – пряник, а вокруг плетень
- И церковки златоголовые.
- И любила же, любила же я первый звон,
- Как монашки потекут к обедне,
- Вой в печке и жаркий сон,
- И знахарку с двора соседнего.
- Провожай же меня весь московский сброд,
- Юродивый, воровской, хлыстовский!
- Поп, крепче позаткни мне рот
- Колокольной землей московскою!
8. «– Москва! – Какой огромный…»
- – Москва! – Какой огромный
- Странноприимный дом!
- Всяк на Руси – бездомный.
- Мы все к тебе придем.
- Клеймо позорит плечи,
- За голенищем нож.
- Издалека-далече
- Ты все же позовешь.
- На каторжные клейма,
- На всякую болесть –
- Младенец Пантелеймон
- У нас, целитель, есть.
- А вон за тою дверцей,
- Куда народ валит, –
- Там Иверское сердце
- Червонное горит.
- И льется аллилуйя
- На смуглые поля.
- Я в грудь тебя целую,
- Московская земля!
9. «Красною кистью…»
- Красною кистью
- Рябина зажглась.
- Падали листья,
- Я родилась.
- Спорили сотни
- Колоколов.
- День был субботний:
- Иоанн Богослов.
- Мне и доныне
- Хочется грызть
- Жаркой рябины
- Горькую кисть.
«Говорила мне бабка лютая…»
- Говорила мне бабка лютая,
- Коромыслом от злости гнутая:
- – Не дремить тебе в люльке дитятка,
- Не белить тебе пряжи вытканной, –
- Царевать тебе – йод заборами!
- Целовать тебе, внучка, – ворона.
- Ровно облако побелела я:
- Вынимайте рубашку белую,
- Жеребка не гоните черного,
- Не поите попа соборного,
- Вы кладите меня под яблоней,
- Без моления да без ладана.
- Поясной поклон, благодарствие
- За совет да за милость царскую,
- За карманы твои порожние
- Да за песни твои острожные,
- За позор пополам со смутою, –
- За любовь за твою за лютую.
- Как ударит соборный колокол –
- Сволокут меня черти волоком,
- Я за чаркой, с тобою роспитой,
- Говорила, скажу и Господу, –
- Что любила тебя, мальчоночка,
- Пуще славы и пуще солнышка.
«Веселись, душа, пей и ешь!..»
- Веселись, душа, пей и ешь!
- А настанет срок –
- Положите меня промеж
- Четырех дорог.
- Там где во поле, во пустом
- Воронье да волк,
- Становись надо мной крестом,
- Раздорожный столб!
- Не чуралася я в ночи
- Окаянных мест.
- Высоко надо мной торчи,
- Безымянный крест.
- Не один из вас, други, мной
- Был и сыт и пьян.
- С головою меня укрой,
- Полевой бурьян!
- Не запаливайте свечу
- Во церковной мгле.
- Вечной памяти не хочу
- На родной земле.
Стихи к Блоку
1. «Имя твое – птица в руке…»
- Имя твое – птица в руке,
- Имя твое – льдинка на языке,
- Одно единственное движенье губ,
- Имя твое – пять букв.
- Мячик, пойманный на лету,
- Серебряный бубенец во рту,
- Камень, кинутый в тихий пруд,
- Всхлипнет так, как тебя зовут.
- В легком щелканье ночных копыт
- Громкое имя твое гремит.
- И назовет его нам в висок
- Звонко щелкающий курок.
- Имя твое – ах, нельзя! –
- Имя твое – поцелуй в глаза,
- В нежную стужу недвижных век,
- Имя твое – поцелуй в снег.
- Ключевой, ледяной, голубой глоток…
- С именем твоим – сон глубок.
2. «Нежный призрак…»
- Нежный призрак,
- Рыцарь без укоризны,
- Кем ты призван
- В мою молодую жизнь?
- Во мгле сизой
- Стоишь, ризой
- Снеговой одет.
- То не ветер
- Гонит меня по городу,
- Ох, уж третий
- Вечер я чую ворога.
- Голубоглазый
- Меня сглазил
- Снеговой певец.
- Снежный лебедь
- Мне под ноги перья стелет.
- Перья реют
- И медленно никнут в снег.
- Так, по перьям,
- Иду к двери,
- За которой – смерть.
- Он поет мне
- За синими окнами,
- Он поет мне
- Бубенцами далекими,
- Длинным криком,
- Лебединым кликом –
- Зовет.
- Милый призрак!
- Я знаю, что все мне снится.
- Сделай милость:
- Аминь, аминь, рассыпься!
- Аминь.
3. «Ты проходишь на Запад Солнца…»
- Ты проходишь на Запад Солнца,
- Ты увидишь вечерний свет,
- Ты проходишь на Запад Солнца,
- И метель заметает след.
- Мимо окон моих – бесстрастный –
- Ты пройдешь в снеговой тиши,
- Божий праведник мой прекрасный,
- Свете тихий моей души.
- Я на душу твою – не зарюсь!
- Нерушима твоя стезя.
- В руку, бледную от лобзаний,
- Не вобью своего гвоздя.
- И по имени не окликну,
- И руками не потянусь.
- Восковому святому лику
- Только издали поклонюсь.
- И, под медленным снегом стоя,
- Опущусь на колени в снег,
- И во имя твое святое,
- Поцелую вечерний снег. –
- Там, где поступью величавой
- Ты прошел в гробовой тиши,
- Свете тихий – святыя славы –
- Вседержитель моей души.
4. «Зверю – берлога…»
- Зверю – берлога,
- Страннику – дорога,
- Мертвому – дроги.
- Каждому – свое.
- Женщине – лукавить,
- Царю – править,
- Мне – славить
- Имя твое.
5. «У меня в Москве – купола горят!..»
- У меня в Москве – купола горят!
- У меня в Москве – колокола звонят!
- И гробницы в ряд у меня стоят, –
- В них царицы спят и цари.
- И не знаешь ты, что зарей в Кремле
- Легче дышится – чем на всей земле!
- И не знаешь ты, что зарей в Кремле
- Я молюсь тебе – до зари!
- И проходишь ты над своей Невой
- О ту пору, как над рекой-Москвой
- Я стою с опущенной головой,
- И слипаются фонари.
- Всей бессонницей я тебя люблю,
- Всей бессонницей я тебе внемлю –
- О ту пору, как по всему Кремлю
- Просыпаются звонари…
- Но моя река – да с твоей рекой,
- Но моя рука – да с твоей рукой
- Не сойдутся, Радость моя, доколь
- Не догонит заря – зари.
6. «Думали – человек!..»
- Думали – человек!
- И умереть заставили.
- Умер теперь, навек.
- – Плачьте о мертвом ангеле!
- Он на закате дня
- Пел красоту вечернюю.
- Три восковых огня
- Треплются, лицемерные.
- Шли от него лучи –
- Жаркие струны по снегу!
- Три восковых свечи –
- Солнцу-то! Светоносному!
- О поглядите, как
- Веки ввалились темные!
- О поглядите, как
- Крылья его поломаны!
- Черный читает чтец,
- Крестятся руки праздные…
- – Мертвый лежит певец
- И воскресенье празднует.
7. «Должно быть – за той рощей…»
- Должно быть – за той рощей
- Деревня, где я жила,
- Должно быть – любовь проще
- И легче, чем я ждала.
- – Эй, идолы, чтоб вы сдохли! –
- Привстал и занес кнут,
- И окрику вслед – охлест,
- И вновь бубенцы поют.
- Над валким и жалким хлебом
- За жердью встает – жердь.
- И проволока под небом
- Поет и поет смерть.
8. «И тучи оводов вокруг равнодушных кляч…»
- И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
- И ветром вздутый калужский родной кумач,
- И посвист перепелов, и большое небо,
- И волны колоколов над волнами хлеба,
- И толк о немце, доколе не надоест,
- И желтый-желтый – за синею рощей – крест,
- И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
- И имя твое, звучащее словно: ангел.
9. «Как слабый луч сквозь черный морок адов…»
- Как слабый луч сквозь черный морок адов –
- Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.
- И вот в громах, как некий серафим,
- Оповещает голосом глухим, –
- Откуда-то из древних утр туманных –
- Как нас любил, слепых и безымянных,
- За синий плащ, за вероломства – грех…
- И как нежнее, всех – ту, глубже всех
- В ночь канувшую – на дела лихие!
- И как не разлюбил тебя, Россия.
- И вдоль виска – потерянным перстом
- Все водит, водит… И еще о том,
- Какие дни нас ждут, как Бог обманет,
- Как станешь солнце звать – и как не встанет…
- Так, узником с собой наедине
- (Или ребенок говорит во сне?),
- Предстало нам – всей площади широкой! –
- Святое сердце Александра Блока.
10. «Вот он – гляди – уставший от чужбин…»
- Вот он – гляди – уставший от чужбин,
- Вождь без дружин.
- Вот – горстью пьет из горной быстрины –
- Князь без страны.
- Там все ему: и княжество, и рать,
- И хлеб, и мать.
- Красно твое наследие, – владей,
- Друг без друзей!
11. «Останешься нам иноком…»
- Останешься нам иноком:
- Хорошеньким, любименьким,
- Требником рукописным,
- Ларчиком кипарисным.
- Всем – до единой – женщинам,
- Им, ласточкам, нам, венчанным,
- Нам, злату, тем, сединам,
- Всем – до единой – сыном
- Останешься, всем – первенцем,
- Покинувшим, отвергнувшим,
- Посохом нашим странным,
- Странником нашим ранним.
- Всем нам с короткой надписью
- Крест на Смоленском кладбище
- Искать, всем никнуть в черед,
- Всем………., не верить.
- Всем – сыном, всем – наследником,
- Всем – первеньким, последненьким.
12. «Други его – не тревожьте его!..»
- Други его – не тревожьте его!
- Слуги его – не тревожьте его!
- Было так ясно на лике его:
- Царство мое не от мира сего.
- Вещие вьюги кружили вдоль жил, –
- Плечи сутулые гнулись от крыл,
- В певчую прорезь, в запекшийся пыл –
- Лебедем душу свою упустил!
- Падай же, падай же, тяжкая медь!
- Крылья изведали право: лететь!
- Губы, кричавшие слово: ответь! –
- Знают, что этого нет – умереть!
- Зори пьет, море пьет – в полную сыть
- Бражничает. – Панихид не служить!
- У навсегда повелевшего: быть! –
- Хлеба достанет его накормить!
13. «А над равниной…»
- А над равниной –
- Крик лебединый.
- Матерь, ужель не узнала сына?
- Это с заоблачной – он – версты,
- Это последнее – он – прости.
- А над равниной –
- Вещая вьюга.
- Дева, ужель не узнала друга?
- Рваные ризы, крыло в крови…
- Это последнее он: – Живи!
- Над окаянной –
- Взлет осиянный.
- Праведник душу урвал – осанна!
- Каторжник койку обрел – теплынь.
- Пасынок к матери в дом. – Аминь.
14. «Не проломанное ребро…»
- Не проломанное ребро –
- Переломленное крыло.
- Не расстрелыциками навылет
- Грудь простреленная. Не вынуть
- Этой пули. Не чинят крыл.
- Изуродованный ходил.
- Цепок, цепок венец из терний!
- Что усопшему – трепет черни,
- Женской лести лебяжий пух…
- Проходил, одинок и глух,
- Замораживая закаты
- Пустотою безглазых статуй.
- Лишь одно еще в нем жило:
- Переломленное крыло.
15. «Без зова, без слова…»
- Без зова, без слова, –
- Как кровельщик падает с крыш.
- А может быть, снова
- Пришел, – в колыбели лежишь?
- Горишь и не меркнешь,
- Светильник немногих недель…
- Какая из смертных
- Качает твою колыбель?
- Блаженная тяжесть!
- Пророческий певчий камыш!
- О, кто мне расскажет,
- В какой колыбели лежишь?
- «Покамест не продан!»
- Лишь с ревностью этой в уме
- Великим обходом
- Пойду по российской земле.
- Полночные страны
- Пройду из конца и в конец.
- Где рот-его-рана,
- Очей синеватый свинец?
- Схватить его! Крепче!
- Любить и любить его лишь!
- О, кто мне нашепчет,
- В какой колыбели лежишь?
- Жемчужные зерна,
- Кисейная сонная сень.
- Не лавром, а терном –
- Чепца острозубая тень.
- Не полог, а птица
- Раскрыла два белых крыла!
- – И снова родиться,
- Чтоб снова метель замела?!
- Рвануть его! Выше!
- Держать! Не отдать его лишь!
- О, кто мне надышит,
- В какой колыбели лежишь?
- А может быть, ложен
- Мой подвиг, и даром – труды.
- Как в землю положен,
- Быть может, – проспишь до трубы.
- Огромную впалость
- Висков твоих – вижу опять.
- Такую усталость –
- Ее и трубой не поднять!
- Державная пажить,
- Надежная, ржавая тишь.
- Мне сторож покажет,
- В какой колыбели лежишь.
16. «Как сонный, как пьяный…»
- Как сонный, как пьяный,
- Врасплох, не готовясь.
- Височные ямы:
- Бессонная совесть.
- Пустые глазницы:
- Мертво и светло.
- Сновидца, всевидца
- Пустое стекло.
- Не ты ли
- Ее шелестящей хламиды
- Не вынес –
- Обратным ущельем Аида?
- Не эта ль,
- Серебряным звоном полна,
- Вдоль сонного Гебра
- Плыла голова?
17. «Так, Господи! И мой обол…»
- Так, Господи! И мой обол
- Прими на утвержденье храма.
- Не свой любовный произвол
- Пою – своей отчизны рану.
- Не скаредника ржавый ларь –
- Гранит, коленами протертый.
- Всем отданы герой и царь,
- Всем – праведник – певец – и мертвый.
- Днепром разламывая лед,
- Гробовым не смущаясь тесом,
- Русь – Пасхою к тебе плывет,
- Разливом тысячеголосым.
- Так, сердце, плачь и славословь!
- Пусть вопль твой – тысяча который? –
- Ревнует смертная любовь.
- Другая – радуется хору.
«Много тобой пройдено…»
- Много тобой пройдено
- Русских дорог глухих.
- Ныне же вся родина
- Причащается тайн твоих.
- Все мы твои причастники,
- Смилуйся, допусти! –
- Кровью своей причастны мы
- Крестному твоему пути.
- Чаша сия – полная,
- – Причастимся Св<ятых> даров! –
- Слезы сии солоны,
- – Причастимся Св<ятых> даров! –
- Тянут к тебе матери
- Кровную кровь свою.
- Я же – слепец на паперти –
- Имя твое пою.
Ахматовой
1. «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..»
- О, Муза плача, прекраснейшая из муз!
- О ты, шальное исчадие ночи белой!
- Ты черную насылаешь метель на Русь,
- И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.
- И мы шарахаемся и глухое: ох! –
- Стотысячное – тебе присягает: Анна
- Ахматова! Это имя – огромный вздох,
- И в глубь он падает, которая безымянна.
- Мы коронованы тем, что одну с тобой
- Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
- И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
- Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
- В певучем граде моем купола горят,
- И Спаса светлого славит слепец бродячий…
- И я дарю тебе свой колокольный град,
- – Ахматова! – и сердце свое в придачу.
2. «Охватила голову и стою…»
- Охватила голову и стою,
- – Что людские козни! –
- Охватила голову и пою
- На заре на поздней.
- Ах, неистовая меня волна
- Подняла на гребень!
- Я тебя пою, что у нас – одна,
- Как луна на небе!
- Что, на сердце вороном налетев,
- В облака вонзилась.
- Горбоносую, чей смертелен гнев
- И смертельна – милость.
- Что и над червонным моим Кремлем
- Свою ночь простерла,
- Что певучей негою, как ремнем,
- Мне стянула горло.
- Ах, я счастлива! Никогда заря
- Не сгорала чище.
- Ах, я счастлива, что тебя даря,
- Удаляюсь – нищей,
- Что тебя, чей голос – о глубь, о мгла! –
- Мне дыханье сузил,
- Я впервые именем назвала
- Царскосельской Музы.
6. «Не отстать тебе! Я – острожник…»
- Не отстать тебе! Я – острожник,
- Ты – конвойный. Судьба одна.
- И одна в пустоте порожней
- Подорожная нам дана.
- Уж и нрав у меня спокойный!
- Уж и очи мои ясны!
- Отпусти-ка меня, конвойный,
- Прогуляться до той сосны!
8. «На базаре кричал народ…»
- На базаре кричал народ,
- Пар вылетал из булочной.
- Я запомнила алый рот
- Узколицей певицы уличной.
- В темном – с цветиками – платке,
- – Милости удостоиться
- Ты, потупленная, в толпе
- Богомолок у Сергий-Троицы,
- Помолись за меня, краса
- Грустная и бесовская,
- Как поставят тебя леса
- Богородицей хлыстовскою.
9. «Златоустой Анне – всея Руси…»
- Златоустой Анне – всея Руси
- Искупительному глаголу, –
- Ветер, голос мой донеси
- И вот этот мой вздох тяжелый.
- Расскажи, сгорающий небосклон,
- Про глаза, что черны от боли,
- И про тихий земной поклон
- Посреди золотого ПОЛЯ.
- Ты в грозовой выси
- Обретенный вновь!
- Ты! – Безымянный!
- Донеси любовь мою
- Златоустой Анне – всея Руси!
«Белое солнце и низкие, низкие тучи…»
- Белое солнце и низкие, низкие тучи,
- Вдоль огородов – за белой стеною – погост.
- И на песке вереница соломенных чучел
- Под перекладинами в человеческий рост.
- И, перевесившись через заборные колья,
- Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд…
- Старая баба – посыпанный крупною солью
- Черный ломоть у калитки жует и жует.
- Чем прогневили тебя эти серые хаты,
- Господи! – и для чего стольким простреливать
- грудь?
- Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
- И запылил, запылил отступающий путь…
- Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
- Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
- О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же
- Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!
«Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…»
- Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
- Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
- Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
- Оттого что я тебе спою – как никто другой.
- Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
- У всех золотых знамен, у всех мечей,
- Я ключи закину и псов прогоню с крыльца –
- Оттого что в земной ночи я вернее пса.
- Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
- Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой,
- И в последнем споре возьму тебя – замолчи! –
- У того, с которым Иаков стоял в ночи.
- Но пока тебе не скрещу на груди персты –
- О проклятие! – у тебя остаешься – ты:
- Два крыла твои, нацеленные в эфир, –
- Оттого что мир – твоя колыбель, и могила – мир!
Евреям